целовальник не получает жалованья, а, напротив, еще откупу платит. Откуда они берут, повзвольте вас спросить? - Скажите! - произнес Бакланов тоном удивления (его начинало уж все это забавлять). - Говорят, они и прибавляют чего-то в вино. - Чорт знает чего! Всего: и перцу, и навозу, и жидовских клопов своих! Этого Эммануил Захарович не в состоянии был выдержать и вышел. - Как это можно! - сказала Софи брату. - Однако он премилый! - заметил ей Бакланов, указывая головой на уходящего Эммануила Захаровича. - Ужасно! - отвечала она: - я видеть его почти не могу. Вслед затем Софи однако вызвали в задние комнаты. Там разъяренным барсуком ходил Эммануил Захарович. - Я зе для вас ницего не залел, а надо мной, знацит, только смеютца, - начал он. - О, полноте, пожалуйста, отвяжитесь! - отвечала ему Софи. - Езели теперица старого братца и этого нового, знацит, не прогоните, я денег давать больсе не буду... - Ах, сделайте одолжение, пожалуйста; я только о том и молила Бога! - воскликнула Софи. - Я зе не дурак! - А когда не дурак, так и отправляйтесь - нечего вам здесь оставаться! - проговорила Софи и вышла; но в спальне у себя она встретилась с Виктором. - Если ты, - начал он: - этому подлецу не скажешь, чтоб он дал мне тысячу целковых, я всю историю с тобой опишу. - Пишите, что хотите! Что хотите! - отвечала с отчаянной досадой Софи, зажимая себе уши. - Я все опишу, как он с мужем твоим поступал и как тебя потом опутал... Я не пощажу и тебя - мне, матушка, все равно! - Виктор! - воскликнула Софи: - я просила тебя всегда об одном... оставь меня в покое. Брани меня, где хочешь и как хочешь, пренебрегай мною совершенно, но не ходи только ко мне. - Ишь, как же, да! Ловка очень!.. Нет, шалишь! - отвечал он ей своим незабытым кадетским тоном. - Продалась жиду, дура этакая, да и в руки взять его не умеет. - О, Господи! - стонала Софи, ломая руки. - Я все напишу! Нынче не старые времена, - говорил Виктор, уходя. Софи едва совладела собой и вышла к Бакланову. - Что такое с вами? - спросил тот, сейчас же заметив ее встревоженное лицо. - Ах, кузен, я отовсюду окружена врагами! - произнесла она, садясь около него. - Э, полноте; неужели же и я ваш враг? - успокаивал ее Бакланов. - Вы-то больше всех мой враг, - сказала Софи, покачав головою: - не была бы я такая, если б ты не поступил со мною так жестоко. - Да, - произнес протяжно Бакланов: - но я имел на то большое право. - Никакого! Никакого! - воскликнула Софи. - Я была чиста, как ангел, пред тобой! - Ну!.. - произнес многозначительно Бакланов. - Как хочешь, верь или не верь! - отвечала Софи, пожимая плечами. - Но, во всяком случае, я теперь просила бы тебя, по крайней мере, сохранить дружбу твою ко мне, - прибавила она, протягивая к нему руку. - Но я-то дружбой не удовлетворюсь, - отвечал Бакланов, целуя ее руку. - О, полно-ка, перстань, пожалуйста, шутить!.. - отвечала Софи, которая, в самом деле, в эти минуты было, видно, не до того. - От врагов моих лучше спаси меня! - говорила она. - И грудью и рукой моей! - отвечал Бакланов: - но только опять повторяю: дружбой я не удовлетворюсь. Софи посмотрела на него. - Знаешь, мне ужасно неприятно и тяжело это слышать: неужели же я так уж низко пала, что меня никто хоть сколько-нибудь благородно и любить не захочет! - О, Бог с вами, что вы, кузина! - перебил ее Бакланов. - Да, я знаю, вы все думаете: "э, она такая, что от нее сейчас всего требовать можно... это не то, что наши жены, сестры... она женщина падшая!" - все это я, друг мой, очень хорошо знаю. - О, Бога ради, кузина!.. - повторил Бакланов еще раз и во весь остальной вечер был глубоко почтителен к ней. - Я у вас буду на этой же неделе, и вообще когда вы только позволите и прикажете, - сказал он, раскланиваясь при прощаньи. - Пожалуйста! - повторила ему Софи свое обычное слово. "Она чудная женщина! Чудная!" - повторял он мысленно всю дорогу. 16.. Начинающееся служение идее. На другой день, часов в девять вечера, Бакланов подъехал к огромному генерал-губернаторскому дому. - Зачем меня звали, и кто у губернатора? - спросил он, входя. - Дворянство! - отвечал жандарм, снимая с него шинель. Бакланов пошел. В большой приемной зале он увидел, что за огромным столом, покрытым зеленым сукном, сидело несколько дворян. Приятель Бакланова, солидный помещик, со своим печальням лицом, тоже был тут. Начальник края, с близко придвинутыми с обеих сторон восковыми свечами и с очками на носу, что-то такое читал. Около него, по левую руку, стоял красивый правитель канцелярии, а по правую - сидел губернский предводитель дворянства, мужчина, ужасно похожий на кота и с явным умилением слушавший то, что читал губернатор. Бакланову предводитель его уезда указал на место после себя. - Что это такое? - спросил его Бакланов. - Речь говорит! - отвечал ему предводитель, указывая головой на начальника края. - О чем? - Крестьян у нас отбирают на волю! - отвечал предводитель, как-то странно скосив глаза. - "Господа! - продолжал начальник края, не совсем разбирая написанное: - русское дворянство, всегда являвшее доблестные примеры любви к отечеству и в двенадцатом еще году проливавшее кровь на полях Бородина..." На этом месте старик приостановился. - Где и я имел честь получить этот небольшой знак моего участия! - прибавил он, показывая на один из множества висевших на нем крестов. - "Русское дворянство, - продолжал он снова читать: - свое крепостное право не завоевало, подобно..." - "Феодалам!" - поспешил ему подсказать правитель канцелярии. - "Феодалам, - повторил генерал: - но оно получило его от монаршей воли, которой теперь благоугодно изменить его в видах счастья и благоденствия всем любезного нам отечества..." Начальник края опять остановился, поправил очки и многозначительно на всех посмотрел. - "Этот пахарь, трудящийся теперь скорбно около сохи своей, вознесет радостный взор к небу!" - говорил он и поморщился. Речь эту, как и все прочие бумаги, ему сочинял правитель канцелярии, и старый генерал место это находил чересчур уж буколическим. Но правитель канцелярии, напротив, считал его совершенно необходимым; сей молодой действительный статский советник последнее время сделался ужасным демократом: о дворянстве иначе не выражался, как - "дрянное сословие", а о мужиках говорил: "наш добрый, умный, честный мужичок". - "Видимое мною на всех лицах ваших, милостивые государи, одушевление, - продолжал начальник края: - исполняет меня надеждою, что мы к сему святому делу приступим и исполним его с полною готовностью..." - Все? - спросил он, остановясь, правителя канцелярии. - Все-с! - отвечал тот, беря у него бумагу. Замечаемые однако начальником края одушевленные лица сидели насупившись, и никто слова не начинал говорить. Поднялся губернский предводитель. - Милостивые государи! - начал он, заморгав в то же время глазами, что ужасно, говорят, скрывало таимые им мысли. - Милостивые государи! Я радуюсь, что несу звание губернского предводителя в такое великое время. Первое мое желание - выразить перед престолом монарха ваши чувства радости и благодарности. Вам, милостивые государи, дана возможность сделать великое и благодетельное дело для наших меньших братий!.. Дайте адрес! - прибавил он, торопливо обращаясь к правителю канцелярии. Тот подал бисерным почерком написанную бумагу. Она стала переходить из рук в руки, и все, не читав, подписали ее. Бакланов тоже так подмахнул. - Еще вчера только эту меньшую-то братию, своего лакея, в полиции отодрал! - сказал ему предводитель его уезда, показывая на губернского предводителя. - Ужасная каналья, теперь за крест и чин все продаст! - проговорил Бакланов. Губернский предводитель между тем что-то сменил на своем месте. - Господа! - снова начал он и окончательно закрыл левый глаз: - обязанности предводителей в настоящее время слишком важны: я полагаю, следует им положить жалованье. Лица предводителей просияли, а у дворянства вытянулись. - Из каких же сумм? - отозвался было солидный помещик. - Суммы есть! - подхватили в один голос предводители. Губернский предводитель между тем спешил воспользоваться удобною минутой. - По такому расписанию-с, - сказал он: - губернскому предводителю пять тысяч рублей, уездным по три тысячи рублей и депутатам по две тысячи рублей. При последних словах у дворянства уж лица повеселели. "Авось попаду в депутаты и хоть тысчонку-другую сорву", - подумал почти каждый из них. - Хорошо-с! - раздалось почти со всех сторон. Губернский предводитель и начальник края пожали друг у друга руку, как люди, совершившие немаловажное дело. - До свидания, господа! - сказал последний, обращаясь к прочим своим гостям: - завтра надо рано вставать, ума-разума припасать! Все пошли как накормленные мякиной. Каждый чувствовал, что следовало-бы что-нибудь возразить и хоть в чем-нибудь заявить свои права или интересы, а между тем никто не решался: постарше- боялись начальства, а молодые - из чувства вряд ли еще не более неодобрительного - из боязни прослыть консерватором и отсталым. В обществе, не привыкшем к самомышлению, явно уже начиналось, после рабского повиновения властям и преданиям, такое же насильственное и безотчетное подчинение молодым идейкам. 17.. Сорокалетний идеалист и двадцатилетний материалист. Бакланов все больше и больше начинал спорить со своим шурином, и всего чаще они сталкивались на крестьянском деле. - Что же вас-то так тут раздражает? - спрашивал его Сабакеев. - А то-с, - отвечал насмешливо Бакланов: - я вовсе не с такою великою душой, чтобы мне страдать любовью ко всему человечеству; достаточно будет, если я стану заботиться о самом себе и о семействе, и нисколько не скрываюсь, что Аполлон Бельведерский все-таки дороже мне печного горшка. - Печной горшок - очень полезная вещь! - сказал Сабакеев и ни слова не прибавил в пользу Аполлона Бельведерского. - Ну да, разумеется, - подхватил Бакланов: - и клеточка ведь самое важное открытие в мире; смело ставь ее вместо Бога. - Клеточка очень важное открытие, - повторил опять Сабакеев. - Да, и Шиллер, и Гете, и Шекспир - ступайте к чорту! Дрянь они, - продолжал досадливо Бакланов. - Шиллер, Гете и Шекспир делали в свое время хорошо. - А теперь на поверхности всего мы с вами, не так ли? - Нет, не мы, а идеи. - Желательно бы мне знать, какие это именно? - проговорил Бакланов. - Идеи народности, демократизма, идеи материализма, наконец социальые идеи. - Все это около 48 года мы знали, переживали, и все это французская революция решила для нас самым наглядным образом. - Ну, что французская революция! - произнес с презрением Сабакеев. - А у нас лучше будет, не так ли? - Вероятно, - отвечал Сабакеев. - Почва целостнее!.. непосредственнее, чище примем. - Конечно! Евпраксия улыбнулась, а Бакланов развел только руками и с обеих спорящих сторон продолжалось несколько минут не совсем приязненное молчание. - Вы, например, - продолжал Бакланов снова, обращаясь к шурину: - вы превосходный человек, но в то же время, извините меня, вы нравственный урод! - Почему же? - спросил Сабакеев. Евпраксия тоже взглянула на мужа вопросительно. - Вы не любили еще женщин до сих пор, - объяснил Бакланов. Сабакеев немного покраснел. - А мы в ваше время были уже влюблены, как коты... любовниц имели... стихи к ним сочиняли... - Оттого хороши и женились! - заметила Евпраксия. - Что ж, я, кажется, сохранил еще до сих пор пыл юности. - Уж, конечно, не идеальный! - ответила Евпраксия. - Нет, идеальный! - возразил Бакланов: - вот они так действительно материалисты, - продолжал он, указывая на шурина: - а мы ведь что?.. Поэтики, идеалисты, мечтатели. - Вот уж нет, вот уж неправда! - даже воскликнула Евпраксия: - они, а не вы, идеалисты и мечтатели. - Ты думаешь? - спросил ее брат. - Да! А Александр чистейший материалист. - Почему же ты это так думаешь? - спросил ее тот. - Потому что ты только о своем теле думаешь? - спросил ее тот. - Вот что!.. так объяснить все можно! - произнес Бакланов, уже начинавший несколько конфузиться: - ну-с, так как же: угодно вам перемениться именами? - спросил тот, обращаясь к шурину. - Не знаю, что вы такое, а я не идеалист! - повторил тот настойчиво. - Идеалист, идеалист! - повторила ему еще настойчивее сестра. - Но почему же? - А потому, что это все то же, как и они в молодости восхищались стихами, а вы - теориями разными. - Браво, - подхватил Бакланов. 18.. Обличитель чужих нравов в своих домашних, непосредственных движениях. На столе горела сальная свечка; в комнате было почти не топлено. Виктор Басардин сидел и писал новый извет на Эммануила Захаровича. Он описывал историю сестры и только относился к ней в несколько нежном тоне: он описывал эту бедную овечку, которая, под влиянием нужды, пала пред злодеем, который теперь не дает ей ни копейки... "Во имя всех святых прав человечества, - рисовало его расходившееся перо: - я требую у общества, чтоб оно этого человека, так низко низведшего и оскорбившего женщину, забросало, по иудейскому закону, каменьями, а кстати он и сам еврей и живет в К..., на Котловской улице". Последнее было прибавлено в виде легонького намека на действительный случай. Единственная свидетельница его писательских трудов, Иродиада, все это время лежала у него преважно на диване и курила папироску. Виктор, дописав свое творение, потянул исподлобья на нее взор и несколько поморщился. Ему не нравилась ее чересчур уж свободная поза. - Иродиада, поди, сними с меня сапоги: ноги что-то жмет! - сказал он, желая напомнить ей, кто она такая. - Очень весело! - говорила она. - Тащи сильней! - сказал ей Виктор. Иродиада стащила сапог и бросила его с пренебрежением на пол. - Тащи сильней! - сказал ей Виктор. - Подите! Силы у меня нет, - отвечала Иродиада. - Говорят тебе, тащи! Хуже, заставлю, - продолжал Виктор, уже бледнея. - Как же вы меня заставите? Руки еще коротки. - А вот и заставлю! - проговорил Виктор и, не долго думая, схватил Иродиаду за шею и пригнул ее к ноге. - Тащи! - повторил он. - Караул! - крикнула было Иродиада. - Не кричи, а то бить еще буду! - проговорил он и в самом деле другою рукой достал со стола хлыст. Иродиада лежала у ног его молча, но сапога не снимала. Так прошло с четверть часа. Виктор ее не пускал. - Ну, давайте, уж сниму! - сказала наконец она и сняла. Виктор ее сейчас же отпустил. Иродиада опрометью бросилась бежать от него. - Чорт!.. дьявол!.. леший!.. тьфу!.. - проговорила она в передней. Виктор только посмотрел ей вслед, потом, взял шляпу, надел шинель и пошел к сестре. Главная, впрочем, причина его неудовольствия на Иродиаду заключалась в том, что он просил у нее перед тем взаймы денег, а она разбожилась, что у нее нет ни копейки, тогда как он очень хорошо знал, что у ней есть больше тысячи, которые она накопила, когда была любовницей Иосифа. - Ты Иродиаду прогони! - начал он прямо, придя к сестре. Та знала уже о его связи с ней и сначала не обратила было никакого внимания на его слова. - Она чорт знает, что про тебя всем рассказывает! - продолжал он. Виктор хотел придать вид, что он в этом случае оскорбился он за сестру. Софи сконфузилась и взглянула на брата не совсем спокойными глазами. - Что же она может про меня рассказывать? - спросила она. - Во-первых, как ты хотела за Бакланова выйти замуж и как тот тебя прибил, - говорил Виктор. - О, вздор! - воскликнула Софи. Ее красивые ноздри начинали уже раздуваться. - Рассказывала еще... - Перестань, Виктор! - прикрикнула на него Софи. Иродиада, во время нежно-любовных сцен, в самом деле, многое ему порассказала. - Я ей откажу, - проговорила Софи прерывающимся от досады голосом. - Нет, ее прежде надобно обыскать... Она, я думаю, у тебя денег наворовала... я сначала ее обыщу да деньги у нее отберу!.. - бил Виктор прямее в цель. - Нет, пожалуйста! Я только прогоню ее и больше никаких с ней объяснений не желаю иметь, - сказала Софи. Она боялась, что Иродиада еще больше наплетет на нее. Виктор, по своему обыкновению рассердился и на сестру. - Обе вы, видно, Даха Парахи не лучше! - проговорил он и стал прощаться. Софи сделала вид, будто этих последних слов не слыхала. - Иродиада! - крикнула она после его ухода. Та вошла к ней с довольно покойным видом. - Ты беспрестанно куда-то уходишь; я вижу, что тебе служба у меня неприятна, а потому можешь искать себе другого места, - сказала ей Софи. Иродиада, слышавшая, что Виктор был у сестры, почти ожидала этого. - Что ж, мне не на улицу же сейчас итти и выбросить себя! - сказала она дерзко. - Ты можешь еще жить у меня; только я услуги твоей больше не желаю. Иродиада на это усмехнулась. - Не раскайтесь! - пробормотала она себе под нос. - Что такое? - спросила ее Софи. - Не раскайтесь! Найдите еще другую такую, которая так бы вам служила, как я, - сказала вслух Иродиада и, хлопнув дверью, ушла. Затем, собрав все свои вещи, перетащила их из горницы в баню. 19.. Израильтянин и русский. В своем роскошном кабинете Эммануил Захарович, в очках, с густо-нависшими бровями, озабоченно рассматривал наваленные на столе книги, бумаги, письма, счеты. Перед ним стоял рыжеватый, худощавый мащанин, тоже один из его поверенных и молокан по вере. - Сто зе такое с ним? - спращивал с досадой Эммануил Захарович. - Бог их знает-с! - отвечал поверенный, пожимая плечами. - Изволили приехать домой... затосковали... хуже, хуже, так что за доктором послать не успели. Эммануил Захарович сделал грустное и печальное лицо. - Отцего зе могло быть? - повторил он. Поверенный стоял некотрое время в недоумении. - До свадьбы своей они гуляли, значит, с горничной госпожи Леневой. - Н-ну? - Ну, и как люди вот их тоже рассказывают: опять начали свиданье с ней иметь-с. - Сто зе из того? - Да то, что как есть тоже наше глупое, русское обыкновение: приворотить его снова не желала ли к себе, али, может, и так, по злости, чего дала. - Ну, так взять ее и сазать в острог. - Нет, уж сделайте милость! - отвечал поверенный с испуганным лицом: - она и допреж того, изволите знать, болтала; а тут и не то наговорит, коли захватят ее. Изволите вот прочесть, что пишут-то! - Ну, цитай, сто писут! - произнес сердито Эммануил Захарович. Сам он несовсем хорошо разбирал письменную русскую грамоту. Поверенный взял со стола письмо, откашлянулся и начал читать его. "Ваше высокостепенство, государь мой, Эммануил Захарович! "Так, как будучи присланный от вас Михайла очень пьянствует, стал я ему то говорить, а он, сказавши на это, что поедет в К... я ему делать то запретил; он вчерашнего числа уехал секретно на пароходе "Колхида" к барину своему, г.Басардину, как говорил то одному своему знакомому другу армянину, который мне то, будучи мною уговариваем, открыл за 5 руб. сер. "Переговоры же о том шли через какую-то девицу Иродиаду, которая, надо полагать, была его любовница, о чем вашему высокостепенству донести и желаю и при сем присовокупляю, что на цымлянское..." Дальше поверенный не стал читать. - Ну, взять его, как приедет "Колхида"... Я плацу им деньги... Сто зе? Пускай берут! - проговорил Эммануил Захарович. Поверенного при этом точно передернуло. - Нет-с, и этого нельзя! Теперича Иосиф Яковлевич жизнь кончили... Я, значит, один в ответе и остался... - сказал он. - Ницего я не знаю, ницего! - возразил Эммануил Захарович, отстраняясь руками. - Ваше степенство, - начал поверенный: - слов Иосифа Яковлевича тоже слушались мы, все равно, что от вас они шли... - И не говорите мне, не знаю я ницего того! - перебил опять Эммануил Захарович, зажимая уши. Поверенный вздохнул. - Маленького человека погубить долго ли... Хорошо, что тогда поостерегся, - через другого, а не сам дело делал: теперь хоть увертка есть. Никаких бы денег, кажись, не взял в этакое дело влопаться. - Ну, молци, позалуста, без рассуздений! - прикрикнул на него Эммануил Захарович. - Спина-то, ваше степенство, своя-с, за неволю рассуждать начнешь: не вас, а нашу братью на кобыле-то драть станут. - Молци! - прикрикнул на него еще раз Эммануил Захарович: - грубый народ... музик! Поверенный замолчал, но по-прежнему оставался с мрачным лицом. Эммануил Захарович принялся снова разбирать и рассматривать бумаги. - Подайте зе это ко взысканию! - сказал он, подавая поверенному заемное письмо. Тот с удивлением посмотрел на него. Заемное письмо было на имя Софьи Леневой в 25 тысяч рублей серебром. 20.. Разные взгляды на общественное служение. В газете "Петербургское Бескорыстие" было с благородным негодованием напечатано: "Скажите, отчего в директоры акционерных компаний выбираются люди, не специально знакомые с делом, а по большей части графы и генералы? Откуда и каким образом могли у акционеров явиться подобные аристократические вкусы? Зачем они позволяют этим господам говорить себе в собрании дерзости, и из каких наконец видов благополучия допускается, что главный директор компании "Таврида и Сирена", сам начальник края, производит разработку каменного угля у себя в имении, который стоит таким образом обществу вдвое дороже, чем привезенный и купленный из Америки? (См. отчет общества за 1859 г. и американскую газету "Herald")". Строк этих достаточно было, чтобы начальник края, ни с кем не переговорив и не посоветовавшись, стукнул по столу два раза линейкой. Вошел адъютант. - полицеймейстера мне-с! - произнес начальник края, по-видимому, спокойно. Адъютант ушел. Начальник края, будучи не в состоянии удержаться, продолжал одним глазом заглядывать в продолжение статьи. Там Бог знает чего уж не было наговорено. Говорили, что "на Солдатской пристани, для житья чиновников, на деньги акционеров, построен целый городок". И в самом деле это было так! "Машина, выписанная для паровой мельницы, не входила в само здание, так что или ее надо было ломать, или здание". И то была правда. Гневом и горестью исполнялось сердце старика. полицеймейстер наконец явился. - Где здесь живет некто Басардин? - спросил генерал каким-то таинственным голосом. - Живет-с! - отвечал полицеймейстер. - Взять его сейчас в часть и произвести у него в доме обыск. - Это, верно, ваше превосходительство, по случаю акционерной статьи... - начал было полицеймейстер. - Да-с! - Статью эту, ваше превосходительство, писал Никтополионов. - Пожалуйста, без возражений!.. Я и в тот раз по вашим стопам шел, да недалеко дошел. О том, что виновником прошлой статьи был Виктор Басардин, начальник края узнал от Эммануила Захаровича. - Извольте произвести строжайшее следствие! - заключил он. - О чем-с? - О чем? - крикнул генерал. - Вы спрашиваете меня: о чем? Человек пишет на честных людей пасквили, человек подрывает общественный кредит, и вы преспокойно говорите: "о чем"? Полковник! Вы служить после того не можете! Полковник поклонился и прямо отправился к исполнению возложенного на него поручения. Виктор в это время только было засунул свою, известную нам статью, в конверт, чтоб отправить ее для напечатания в журнал, как вбежала к нему впопыхах нанимаемая им кухарка. - Батюшка, Виктор Петрович, - сказала она: - полицеймейстер с солдатами пришел. Виктор побледнел. Но полицеймейстер входил уже в комнату и прямо устремился к письменному столу. - Письмо!.. - проговорил он, тотчас же беря конверт и распечатывая его. - Но как вы можете чу4жие письма... - возразил было Виктор. - Могу, - отвечал полицеймейстер. - Это уж об родной сестре сочинили, - прибавил он, прочитав и передавая письмо жандармскому офицеру. Затем начался обыск. Виктор ходил за всеми, как потерянный. - "Колокол"!.. - произнес мрачным голосом жандармский офицер. - Откладывайте! - сказал ему полицеймейстер. - Ненапечатанные русские стихотворения, - продолжал офицер. - Какие это? - спрашивал полицеймейстер. - Да я не знаю-с! "О, ты, Рылеев, друг..." - прибавил он, пробежав первый стих. - Откладывайте! - сказал полицеймейстер. - Еще стихотворение: "Буянов, мой сосед", - произнес жандармский офицер. - Откладывайте! - сказал полицеймейстер. - Картины голых женщин, - продолжал жандарм. - Тоже! - повторил полицеймейстер и потом, обратившись к Басардину, прибавил: - Я думал, что вы молодой еще очень человек, а уж по лицу-то, видно, собрались с годками... Стыдно... очень стыдно... - Но, скажите, что же я сделал? - говорил Басардин, стараясь улыбнуться, но в сущности совершенно упав духом. - Сами понимаете, я думаю... не маленькие... Собрали бумаги? - спросил полицеймейстер у жандарма. - Собрал-с! - Ну, поедемте и вы! - прибавил полицеймейстер Виктору: - в часть вас свезу. Велите себе принести матрац, что ли: у нас ничего там нет! - Как в часть?.. Это... это... - говорил Виктор: - это уже подло! - возразил он наконец. - А пасквили писать благородно? - спросил его полицеймейстер. - Это я писал для пользы общества, - объяснил Басардин. - А я вас для пользы общества сажаю в часть... Вы так понимаете, а я иначе! - Это чорт знает что такое! - говорил Басардин, садясь с полицеймейстером на пролетки. - Не чорт знает, а только то, что эта общественная польза - вещь очень многообразная! - объяснил ему полицеймейстер. 21.. Новый обличитель. Около К... буря страшно шумела. Ветер, казалось, хотел сорвать флаги и флюгера с крепостных башен. У обрывистого берега валы бились и рассыпались о каменный утес. Впереди хоть бы капля света, и только дул оттуда холодный ветер; но вот вдали, в бездне темноты, мелькнули две светящиеся точки, скрылись было сначала, но потом снова появились и не пропадали уже более. Это шел пароход "Колхида". Пассажиров было немного: муж с женой, сидевшие на палубе и завернувшиеся в одну кожу, чтобы спасти себя от брызгавшей на них воды, а у самой кормы, в совершенной темноте, стоял высокий мужик, опершись на перила и глядя в воду. Матросы заботливо бегали по палубе. Ветер начинал дуть порывистее и сильнее. На носу засветил фальшфейер. С видневшегося маяка ответили тем же. Мужик спросил проходившего мимо матроса: - А что, служба, не далече до города? - Да вон! - отвечал тот, указывая на довольно близкие огни. - А это таможенная коса? - спросил опять мужик, указывая на огонь, мелькавший вдали от прочих. - Да, отвечал матрос, уходя от него. Вслед затем мужика как бы не бывало на палубе. - Что такое в воду упало? - спросил капитан со своей вышки. - Кто свалился? - повторил он еще раз и уж строго. - Мужик, надо быть, ваше благородие. - Спустить катер! - скомандовал капитан. Несколько матросов бросились и стали спускать его, но лодка не шла. - Спускайте скорей! Разорву вас, как собак! - кричал с вышки капитан. - Нейдем, ваше благородие, блоки совсем не смазаны! - Я вам дам, чортовы дети! - кричал капитан. Лодку наконец спустили, и человека четыре матросов соскочили в нее. - А на смазку-то, я сам видел, в отчетах сказано, что употребляется по 3.000 руб. сер. в год! - объяснил прозябнувий супруг своей супруге под кожей. Они, видно, были из несчастных акционеров, а потому ничего больше уж и не сказали, а еще крепче прижались друг к другу. Матросы в лодке сначала проехали по прямой линии от парохода к берегу, потом заехали вправо. Ничего не видать, кроме пенящихся волн. - Чорт найдет его! - проговорил один из них. - Да что его угораздило? Пьян, что ли, был? - спросил другой. - Нет, чай, надо быть, нарочно! - объяснил третий. - Где ж тут ловить-то его... Поди, чай, засосало под пароход, и плывет под кормой. - И пил же он, паря, на пароходе-то шибко. - Пил? - И, Господи! Маркитант сказывал, рублев на двадцать он напил у него... Заберите-ка однакоже влево! - заключил матрос, но и влево ничего. - На пароходе, робята, ну его к праху, где тут сыщешь! - сказали почти все в один голос и поехали на пароход. Мужик между тем был недалеко от них и, при их приближении, только нырнул в воду и вынырнул потом далеко от них. Подплыв к косе, он стал на ноги. Тут ему было всего по пояс. Он не пошел прямо на берег, а стал обходить всю косу кругом; на том месте, где и подъезду не было, ухватился за камень, стал взбираться, как кошка, на утес и только по временам ругался. - Все рученьки-то, дьявол, раззанозил каменьями этими... Ну, поехала, лешая! - говорил он, когда нога его случайно скользила и опускалась. - Как итти-то в этой мокроте? - прибавил он, став наконец на вершину скалы и осматривая свой костюм. - Ну, чорт, велика барыня, - заключил он и пошел. На набережной он вошел во двор Софи; вероятно, очень знакомый с местностью, он сейчас же забрался через перила на галлерею и приложил свое лицо к освещенному стеклу девичьей. Там сидела молоденькая горничная. - О, чорт, это другая какая-то лешая! - сказал он и постучал пальцем. Горничная с испугом взглянула в окно. - Иродиада Никаноровна где-с? - спросил у ней мужик. Горничную успокоил этот вопрос. - Она не здесь, в бане живет. - Вот куда чорт ее занес! Родила, что ли? - сказал сам с собою мужик и слез с галлереи, Где находится баня, он тоже, видно, хорошо знал, потому что прямо пошел к ней и опять приложил лицо к окну. Иродиада там сидела одна и что-то шила. Мужик вошел к ней. - Ай, Господи, Михайла! - проговорила она, взмахнув на него глазами. - Мы самые и есть! - отвечал тот. - Да что же ты весь мокрый? - Водой уж шел, коли сушью не пускают, - отвечал Михайла. - Ну, разоболокайся!.. Что стоишь? - сказала ему Иродиада с видимым участием. - Что же я надену? Весь мокрехонек, - сказал мужик, снимая, впрочем, кафтан. - Пойду, схожу, попрошу у кучера и портков и рубахи. - Да как же ты скажешь? - Скажу, что для полюбовника, да и баста! - Ой-ли! хвать-девка! - проговорил ей вслед Михайла. Читатель, конечно, не узнал в этом человеке того самого Михайлу, который, в начале нашего романа, ехал молодым кучером с Надеждой Павловной. Судьба его и в то уже время была связана с судьбою Иродиады. Он именно был отцом ее ребенка, за которого она столько страдала. Получив вольную, Иродиада, первое что, написала Михайле своею рукою письмецо: "Душенька Михайла! Неизменно вам кланяюсь и прошу вас, проситесь у господ ваших на оброк и приезжайте за мной в К..., где и ожидает вас со всею душою, по гроб вам верная Иродиада". Михайла сейчас же стал проситься у Петра Григорьевича; но тот его не пускал7 Михайла нагрубил ему, или, лучше сказать, прямо объяснил: - "дурак вы, а не барин, - право!" Петр Григорьевич повез его в солдаты. Михайла убежал от него и пришел в К... оборванный, голодный и вряд ли не совершивший дорогой преступления. Иродиаду он нашел не совсем верною себе. Она была любима управляющим откупом, Иосифом. Михайла, впрочем, нисколько этим не обиделся и просил только, чтобы как-нибудь ему прожить без паспорта и хоть какое-нибудь найти местечко. По влиянию Иродиады, его сделали целовальником; потом, по каким-то соображениям, перевели сначала в уезд и наконец отправили на Кавказ. В продолжение всего этого времени Михайла страшно распился, разъелся: краснощекий, с черною окладистой бородой, он скорее походил на есаула разбойничьего, чем на бывшего некогда господского кучера. Запах спирту от него уж и не прекращался, точно все поры его были пропитаны им. Иродиада, возвратившись, принесла Михайле все чистое белье. Тот приней же начал переодеваться. Иродиада немножко от него отвернулась. - Чаю, что ли, хочешь? - спросила она. - Нет, уж лучше бы горьконького! - отвечал Михайла. - Все по-прежнему, зелья-то этого проклятого, - сказала Иродиада. - Человек рабочий, - отвечал Михайла. Иродиада сходила в горницу и принесла целый барский графин водки и огромный кусок, тоже барской, телятины. Михайла принялся все это пить и есть. - Что, ты получил мое письмо? - спросила его Иродиада. - Получил; на него я и шел. - С барином твоим несчастье случилось: в чсть, али в острог, что ли то, посадили. - Ах ты, Боже ты мой! - произнес Михайла с некоторым даже испугом. - За что же это так? - Сочинение, что ли, какое-то написал на здешних господ, так за то... В Сибирь, говорят, сошлют. - Как же быть-то, девка, а? - Чего быть-то?.. Я вот завтра перееду, поживем там, поглядим. - Эхма! - горевал Михайла: - а мне так было и думалось, что он дал бы мне такую бумагу, я бы ему все открыл. - Чего открывать-то? Мозер-то помер! - Вона! Царство небесное! - произнес Михайла. - Что же такое с ним случилось? - Не знаю, - сказала Иродиада лаконически. - Беда, значит, теперь без пачпорту-то, - проговорил опять Михайла. - Ничего!.. Нынче уж насчет этого свободно стало. - Да, как же? - произнес недоверчиво Михайла. - Начальство само говорит: - "Живите, говорит, ничего и без бумаг". Воля, говорят, всем настоящая скоро выйдет. - Слышал я... - отзвался Михайла: - господам-то только под домом землю и оставят, дьяволам этим, - прибавил он и зевнул. - Так им, злодеям, и надо! - повторяла Иродиада, - Что зеваешь?.. Поди, полезай на полок спать. Михайла пошел; потом приостановился и хотел что-то такое сказать Иродиаде; но, видно, раздумал и молча влез на полок. 22.. На ярого сатира надет намордник. Виктора все еще продолжали держать в части. Он начинал терять всякое терпение и в продолжение этого времени успел поколотить полицейского солдата, не пускавшего его одного гулять по саду; об этом было составоено постановление и присоединено к делу. Он показал потом жене частного пристава, когда та проходила мимо его окон, кукиш; об этом тоже составлено было постановление и снова присоединено к делу. Начальство всему этому только радовалось, чтобы побольше скопить на него обвинений. Виктор, в отчаянии, начал наконец молиться Богу, и молитва его была услышана. В последний вечер перед ним стоял знакомый нам поверенный Эммануила Захаровича, молокан Емельянов, с своею обычною кислою улыбкой и заложив руки за борт сюртука. Виктор все еще продолжал ерошиться. Емельянов пожимал насмешливо плечами. - Ведь это точно что-с... Эммануил Захарыч так и приказывал: "пускай, говорит, что он уедет". - А, испугались?.. - говорил Виктор, самодовльно начиная ходить по комнате. - Не испугались, а что точно что неудовольствия иметь не желаем... И вам ведь тоже здесь ничего хорошего не будет. Извольте хоть какого ни на есть стряпчего и ходатая вашего спросить... Мало-мало, если вас на житье в дальние сибирские губернии сошлют, а - пожалуй - приладят так, что и в рудники попадете. - Да, вот так... как же! - горячился Виктор. - Я и оттуда буду писать. - Пишите, пожалуй. Мало только пользы-то от того вам будет... Хоть бы и я теперь, за что?.. За то только, что по вере родителей моих жить желаю, попал сюда в эти степи. - Тебе-то пуще здесь худо... Ах, ты, борода! - сказал Виктор и тронул Емельянова за бороду. Он видимо, начинал уж ласкаться к нему. - Что ж? Конечно, что - благодарение Богу: не потерялся еще совершенно, - отвечал тот, стыдливо потупляя глаза: - Так Эммануил Захарыч мне и приказывать изволили: "пусть, говорят, он едет в Москву; будет получать от нас по тысяче целковых в год". - А как вы надуете, да не станете платить? - спросил недоверчиво Виктор. - Орудие-то ведь ваше всегда при вас; можете написать, что только захотите. - Да, пиши тут, а вы преспокойно будете сидеть и поглаживать себе бороды. - Нет-с, мы никогда не можем желать того, - отвечал серьезно Емельянов. - А вы вот что! - продолжал Виктор: - вы дайте мне вперед пять тысяч целковых, да и баста! Емельянов грустно усмехнулся. - Таких денег у нас, пожалуй, нынче и в кассе-то нет - очень нынче дела плохи! - Дайте векселя на разные сроки... Я подожду, - отвечал Виктор. - Это словно бы не приходится, - произнес, не поднимая глаз, Емельянов. - Вы конечно что господин, дворянин: слову вашему мы верить должны; но ведь тоже человеческая слабость, у каждого она есть: деньги-то вы по векселю с нас взыскать-то взыщите, а писать-то все-таки станете. - Да какого же чорта я писать буду? - Да ведь, извините меня, я опять повторю то же: человеческая слабость... Может быть, к пяти-то тысячам вы - еще пожелаете с нас получить; вам-то это будет приятно, а для нас-то уж оченно разорительно, а вы вот что-с: по чести ежели вам угодно, теперь - тысячу, год вы промолчали - другую вам, еще год - третью. - Нет, это невыгодно! - сказал Виктор: - теперь, по крайней мере, дайте мне две тысячи вперед. - Полторы извольте, без хозяина решаюсь на то, по крайности буду знать, что дело покончено. - Да, дело! Сквалыжники вы этакие, - говорил Виктор, как человек угнетенный и прижатый: - ну, давайте полторы тысячи! - Слушаю-с... Теперь я вам, значит, подорожную возьму, и хозяин еще говорил, чтобы мне с вами и в Москву отъехать... Чтобы без сумления для него было. - Хорошо, мне все равно; я ведь и там буду про разных соколиков писать. - Известно! За что ж так мы одни-то виноваты: надо и с других могорычи иметь. - Я им дам! Я тогда сочинил, так триста экземпляров сюда газеты выписали. Мне теперь, знаешь, сколько за сочинение будут давать. - Точно что-с, способность, дарованье на то от Бога имеете! - подтвердил Емельянов и потом прибавил, раскланиваясь. - До приятного свидания, значит! - Прощайте, друг любезный! - отвечал ему Виктор, дружески пожимая руку. 23.. Разорение. По случаю наступившего апреля, балкон в кулбе был отворен. Теплая весенняя ночь была совершенно тиха и спокойна; но зато волновались сердца человеческие. Бакланов, стоя около этого самого балкона и созерцая безмятежную красоту природы, был бледен, и губы у него от бешенства дрожали. Ему что-то такое возражал Никтополионов. - Я-то чем виноват? - говорил он. - А тем, что вашими подлыми статьями вы уронили все дело. - Да, так вот я и стану молчать!.. Меня выгнали, а я буду говорить: прекрасно, бесподобно! - Отчего же прежде вы лично мне другое говорили? - Я тогда служил там! Что ж мне товар-то свой хаять, что ли? - отвечал нахально Никтополионов. Бакланов едва владел собой. - Знаете ли, за подобные вещи бьют по роже, и бьют больно! - говорил он. - Да, кто дастся! - отвечал Никтополионов и преспокойно отошел. Бакланов постоял еще немного и, даже почернев от волновавших его чувствований, уехал домой. Он прямо прошел в спальню жены. Евпраксия уже спала. Бакланов без всякой осторожности разбудил ее. - Поздравляю вас: мы разорены!.. - начал он прямо. - Что такое? - спрашивала Евпраксия, едва приходя в себя. - Так. Акции наши падали-падали, а теперь за них и ничего уж не дают, - отвечал Бакланов, садясь в отчаянии на свою постель. - О, я думала, Б