- Вы осел, дурак, потому и не понимаете, - продолжала Софи, делая с ним шен. Эммануил Захарович краснел в лице. - Извольте сейчас же итти и просить других дам, чтобы танцовала с вами не я одна! Эммануил Захарович, кончив кадриль, пошел ко всем дамам; но с ним согласилась протанцовать одна только жена Иосифа Яковлевича, очень молоденькая дама, на которой тот только что женился. - Эммануилка-то все со своими возится! - заметил вслух и на всю почти залу Никтополионов. Софи после кадрили немедля уехала. Она была взбешена, как только возможно, и проплакала всю ночь. Бедная женщина! Она тоже, хоть читать ничего не читала, но зато от ездивших к ней молодых людей беспрестанно слышала: "подлость!..", "гадость!", "подкуп!..". И с каждым их словом она все более и более начинала сознавать весь ужас своего положения. То, что Бакланова сбивало с панталыку, ее наводило на путь истинный: при нахлынувшем со всех сторон более свободном воздухе, в ком какие были инстинкты, те и начинали заявлять себя. 7.. Сокровища приобретены. Не более как через неделю Никтополионов снова поймал Бакланова в клубе и стал стыдить его при всех. - Вот вам, рекомендую, господа, - говорил он, показывая на него евреям, грекам, армянам и русским: - вот господин, у которого сто тысяч в кармане, и он их держит за две копейки в банке. Греки, армяне и русские при этом усмехнулись, а евреи даже воскликнули: - Зацем зе это он так делает со своими деньгами? - Но где же сто тысяч! - возражал стыдливо Бакланов и, возвратясь домой, решился сделать то, что ему все советовали. Но прежде, впрочем, ему надобно было переговорить с женой. - Что за вздор такой, пускаться в эту игру? - возразила ему Епвраксия с первых же слов. Согласись она с ним и не оспаривай, Бакланов, может быть, еще подумал бы и вообще сделал бы это дело несколько омотрительней; но тут он рассердился на жену и потерял всякий здравый смысл. - Ведь это не осторожность, а одна тюленья неповоротливость только! - развивал он мысль Никтополионова. Евпраксия на это, по обыкновению, молчала. Бакланова это еще более выводило из терпения... - Дайте мне мои деньги. Я не намерен их бесполезно держать, как поленья, в своем шкапу, - говорил он. Евпраксия пошла и принесла ему. - Ваших вы мне, конечно, не доверите, потому что я ведь дурак... ничего не смыслящий... способный только разорить семью... беру эти деньги на карточную игру, на любовниц! - Нате вам и мои деньги, если вы полагаете, что это меня останавливает! - сказала Евпраксия и подала ему и свои приданые пятьдесят тысяч. - А остальные двадцать пять тысяч не мои, а детские; я не могу им располагать! - сказала она. - Стало быть, я мужем еще сносным могу быть, а отцом нет, - благодарю хоть и за то! - сказал он, кладя деньги в карман. Евпраксия наконец рассердилась. - Что это за страсть, Александр, у вас перетолковывать каждый мой шаг, каждое слово? Если что вы находите дурным во мне, скажите прямо... К чему же все эти колкости-то? - Ну, поехала! только этого недоставало!.. - отвечал Бакланов и, хлопнув дверьми, ушел из комнаты. Евпраксия поспешила отереть слезы и села на све место. На другой день Бакланов, заплатив огромную премию, накупил акций - все больше общества "Таврида и Сирена". - Вот извольте-с, не промотал ни копейки! Все обращено только в более производительную форму, - говорил он, раскладывая акции и любуясь их купонами, нарисованными на них пароходами и так внушительно выставленными цифрами их стоимости. Евпраксия однако совершенно равнодушно и холодно приняла все эти бумаги и положила их в комод. Бакланова опять рассердило это равнодушие. "У этой женщины решительно кровь по три раза в сутки обращается... Кругом ее кипят и просыпаются все народные силы, а она - точно не видит и не чувствует этого!.." Впрочем, он ничего ей не сказал, а ушел к себе в кабинет и, улегшись там на диван, стал вычислять в уме, сколько он будет получать процентов. - Ваш герой как ребенок поступает! - заметят мне, может быть, некоторые. А сами вы лучше, благоразумнее, накупили акций, признайтесь-ка? 8.. Общество Софи. Среда наступила наконец. У Софи уже был кой-кт: благообразный старик-музыкант, обещавший у нее играть на вечере; французская актриса m-me Круаль, очень милая и изящная женщина; русская дама в черном платье и четках, ехавшая в Иерусалим на богомолье и отрекомендованная Софи Евсевием Осиповичем Ливановым, который в последнее время с нашей юной героиней почему-то вступил в переписку; двое-трое молодых людей из обожателей Софи, и наконец молодая девица: какая-то m-lle Похорская, или Покровская, метавшая составить себе такую же карьеру, как и Ленева. Виктор Басардин, в статском платье, с бородой, довольно красивый собою, но с изборожденным от несовсем, должно-быть, скромной жизни лицом, тоже был у сестры и, ходя по ее роскошному будуару, о чем-то серьезно с ней разговаривал, или, лучше сказать, просил ее. - Ты ему скажи, что же это такое! Нынче не прежнее время... Он там, чорт знает, в палатах каких возится, а мне дров не на что купить. - Возьми у меня денег, если нуждаешься, - говорила Софи. - Да что мне твои деньги? Пусть он устроит меня посолиднее.. Впрочем, дай, если у тебя есть лишние! - прибавил он. Софи подала все, сколько было у нее в кошельке. - Ты ему скажи: он у меня теперь в руках; я все напишу. - Мне и говорить с ним не хочется, - возразила Софи. - Да это не для себя, а для меня сделай. Будет уж, пограбили; пускай и поделятся. Софи было очень скучно слушать ворчанье брата. - Пожалуйста, - повторил он, надевая перчатки и беря шляпу. - Куда же ты уходишь! У меня музыка сегодня будет! - сказала она. - О, чорт! терпеть не могу этого. Мне бы денег надо, вот что! - говорил он и пошел через заднее крыльцо. Его провожать пошла Иродиада, все время подслушивавшая разговор его с сестрой. - Барыня-то не знает, какие штуки он и против их-то делает, - говорила она, подавая Виктору пальто. - Да, - подтверждал тот. - Этта мясника к ним послали разделать, так ругал-ругал госпожу-то при простом мужике. - Скотина этакая! - сказал Виктор, завязывая кашне. - А ведь и про них тоже знаем мы немало... - продолжала Иродиада: - говорить-то только не хочется... - Ты приди как-нибудь на квартиру ко мне, - говорил Виктор, сходя с лестницы. - Слушаю-с, - отвечала Иродиада. - Какая хорошенькая она!.. О, так бы взял и поцеловал, - говорил Виктор и в самом деле, взяв ее за подбородок, поцеловал. Иродиада на этот раз нисколько ему в том не воспрепятствовала. Последнее время она очень похудела, и лицо ее сделалось совсем сердитое: коварный обожатель ее, Мозер, оставил ее и, как мы видели, женился на другой. Иродида не любила его; но, по самолюбивому характеру, ей было досадно: наболевшее сердце ее совсем окаменело, и она поклялась ко всему их, по ее понятию, поганому роду ненавистью. Софи, когда брат ушел, вышла в гостиную. Там все соблюдали величайшую тишину. Старик-музыкант играл на фортепиано пьесу собственного сочинения. Приехал Бакланов. Софи подала ему руку и тихим наклонением головы указала ему на место подле себя. Бакланов сел. То, что он встретил тут, его сильно поразило: самая последняя мода, самая изящная роскошь глядели на него отовсюду. Дама, путешествующая по святым местам, должно быть, была очень веселого и живого характера. Она совершенно бесцеремонно стояла около старика-музыканта и с большим чувством глядела ему в затылок и чем-то тут любовалась: волосами ли его вьющимися, или довольно еще мускулистою шеей, - решить невозможно, равно как и того, чем ее религиозное сердце в настоящую минуту было преисполнено. Прелестная m-me Круаль, как истая француженка, любившая показать свои ножки, так свободно расположила свой кринолин, что Бакланов, сидевший несколько нагнув голову, видел почти весь чулок ее. M-lle Прохорская сидела, явно прислоняясь к своему кавалеру, молодому человеку, который, тоже явно держа руку за спинкой стула, обнимал ее. Бакланову, привыкшему, в продолжении пяти лет, к своему благочестивому семейству и выезжавшему только в дома солидные, все это было очень приятно и чрезвычайно раздражало его. Он с каким-то упоением смотрел на складки платья Софи, на ее немного выставившуюся ботинку. - Что, ваша жена здорова? - почти разбудила его Софи своим вопросом. - Здорова, - отвечал Бакланов, подняв голову. - Почему вы меня прежде всего об этом спросили? - прибавил он. - Да потому что... - отвечала Софи и далее не находилась, как объяснить. - Она, говорят, такая добрая; просто, говорят, ангел по характеру, - прибавила она наконец. - Все это прекрасно-с! - подхватил Бакланов: - но знаете ли что: такой милой и прелестной женщине, как вы... Софи смотрела на него. - Молодого человека, каков я все еще пока и который был в вас влюблен... Софи не спускал с него глаз. - И который наконец, вы очень хорошо знаете, и теперь от вас без памяти. - Нет, я этого не знаю, - возразила Софи спокойно. - Нет, вы это знаете! - подтвердил Бакланов: - говорить ему и спрашивать его о жене - значит обидеть его и, наверное уж, огорчить. - Зафантазировались, мой милый кузен, зафантазировались! - сказала Софи, вставая и отходя от него. В это время приехало еще новое лицо, граф З***, женатый человек, с которым Бакланов встречался иногда в обществе, но теперь он явился со своею содержанкою Марией-Терезой-Каролиной Лопандулло. Девушка эта начала свою карьеру тем, что играла по трактирам на арфе, а теперь ездила в карете и ходила постоянно в шелковых платьях, у которых только лиф на груди, по ее собственному вкусу, был очень уж низко вырезан. - Ручку вашу! - сказал бесцеремонно граф, обращаясь к Софи. Она хлопнула свою ручку в его огромную ладонь. Граф поцеловал ее несколько раз. - А я приревную! - сказала девица Мария-Каролина-Терезия ломаным русским языком. - Можете! - отвечала Софи кокетливо. Бакланов, чтобы не представить из себя глупо-влюбленного, подошел к madame Круальи стал с ней любезничать. Дело шло о большом кольце на руке ее: Бакланов просил открыть это кольцо, а француженка говорила, что нельзя. - Ваше кольцо, значит, никогда еще не открывалось? - спрашивал Бакланов. - Нет, раз было открыто. - Только всего раз? - спросил Бакланов печальным голосом. - Раз всего! - отвечала ему француженка тоже печально. К ним подошла Софи. - Этот господин страстно влюблен в жену свою и запирается еще в том! - сказала она, показывая француженке на Бакланова. - О, так вы вот какой! Так подите же прочь от меня! - весело подхватила она. - Послушайте, Софья Петровна, - воскликнул Бакланов: - вы мало что женой преграждаете мне совершенно к себе дорогу, но вредите мне этим и у других дам! - Зачем женились! - сказала Софи, пожимая плечами. - Я женатых терпеть не могу, фи! - подтвердила француженка. - Это ужасно! - говорил Бакланов. По наружности он шутил только; но в душе ему, в самом деле, было досадно. - Monsieur Готфрид! Сыграйте нам что-нибудь веселенькое! - сказала Софи, прохаживаясь небрежною походкой по зале. - Fort bien, madame! - сказал немец и сел. Дама, путешествующая на восток, опять поместилась около него. "Ну, старику от этой госпожи не спастись!" - подумал Бакланов. Готфрид начал воодушевленнейший вальс. Софи сама подала руку графу и пошла с ним вальсировать. Молодой человек взял m-lle Прохорскую, или Покровскую. Бакланов заметил, что кавалеры очень бесцеремонно повертывали дам и нарочно, кажется, старались, чтобы платья у них выше поднимались. Дамы тоже как-то очень близко держались к кавалерам, кроме, впрочем, Софи, которая своим приличным и несколько даже аристократическим тоном отличалась от всех. Бакланов пригласил ее на вальс. Он чувствовал, что Софи невольно и вряд ли сама догадываясь пожимала ему руку. - Могу ли я к вам приезжать? - спросил он ее пламенным голосом. Софи, вертясь с ним в вальсе, молча смотрела на него своими прекрасными глазами. - Могу ли? - повторил Бакланов, когда они кончили тур. - Пожалуйста! - отвечала Софи и голос ее опять ничего не выражал. Часов в двенадцать Бакланов, видя, что другие молодые люди прощаются и уезжают, тоже взял шляпу и подошел к Софи. Она в это время о чем-то дружески шепталась с девицей Марией-Терезией-Каролиной. - Adieu! - проговорила она, довольно небрежно подавая ему руку. Бакланов вышел. Он был очень взволнован. 9.. Он пошутил! Мужчина с табаком и вином делется похож на чорта! - говорит немецкая поговорка. Бакланов, возвратясь домой, спросил себе бутылку вина, закурил сигару, человека отпустил спать, а сам начал пить и курить. Более ясно проходившие в голове мысли были следующие: "Славная вещь - эти немножко шаловливые женщины". Сильная затяжка сигарой и рюмка портвейну. "Как бы отлично теперь, вместо того, чтобы ехать домой, заехать к какой-нибудь госпоже и учинить с нею оргию". Еще рюмка и затяжка сигарой. "Что я Казимиру пропускаю... Она, должно быть, страстная женщина!" Новая рюмка и новая затяжка. "Сходить разве к ней?" У Бакланова при этом в голове даже помутилось. "Чорт, пожалуй, рассердится!" - продолжал он. Однако встал. Шаги его уже были неровны. "Скажу, что заболел, люди все спят, и пришел к ней". И, недолго думая, он запахнул халат, прошел на цыпочках залу, коридор и отворил дверь в комнату, где спала Казимира. Та сейчас же услыхала. - Кто это? - спросила она немножко испуганным голосом. - Это я, Казимира, не тревожьтесь! - говорил Бакланов, подходя к ней и дотрагиваясь до нее рукою. - Ах, Александр Николаич, не случилось ли чего-нибудь? - воскликнула Казимира, привставая. - Нет, ничего; я так пришел, побыть с вами, - отвечал он; голос его был нетверд. - Чтой-то, как же возможно в такое время! Придут, пожалуй, кто-нибудь. - Никто не придет, никто! - говорил Бакланов, беря и целуя ее руку. - Да как никто? Так вот дети, Валеренька спят! - говорила Казимира. - Ну, пойдемте ко мне в кабинет. - Зачем я пойду к вам? Что мне там делать! - Мы будем сидеть, разговаривать. - Нет, Александр, ступайте, ступайте! - говорила Казимира, дрожа всем телом. - Если вы не пойдете, я на вас ужасно рассержусь. - Как это возможно! Душечка Александр, это невозможно. - Отчего же невозможно? - Оттого, что у вас жена есть! Что вы! - Убирайтесь вы с женой! Не люблю я ее. Пойдемте, ангел мой! - Александр! Умоляю, оставьте меня! Оставь! - говорила Казимира. - Не оставлю, - говорил он, обнимая ее и насильно подводя к двери. - Александр! - вздумала было еще раз воспротивиться Казимира. - Если ты для меня этого не сделаешь, я возненавижу тебя! - проговорил Бакланов; голос его при этом звучал почти с бешенством. - Ах, Господи! - воскликнула бедная женщина, вся пылая в его объятиях. - Дайте мне, по крайней мере, надеть на себя что-нибудь. - Ну, наденьте. Она торопливо накинула на себя капот и надела туфли. Бакланов обнял ее и увел. 10.. Бедная жертва. В семействе Баклановых все шло как бы по-прежнему; но в самом деле это было не так: безумная Казимира начала чувствовать страх непреодолимый к Евпраксии и почти что избегал ее видеть, стремясь всей душой быть с Александром, единственным ее спасителем и покровителем; о он, напротив, удовлетворив минутному увлечению, почувствовал к Казимире более чем равнодушно, почти что отвращение; сначала он превозмогал себя, а потом и скрывать этого не мог, и не только самым тщательным образом старался не оставаться с Казимирой с глазу на глаз, но даже уходил из комнаты, в которую она входила. Казимира наконец заметила это и поняла: что бы там ни чувствовало сердце, но в ней заговорила гордость, она сама не стала обращать внимания на Бакланова, а между тем, когда ее начинали невыносимо душить слезы, она пила холодную воду, глотала лед, ходила почти босыми ногами по замерзшей семье. Все сие наконец восприяло свои действия! В одно утро Евпраксия ранее обыкновенного подошла к спальне мужа и отворила дверь. - Что ты спишь? Вставай! - сказала она. Бакланов взмахнул глазами. - Казимира больна, - продолжала Евпраксия. - Больна, чем? - спросил сначала очень равнодушно Александр. - Не знаю, вся в жару, бредит, почти уже без памяти. - Что же такое она бредит? - спросил Бакланов, приподнимаясь уже с постели. - Да так, разную бессмыслицу говорит, - я уж за доктором послала. - Да, да, за доктором, - говорил Бакланов и вслед за женой несмело вошел в комнату Казимиры. Она лежала на постели и, при входе Баклановых, взмахнула было глазами, потом что-то вроде грустной улыбки на мгновение появилось на ее лице, затем она снова закрыла глаза и обернулась к стене. - Доктора бы скорей, доктра, - повторял Бакланов. Ему наконец стало жаль своей бедной жертвы. "Что если она умрет! Я сам не перенесу этого! Она мне день и ночь станет представляться!" - мелькнуло в его голове, когда он уходил к себе в кабинет. Доктор приехал. Евпраксия, с встревоженным лицом, ходила за ним. - Горячка у ней, и очень сильная. Она, должно быть, или простудилась, или с ней было какое-нибудь нравственное потрясение, - говорил тот. - Ничего не было, решительно, - уверяла его Евпраксия. - Есть за жизнь опасность, - говорил доктор. Евпраксия еще больше побледнела. Бакланов продолжал сидеть в кабинете. На другой день Казимире стало еще хуже. Евпраксия от нее не отходила. Старший мальчик, никак не хотевший ни с кем быть, кроме своей милой нянюшки, все просился к ней в комнату. Мать взяла его к себе на руки и сидела с ним около больной. Бакланов совершенно притих в своем кабинете: горесть его в эти минуты была непритворная. В продолжение недели Евпраксия не пила, не ела и все сидела около Казимиры, брала ее за руку, успокаивала ее, когда та, остававшаяся по большей части в беспамятстве, начинала метаться. На седьмой день доктор сказал, чтобы больную исповедали и причастили. Послали за католическим священником. У Бакланова посинели ногти, когда он услыхал звон колокольчиков, которыми звенели мальчики, входя в комнату умирающей. Уходя и прощаясь, ксендз лукаво и сурово посмотрел на Бакланова. В ночь Евпраксия вошла в кабинет своего мужа с встревоженным лицом. - Она, кажется, кончается, - сказала она всхлипывающим голосом. - А! - зарыдал Бакланов на весь дом. - Чтой-то, помилуй, - стала его успокаивать Евпраксия. - О, она чудная женщина! - кричал Бакланов. - Мы неправы против нее, - о-о-о! - Перестань, друг мой, - говорила Евпраксия, садясь возле него. - Чем же мы против нее неправы? Мы ее любили, а теперь будем молиться за нее. - Нет, она не простит нас, нет! - рыдал Бакланов. - Она и не сердится на нас; напротив... Пойдем к ней! И Евпраксия почти насильно ввела мужа в комнату больной. В головах у той стоял уже образ с зажженною свечой. Евпраксия, в белом платье, страдающая, но спокойная, подошла к Казимире, положила ей на грудь руку, потом показала на что-то глазами горничной. Та подала ей домашний требник. Евпраксия сама начала читать отходную. Бакланов осмелился выглянуть из-за нее на умирающую. Та в эту самую минуту вдруг начала дрожать, дрожать всем телом. Горничная стала было ее одевать. - Не нужно уж! - сказала Евпраксия. Через минуту Казимиры не стало. Бакланов в ужасе убежал опять в свой кабинет и бросился вниз лицом на диван. Он только всего один раз, и то проходя случайно по зале, увидел Казимиру, с обвалившимся лицом и с закрытыми глазами, лежавшую на столе в белом платье и с цветами на голове. Ему показалось, что она опять насмешливо улыбается, как бы желая тем сказать: "Что, рады? Довели до гроба!". Все это неигладимо врезалось в его воображении. Ночи, пока покойница была в доме, он спал не только в жениной комнате, но даже на одной кровати с нею, и даже лежал постоянно к стене, точно прячась за нее. Через несколько дней он и сам наконец заболел. Евпраксия просто не помнила себя, однако так же неутомимо, как за Казимирой, ходила и за больным мужем. 11.. Собрание обличительных сведений. Виктор Басардин, в своей небольшой квартирке, сидел на диване и разговаривал с Иродиадой, которая тоже сидела около него и даже склонив к нему голосу на плечо. Девушка эта, придя к нему после описанного нами свидания, без всякой борьбы сделалась его любовницей и теперь каждый вечер бегала к нему. Не столько связанные любовью, сколько чем-то более серьезным, они все толковали между собою. - Она при мне-с говорила ему!.. "Что, говорит, что еще мне ему делать!.." - объясняла Иродиада. - Ну ладно, хорошо!.. хорошо!.. - произнес Виктор, кусая себе ногти. - Вы, барин, как бы Михайле паспорт, али бы вольную, что ли дали, он все бы вам порассказал. - Я готов! - Две тысячи целковых они тогда этому человеку и передали через него. - Какими, канальи, кушами помахивали! - Да-с! А что бухгалтер-то, в остроге сидючи, прямо говорил: "я, говорит, все опишу"... Как тоже вот теперь в кабаках, убьют человека, ограбят его, - половину целовальник оставит у себя, а половину в откуп пришлет-с; или теперь вещи какие кто украдет - все туда-с, деньгами чистыми и выдают. - Чистыми деньгами? - спросил Виктор, не могший, кажется, слышать слово "деньги" без нервного раздражения. - Известно уж, - отвечала Иродиада: - вещь теперь стоит денег, а за нее дают копейки какие-нибудь. Сам управляющий - чу! - иногда и сортировал. Это, говорит, на пароходе отправить за границу, а это, что подешевле, в степь отправить продавать. - Ты ведь жила с ним? - спросил Виктор. Иродиада усмехнулась, а потом прибавила со вздохом: - Немало тоже, грешница, потерпела из-за этого. - Отчего же? - Противен он мне очень был... не русский человек, известно... И Иродиада при этом обняла и даже поцеловала Виктора. - Тогда, как наш Александр Николаич принялся было за это дело, что у них переполоху было! - Переполоху? - Да-с!.. Михайлу-то они допрежде всего в степь отправили, а тут Мозер сам уж ездил туда, и упросили, чтоб он на Кавказ ехал... Тот мне писал оттуда. - Писал? - повторил Виктор. - Да!.. "Что ежели теперича, говорит, они мне тысячи целковых не пришлют, я все дело начальству расскажу". Я говорила тогда Мозеру об этом. - А письмо это цело у тебя? - Цело-с! - Ты мне покажи его. - Слушаю-с. Чтобы, барин, мне только самой как тут не попасться. - Вот вздор! Пусти-ка однако!.. - проговорил Виктор, освобождаясь из объятий Иродиады и подходя к письменному столу. Тут он засветил свечу, развернул свои бумаги и начал писать. Оставшись одна на диване, Иродиада начала зевать. - Да подите сюда, что вы тут делаете? - говорила она несколько раз Виктору. - Отвяжись! - отвечал он ей на это сердито и продолжал заниматься. Занимался он часов до двух утра. Он тер себе при этом лоб, грыз перо, ногти и вообще, как видно, углублен был в серьезное дело. 12.. Провинциальная гласность. На наш город нежданно и негаданно упало невиданное до сего явление. В одной из издаваемых для умственного бы, кажется, развлечения газеток была напечатана статья: "В Китае, в городе Дзянь-дзинь-дзю, жил большой господин Захар Эммануилович Лянь-линь-лю. Владел он миллионами бочек настоящей рисовой водки и миллионами рублей чистого золота. Украли у этого господина книгу, а книга была знатная: записывались в ней все имена великие, высокопревосходительные, кому сколько от большого барина Захара Эммануиловича большим барам превосходительным было дано. "Как эту книгу достать? "Достали они злого человека, дали они ему денег тьму-тьмущую и булатный нож, и убил тот человек того волшебника, который книгу ту хранил, среди белого дня, и засыпал большой барин Захар Эммануилович его могилушку деньгами крупными, непроглядными, все бумажками сторублевыми, и никто-то сквозь их стену плотную не видал и не слыхал, только видала все это красна девица, рассказала она ясну соколу, а у сокола глаз зоркий, голосок звонкий, пропел он эту сказку на весь Божий мир и не знает, понравилась ли она жителям города Дзянь-дзинь-дзю, а если не понравилась, так он и другую пропоет". О статейке этой благообразный правитель канцелярии почему-то счел за нужное доложить начальнику края. - Ну-с, читайте! - произнес тот на первых порах довольно равнодушно. Правитель канцелярии начал, но на половине голос ему изменил. - Тут такие выражения!.. - проговорил он. - Дайте мне! - сказал генерал и, со свойственною его званию храбростью, дочитал, но однако сильно побледнел. - Что же это такое? Что такое? - спрашивал он, все возвышая и возвышая голос. - Что же это такое? - крикнул наконец он и заскрежетал зубами. - Я государю императору моему буду жаловаться! полицеймейстера мне! Правитель канцелярии, с наклоненною головой, поспешил быстро выйти. Начальник края остался в положении человека, которого сейчас только треснули по голове. В кабинет к нему тихо вошла было его супруга, прелестнейшая великосветская дама, и начала свое обычное приветствие: - Здравствуй, папаша!.. Но начальник края вдруг свирепо взглянул на нее. - Подите, подите! - закричал он и замахал неистово руками. Начальница края остановилась в дверях на несколько минут. - Подите вон, не надо вас, не надо! - кричал между тем супруг. Начальница края в самом деле сочла за лучшее уйти от сумасшедшего. Явился полицеймейстер, тоже слышавший уже об несчастье и тоже бледный. - Это вы видели?.. Видели? - говорил начальник края, тыча в нос ему бумагою. - Кто же эти превосходительные?.. Я, что ли, я? - Служить уж, ваше превосходительство, становится невозможно! - произнес полицеймейстер. - Нет-с, возможно! - закричал генерал: - возможно, кабы вы не такой были вислоух! Кто это писал? Вы начальник полиции, вы должны знать все. - Кому писать, ваше превосходительство? Кроме Никтополионова, некому-с... Это вчера ведь еще пришло-с... Он при всем клубе читал и хохотал и потом ездил по всем домам. - А! - произнес, протянув, начальник края: - я его посажу в острог! - прибавил он, как бы больше советуясь с полицеймейстером. - Да что же, помилуйте, - отвечал тот: - теперь он служит в обществе, разве можно таких людей держать? Плутует, мошенничает и с дровами и в приеме багажа... На рынке даже все вон торговцы смеются. - Нет, он у меня не будет тут служить, не будет! - кричал начальник края: - попросите ко мне кого-нибудь из моих товарищей-директоров. полицеймейстер поехал за директором. Начальник края стал ходить по своему кабинету. - Так вот какие у меня гуси завелись, вот какие! - говорил он, зачем-то раскланиваясь перед каждым своим окном. Приехал директор, пожилой и чрезвычайно, должно быть, скромный и молчаливый мужчина. - Господа! Между нами есть подлец! - начал ему прямо начальник края. Директор как бы сообразил и ничего не нашел возразить против этого. - Вот-с! - продолжал начальник края и подал ему листок газеты. Директор прочел, и ему, кажется, понравилось прочитанное; но он нашел однако нужным покачать с грустною усмешкою головой. - Это писал-с Никтополионов, наш подчиненный, - объяснил начальник края. Директор все продолжал молчать: он не любил говорить пустых слов. - Кто его определил к нам? - спросил начальник края. - Вы сами, ваше превосходительство, - проговорил наконец директор. - Но я человек!.. Я могу ошибиться!.. Отчего же было не предостеречь меня! - кричал начальник. - Стыдитесь, господа, стыдитесь! - продолжал он уже с чувством: - что между нами есть такие мерзавцы... Чтобы не было его на службе, не было... - Хорошо-с, можно будет удалить, - произнес директор довольно покойно. - Да не "хорошо", а сейчас надо это сделать!.. сию секунду!.. - кричал начальник. - И сию секунду можно-с, - сказал директор и, приехав в правление, в самом деле сейчас же написал журнал об удалении Никтополионова. Безумцы! Они и в голове не имели, какого нового и серьезного врага наживали себе. 13.. Сетование израильтян. В тот же день вечером, в клубе, Эммануил Захарович и Иосиф Яковлевич преспокойно сидели и играли в карты; своим равнодушным видом они старались показать, что наделавшая в городе столько шума статейка нисколько до них не относится, но не так на это дело смотрел Никтополионов. Узнав о своем удалении, он, как разьяренный тигр, приехал в клуб. - Эй, вы, язи-вази, это что такое? - подлетел он прямо к Эммануилу Захаровичу. Тот протянул на него длинный и несколько робкий взгляд. - Там на вас чорт знает кто что пишет, а вы на меня, - продолжал Никтополионов. - Сто мы на вас? - сказал Эммануил Захарович, в самом деле ничего не знавший. - Да кто же? Меня вон из службы вытурили, - отвечал с пеной у рта Никтополионов. - Они там убийства делают, людей режут, - продолжал он без всякой церемонии, обращаясь ко всей компании, собравшейся в довольно значительном количестве около них: - а я стану писать на них. - Сто зе это такое вы говорите? - произнес, бледнея, Эммануил Захарович. - Писать!.. - повторял ничего уже не слышавший Никтополионов. - Да ежели бы что вы мне сделали, так я прямо палкой отдую. - Вы не мозете меня дуть! - вспетушился наконец Эммануил Захарович. - Нет, могу! - возразил ему Никтополионов: - я еще прапорщиком вашему брату рожу ляписом смазывал... Стану я тут на них писать! - При меня ницего зе не написано, - сказал Эммануил Захарович. - Нет, написано, врешь! Только не я писал... Я писать не стану, а доказывать теперь буду. - И доказывайте! позалуста, позалуста! - отвечал ему гордо и злобно Эммануил Захарович. - И докажу, погань вы проклятая! - заключил вслух Никтополионов и уехал куда-то в другое место браниться, вряд ли не к самому начальнику края. Эммануил Захарович, весь красный, но старающийся владеть собою, стал продолжать играть. Иосиф Яковлевич тоже играл, хоть и был бледен. Кончив пульку, они, как бы по команде, подошли друг к другу. - Ну, поедемте зе! - сказал один из них. - Ja! - отвечал другой. В карете они несколько времени молчали. - Вы слысали, сто он сказал? - начал Эммануил Захарович. - О, зе ницего-то, ницего! - отвечал Иосиф. - Кто зе писал-то? - спросил Эммануил Захарович. - О, это зе узнать надо! - отвечал Иосиф. - Я зе знаю одного целовека... Он зе говорил мне про Михайлу. - Гм! - отозвался Эммануил Захарович. - Теперь зе я знать буду, к какому целовеку тот ходит. Тому целовеку он, знацит, говорил, и тот писал! - Гм! - промычал Эммануил Захарович. Далее они ничего не говорили, и только, когда подъехали к крыльцу, Эммануил Захарович признес: - Зить нынце нельзя, зить! - Нельзя, нельзя! - подтвердил с чувством и Иосиф. 14.. Новая радость из Петербурга. Бакланов, заболевший после смерти Казимиры горячкой, начал наконец поправляться. Последнее время к нему беспрестанно стали ездить местные помещики. Они запирались в кабинете, толковали что-то такое между собой. К Евпраксии тоже около этого времени приехал брат ее, Валерьян Сабакеев, широколицый молодой человек с голубыми глазами и похожий на сестру. Он перед тем только кончил курс в университете. Однажды их обоих позвали к Бакланову в кабинет. Там сидел гость, помещик, солидной и печальной наружности мужчина, но, должно быть, очень неглупый. Евпраксия и молодой Сабакеев вошли и сели. Бакланов был очень худ и в заметно раздраженном состоянии. - Ты знаешь, - начал он, обращаясь к жене: - прислан манифест о составлении по губерниям комитетов об улучшении быта крестьян. - Нет, - отвечала Евпраксия совершенно спокойно. - Я думаю, не об улучшении, а просто об освобождении! - вмешался в разговор Сабакеев. - Да-с, прекрасно! - подхватил Бакланов. - Но что же нам-то дадут?.. Заплатят ли, по крайней мере? - обратился он более к помещику. - Вероятно, что-нибудь в этом роде будет, - отвечал тот. Лицо Бакланова горело. - Но как же "вероятно"! Это главное!.. Нельзя же разорять целое сословие. - Нельзя разорять только рабочую, производительную силу, - вмешался в разговор Сабакеев: - а что такое "сословие" - это даже понять трудно. - Тут пострадает-с не одно сословие, - возразил ему помещик: - а все государственное хозяйство, потому что парализуются большие землевладельцы. - Чем же? - Да тем, что мы должны будем запустить наши поля. - Кто ж вас заставляет? Наемный труд всегда выгодней! - сказал с насмешкой Сабакеев. - Нет, не выгоднее! - перебил его с азартом Бакланов: - у меня вот, например, в именьи вы за сто рублей в месяц не наймете мужика: его и теперь, каналью, только силой держать около земли, а тут все уйдут в Питер эти вот замочки какие-нибудь делать, стены обойками оклеивать, в сущности пьянствовать. - Не у одних у вас, а везде, - подхватил помещик: - мужик, как узнает, что он нужен, так цены себе не уставит. - И прекрасно сделает! - произнес негромко Сабакеев: - по крайней мере, хоть поздно, но зплатят ему за старый гнет. - Да ведь-с это и на нем самом отразится! - сказал помещик. - Мы не в состоянии будем обрабатывать столько, сколько прежде обрабатывали, а мужики у себя тоже не прибавят; значит, прямо будет убыток в труде. - А и чорт с ним, - произнес Сабакеев. Помещик усмехнулся. - Как чорт с ним! Хлебом у нас держится и заграничная торговля, хлеб нужен и войску, и на винокуренные заводы, и в города, - все это должно, значит, потрястись. - Сначала, может быть, поколеблется, но потом образуются большие общинные хозяйства. Бакланов, все время едва сдерживавший себя от досады, , наконец не вытерпел. - То-то-то! - воскликнул он: - на общину надеется! О, молодость неопытная и невинная! - Община вздор-с! - произнес и помещик. - Как вздор? - сказал, в свою очередь, Сабакеев, немало тоже удивленный. - А так... Евпраксия Арсентьевна! - продолжал Бакланов, обращаясь к жене: - нам ваш брат, может быть, не поверит; скажите ему, что наш мужик ничего так не боится, ни медведя ни чорта, как мира и общины. - Да, они все почти желают иметь хоть маленькую, но свою собственность, - подтвердила та. - Очень дурно, - отвечал Сабакеев: - если наш народ разлюбил и забыл эту форму. - Да ведь эта форма диких племен, поймите вы это! - кричал Бакланов: - но как землю начали обрабатывать, как положен в нее стал труд, так она должна сделаться собственностью. - Мы имеем прекрасную форму общины, артель, - настаивал на своем Сабакеев. - Гм, артель! - произнес с улыбкою помещик: - да вы изволите ли знать-с, из кого у нас артели состоят? - Для меня это все равно! - сказал Сабакеев. - Нет, не все равно-с! Артель обыкновенно составляют отставные солдаты, бессемейные мужики, на дело, на которое кроме физической силы ничего не требуется: на перетаскиванье тяжестей, бегать комиссионером, а хлебопашество требует ума. Я, например, полосу свою трудом и догадкой улучшил, а пришел передел, она от меня и отошла, - приятно ли это? - Может быть, и неприятно, но спасает от другого зла, от пролетариата. - Да ведь пролетариат является в государствах, где народонасерение переросло землю; а у нас, слава Богу, родись только люди и работай. - Мы наконец имеем и другие артели, плотников, каменщиков, - присоеденил, как бы вспоминая, Сабакеев. - Что за чорт! - воскликнул, пожимая плечами, Бакланов: - да это разве общинное что-нибудь?.. Они все наняты от подрядчика. - У которого они, кроме того, всегда еще в кабале; хуже, чем в крепостном праве, - присовокупил помещик. - Общину наш народ имел, имеет и будет иметь, - сказал уверенным тоном Сабакеев. - Ваше дело! - произнес помещик. - Ведь вот что бесит, - говорил Бакланов, выходя из себя (от болезни он стал очень нетерпелив): - Россия решительно перестраивается и управляется или вот этаками господами мальчиками, или петербургскими чиновниками, которые, пожалуй, не знают, на чем и хлеб-то родится... Помещик потупился, а Сабакеев покраснел. 15.. Бедное существо. У Софи происходила сцена: к ней вдруг приехал Эммануил Захарович, в одно и то же время красный и зеленый. - Я зе делал для вас все, а на меня зе писут! - закричал он на Софи. - Что вы? - возразила ему та. - Писут, сто я целовека убил. - Кто на вас пишет? - спросила Софи. - Вас зе брат писет... Я в острог его сазать буду. В припадке гнева, Эммануил Захарович и не заметил, что Басардин был у сестры и сидел в соседней комнате. При последних словах его, Виктор вышел. - Поди, он кричит на меня за тебя, - сказала ему Софи. - Как вы смеете кричать на сестру мою? - придрался Виктор к первому же слову. - Я не крицу. Вы зацем писете на меня? - отвечал Эммануил Захарович, попячиваясь. - Я вас спрашиваю, как вы смеете кричать на сестру мою? - говорил Виктор, хватая Эммануила Захаровича за галстук. - Сейчас тысячу целковых давайте, а не то в окно вышвырну! - кричал он и в самом деле потянул Эммануила Захаровича к окну. - Сто зе вы делаете! - кричал тот, отпихиваясь от него своими огромными но трусливыми руками. - Боже мой! что вы? Звонят! Перестаньте!.. - говорила перепугавшаяся Софи. Звонил Бакланов, который недавно лишь стал выезжать и приехал к первой Софи. - Как вы похудели, кузен! - воскликнула та, сколько могла овладев собою и радушно встречая его в дверях. - Что делать! Болен был. - Но отчего же? - Впечатление прошедшего меня так потрясло... - отвечал с улыбкой Бакланов. - Какого же это прошедшего? - спросила Софи, как бы не поняв. - Брат мой Виктор, - поспешно прибавила она потом, желая показать, что не одна была с Эммануилом Захаровичем, усевшимся уже в темном углу. Виктор мрачно поклонился Бакланову. Ему всего досаднее было, что в такую славную минуту ему помешали. "Его бы немножко только, - думал он: - в окно-то повысунул, он непременно бы тысячу целковых дал". - Это кузен наш, Бакланов, - пояснила ему Софи. - Нет, племянник, - поправил ее Бакланов. - Ну, все равно, это еще лучше; вы меня, значит, должны слушаться. - Во всем, в чем вам угодно и что прикажете! - отвечал Бакланов, вежливо склоняя перед ней голову. Эммануил Захарович при этом пошевелился своим неуклюжим телом. Его, кажется, обеспокоила новая мысль, что, пожалуй, и этот братец за шиворот его тряхнет. - Вы ведь здесь служите? - спросил Бакланов Басардина. - Да, как же, по откупу-с, - отвечал тот с насмешливою гримасой. - Хочу, впрочем, бросить, кинуть, - прибавил он. Бакланов придал своему лицу вопросительное выражение. - В наше время стыдно уж... Тут такие гадости и мерзости происходят... - объяснил Виктор. Бакланов при этом невольно взглянул на Эммануила Захаровича; но лица того было не видать, потому что он сидел, совершенно наклонив голову. Софи тоже сконфузилась; но Виктор не унимался. - Можете себе представить, - говорил он: - у нас ни один