и к ним бывают привязаны. - Но мачеха будет любить их из любви к вам. - Н-ну! - произнес Варегин: - я в эти тонкие чувства, признаюсь, не очень верю; их обыкновенно достанет только месяца на два после брака. Друзья на несколько времени после того замолкли. - А эта красивая женщина, которая подавала нам обедать, на каком положении? - спросил Бакланов. Варегин улыбнулся. - Вы все по себе судите? - сказал он. - А вот кстати за откровенность откровенностью отплачу: в каких вы отношениях с этой госпожой, кузиной, что ли, вашей? Бакланов очень сконфузился. - Я ей родня... - пробормотал он. - Я это потому вас спрашиваю, - продолжал Варегин: - что мне мужики на сходке говорили: "Вот-де, говорят, мало что сама приехала, да и любовника еще своего привезла!" - Им-то, скотам, что за дело! - проговорил Бакланов и потом, помолчав, прибавил: - конечно, в этом случае скрываться перед вами не стану... - Ну, а жена-то как же, а? - спросил с улыбкою Варегин. - Жена у меня такая холодная и спокойная женщина, что ей решительно все равно. - Все равно, что вы живете с любовницей? - повторил Варегин. - Я не то, что живу... - отвечал, начиная теряться Бакланов: - жить постоянно таким образом я не намерен и, как вот все это поустроится, опять возвращусь к семейству. - Что ж такое поустроится? - допрашивал Варегин. Бакланов окончательно сконфузился. - Там... дела разные... - отвечал он как-то неопределенно. Варегин не спускал с него внимательных глаз. - Все это, друг любезный, - начал Бакланов после нескольких минут довольно неловкого молчания: - я сам очень хорошо вижу и понимаю, но что делать - затянулся, любовь! - Э, вздор какой! - перебил с сердцем Варегин. - Как вздор?.. Неужели ты не веришь в любовь? - Разумеется, кто ж в нее поверит... Одно только баловство и обманывание самого себя, а между тем у вас есть дети, а перед этою обязанностью, я думаю, все другие мелкие страстишки должны замолкнуть. - Я детей и люблю, а разлюбил только жену. - Да ведь и все не целую жизнь пылают к женам страстью, а руководствуются в этом случае чувством дружбы, уважения к женщине, - чувством наконец собственного долга. - Хорошо чувство дружбы! - воскликнул Бакланов. - Ты знаешь ли, - прибавил он уже полушопотом: - что я последнее время говорить не мог без злобы с женой, звука шагов ее слышать без ужаса. - Что ж, она нехорошая разве женщина? - Напротив, ангел по душе и собой красива. - Так отчего же? - А оттого... Я, например, человек вовсе не злой, а бывали минуты, когда готов был совершить преступление и убить ее. - Господи помилуй! - воскликнул Варегин. - Да, да! - повторил Бакланов. Варегин несколько минут усмехался про себя. - Никогда бы вы никакого преступления не совершили, - проговорил он: - и, вероятно, к этой госпоже получите точно такое же чувство, потому что вся ваша любовь и нелюбовь есть не что иное, как развращенное воображение и стремление к чувственному разнообразию... Замечание это было слишком верно. Бакланов почесал у себя только в затылке. - Никогда я к этой женщине не чувствовал ничего подобного, - проговорил он глухим голосом. - Ну, так будете чувствовать! - сказал спокойно Варегин. - Может быть, - отвечал Бакланов. Он заметно обиделся. - Все это я говорю, опять повторяю, - продолжал Варегин: - потому, что мужики прямо сказали: "мы, говорят, его изобьем, если он командовать нами начнет". - Да я никем и не командую, - отвечал, как бы оправдываясь, Бакланов: - наконец я и совсем могу уехать к себе в имение. - Это, я полагаю, самое лучшее! - Для спокойствия этой женщины уеду... - Для спокойствия этой женщины уезжайте! - повторил Варегин. Едва заметная усмешка пробегала в это время у него по лицу. Софи наконец возвратилась с детьми с прогулки. - Не пора ли нам? - спросила она. - Теперь можете ехать-с; все уж, вероятно, утихло, - отвечал Варегин. - Merci, monsieur Варегин, merci, - говорила Софи. Во всю обратную дорогу Бакланов был задумчив и ни слова не проговорил. Беседа с Варегиным произвела на него сильное впечатление, и, по преимуществу, его беспокоила мысль, чтобы крестьяне в самом деле чего-нибудь не затеяли против него: тогда срам непоправимый для него и Софи! Возвратившись в Ковригино, они нашли, что в комнатах, кроме Прасковьи, сидели еще две горничные, а в залу были внесены разные вещи из амбаров, сушилен и кладовых. 15.. По-прежнему бодр и свеж. На другой день с красного двора из Ковригина один экипаж с Баклановым уезжал, а другой, с Петром Григорьевичем, которого Софи оповестила о своем приезде, въезжал. - А-а! - произнес было равнодушно Басардин, узнав старого знакомого. - Здравствуйте и прощайте! - отвечал ему тот скороговоркой, не велев даже остановиться своему кучеру. Петр Григорьевич однако долго еще смотрел ему вслед. Бакланов и Софи в это утро поссорились. Напуганный и образумленный словами Варегина, Бакланов решился уехать к себе в деревню и сказал о том за чаем Софи. Та надулась. - Как же вы оставляете меня в этаком положении? - сказала она. - Что ж положение?.. Теперь все тихо... Мне надобно же в своем имении побывать... Жена узнает, если я совсем не буду. - Ну, так вы бы и ехали к своей жене!.. Зачем же со мной поехали? - Как ты странна! Тут не о жене дело, а у меня наконец дети есть... В твоем положении ничего нет страшного. Я тебе, пожалуй, револьвер оставлю. - Благодарю!.. Револьвер! Дурак этакий! - проговорила, не утерпев, Софи и вышла. Бакланов сам почувствовал, что сказал величайшую глупость; однако не отменил своего намерения и в тот же день собрался. - Я приеду через неделю, много через две, - говорил он, прощаясь с Софи. - Как хотите, - отвечала ему та, сидя на диване со сложенными руками и не поднимаясь даже с места. " Ну, слава Богу, развязался, - думал Бакланов, садясь в экипаж: - как приеду домой, так сейчас же напишу жене длиннейшее письмо". Софи осталась тоже сильно взволнованная. - Хорошо, Александр Николаевич, хорошо! - говорила она, кусая свои розовые губки. Небольшое отхаркиванье и негромкие шаги в зале прервали ее досадливые размышления. Входил, растопырив руки, Петр Григорьевич, совершенно уже седой, но по-прежнему с большими глазами и с довольно еще нежным цветом лица. - Ах, папа! - воскликнула Софи, радостно бросаясь ему в объятия. - Совсем не ожидал; вдруг получаю письмо... ах ты, Боже мой! - думаю. Лошадей, говорю, скорей мне лошадей, - бормотал Петр Григорьевич, с навернувшимися на глазах слезами. Под старость он сделался несколько почувствительней. Софи почти рыдала у него на руках. - Ну, усядься, успокойся! - говорил он, усаживая ее на диван и сам садясь около нее. - Ах, папа! Какие ведь у меня неприятности! - начала Софи, несколько успокоясь: - у меня люди бунтовали. - Везде одно, везде! - отвечал таинственно Петр Григорьевич: - у меня так яровое до сих пор не засеяно... не слушаются, не ходят на барщину! - прибавил он больше с удивлением, чем с огорчением. - Как же, папа, чем же вы будете жить? - спросила Софи с участием. - Да не знаю! Не все же государь император будет гневаться на дворян, простит же когда-нибудь! - Так вы, папаша, думаете, что государь рассердился на дворян, взял у них, а потом опять отдаст?.. - Да, полагаю так, - отвечал Петр Григорьевич, делая свою обычную, глубокомысленную мину. - Нет, папа, совсем уж не воротят, - отвечала Софи: - а вот что можно сделать: вас ведь никак теперь люди не станут слушаться... - Да, грубиянят очень, - отвечал Петр Григорьевич, припоминая, вероятно, тысячи оскорблений, которые были ему нанесены. - Ну, так вот что: вам из казны выдадут по 120 рублей серебром за душу, а вы им должны дать по четыре десятины наделу земли, - поняли? - Да, то-есть как тебе сказать! - начал Петр Григорьевич, усмехаясь и потупляя стыдливо свои глаза: - слаб нынче очень стал соображением, - прибавил он уже серьезно. - Слабы? - Очень... И по хозяйству это бы еще ничего; но, главное, дом меня беспокоит: стар очень! - Да как же не стару быть, папа! Пятьдесят лет ему, я думаю? - Да. В наугольной и в девичьей потолок уж провалился! Меня чуть не убило! Я стоял да из кресел клопов кипятком вываривал... вдруг, вижу, сверху-то и полезло, я бежал... так и грохнуло! - Скажите, пожалуйста!.. Ах, бедный папа!.. Что же вы мне не написали, я бы вам помогла! - Что же писать? Случай ведь это несчастный! - отвечал Петр Григорьевич. Он во все время, терпя иногда страшную нужду, ни разу не обратился к дочери. "Где ей, - говорил он: - сама молода; на разные финтифанты нужно". - Я стал потом этим мерзавцам дворовым говорить, - продолжал он, как бы сообщая дочери по секрету: - "Подставьте, говорю, подставки в остальных комнатах, а то убьет!.." - "А что, говорят, мы плотники, что ли?" - и не подставили. - Вот что, папа, вы больше не ездите домой, а оставайтесь жить у меня. Здесь дом еще славный, крепкий! - Как прикажешь, я на все готов! - отвечал добродушный старик. - А я поеду за границу, потому что жить в этих дрязгах и в этом воздухе я решительно не могу; у меня и то уж грудь начинает болеть с каждым днем больше и больше. - Ну да, где же тебе с твоим образованием, разумеется! - подтвердил Петр Григорьевич. - А вы, папаша, душка, оставайтесь здесь у меня - хозяйничайте; посредник здесь добрый, он вас научит всему! - продолжала Софи, обнимая и целуя отца. - Да уж это надобно, чтобы господин посредник... а я-то очень слаб памятью, - что еще давно было, помню, а что вчера, - хоть зарежь! - повторил еще раз старик. При этаком состоянии головы в такие трудные времена ему очень уж тяжело приходилось жить. - За границу, за границу! - шептала радостно Софи, улегшись на свою постель и как-то вытягиваясь всем своим прелестным телом. 16.. Один из модных вралей. При отличном светлом вечере, в Лопухах, на балконе господского дома сидели Бакланов и предводитель его уезда, тот самый способный, из военных, господин с pince-nez, которого мы когда-то встретили у старой фрейлины на празднике. Он даже не постарел ничего, а по-прежнему, по его словам, работал с народом. Одет он был, как и Бакланов, франтовато; у обоих лица были бойкие, развязные, не так, как у необразованных помещиков, у которых и без того уж не совсем благообразные физиономии сделались какие-то удивленные и печальные. Предводитель беспрестанно шевелился, говорил, доказывал что-то такое. Перед ними стоял чай на серебряном подносе. В лугах огромная согнанная вотчина, почти вся находившаяся в виду господ, лениво косила. - Скажите, пожалуйста, как идут мировые съезды? - спрашивал Бакланов. - Отлично! превосходно идут! - восклицал предводитель. - Я как?.. Посредники у меня, надобно сказать, все отличный народ, умный, развитой; но они не жили , не выросли с народом, как я... У меня встречается теперь распря, недоразумение между помещиком и мужиком, я ставлю вопрос так... И предводитель поставил руку на перила балкона, желая, вероятно, показать, как он именно ставил вопрос. - Ставлю вопрос так... Беру господина помещика... мужика еще нет у меня... "В чем ваш вопрос?" - "В том-то и том-то!" - "Прекрасно! Вот вам ответ на него... самый полный, ясный, отчетливый..." Со мной он не может спорить, совестится... Мужика я еще не видал и говорю, значит, это не собственным хозяйственным соображениям; во мне он слышит голос такого же дворянина, как он. - Все это прекрасно! - возразил Бакланов: - но мужик-то будет пороть свое. - А в том-то и шутка, - подхватил с некоторым лукавством предводитель: - что я всегда скажу в духе мужика, в натуре его. - Стало быть, вы выдаете дворян. - Нет! нет-с! - воскликнул опять лукаво предводитель: - все дело в подготовке... У меня крестьянский вопрос был решен прежде, чем правительство имело его в виду... Бакланов посмотрел на руководителя с недоумевающим видом. - Был решен-с, - повторил тот: - то-есть в том отношении, что лично у меня крепостной труд давно уже был отменен и существовал наемный; значит, цены на него для мужика и барина были установлены; тот и другой видели благодетельные последствия этого: барин - превосходство наемного труда перед крепостным, мужик - пользу заработка, хоть и по невысокой цене, но дома, где он не тратится на дорогу, ни на дороговизну городского содержания. Второе, у меня давно уже введено машинное хозяйство: я знаю, какая машина для нашей почвы годится, какая нет! Бакланов решительно не знал, врет ли он, или правду говорит. - Значит что же-с, - говорил предводитель, заметив произведенный им эффект: - каждый из нынешних земледельцев только подражай мне. Мужик - моему мужику, барин - мне! И вот результаты этого, - продолжал предводитель: - у вас тихо... у соседа вашего тихо... у какого-нибудь Крикунова и Дуралева тихо. Чего ж мне больше?.. Дворянство, конечно, мне говорило: - "Сделайте милость, позвольте ваш фотографический портрет повесить в предводительской!". "Господа, - говорю я: - я не один; позвольте уж, если снимать с меня портрет, так вместе с посредниками", - а в сущности ведь один, один все это сделал, не хвастаясь скажу! - воскликнул предводитель и, заметив на лице Бакланова некоторое недоумение, снова постарался рассеять его фактами. - Я как действую?.. Как получено было положение, я сейчас же поехал к мужикам; ну, и мне тоже не привыкать с ними разговаривать; я вот теперь хожу во французских перчатках, а умею сам срубы рубить. "Братцы, говорю, так и так быть должно, - поняли?" - "Поняли, говоря, батюшка!". Ихним, знаете, языком сказано, не свысока... Еду к помещикам: - "Вот как, говорю, господа, быть должно!" - "Разумеется", - говорят. У меня, как новый дворянин приехал, я сейчас же еду к нему и внушаю. Вы вчера только приехали, а сегодня я уж у вас! - заключил предводитель с гордостью. Бакланову сделалось окончательно совестно слушать самохвальство своего гостя. - Это хорошо... - говорил он, не зная, куда глядеть. - Хорошо ли, худо ли, я не знаю, - отвечал предводитель: - но только это мои правила. Я прямо мировым посредникам говорю: "вы, господа, за крестьян, а я за дворян"; но в то же время я не крепостник, - нет-с! По убеждениям моим, я человек свободомыслящий, но чтобы дело у меня было делом... "Чорт знает что такое!" - думал между тем про себя Бакланов, которому в это время подали письмо, запечатанное благообразнейшею печатью. "Многоуважаемый и любезный родственничек! "В то время, как ты, чортова перечница, катаешься, как сыр в масле, твой друг и брат Иона в нищете, наготе, гладе и болезнях. Приезжай, дружище, и помоги, чем можешь! "Ограбленный Иона Дедовхин". - Что такое с Ионой Мокеичем приключилось? - спросил Бакланов предводителя. - С Дедовхиным это? - переспросил тот с улыбкой презрения. - О, помилуйте! - воскликнул он: - это человек с такими понятиями! Засыпал нас просьбами и жалобами на своих людей. - Ну, чего ж от Ионы и ожидать было! - произнес Бакланов. - Нет-с: ведь он умен!.. он ядовит! при этаком великом движении, для кого бы нужна гильотина, чтоб они своими устарелыми понятиями не мешали общему ходу! - произнес предводитель, подняв высоко брови. - Ну что, Бог с вами! За что иону на гильотину! - возразил Бакланов. И ему в эту минуту старый враль Иона почему-то показался гораздо лучше сего молодого говоруна. Предводитель наконец встал и взялся за шляпу. - Au revoir! Мы, как люди образованные, кажется, поняли друг друга! - проговорил он. - Да-с! - отвечал Бакланов, а в уме у него вертелось: - "Прескотина, должно быть, ужасная этот господин!. 17." Злой помещик. Прошел час, два, три. Бакланов чувствовал решительную потребность освежиться от трескотни, которая продолжала еще раздаваться в его голове после беседы с предводителем. Он велел заложить экипаж и поехал к Ионе. Подъезжая к самой Дмитровке, он был очень удивлен: половина почти полей оставалась незапаханною. На лугах несколько бедных дворян, с стриженными головками и выбритыми лицами, косили. - Что это, господа, как у вас поля запущены? - сказал он им. - Не слушаются нынче нас рабы наши, - отвечали ему некоторые из них какими-то дикими голосами. Около дороги бедная дворянка, с загорелым, безобразным лицом, но в платьишке, а не сарафане, кормила толстого, безобразного ребенка и, при проезде Бакланова, как дикарка какая, не сочла даже за нужное прикрыть грудь. Собственно жилище старого грешника Ионы тоже поразило его: сад, как запущенная борода, еще более разросся и позеленел; кругом его тын и вокруг красного двора решетка обвалились Самый дом точно совсем присел к земле. Бакланов толкнул ногой в дверь. Она сначала было покачнулась, потом вдруг остановилась, зацепившись за перекошенную половицу. В зале сооблазнительная картина голой женщины все еще висела, но вся была засижена мухами. Бакланов прошел в соседнюю комнату, в спаленку; там он увидел Иону, совсем плешивого, с седою, отпущенною бородой, лежащим на грязных подушках, под грязным, худым одеялом. Висевшая здесь сооблазнительная картина не была ничем уж и закрыта. Нарисованный на ней господин, по преимуществу кидавшийся в глаза, кем-то, должно быть, возмутившимся его позой, был проколот в нескольких местах. - А! друг сердечный! - воскликнул Иона. - Что это вы? - говорил Бакланов, садясь около него на стул. Запах и всюду видневшаеся нечистота были невыносимы. - Болен! - отвечал Иона хриплым голосом: - без ног совсем. - Что ж это такое? - Да вон, дурак доктор говорил, что за девками бегал, а я, Матерь Божья, никогда не бегал: все ездил. - Лечиться надо! ничего, пройдет! - утешал его Бакланов. - Га! - воскликнул Иона: - лечиться надо! Мне есть нечего, Саша, да! Что вот, спасибо, напротив, старушка, бедная дворяночка, живет, что придет да уберет около меня, то и есть, Саша, друг мой! И старик зарыдал. - Где же ваши люди? - Люди - да! Где вода весенняя, поищи-ка ее летом! Я было дъяволов их всех в дворовые в прошлую ревизию припер, и они, как вышло положение, и разлетелись, как птички Божьи! И ну-ка, Саша, и Марфутка-то ушла. Сколько тоже жил с ней, не жалел на нее ничего: под конец, что есть, била уж меня, и то ушла... хоть бы на нее, окаянную, взглянуть перед смертью-то... И старик снова горько-горько зарыдал. - Что ж, у вас земля осталась, - вздумал было опять утешить его Бакланов. - Возьми у меня ее всю!.. не хошь ли? - прокорми только до смерти. Бакланов молчал. - Возьми! - повторил Иона. - Что же! - произнес наконец тот. - То-то что же!.. А я за имение-то десять тысяч дал; пятнадцать раз из-за них, окаянных, в уголовной палате был; чуть на каторгу два раза не сослали... За что ж меня теперича ограбили совсем как есть? - Нельзя же Иона Мокеич, для вашего благосостояния пожертвовал благосостоянием двадцати миллионов. Вы вот недовольны этим, а другие помещики рады. - Кто рад-то, кто? - воскликнул Иона. - Подлецы вы, вот что... Язык-то у вас, видно, без костей, так и гнется на каждое слово. Рады они?.. Вот предводителишки так рады - жалованье дъяволам дали! И вдруг говорят мне: "Ты-де, говорят, с земли будешь платить по пятнадцати копеек!". Меня ограбили, что это такое. - А предводитель здешний говорит, что все устроил по крестьянскому делу. - Все он, все! - отвечал Иона с исказившимся лицом. - Он говорил, что у него крепостной труд давно заменен наемным, - продолжал Бакланов. Ему почему-то приятно было подзадоривать Иону, чтоб он хорошенько продернул предводителя. - Как же, - продолжал Иона: - давно уж на винокуренный заводишко мужиков гоняет, в летнюю пору, за гривенник в день; два раза уж поджигали у него это вольнонаемное-то заведение. Раз самого-то было в затор толкнули, да ловок - выскочил! - Он говорит, что и машинное хозяйство у него давно существует. - Давно! - отвечал Иона и на это спокойно, хотя злобе его и пределов не было. - Раз как-то - я еще служил, заехали мы к нему. Стал он нам показывать свои модные амбары, - гляжу, хлеба ни зерна. Я ему и говорю: "Вели-ка, говорю, брат, сусеки-то войлоками обить; при батьке твоем крыса с потолка упадет, все-таки в хлеб попадет, а теперь на голые-то доски треснется, убьется до смерти, - мне же, земскому чиновнику, придется тело поднимать"... - Он говорит, что у него на мировом съезде отличный порядок, - продолжал Бакланов пилить Иону. - Как же? Отлично! Ха-ха-ха! - захохотал старик диким голосом. - Был я сударь Александр Николаич, у них, был на этих съездах... столпотворение вавилонское - и там, я думаю, не подобный шум. Кто что говорит, словно лошади степные скачут; никто никого не слушает... У нас прежде по крайности в присутственных местах благочиние было, а тут я омерзение почувствовал... Посредники эти молокососы: пик-пик тоже!.. Предводителишка врет, по обыкновению, несет свою околесную, а дурачье-мужичье, брюхо распустивши, и слушают. - Что ж в этом особенно худого? - возразил Бакланов. - Хорошо, хорошо! - продолжал Иона: - а сами, подлецы, себя так не забывают... "Что, говорят, не придете ли к нам, мужички, на помочь повеселиться?". Ну как, батюшка, подначальные - совсем как не придут? И привалят, разумеется, целая тысяча; а у нас-то... Пришиби ты меня, друг сердечный, лучше!.. По крайности буду мертв и ничего того не буду ни видеть ни чувствовать... Говоря последние слова, Иона, кажется, не помнил уж сам себя. - Ну что ж? К чему так отчаиваться! - сказал ему Бакланов: - я вот теперь вам немножко помогу, а там и сами станете поправляться, - прибавил он и подал Ионе Мокеичу двадцатипятирублевую. - Спасибо! - произнес тот, сначала пожимая только у Бакланова руку. - Спасибо! - повторил он еще раз с каким-то особенным чувством и вдруг поцеловал у Бакланова руку и оттолкнул ее потом от себя. - Да! - забормотал он, опускаясь на постель. - Иона плут, мошенник был, но никогда не думал нищим быть... При последних словах у него голос был даже не хриплый, как у умирающего. - Ну-с, прощайте! - сказал Бакланов, вставая. Ему тяжело было более оставаться. - Прощай! - сказал Иона, как-то чмокнув губами. - Прощай!.. А я теперь опять один, опять! - произнес он и заревел на весь дом. Бакланов поспешил уйти и уехать. 18.. Добрый помещик. В одно из ближайших утр Бакланов лежал в своем кабинете с камином, с картинами, с мебелью (все это было перевезено из городского дома покойного отца). Перед ним стоял приказчик, тот самый молодой лакей, живший когда-то с ним в Москве, а теперь растолстевший и раздобревший до довольно почтенной и солидной фигуры. Впрочем, лицо его было печально и как бы вырожало, что звезда его счастья закатывается. - Что, скажи, любят меня крестьяне? - спрашивал Бакланов. - Любят-с! - отвечал приказчик. - Пожалуй, и на волю бы не пожелали? - Да известно, что есть дураки, - гайгайкают, радуются тому; а который мужик поумней, так понимает тоже... - Ну что, скажи, пожалуйста, мир этот ихний? - Что мир! Не дает тоже спуску никому: теперь уж какой бедный, али промотавшийся недоимщик не надейся, сбор был, не было денег, так последнюю овцу со двора стащили да продали. - А много уж этих поборов-то было? - Да году еще нет, а уж рубля по три сошло с души... вскочил тоже им эта забавка-то в копеечку, одному старшине жалованья 200 рублей серебром, он и сам-то весь того стоит. - Отчего же не стоит? - Да оттого, что-с, где вот тоже эта ссора или неудовольствие промеж помещиком и мужиками, приедет тоже, разговаривает, рассуждает, а толку ничего из того нет. - Это так сначала, а после обойдется. - Нет-с, николи это не обойдется... У нашего вон тоже Кирила сына-то выбрали в старосты, как батька кучился, ояенно-с!.. "Что-что, говорит, пятьдесят рублей серебром жалованья положили, мы через это самое мастерство ваше колесное запускаем, - подороже, поближе сердцу-то нашему всякой должности". - Неужели же они не понимают, что это для общей пользы? - Что ему общая польза-то? Мужик, осмелюсь, сударь, доложить вам, умен на своем только деле, а что про постороннее судить али разговаривать, он ничего того не может. - Пожалуй, старшины эти потом и взяточки начнут побирать? - Непременно-с! Посредников-то еще теперь маненько побаиваются. - Ну, а посредники люди все хорошие? - Молодые все больше господа... Небольшого рассудка, и на речех не так, чтобы складные... Кто-ж, помилуйте, разве хороший господин, настоящий, служащий, пойдет в эту должность, на экие неудовольствия. Так сунулись, кому в другом месте негде уж приткнуться было. - Это пустяки, я сам знаю, сколько отличных людей тут. - Попервоначалу так-с! А что после - все вышли, потому самому: видят, что никакого ладу нет ни с мужиками ни с барами. Пустое это дело, барин, ей-Богу, так, - заключил прикзчик. - Ну, скажи, пожалуйста, дворовые у меня не желают ли взять надел земли? Приказчик даже вспыхнул от радости. - Как не желать-с, помилуйте, с великим удовольствием, - отвечал он: - крестьянам теперь экие милости оказаны, а нам дворовым... два года эти пройдут, хоть топись совсем... у другого семейство большое, сам дела настоящего делать никакого не может, другой - старик тоже старый, ветхий. - Детки прокормят! - Гм, детки! Нечего нынче, батюшка, никому на деток надеяться... Мы вот тоже, Александр Николаевич, вместе с вами росли и родителей имели, жалели их тоже маненечко, а нынешние молодые ребята никакого чувства к старикам не имеют... Али опять теперича к женам, к хозяйкам: что есть, что нет ее, все ему единственно! - Ах, кстати, к женам! - произнес Бакланов: - где, скажи, пожалуйста, Марья? - Да здесь у нас, в нашу же вотчину вышла-с. Славная женщина из нее вывалялась, умная такая, расторопная. - И хорошо живет с мужем? - Да ничего особливого не видать... Все ведь они одинаково живут... В Питере муж-то... Не часто тоже сходить! - Знаешь что, я желал бы, во-первых, потолковать с мужиками об уставных грамотах и наконец поблагодарить за любовь ко мне. Приказчик смотрел на барина. - Вели приготовить им сегодня ужин: вина там ведра три купить, пива. Пусть придут с поля часов этак в восемь, попьют, поедят... Я потолкую в это время с стариками и вообще отпраздную с ними нашу общую радость. - Слушаю-с, - отвечал управляющий, решительно недоумевая, к чему все это господин хочет делать. - Ну, и женщины чтобы пришли, и Марья также, попели бы, поплясали бы! - заключил Бакланов. - Да это сколько угодно, удовольствие вам сделают, - отвечал приказчик. Оставшись один, Бакланов был очень доволен своим прежним крепостным "неуправлением". 19.. Братский праздник с народом. Из лугов, где сгребали сено, вотчина шла в усадьбу - мужики в красных ситцевых рубахах, женщины тоже в ситцевых сарафанах и в чистых белых рубашках, все с граблями и с вилами на плечах, все, по большей части, красивые и молодые. Бакланов стоял на балконе и прислушивался. Толпа пела песню, и чем ближе подходила, тем голоса становились слышнее. Бакланов заметил впереди идущую фигуру в белой рубахе, синих штанах, которая разводила руками и помахивала платком. Это был гайдук Петруша, совсем седой, как лунь, но еще бодрый... Голоса совсем уж стали слышны; Бакланов стал наконец различать слова: "С поля, с поля едет барин", - пели мужики и бабы. "Две собачки впереди!" - слышался, по преимуществу, дребезжащий голос Петруши. "Поровнявшися со мною, кинул он умильный взгляд!" - пели, кажется, по преимуществу женщины. "Здравствуй, милая красотка, из которого села?" - пробасили уж мужчины. "Вашей милости крестьянка, отвечала ему я!" - опять залились женские голоса. Всю эту штуку выдумал и управлял ею старик Петруша. Бакланов, стоя на балконе, все ниже и ниже наклонял голову; наконец не мог выдержать и, убежав к себе в кабинет, упал на диван и зарыдал. Покуда он лежал там, толпа пришла на двор, и слышалась уже другая песня: "Башмачки, башмачки, Башмачки мои тороченые! Три рубля за них платила. Только день в них походила. Башмачки, башмачки, Башмачки мои тороченые!" При этом какой-то малый, из простых деревенских мужиков, неистово ломался перед народом. Бакланов наконец вышел на крыльцо. - Ура! наш батюшка, барин! - вскрикнула толпа, подкидывая шапки на воздух. - Ура! - повторила она. И опять этим распорядился старик Петруша, который стоял на правом фланге и выше всех поматывал рукой. Бакланов снова прослезился. - Благодарю вас, братцы! - начал он взволнованным голосом. - Что же водку-то?.. Подавайте водку-то! - прибавил он. Управляющий, с огромным бочонком и со стаканом в руках, пошел обносить. - Давай по два стакана за раз! - сказал Бакланов. Мужики при этом отхаркивались, отплевывались, однако выпивали. - Земли вам, братцы, - продолжал между тем Бакланов, стоя перед ними: - по Положению назначено по четыре десятины; но вы владеете, вероятно, больше? - Да, словно бы есть маленький излишечек, - произнесло несколько стариков-мужиков. - Весь этот излишек оставлю вам, не отрезываю ни клочка. - Благодарим, батюшка, покорно! - произнесли опять те же старики. - Земля-то больно плоха, - сказал стоявший несколько вдали рыжий, с перекошенным лицом, средних лет мужик: - каменья да иляк. - Ну уж, любезный, мне для тебя земли не выдумать, не сочинять, - отозвался ему Бакланов, услышав его слова. - Что, пустяки!.. Земля как быть надо земле... У всех здесь одинакая, - сказал опять старик. - Такая, небось, как у тебя, у старого. По сороку телег на одну полосу навоза-то валишь, - возразил ему, в свою очередь, мужик. - А тебе кто мешает, какой леший? - окрысился на него старик. - Ну-с, дворовые теперь, - перебил их Бакланов: - желаете ли оставаться у меня временно-обязанными крестьянами? - Лучше того нам быть не может! - сказал ему первый Петруша. - Старики пусть живут здесь, а молодые промышляют и будут платить за них оброк, - сказал Бакланов. - Нам тоже, Александр Николаевич, все про них да для них взять негде-с! - сказал молодой парень. - А ты вот найдешь у меня, как тебя на миру-то раза два поучат; их вспоили, вскормили, а они батек и знать не хотят, - сказал Бакланов. - Так, батюшка, Александр Николаевич, справедливо! - отозвались с удовольствием старики. - Ну, садитесь, кушайте! Мужики повернулись и стали усаживаться за приготовленные для них столы. - А я вот к бабам пойду и побеседую с ними, - прибавил Бакланов и пошел. Он давно уже видел между женщинами Марью, которая с заметным любопытством смотрела на него и даже, как показалось ему, с некоторым чувством. Он прямо подошел к ней. - Здравствуй, Марья! - сказал он и протянул к ней руку. Она хотела было поцеловать ее. - Как можно! Этого уж нынче нет, - говорил Бакланов, не давая ей руки, и хотел поцеловать ее в лоб; но Марья протянула к нему губы, и они поцеловались, и оба покраснели. Другие женщины смотрели на всю эту сцену с усмешкой. - Ну, садитесь!.. Садись, Марья, и я сяду около тебя!.. Марья продолжала смотреть на него с любопытством. - Я стану с вами ужинать и выпью водки. Эй, дайте сюда!.. Приказчик подал. - Ну, вы теперь, - продолжал Бакланов, выпив сам рюмку и обращаясь к женщинам. Большая часть из них отхлебнула только, а Марья так и совсем отказалась. Подслеповатая старуха, та самая, которая так сильно выла, когда он в первый еще раз уезжал из Лопухов, не спускала с него глаз. - Как бабушка-то на барина смотрит, - заметила одна женщина. - Что ты старушка? - обратился к ней Бакланов. - Да больно как, батюшка, гляжу, баря-то просты ныне стали! - отвечала та. - Просты они, матушка, ныне все! - отвечала ей прежняя женщина. Марья, сидя около Бакланова, заметно модничала. - Коли ты не хочешь водки, мы вино будем пить. Помнишь, как когда-то пивали с тобой? - обратился он к ней. Приказчик, по его приказанию, принес из горницы бутылку мадеры. - Нет, барин, не хочу, не стану! - отказывалась Марья, отстраняя рукою стакан, который подавал было ей Бакланов. На мужской половине между тем начинали все больше и больше пошумливал. - Мне таперича, Яков Иваныч, что значит - ничего, - заговорил уже прежний покорный старичок. - А я его, дъявола, вот как ссучу! - говорил с перекошенной рожей мужик и показывал даже руками, как он кого-то ссучит. - Тсс! Тише! - скомандовал достаточно выпивший Петруша. - Песню господину петь! - Песню, изволь! - повторила толпа. - Братцы, пойдемте в сад, там вам попривольнее будет веселиться! Эй! вино несите в сад! - сказал громко Бакланов. - В сад, ребята, уважим барина! - раздалось несколько голосов. Вся толпа тронулась. Бакланов постоянно старался быть около Марьи. Он нарочно затеял итти в сад, чтобы в тенистых аллеях удобнее с ней объясниться. Солнце это время закатилось, и горела одна только яркая заря. Перед балконом мужики расположились по одну сторону, а бабы по другую. Бакланов оставался между последними. Загорланили песню там и там: сначала пели было одну, а потом стали разные. Бакланов взял Марью за зад сарафана и посадил ее около себя. - Ой, барин, не трожьте! - прговорила она, отодвигаясь от него. Другие бабы, заметив это, поотошли несколько. - Пойдем в горницу, шепнул ей Бакланов. - Я еще, барин, не сошла с ума... - отвечала она, устремляя на него насмешливый взгляд. - Да ведь прежде ходили же? - Мало ли вы прежде крови нашей пили? - отвечала Марья. Бакланову сделалось стыдно и досадно. - Я, кажется, тебя не принуждал? - Волей, значит, видно, шла! - отвечала насмешливо Марья. - Да ведь это глупо же, - произнес Бакланов: - прежде там как бы то ни было, но были же отношения; отчего же теперь... Я денег тебе дам, сколько хочешь! - Не надо, барин, никаких мне ваших денег, - проговорила Марья и потом, прибавив тихим, но решительным голосом: "пустите-с!", отошла на более приличное ей место. Такое холодное и насмешливое обращение ее рассердило Бакланова. Он перешел на балкон и сел на мужскую половину. Бабы, точно в насмешку, запели какую-то звончайшую песню, и Марья впереди всех выводила. Перед Баклановым встал раскорякой один совсем пьяный мужик. - Барин, я пляшу, смотри, - говорил он и, обернувшись спиной, начал приплясывать. - Да ты гляди, хорошо ли? - говорил он. - Обернись, дуралей, к барину-то лицом, - усовещали его другие мужики. - Изволь, сейчас!.. - отвечал мужик и, обернувшись к Бакланову лицом, показал язык. - Экий дурак! экий скотина! - проговорили ему на это другие мужики. - Дурак и есть! - подтвердил Бакланов, вставая и уходя в комнаты. "И это люди!" - говорил он мысленно сам с собой. Через полчаса к нему пришел приказчик, тоже выпивший. - Говорили с Марьей-с? - спросил он его с улыбкой. - Неприступна уж очень стала! - отвечал Бакланов в том же тоне. - Все они, проклятые, набрались этой фанаберии! - объяснил приказчик. - Что это они так шумят? - спросил Бакланов с досадой. - Да разные там свои глупости врут; разберешь у них! - Прогони их! Скажи, чтобы шли по домам. С ними нельзя повеселиться хорошенько! - Бесчувственный народ - как есть самый! Докладывать-то только давеча не смел, а стоят они этого! - отвечал приказчик и ушел. Бакланов слышал потом его голос и несколько ругавшихся с ним голосов. Шум не только не умолкал, но становился все больше и больше в саду и на дворе. Бабы продолжали визжать песни. Бакланов нашел наконец нужным затворить окна, запер потом двери и осмотрел свой револьвер. "Чорт их знает, чего им ни придет, пожалуй, в пьяные-то башки!. 20." Возвратившаяся любовь. На другой же день после этого, Бакланов, в легонькой бричке, на наемной тройке, несся что есть духу по дороге к Ковригину. Софи его известила коротеньким письмецом, что она уезжает на днях за границу, и вдруг эта женщина выросла в его глазах: ему показалось, что он жить без нее не может. Он решился ее нагнать и ехать вместе с нею. Он трепетал одного, - что не нагонит Софи: тогда уж решительно не знал, что с собой делать, хоть стреляйся! В Ковригине, не доехав еще до крыльца, он выскочил и побежал в дом. Сердце его забилось радостною надеждой. Двери в сени были не заперты и даже не затворены. Бакланов прямо прошел через коридор в комнату Биби, отворил дверь, и странное зрелище представилось его глазам: на постели, в одной рубашке и босиком, лежал Петр Григорьевич и, закрыв глаза, держал одно ухо обращенным в правую сторону. На деревянном стульчике около него сидела старуха и что-то беспрестанно ему говорила, покачивая в такт головой. При виде Бакланова, Петр Григорьевич вскочил и ужасно сконфузился. - Извините, сделайте милость, - заговорил он. - Где Софья Петровна? - спрашивал его тот задыхающимся голосом. - Сейчас... час с два как уехала, - отвечал Петр Григорьевич. - Сделайте милость, тройку мне лошадей... я ее догоню... мне до нее и ей до меня крайняя надобность. - Сейчас лошади будут! - отвечал самонадеянно Петр Григорьевич и, в одной рубахе, босиком, пошел на улицу. Бакланов остался в тоскливом и нетерпеливом ожидании. - Где лошади-то!.. Нету лошадей-то! - бормотала между тем старуха. - Вы что тут делали? - спросил ее Бакланов. - Сказки барину-то рассказывала... охотник... очень уж любит это! - отвечала старуха. "Вот, чорт, чем занимается!" - подумал Бакланов. Петр Григорьевич возвратился что-то не с веселым лицом. - Говорят, лошади не съезжены, не пойдут! - проговорил он. - О, вздор! у меня пойдут! - проговорил Бакланов и, видя, что надеяться больше на распорядительность добродушного старца нечего, сам пошел. На дворе стояли старик-староста, молодой сын его, сельский даже староста и ямщик, приехавший с Баклановым. Все они в каком-то раздумье рассуждали. - Пустяки, братцы, у меня пойдут; я вам заплачу за это! - говорил Бакланов. - Нам, батюшка, не жаль, - отвечал старик-староста: - пятнадцать лошадей на дворе стоят, ни одна не езжена; тетенька при жизни-то не приказывала, а после смерти их - мы сами не смели. - Карька-то сходит; раз в телеге ездил я на нем, - подхватил молодой парень. - Пустое дело, как тройки не выбрать из пятнадцати животин! - насмешливо заметил извозчик Бакланова. - Выбери-ка, попробуй, и поезжай сам! - отвечал ему старикашка-староста. - Ну и выберу, - али нет! - отвечал ему молодцевато извозчик. - Попробуйте-ка в самом деле, ребята! - распоряжался между тем сельский староста, начинавший явно принимать тон полицейского чиновника. - Ну и попробуй, и поезжай! - говорил старик-староста, идя с сыном и с извозчиком в конюшни. - И поеду, покажу вам в зубы-то, как это дело надо делать! - говорил извозчик. Вскоре они привели тройку лошадей и выкатили из саней телегу. Смотреть на сцену закладыванья вышел на крыльцо