отступая, а Валерьян - нет! - Валерьян умный человек, образованный!.. - произнес Бакланов, разводя руками: - а это чорт знает что такое! - Нам Бог с ними, с этими умниками!.. - воскликнула весьма настойчиво и в то же время ужасно мило Елена: - нам нужны люди с характером, с темпераментом, люди твердых убеждений, а не разваренные макароны!.. - Господи! где вы этаких фраз нахватались?.. Вас, вероятно, всем этим нашпиговала наша литература. - Да, литература! Уж, конечно, не мое дурацкое институтское воспитание и не мать, у которой едва достало силы родить меня, а потом ее жизнь вы сами знаете! - заключила Елена с презрением. - Что такое? - спросил Бакланов. - Ее позорная интрига! "Ну, это хоть бы и Галкину! Недаром они друзья!" - подумал Бакланов. - За подобные отношения вы, по вашей собственной теории, не должны бы, кажется, винить ее, - сказал он. - Я бы ее не винила, - подтвердила Елена, опять нахмуривая свой лоб: - если б она отдалась какому-нибудь бедняку, а не генерал-губернатору. - Но если она любила его? - Не должна была любить, потому что он лицо официальное, а собственно брак она могла и должна была нарушить. - Должна? - Да! Что вы меня так спрашиваете? Вы сами нарушили брак. - Однако я опять к нему же возвратился, - отвечал Бакланов, конфузясь. - Что ж, это оттого, что вас повертели? - спросила насмешливо Елена. Вопрос этот несколько смешал Бакланова. - Оттого ли или не оттого, я не знаю, но только мне было неловко в моем положении. - Слабость характера, больше ничего! - сказала с гримасой Елена. - Но зачем же вы сами выходите замуж и будете венчаться? - Да потому, что заставляют это делать; наконец я выхожу за человека, которого я люблю. - А потом, если разлюбите его?.. - Если разлюблю его, так полюблю другого. - А если он полюбит другую? - Скатертью дорога, - отвечала Елена, пожимая плечами. - Это ваши правила? - Да, мои правила!.. Чтобы в этом случае ничего не было насильственного и принужденного! - Правила хорошие-с! - подхватил Бакланов. - Недурные! - сказала Елена и потом, как бы сообразив, прибавила: - конечно, если бы требовали того какие-нибудь политические цели... - То есть? - спросил Бакланов. - То есть, если бы требовало этого благо родины. Как, например, Юдифь, которая пришла, отдалась Олофрену и отрубила ему голову. - Ой, это уж и страшно! - сказал Бакланов. Елена сама, впрочем, насмешливо посмотрела на него. - Вам кажется все это смешно? - проговорила она. - Смешно не смешно, а несколько странно. - Странны-то вы, а не мы! - Кто же это мы? - спросил Бакланов. - Люди без зрения!.. слепые! - А вы, значит... - А мы - зрячие! - подхватила Елена. В это время из кофейной выходили Евпраксия с братом. - Валерьян, Валерьян! - закричала Елена. Тот подошел. - Что ж, ты мне купил потаенные русские стихотворения? - Нет еще! - отвечал, краснея, Валерьян. - Неужели же вы их читать будете?.. - спросила Евпраксия. - Я уж все почти читала, - отвечала Елена. - Даже царя Никиту? - отвечала Елена. - И царя Никиту! - отвечала Елена. При этом она сама даже не могла удержаться, улыбнулась и добавила: - конца, впрочем, не дочитали; сказали, что очень уж нехорошо! - Я бы на месте Валерьяна не позволила вам читать этих вещей, - сказала опять Евпраксия. - Напротив, он должен был бы заставить меня прочесть их!.. - отвечала, разводя ручками, Елена: - мы в этом случае делаем оппозицию русскому правительству... оно не хотело, чтобы мы это знали, а мы знаем! - Да, разумеется; ему, должно быть, очень это будет неприятно, - сказал Бакланов. Сабакеев, заметив в словах зятя насмешливый тон, посмотрел на него зверем. - Елена совсем не то хотела сказать, как вы это поняли, - произнес он и, когда стали прощаться, он даже не подал руки Бакланову. - Что это такое? Что такое? - почти кричал тот всю дорогу. Евпраксия ни слова не говорила. - Эта госпожа в корень развращена! - произнес наконец Бакланов. - Э, вздор какой! - сказала Евпраксия. - Как вздор? - Да так! говорит только; а слова и поступки - две вещи разные. - Да достаточно, если и говорит только! Я понять не могу, каким образом Валерьян мог влюбиться в такую девушку. - Он сам таких же убеждений. При этих словах выражение лица Евпраксии сделалось мрачно и печально. - Сам? - Да! Бог знает только, откуда и как все это появилось в нем, - прибавила она и вздохнула. 15.. Три женщины. В номере Сабакеева были он сам, в дорожном пальто и с сумкой через плечо, Галкин и Басардин, тоже оба с сумками, и Елена. Последняя с жаром и увлечением что-то толковала им. - Раскольников надо поднять! Денег у них, чертей, пропасть! В Рогожское затесаться к ним надо! - говорил, с искаженными чертами лица, Басардин. - Прекрасно! прекрасно! - ободряла его Елена. - Надобно только, чтоб они с молодым поколением сошлись, только! - подхватил Галкин. - Всех готовее мужики, когда нарезку замли станут делать, - сказал спокойным, но невеселым голосом Сабакеев. - Да, да! - подтвердила и ему Елена. - Главное надобно, чтобы почвы в этом случае больше было, чтобы мы на почву погли опираться... - Были бы деньги, почва будет! - заметил на это Басардин. В это время вошли Евпраксия и Бакланов. С первою Елена радушно поздоровалась, а последнему едва даже поклонилась. Из разговора с ним в Елисейских полях, из расспросов о нем Галкина, Басардина, она убедилсь, что он слепенький, и потому презирала его. - Chere Eupraxie! - воскликнула она: - maman меня не пускает с ними ехать в Лондон. - И прекрасно делает: я бы на ее месте тоже не пустила, - отвечала та. - Почему же? - Потому что как же девушке одной ехать с молодыми людьми? - Я еду в женихом, - возразила Елена. - Тем больше неловко; вы еще не жена его. - Какая же тут разница, какая? - спрашивала Елена. Евпраксия не находилась, что и отвечать ей. - Что я не обвенчана еще с ним, так, я думаю, это все равно! - пояснила сама Елена. - Да зачем и венчаться-то? - подхватил Галкин. - Не знаю! - отвечала Елена, пожимая плечиками. В эти минуты она была до бесконечности мила. Сабакеев держал глаза потупленными, но видно было, что он готов был расцеловать это юное и смелое существо. Евпраксия окончательно покраснела. Басардин между тем отнесся к Бакланову и сконфузил его. - Я ведь сестры-то не видал, - сказал он: - говорят, что она тут ходит с Петцоловым; вы знаете его? - Никого и ничего я не знаю-с! - отвечал с досадой Бакланов. Путешественники наши наконец собрались. Елена поехала их провожать на жеоезную дорогу, а Баклановы уехали домой. Евпраксия была еще грустней обыкновенного. Бакланов в последнее время заметил в жене еще две новые черты: во-первых, по утрам она очень долго оставалась в своей комнате и, видимо, молилась там; во-вторых, в среду и пятницу или совсем ничего не обедала, или, если иногда садилась за стол, то приказывала подавать себе только зелень и то без масла. - Неужели ты в Париже хочешь соблюдать посты? - спросил он ее однажды. - Кажется, для вас все равно, соблюдаю ли я что-нибудь, или нет, - отвечала она ему. Бакланов пожал плечами. - С тобой говорить, Евпраксия, невозможно, до того твой характер испортился. - Вы хоть чей характер испортите! - Все я... - Кто же?.. Я сама, что ли? Обращаясь таким образом холодно с мужем, Евпраксия была чрезвычайно нежна с братом. Она, кажется, прислушивалась к каждому его слову, присматривалась к каждому его движению. Когда он сказал, что поедет в Лондон, она сейчас же объявила, что и они поедут, тогда как прежде и слышать не хотела об этой поездке. Из всего этого Бакланов ничего не понимал. Чтоб избежать неловких tet-a-tete с женою, он почти целые дни таскался по Парижу и один раз, возвращаясь из Булонского лесу, услышал несущийся ему навстречу топот лошадей и говор людской. Это ехала целая кавалькада: дама и несколько мужчин. Когда они нагнали его, Бакланов узнал Софи, англичанина и еще несколько молодых людей: она им улыбалась, перекидывалась с ними словами. Заметив Бакланова, она даже ему не поклонилась, а, напротив, как-то еще гордее подняла свою головку, ударила лошадь хлыстом и понеслась. Кавалеры ее последовали за нею. Поднялась страшная пыль и всех их скрыла. "Совсем госпожа закружилась!" - подумал Бакланов, и в воображении его невольно промелькнули три женщины: Софи, которая так прилично всегда себя держала и так мало говорила; Елена, вероятно, ничего еще не сделавшая, но зато Бог знает что говорившая, и наконец Евпраксия, которая во всю жизнь свою, вероятно, не сказала ни одного лживого слова и нецеломудренно не подумала, и вместе с тем была совершенно непонятна Бакланову. Сойдясь после такой долгой разлуки с женой, он, в одно и то же время, любил и ненавидел ее, уважал и презирал. Сколько мечтаний было посвящено им, пока он ожидал ее в Париже, что вот она приедет, пожурит его немного, а потом будет по-прежнему добра и ласкова с ним, - но ничего подобного не случилось: он встретил один только холод и презрение. - Эта женщина - лед, могила! - говорил он иногда со скрежетом зубов, и вслед же затем в сердце его болезненно отзывалась мысль: "что, если она полюбила кого-нибудь другого"; так что он однажды спросил ее: - Уж вы не влюбились ли в кого-нибудь? Евпраксия взглянула при этом на мужа. - То-то, к несчастью, нет; а уж, следовало бы! - сказала она. - Кто ж мешал? - Конечно, уж не вы! - отвечала Евпраксия с гримасой. Бакланов, не чувствуя сам того, покраснел от досады. - Вы даже лишаете меня права поревновать вас, - произнес он полушутя, полусерьезно. - Эта ревность не из любви. - Из чего же? - Из самолюбия. Первую я всегда бы оценила, а вторую презираю. Бакланов покачал только при этом головой. "Да, эта женщина прощать не умеет", - решил он мысленно. 16.. Таинственное посещение. Лондон! К зданию всемирной выставки подъехал, между прочим, кэб, из которого вышли Бакланов и Евпраксия. - Не отставай, Бога ради, не отставай! - говорил он ей с обыкновенною своей торопливостью. - Иди уж сам-то! - отвечала та ему с досадой. У Бакланова, по-прежнему, начались поддельные восторги. - Евпраксия, посмотри, ведь это полисмены! - восклицал он радостно, как бы увидев братьев родных. Затем они сейчас же попали в совершенно сплошную массу народа. - Где ж мы с братом увидимся? - спросила Евпраксия. - Он хотел прийти в русское отделение, - отвечал Бакланов. - Ну, так и поедем туда, - сказала Евпраксия и, спросив по-английски первого попавшегося господина, повела мужа. - Боже мой, как скудно и бедно наше отделение! - начал опять восклицать Бакланов. - Турция, посмотри, - и то какое богатство сравнительно с нами. - Не кричи, пожалуйста! здесь все ходят молча! - возразила ему Евпраксия, а потом, взглянув вдаль, прибавила с удовольствием: - А вон и брат! Сабакеев в самом деле подходил к ним с Басардиным. - Madame, угодно вам руку? - сказал последний. Евпраксия, хоть и не с большим уодовльствием, но подала ему руку. Бакланов пошел с Сабакеевым. Евпраксия несколько раз обертывалась к ним и заметно прислушивалась к их разговору. - Мне бы очень хотелось, ужасно!.. - говорил Бакланов. - Куда это вы собираетесь? - спросила она, наконец не утерпев. - Так, ужо, в кофейную, на одно представление, - отвечал ей муж. - Хорошо, я думаю, представление... - Не бойся, в худое место не заведу его, - сказал с улыбкой Сабакеев. - Боюсь, что ты более чем в худое заведешь, - сказала с ударением Евпраксия. После обеда Бакланов вдруг пропал, так что Евпраксия и не видала - когда. Это ее заметно встревожило. Она часов до двенадцати его дожидалась. Наконец он возвратился, очень, по-видимому, веселый и довольный. - Где ты был? - спросила она. - У наших эмигрантов, - отвечал Бакланов с самодовольством. - Зачем же тебе это так понадобилось? - Во-первых, они сами пожелали меня видеть. - Я думаю! - отвечала Евпраксия насмешливо: - что ж у тебя может быть с ними общего? - Как что общего? - Да так: ты их не старый знакомый, не революционер; ты простой, обыкновенный человек, помещик, значит, лицо ненавистное им. - У них не я один, а все бывают. - Это-то и глупо: люди печатно говорят, что они в Бога не веруют (при этих словах все лицо Евпраксии вспыхнуло), называют все ваше отечество нелепостью, вас - гнилым, развратным сословием, а вы к ним лезете. - Это значит, нельзя быть знакому ни с одним сатириком! - произнес с насмешкой Бакланов. - Какая уж тут сатира; они прямо мужикам говорят, чтобы они топоры брали и головы рубили вам. Наконец, они раздляют их убеждения, так и действуйте так; а то дома кресты и чины получат готовы, а к нему приедут - вольнодумничают; что ж вы после этого за люди? Бакланов как-то мрачно слушал жену. 17.. Заговор зреет. С огромной лестницы срежнего здания Хрустального дворца сходили наши путешественники. Рядом с Евпраксией шел Басардин. Он, видимо, старался быть умен и любезен. - Вот это Европа! Чувствуешь, что на высшей точке цивилизации находишься, - говорил он. В это время Блонден шел уже по канату, по крайне мере на высоте пятидесяти саженей. Евпраксия взгянула вверх и отвернулась. - Что ж, вы уж и испугались? - сказал ей Басардин насмешливо и в то же время с нежностью. Евпраксия шла, ничего ему не ответив. Басардин старался нагонять ее и итти с ней рядом. - Это уже несчастие русских, - говорил он: - что мы не можем и не хотим ни на что взглянуть прямо. - Что ж тут приятного смотреть прямо? - проговорила она. - Я не про это говорю, а про другое, - отвечал Виктор лукаво. - Не знаю, про что вы говорите, - сказала ему почти сердито Евпраксия. - Я говорю, - продолжал Виктор, понижая голос: - что вы вот, например, несчастливы в вашей семейной жизни, а между тем остаетесь верны вашему долгу. Евпраксия сначала было рассердилась, а потом рассмеялась. - Вы ужасно глупы, извините вы меня! - проговорила она. Басардина при этом только слегка передернуло. Впрочем, он сейчас же поправился и с насмешливой улыбкой продолжл следовать за Евпраксией. С Баклановым, между тем, шел Галкин. - Вам всего достанется каких-нибудь двести или триста штук... - толковал он. - Тут не в количестве дело!.. - возражал Бакланов. - Вам все это в пояс уложат, - объяснял Галкин: - ведь пояс нигде не осматривают, согласитесь с этим. Бакланов молчал. - Не понимаю я вашего дела, господа, как хотите! - произнес он наконец и покачал с грустью головой. - Земскую думу надобно собрать!.. Согласитесь, что без этого нельзя. - А потом что?.. - А потом разложение и федерация... Бакланов усмехнулся и задумался вместе. - Ну, так до свидания! - сказал Галкин. - Вы куда? - спросил его робко Бакланов. - В топографию. - А Сабакеев там? - Там; с утра сидит... Галкин ушел. Бакланов остался в сильно-мрачном настроении. К вящщему его неудовольствию, он увидел вдали Петцолова, который прямехонько шел на него. - Bonjour! - говорил он, дружески подходя и протягивая руку, как будто бы между ними ничего неприятного не было. - Вы знаете, что произошло с madame Леневой? - начал он сейчас же. - Ее брат тут идет! - шепнул было, указывая на Басардина, Бакланов. - Ничего!.. Я ему сам все говорил: он нисколько не в претензии, - говорил Петцолов. - Imaginez! - присовокупил он: - она нанимает на улице Saint-Honore бельэтаж!.. имеет ложу в опере!.. Словом, живет с каким-то англичанином-крезом. - Которого предпочла вам, как вас мне! - сказал Бакланов. - Oui! - подтвердил весело Петцолов: - а, ecoutez: вы были у здешних господ? - Был, - отвечал Бакланов. - Не правда ли, какие чудные люди? - Превосходные! - Как они ласкают молодежь! чудо!.. Adieu! - Вы уж уходите? - Да! Я завтра из Лондона уезжаю. - Что так? - Так!.. Нужно еще в Австрию заехать, просить тамошнего раскольничьего митрополита сюда переехать!.. - прибавил Петцолов уже полушопотом. Бакланов только посмотрел на него. "Чорт знает что такое!" - подумал он, когда молодой человек отошел. 18.. Агитатор и раскольник. В одной из самых сытных лондонских таверн, в Сити, сидело, между прочим, много и русских купцов, приехавших на выставку. Купец, попавшийся нам в Дрездене, тоже тут обедал. Его решительно поедал глазами сидевший невдалеке от него Виктор Басардин. Наконец, заметив, что купец доел последнее блюдо и стал утирать свою бороду, он прямо подошел и сел против него. - Вы знакомы, кажется, с господином Баклановым?.. - сказал он. - С каким господином Баклановым? - спросил купец не без удивления. - С одним моим знакомым; на выставке вы с ним кланялись. - Не знаю-с! - отвечал односложно купец. - Но мы вас знаем и уважаем!.. - продолжал Виктор заискивающим голосом. - К вам ведь приходил на днях человек?.. - прибавил он таинственно. Купец посмотрел на Басардина внимательно. - Приходил-с! - отвечал он как-то отрывисто. - Ну, сами согласитесь, у нас ведь Бог знает что с раскольниками делают... наконец с вами самими!.. Купец несколько времени переводил беспокойный взгляд с Виктора на салфетку и с салфетки на Виктора. - Что кому за дело-с, что со мной ни делают! - проговорил он наконец. - Да, конечно, - отвечал Виктор, потупляясь: - но тут общая польза! - Какая это польза такая! Ничего мы такого не знаем и не наше дело. - А я полагал было... - произнес Басардин. - А коли полагали, так не угодно ли самим: площади у нас в Питере и Москве большие, рассказывайте там, что вам охота. - Так что ж вы других-то к тому подводите?.. Вы здесь наболтаете Бог знает что, а потом за вас ответствуй. - Ну, уж вы можете быть спокойны, что здесь вас никто не выдаст. - Как не выдаст?.. Как вы бумаг-то в руки насуете, так тут с поличным словят. Вы, значит, только одно и есть, что человека-то под гибель подводите! - Ну, уж нас никто не может укорить, - возразил Виктор, поматывая головой: - чтобы мы простого русского человека не любили и не желали ему добра. - Благодарим на том покорно-с! Только словно бы того, пожалуй, нам и не надо: вы, баре, сами по себе, а мы, мужики, сами по себе. вы вот государя императора браните, а мы ему благодарствуем и полагаем так, что собака лает, а ветер носит... В Бога, вон, вы пишете, чтобы не веровать, и то мы ничего: считаем так, что от нерассудка вашего это происходит. - Что ж, мы не из-за денег же к вам стремимся? - Да денег мы вам и не дадим; деньги у нас не ворованные, а потом и трудом нашим нажитые. - Чиновникам давали же их! - возразил Виктор ядовито. - Чиновники-то все-таки маненечко царские слуги, а не самозванщина... Басардин наконец встал. - На вас, значит, и надежды никакой питать нельзя!.. - произнес он. - Мало че, что надежды, а что ежели бы теперь во Франции али в Австрии было, я бы, себя оберегаючи, комиссару вас представил, - отвечал внушительно купец. - Как это глупо! - сказал Виктор, уходя. - Что делать-то! Неученые! Инако думать и полагать не умеем! - отвечал купец. 19.. Прокламации. Три дня уже как Сабакеев и Бакланов с женой ехали обратно в Петербург. Последний всю почти дорогу не пил, не ел ничего и был чрезвычайно грустен; а Сабакеев, напротив, оставался совершенно спокоен и все сидел на палубе и смотрел на море. По случаю небольшого числа пассажиров, Бакланов с женой занимал отдельную каюту. В один вечер, ложась спать и снимая с себя, между прочим замшевый пояс, он проговорил вполголоса: - Ах, обуза, обуза проклятая. - Что такое это вы сказали? - спросила вдруг его Евпраксия. Последнее время она заметно присматривала за мужем. - Так!.. Ничего!.. - отвечал Бакланов. - Какая это у вас обуза? - продолжала Евпраксия. Бакланов молчал. - Да ну же, говори! - сказала она. Бакланов усмехнулся. - Да вон... из Лондона... порученье дали. - Что-о-о? - воскликнула Евпраксия. - Да не кричи, пожалуйста! - перебил ее Бакланов: - из Лондона!.. - прибавил он шопотом. - Что из Лондона? - Прокламации! Евпраксия даже отступила несколько шагов назад. - Ах, вы, сумасшедший человек! Сумасшедший! - воскликнула она: - где они у вас, подайте сейчас! - Как возможно!.. Я не хочу подлецом быть! - Подлецом вы будете, если привезете их. Для чего вы это делаете? - Чтобы возбудить. - Кого? к чему? - Да к чему бы то ни было. Все лучше, чем оставаться при настоящем порядке. - Как к чему бы то ни было! - воскликнула Евпраксия: - да вы в самом деле после этого злодеи какие-то!.. Кто вам дал это право делать?.. Кто вас уполномочивал? - Вся Россия вас растерзает, если ей хоть пальцем указать на вас. - Ну, оставьте меня, пожалуйста, в покое! - Нет, не оставлю. Вы, кажется, совершенно забыли, что у вас есть дети, у которых вы промотали все состояние и для которых должны теперь трудиться, а не в рудники итти. - До рудников еще далеко, - проговорил Бакланов с улыбкою. - Очень недалеко! Не успеете, я думаю, носу в Петербург показать, как всех вас в крепость пересажают. - Кто же узнает? - Да уж и знают, вероятно, давно. Не один раз уж, вероятно, телеграфировали об вас. Замечание это заметно сконфузило Бакланова. - И кем увлекся?.. Кому подражать стал?.. - продолжила между тем Евпраксия: - мальчишкам!.. Неужели настолько рассудку-то нет, чтобы понять это своим умом? - Однако в числе этих мальчишек и брат ваш. - Брат увлечен несчастною любовью своею. Она этаких и подбирает: или энтузиастов, или дураков... Подайте сейчас, где у вас эти бумаги? - заключила она, вставая и подходя к мужу. - Да вон... в поясе!... отвяжись только! - отвечал Бакланов как бы с досадой. Евпраксия сейчас же проворно взяла пояс. Оборвав до крови ногти, она сама расшила его и начал выкидывать из него в отворенное окно бумажки. - Все ли тут? Нет ли еще? - Все тут, ей-Богу!.. - отвечал Бакланов. Евпраксия и самый пояс бросила в море. После такого поступка жены, Бакланову стало как-то легче. - Чорт с ними, в самом деле! - сказал он, сибаритским образом разваливаясь на койке. Евпраксия уселась в кресла. - Как это вам могло прийти в голову, скажите, пожалуйста? - сказала она. Евпраксия с грустью качала на него головою. - Я было сначала и отнекивался, - продолжал Бакланов: - надулись, перестали со мной говорить... мне уж и неловко стало. Евпраксия усмехнулась. - Вашему ничтожеству я уж и слов не нахожу; да хороши и они, хороши! - проговорила она и на другой день не оставила в покое и брата. Она взяла его за руку, увела к себе в комнату и заперла дверь. - Что это такое ты с собой везешь? - спросила она его прямо. - Что везу? - спросил, в свою очередь, мрачно Сабакеев. - Я знаю уж что! - отвечала Евпраксия. Валерьян посмотрел себе на руки. - Проболтался тот, болтушка-то! - сказал он. - Мало что он проболтался, я все у него отняла и выкинула. Валерьян продолжал спокойно глядеть себе на руки. - Точно то же и с вами намерена сделать! - продолжила Евпраксия уже с улыбкой. Сабакеев молчал. - Сделаю, а? - спросила она, ласково взяв его за руки. Сабакеев грустно усмехнулся. - Ты ведь сама очень хорошо знаешь, что со мной ты этого не сделаешь ни ласками ни угрозами... К чему же поэтому и говорить? - добавил тот. - Знаю, - отвечала Евпраксия со слезами на глазах: - но я думала, что ты это сделаешь для меня!.. Что ты этим погубишь себя, в этом я совершенно уверена, а твоя погибель для меня все равно, что погибель всех детей моих, значит, более чем мои собственная. - Очень жаль! - отвечал, по-видимому, совершенно равнодушно Валерьян: - и если бы от этого в самом деле погиб я сам, мать, ты, дети твои, все-таки я ни на шаг бы не отступил. - Бог с тобой! - сказала Евпраксия. - В Бога я не верую, но что поступаю так, как следует поступать честному человеку, в этом убежден, - сказал он и, хлопнув дверьми, вышел на палубу. Евпраксия поняла, что больше с ним говорить было нечего, и остальную дорогу она уже ничего не ела и целые дни почти все плакала. Сабакеев все это видел, зеленел от волновавших его чувствований, но не сказал ей ни единого слова в утешение. 20.. Петербургский пожар. Пассажиры шли в таможенную кронштадтскую залу. Вещи разложены были по идущим вокруг столам. На среднем столе лежали паспорта. Чиновник в очках перебирал их и не совсем спокойным голосом произнес: - Господин Сабакеев! Сабакеев вышел. Евпраксия, бледная как перед смертью, видела, что у брата в это время подергивало щеку. - Потрудитесь пожаловать вон в эту комнату! - произнес чиновник, показывая на одну из дверей. Сабакеев пошел. Вслед за ним вошел также и солдат-жандарм. Все пассажиры переглянулись между собой. У Евпраксии были полнехоньки слез глаза. Она старалась их смигнуть, но утереть не смела. В залу вошли еще несколько лиц и что-то такое объявили. Пассажиры заволновались и стали беспокоиться. Таможенные чиновники принялись торопливо осматривать вещи. Бакланов и Евпраксия, занятые своим положением, не обратили сначала на это внимания. - Господин Бакланов! - провозгласил наконец тот же чиновник. Бакланов переглянулся с женой и побледнел. - Пожалуйте в следующую комнату! - сказал чиновник. Бакланов пошел. Прочие пассажиры продолжали торопливо прятать свои вещи и бегом уходил из залы. Бакланов наконец с раскрасневшимся лицом возвратился к жене. - Всего осматривали, - произнес он. В это время молоденький чиновник подал Евпраксии записку. Она как прочитала ее, так и опустил руки. Это писал Сабакеев: "Не дожидайтесь меня. Я арестован!" Евпраксия пошла. Она беспрестанно оступалась и, кажется, совсем не видела, куда идет. Бакланов принужден был поддерживать ее. Они прошли на пароход. Там капитан что-то торопливо бегал по палубе и отдавал приказания. - Скоро мы поедем? - спросил его Бакланов. - Надо скорее... Петербург горит... - отвечал ему тот. - Как Петербург? - повторил Бакланов. В ответ на это пассажиры указали ему на видневшееся облако дыму, окрашенное во многих местах красноватым цветом пламени. - Евпраксия, Петербург горит! - не утерпел и сказал жене Бакланов. - Господи, дети мои! - воскликнула та. Бакланов понял, что сделал глупость. - Где именно горит-то? - обертывался он и спрашивал всех. - Апраксин двор, говорят, - отвечали ему. - Апраксин двор, он далеко, - утешал было он жену. - Два шага всего тут... - произнесла та и начала беспрестанно подходить к капитану и спрашивать: - скоро мы приедем, скоро? - Самым полным ходом идем, - отвечал тот. Пройди еще с час времени, и Евпраксия или бы с ума сошла, или бы у ней лопнуло сердце. У пристани едва бросили трап, как она проскользнула по нему и побежала по Английской набережной, по площади, по Невскому. Народ толпами валил по тротуару, перекликался, перебранивался. Неслись пожарные; на думе был выкинут красный флаг. Чтобы избежать давки, Евпраксия повернула на Екатерининский канал. Бакланов едва успевал следовать за ней. В переулке их остановила целая куча народа. - Ваше благородие... ваше благородие! - закричал из толпы голос к Бакланову. - Что такое тут? - спросил тот. Толпа напирала на двух каких-то господ, из которых одного огромного мужика несколько человек держали за руки; а другой, совершенный старичишка, дрожащею и слабою рукою повертывал ему галстук, с видимою целью удавить его. - Кто тебя научал?.. Кто?.. - говорил он. - Что такое? - повторил еще раз Бакланов. - Поджигатель... У старичка дом-то поджигал, - отвечал кто-то ему. - Кто научил? - повторял, уже покраснев от бешенства, старичишка. - Поляки, ваше благородие, Матерь Божия! - пробормотал мужик. - О-го-го-го! - заголосила толпа и повалила в сторону от Бакланова. - Го-го-го-го! - слышалось ему еще несколько раз. - А супружницу-то его швырнули в огонь, - объяснил ему проходивший мимо молодой мещанин. Остановленный всею этой сценой, Бакланов едва догнал Евпраксию. - Дай мне руку! - сказал он. - На! - отвечала та, как помешанная, и все шла вперед. Бакланов между тем припоминал черты мужика: не оставалось никакого сомнения, что это был Михайла, кучер Басардиных, а супружница его, вероятно, Иродиада. На Садовой, перед банком, толпа снова остановила их. Раздались какие-то клики, и вдали мелькал белый султан Бакланов сам невольно приостановился. Это шел государь. - Батюшка наш... батюшка!.. - стонали и охали женщины. - Ваше Императорское Величество, - повторяли мужики. У чиновников некоторых головы дрожали. Бакланов почувствовал, что и у него невольно навернулись слезы. Евпраксия продолжала сама расталкивать народ, и им удалось наконец снова выбраться на Невский. - Вези в Графский переулок! - сказала она, проворно садясь на первого извозчика. Бакланов поспешил сесть с нею. - Кто это такие поджигают? - спросил он у извозчика. - Да кто их знает, батюшка!.. Этта вот тоже я ехал... так молодой баринок... как вот их?.. на Васильевском острову еще ученье-то им идет... - Да, знаю! - подхватил Бакланов. - Так как тоже от народу-то бежал, схватить было его хотели. Бакланов невольно при этом припомнил, как он всегда спорил с молодыми людьми и уверял их, что они народа не знают. Они думали, что народ с ними, а он заподозрил их в первом скверном преступлении. - А болтают тоже, и поляк этот жжет, - продолжал разговорчивый извозчик. - Очень может быть! - Болтают так... сказывают, - подтвердил извозчик. Перед одним домом Евпраксия остановила извозчика и проворно пошла по лестнице. Бакланов последовал за ней. Она дернула за звонок. Отворили, и в зале стояли Валерьян и Митя уже в курточках, а Петя еще в рубашечке. Она сразу всех их и обняла и прижала к груди. Бакланова дети не узнали, и только один Валерьян сказал наконец: - Ах, это папаша! В дверях гостиной стояла старуха Сабакеева. Бакланов едва имел духу подойти к ней к руке. - Что, батюшка, отыскали наконец! - произнесла она голосом, исполненным презрения: - а где Валерьян? - прибавила она. Бакланов молчал и смотрел на жену. - Валерьян арестован! - отвечала та. Старуха несколько времени смотрела на дочь, а Евпраксия на нее. - Этого надобно было почти ожидать! - пояснила она матери. - Да! - произнесла старуха, и обе потом, не сказав ни слова больше, разошлись по своим комнатам. Как ни велик был у обеих нравственный закал, но на этот раз однако, видно, не хватило его. 21.! Через полгода. На Васильевском острове знакомая нам гостиная Ливанова представляла далеко не прежнее убранство: в обоих передних углах ее стояли киоты с дорогими образами. Образ Спасителя с пронзенною стрелками головой тоже был тут. Перед обоими киотами корели лампады. В комнате, сильно натопленной, вместо прежнего приятного запаха духами, пахло лекарствами. Сам Евсевий Осипович, худой, как мертвец, совсем плешивый, но еще с сверкающими глазами, лежал на постели под пуховым одеялом. У кровати его сидела, в черном платье и с заплаканными глазами, Евпраксия. Около года уже старик был тяжко болен; ни от трудностей и невзгод житейских, ни от коварства и изменчивости людей никогда Ливанов не поникал гордою головой своей; он знал, что он все поборет и над всем восторжествует умом своим. Но чего не сделала вся жизнь, то сделал страх смерти. Евсевий Осипович смирился духом; прежнее его мистическое направление приняло чисто религиозный характер; он сделался кроток со всеми в обращении, строил на свой счет больницу, рассылал деньги по бедным церквам, ко всем родным своим написал исполненные любви и покаяния письма, в том числе и Бакланову, который сейчас же приехал к нему и привез жену. Больной старик с первого же разу заинтересовал Евпраксию; он так умно и красно говорил о разных религиозных предметах. Евсевий Осипович, в свою очередь, заметив в племяннице настроение, схожее с своим, с удовольствием взялся ее довоспитывать: он все еще любил, хотя бы то и на самых чистых основаниях, сближаться с женщинами. Евпраксия стала к нему заезжать раза по два в неделю: во-первых, чтобы посетить его, как больного, а во-вторых, чтоб и побеседовать с ним. В настоящее свидание, несмотря на заметную слабость, Евсевий Осипович говорил очень много и красноречиво. - Мирной и скорой кончины мне Бог не пошлет! - пояснял он: - я очень много грешил мыслями и делом, но ты чиста и невинна... - Я ни в чем не виновата, - подтврдила и Евпраксия. - Ты только искупительная жертва вашего рода, - продолжал старик: - род ваш умный, честный, но жестокий: прапрадед твой был наказан дьяком в пытной палате... Дед твой в двенадцатом году, на моих глазах... я еще молодым человеком был... настиг отряд французов; те укрылись было с лошадьми в церковь деревянную и потом сдавались, просили пощады, но он не послушался и всех их сжег за оскорбление храма. Выражение лица Евпраксии как бы говорило, что дед хорошо сделал, что сжег. - Я для себя ничего уж не желаю и не прошу, и молюсь только за детей. - И молись больше!.. Молитва - великое дело... молитва разрушает и созидает города и повелевает стихиями; когда на Устюг шла каменная туча, весь народ по церквам молился и коленопреклонствовал, ничто не отвращало гнева Божья; но стал молиться преподобный Прокопий, растерзал на себе ризы, всплакал кровавыми молитвенными слезами, Бог его услышал... Евпраксия слушала; она и сама в это время вряд ли не шептала про себя молитвы. - Я к вам дня через два опять заеду, - сказала она и встала, заметив, что старик сильно утомился, так что у него лицо как бы несколько перекосилось и голова склонилась на подушку. - Прощай, голубица! - проговорил он. Евпраксия поцеловала у него руку. Евсевий Осипович перекрестил ее. В зальце Евпраксию остановила горничная Евсевия Осиповича, та самая, которую и мы знаем и которая с тех пор только очень пополнела... - Вчера-с с ним ночью очень дурно было... Боюсь, чтоб и сегодня чего не случилось. - Главное, чтобы причастить и исповедать успеть, - отвечала на это спокойно Евпраксия. - Это-то успеем; священник в нашем доме живет - сказала горничная. - Только это! - повторила Евпраксия и с тем же печальным лицом, какое имела, села в карету и поехала. Перед Казанским собором она начала креститься и продолжала это до самой квартиры. Дома она нашла: мать, тоже в черном платье и с печальным лицом, сидевшую за средним столом; мужа, скучавшего вдали в креслах, и Варегина, который стоял и грелся у камина. Последний был по-прежнему спокоен и солиден... Евпраксия при входе приветливо поклонилась ему, почтительно поцеловалась с матерью и села; потом сейчас же, придав еще более серьезный выражение лицу, позвонила. Вошел человек. - Позови детей, - сказала она, и через несколько минут в комнату вошел старший, Валерьян, уже в гимназическом сюртучке. - Что, перевел? - спросила его мать. - Перевел-с! - Ну, давай! Мальчик стал переводить. - А брату из арифметики показал? - спросила Евпраксия тем же серьезным голосом. - Показал-с! - отвечал ей мальчик тоже серьезно. - Поди, позови его. Пришел и второй сынишка, совсем еще капля. - Знаешь из арифметики? - спросила его Евпраксия почти строго. - Знаю-с, - пролепетал ребенок. - Ну, рассказывай! Мальчик начал отвечать, беспрерывно вскидывая на мать большие голубые глазенки. - Ну, теперь можете итти гулять, - сказала Евпраксия. Мальчики солидно вышли. - Славно дети выдержаны! - сказал Варегин, с удовольствием мотнув на них головой. На лице Евпраксии при этом ничего не выразилось, как бы говорилось о совершенно постороннем для нее предмете, но старуха Сабакеева, прислушавшись к их разговору, произнесла: - Я своего тоже не баловала, да немного толку-то вышло! Евпраксия посмотрела на мать. - Валерьян, maman, еще ничего дурного не сделал! - сказала она каким-то твердым голосом. - Что же он хорошего-то сделал? - перебила ее резко старуха. - Валерьян Арсеньич был втянут общим потоком, - вмешался Варегин. - Еще бы! - подхватила Евпраксия: - люди постарше и поопытнее его в жизни Бог знает на какие глупости решались. При этом Бакланов пошевелился в своем кресле. - Скажите, пожалуйста! - начал он, чтобы замять этот разговор и обращаясь к Варегину: - вы совсем уж оставили посредничество? - Думаю!.. Делать становиться нечего. - Везде, значит, теперь тихо, везде порядок установился? - Почти!.. Только вот, помните, в том именьи где я усмирял у этой госпожи, все не слушаются старика отца ее. Я по этому случаю, ехавши сюда, заехал к нему, оказывается он умер, и представьте себе: на столе-то лежит румяный и белый, как живой. - А мне так, - опять поспешно перебил приятеля Бакланов: - из деревни пишут, что один сосед мой и немножко родственник, Дедовхин... так тот от досады помер, что, кому ни пожалуется на посредника, никто просьбы от него не принимает! - Да, сильно старики подбираются! "Последние тучки рассеянной бури"! - заключил Варегин. В продолжение всего этого разговора Евпраксия и старуха Сабакеева заметно к чему-то прислушивались. Наконец раздался звонок. - Вот, кажется, и он! - подхватила первая. Старуха встревоженно посмотрела на нее. Вошел знакомый нам правовед Юрасов, в настоящее время обер-прокурор и член разных комиссий. Евпраксия с пылающим лицом пожала ему руку и просила садиться около себя. Старуха тоже смотрела на него, как-то моргая носом. Гость, в свою очередь, хоть и улыбался, но заметно был не совсем в покойном состоянии. - Ну что? Решили? - спросила старуха. Голова ее при этом дрожала. - То есть проект решения написан, - отвечал уклончиво Юрасов. - В каторгу? - спросила старуха. - Да. - На долго ли? - Вероятно, смягчат еще, а теперь на двенадцать лет. Старуха, тяжело дыша, уставила глаза на образ. Евпраксия употребила все силы, чтобы совладать с собой; но слезы уже ручьями текли по ее лицу. - Скажите: не струсил ли он? не трусит по крайней мере? - спросила старуха. - О, нет, напротив, - отвечал Юрасов: - он встречал все совершенно спокойно и на все, кажется, уж приготовился. - А что же эта госпожа? - спросила Евпраксия, и по лицу ее пробежала презрительная улыбка. - Mademoiselle Базелейн? - спросил Юрасов. - Да! - Судится тоже. - За что же вы ее-то судите? - вмешался в разговор Варегин. - По связи и знакомству ее с разными господами, да еще за дневник. - За дневник? - Да! - Что же она пишет в дневнике? Юрасов, кажется, несколько затруднялся отвечать на этот вопрос. - Пишет... - начал он с расстановкой и довольно тихо: - что, во-первых, она в Бога не верует, что, когда родители посылали ее в церковь, так она презрение к себе чувствовала... - Мерзкая! - произнесла Евпраксия. - Потом говорит, что раз, встретя одного студента, она спросила у него: есть ли у него диван и подушка, и что она придет заним