Оцените этот текст:


----------------------------------------------------------------------------
Изд.: Советская Россия, 1984
OCR: Андрей Колчин
----------------------------------------------------------------------------

     Начинается  сказка  от сивки, от бурки, от вещей каурки; рассказывается
не сзади, а спереди, не как дядя Селиван тулуп надевал. А эта сказка мною не
выдумана,  из  старых лык не выплетена и заново шелком не выстрочена: мне ее
по летним дням да  по  осенним  ночам  рассказывал  Савка-Журавка  долгоног,
железный нос.
     Савка-Журавка  по  двору  ходит,  черным глазом поводит, с ноги на ногу
переступает, долгую шею через  плетень  перегибает,  острым  носом  друга  и
недруга  допекает.  А как крыльями встрепенется да звонким голосом озовется:
"кур-лы-курлы!" - так у  всякого  и  ушки  на  макушке,  и  слюнка  изо  рта
потечет...  Савка-Журавка голосную песню затягивает, умную речь заговаривает
и такую сказку рассказывает... курлы-курлы!
     Во славном городе  во  Чухломе  жила-была  старушка  горемычная,  вдова
человека  посадского, а имя ей Улита Минеевна.  Муж ее Авдей Федулов, не тем
покойник-свет будь помянут! большой был гуляка: торг повести  да  на  счетах
раскинуть  не  его  было  дело;  а пиры пировать, да именины справлять - его
подавай. Так и все свои животы прогулял да пропил, а не в добрый час  и  его
самого подняли мертвого в царевом кружале под лавкою. Бедная вдова после его
смерти обливала горючими слезами не столько могилу своего друга  сердечного,
сколько  свое  вдовье  платье  и  сиротские  недоимки.  Не  было  у нее, что
называется, чем собаки  из  двора  выманить;  а  которых  крох  не  растерял
покойный  ее сожитель, и те пошли по его же душе, на похороны да на поминки.
Худо быть человеку семейному горьким пьяницей: и перед богом грешит, и людей
смешит, и чужой век заедает.
     Не  на  радость  остался  и  сынок  бедной  вдове горемычной, единое ее
детище, Никита: и тот по отцу пошел. Пить не пришла еще ему пора, потому что
после  отца  он  остался  мо-лоденек, годов о двенадцати; зато к работе его,
бывало, не присадишь. Мать бедная перебивалась кое-как  своими  трудами,  из
того  кормила  его и одевала; а он только с утра до ночи рыскал по улицам да
играл в бабки с чужими ребятами. Этого дела, нечего сказать, был он  мастер;
а  как,  по  пословице,  всякое  дело  мастера боится, то и бабки словно его
боялись и слушались. Не выискивалось  еще  молодца,  кто  б  обыграл  Никиту
Вдовинича:  такое  в  насмешку  дали  ему  на  улице прозвание вместо Никиты
Авдеича.
     Никитино уменье не полюбилось соседним ребятам, которых он день при дне
дочиста  обыгрывал,  так что они не могли у себя напастись бабок. Не раз они
щипали Вдовинича за его удачу и однажды стакнулись ворваться всей гурьбой  к
нему  в  дом и отъемом отнять у него все бабки. Шепнул ли кто Никите, сам ли
он догадался, - только он как-то об этом спроведал. "Постой же! - молвил  он
сам  про  себя.- Я упрячу мои бабки в такое место, куда из этих сорванцов ни
один не посмеет просунуть нос".  Сказано  и  сделано:  как  наступила  ночь,
Никита  Вдовинич собрал все свои бабки, склал их в запол и снес на кладбище.
Там отыскал он могилу своего отца и принялся рыть  в  ней  яму,  чтобы  туда
спрятать  любимую свою потеху до поры до времени. Видно, Никита, хоть и слыл
дурачком и служил посмешищем всему соседнему миру, а был-таки себе  на  уме:
небось не стал же рыться в чужой могиле! Он смекнул, что и после смерти свой
своему поневоле друг.
     Вот как он раскапывал землю, вдруг послышался ему голос из могилы: "Кто
тут?"  Никита  не оробел и смело ответил: "Я, батюшка!" - "Сын мой любезный,
дитя мое милое! тяжко мне под сырой землей! - простонал ему тот же голос.- А
еще  мне  тяжеле  оттого,  что  тебя  с матерью, по грехам моим, покинул при
недостатках. Слушай же: я знаю, что тебя вовсе не тянет к работе; ты весь  в
меня,  и  личиком  и  станком,  и  разумом и умом. Я тебе помогу, детище мое
желанное, и вызволю тебя из бедности; только приходи по три  ночи  сюда,  ко
мне  на  могилу, в глухую полночь, за час - за два до первых петухов. Что бы
здесь ни деялось, не робей; станут играть в бабки - играй,  только  старайся
весь кон сбивать и все бабки к себе забирать. Теперь же покамест ступай себе
с богом! прощай!"
     Никита смекнул делом, в какую честную компанию звал его родной  батюшка
и  с какими игроками должно ему было тянуться; однако ж как малой не трус он
вздумал пойти наудалую и  отведать  своего  счастья.  Вот,  пришедши  домой,
молвил  он своей матери, Улите Минеевне: "Благослови, государыня матушка, на
доброе дело: меня зовут лавочники по три ночи стеречь лавок, а сулят  за  то
гривну  медью,  да  хлеба  вволю,  да  новые  рукавицы". Улита Минеевна была
рада-радешенька, что бог надоумил ее детище жить  на  белом  свете  трудовою
копейкою; она чуть не прослезилась от доброй вести. Матери за благословеньем
не в ларец ходить: не раздумывая, не разгадывая, благословила Улита Минеевна
своего Никиту и отпустила его с крестом и молитвой. Только он, вместо лавок,
поплелся на кладбище, раскидывая умом-разумом, что-то из этого будет.
     Вот и прилег он на отцовой могилке, ни  шкнет,  ни  чихнет  и  ни  ухом
поведет.  Не  спится ему, правду сказать: да ведь батюшка родимый не за сном
же и звал его туда. Долго ли, коротко ли было дело,  только  вдруг  подул  и
пронесся  полуночный  ветерок  по кладбищу и запрыгали огоньки над могилами,
словно клады  из-под  земли  выскакивали  морочить  люд  православный,  либо
затейник   какой,  стоя  на  кладбище,  сеял  по  нем  гнилушкой.  Вдовиничу
послышалось, что под землею мертвец мертвеца спросил:  "Пора?",  а  тот  ему
ответил:  "Пора!"  И  пошла  трескотня  по  могилам: каждый мертвец упирался
ногами и руками в гроб, сшибал долой крышку  вместе  с  земляной  насыпью  и
выходил  на  белый  свет в белом саване. И все они сходились на поляну перед
кладбищенской часовней, здоровались, кланялись друг другу, будто люди путные
из миру  крещеного. Никита Вдовинич все лежал по-прежнему и смотрел на такие
предивные диковинки; вдруг его  невесть  что-то  отбросило:  он  скатился  с
могилы  вместе  с  ворохом земли, и перед ним как лист перед травой очутился
его батюшка Авдей Федулович. "Сын мой любезный, дитя мое милое! - возговорил
он  детищу  своему  желанному.  -  Слушай  в оба, а не в полтора, что я тебе
говорить буду. Наши  честные  покойники  в  эту  пору  встают  да  от  скуки
потешаются  в бабки; не робей, играй с ними. Если в игре будешь удачлив, так
и в житье будешь счастлив и талантлив; а нет - на себя пеняй. Помни же,  сын
мой  любезный,  дитя  мое милое: что ни есть на кону - все сбивай, ничего не
оставляй; особливо в третью ночь почтись и весь последний кон сорви, - не то
с  тебя  сорвут  твою буйную головушку. Пуще всего, не робей. Теперь пойдем,
благословясь".
     Не любо было Никите Вдовиничу слышать, какой был зарок на игре положен;
да  нечего  делать: взявшись за гуж, не ворчи, что не дюж! Вот и пошли они к
гурьбе покойников; а там крик, гам, беготня, толкотня, хохотня. Никиту мороз
по  коже  подирал,  когда  он  воззрился  да  вслушался,  что там было. Иной
мертвец, вытянув костлявую шею и вы-ставя свой череп из-под савана,  страшно
скалил зубы и грохотал, как из пустой бочки; видно, по русской поговорке, он
и на том свете чудак был покойник: умер, да зубы скалил. Другой - бледен как
полотно,  глаза  как  плошки, да не видят ни крошки, стоял да бородой кивал,
словно репку жевал; третий, отдувши губы, что-то с посвистом в себя втягивал
так,  как,  не  применно  будучи,  добрый  человек  тянет  чару зелена вина;
четвертый... Ну да бог им судья! все они были на ту же стать.
     Вот и завопила вся гурьба покойников: "Давай в бабки!" Поставили на кон
бабок  видимо-невидимо,  да у каждого было в заполе савана по целому вороху.
Опять запрыгали огоньки на могилах, скок да скок - и столпились в  два  ряда
вокруг  поляны,  что  перед  часовней, наподобие как, если кто видал из вас,
люди добрые, зажигаются плошки для потешных огней по  большим  праздникам  и
ими, словно бисером да каменьями самоцветными, унизываются городские улицы и
площади. Нашему Вдовиничу сызнова стало жутко, когда  он  с  отцом  вошел  в
середину  сходбища. Все мертвецы заорали не своим голосом: "Чужой! чужой!" -
как будто собаками на него уськали. Добро бы тем и кончилось; так  нет!  они
косились  на  него  глазами,  моргали бровями, щелкали зубами, морщили носы,
щетинили усы и кривляли рты, словно не они, а он был покойником. Вот один  и
подкатился  и  молвил  отцу  Никитину: "А ты, дядя Авдей, что ж не играешь в
бабки? поставил бы своего мальца на кон, авось бы мы его  срезали".  -  "Где
вам мякинникам, со мной тягаться! - ответил Авдей Федулов. - Вот гляди-ка на
моего мальца: он, кажись, и невзрачен, и  не  нашего  еще  лесу  кочерга,  а
дайте-ка  ему  бабки  в  руки  - всех вас за пояс заткнет!" - "Хвастливого с
богатым не распознаешь! - завопили мертвецы в один голос. - Не в  похвале  б
сила,  а  в  деле.  Ну-ка,  ин выпусти своего щенка на наших волков. Только,
знаешь: уговор лучше денег. Его выигрыш -  его  и  счастье,  а  проиграет  -
головой  отвечает;  да  и ты на свою долю столько добудешь совков да пинков,
что всех не уложишь к себе в могилу". - "Ладно! - сказал  Авдей  Федулов.  -
Грозите богатому, авось-либо копейку даст; а с меня-то вам взятки гладки". -
"Ну-ну! пустого  не  болтать  и  делу  не  мешать!  -  крикнул-гаркнул  один
долговязый  мертвец,  который  был  у  них  в игре старостой и уставщиком. -
Начинать так начинать; а то вы, пожалуй, и до петухов прокалякаете".  -  Тут
он  схватил  Никиту  за  оба  плеча,  толкнул вперед, уткнул носом чуть не в
землю, указал на груду бабок и примолвил: "Бери, да ставь, да заметывай!"  -
Никите  не  люба  была  такая грубая поведенция, он осерчал; однако прикусил
язык, набрал бабок и пустился в игру. Хвать да хвать, глядишь - и  весь  кон
сбил;  поставили  другой - и тот будто рукою снял; поставили третий - и того
как не бывало: не дал  мертвецам,  что  называется,  ни  росинки  подобрать.
Дивовались  покойники  такой  удаче и захлопали глазами да заскрыпели зубами
пуще прежняго. Никите сдавалось, что ему не сдобровать; ан вот как  тут  по
посаду  раздалось:  кукареку!  Никита  глядь  - ни огоньков, ни мертвецов не
стало, могилы заровнялись так, что не было  ни  следа,  ни  приметы;  с  той
стороны,  откуда  солнышко  всходит, занималась утренняя заря, и перед нашим
Вдовиничем лежала груда сбитых им бабок, чуть не с головой его в уровень. Он
подрылся под часовню и туда запрятал свои бабки; видно, отец-батюшка родимый
шепнул ему, что тут-де ни мертвый, ни  живой  их  тронуть  не  посмеет.  Еще
православные  в  городе глаз не продрали, а Никита приплелся домой, залез на
полати и такую дал высыпку, что чуть обеда не проспал.
     На другую ночь было ему поваднее идти на кладбище. Опять прилег  он  на
отцовской  могиле;  опять  чуть  только  повеял полуночный ветерок, заиграли
огоньки на могилах и опять пошла трескотня и хлопотня по  кладбищу.  Батюшка
Никитин,  Авдей  Федулович,  снова  встал и повел его на сходбище разгульных
покойников, а там по-вчерашнему - крик,  гам,  беготня,  толкотня,  хохотня;
только  уж на этот раз Вдовинич наш не робел и раскланивался что ни с самыми
лихими мертвецами, будто со старыми знакомыми. Все  вскрикнули,  увидя  его:
"Подавай  сюда  молодца!  подавай  игрока!"  - инда гул пошел по кладбищу; а
Никита кинулся к своим вчерашним бабкам,  набрал  их  сколько  надо  было  и
поставил  на  кон.  Хвать да хвать - бабки валяются, инда пыль столбом идет;
глядь-поглядь - трех конов  как  не  бывало.  Зашевелилось  и  загуло  племя
покойничье,  зачесалась  буйная  головушка  у Никиты Вдовинича; а петухи как
тут: кукареку! Никита глядь - все по-прежнему: мертвецов не  стало,  огоньки
потухли,  могилы заровнялись, а перед ним опять бабок несметная сила. Никита
убрал их в свою старую похоронку, под часовню; а  сам  был  таков;  прибежал
домой,  залез  на  полати  и  давай  отхрапывать,  инда бревенчатые переборы
задрожали.
     Вот наступила и третья ночь. Никита наш соколом полетел к погосту, и уж
ему  невтерпеж  лежать  на  могиле: так ему слюбилось обыгрывать покойников.
"Есть же простяки на том свете! - смекал он про себя. - Да мне  их  обыграть
как  пить  дать..."  Не  успел  он  додумать  своей думы про покойников и их
простоту,  как  вдруг,  вместо  тихого  полуночного  ветерка,  взвыла  буря,
закрутился  вихорь, и пошел дым коромыслом по кладбищу. Благо, что на Никите
не было шапки, да и не наживалось; а то бы ее занесло за  тридевять  земель;
чуть  и  головы-то с него не сорвало. Огоньки лениво выпархивали из могил, и
те такие тусклые, что чуть  брезжились.  Трескотня  да  возня  поднялись  по
кладбищу,  что  хоть святых вон неси. Все мертвецы вскакивали как одаренные,
встрепывались и бегом бежали на поляну, облизываясь, как  кот  перед  куском
мяса.  Словно  нехотя  поднялся вдовиничев батюшка, Авдей Федулович, и повел
такую речь с сынком своим: "Сын мой любезный, дитя мое милое!  наши  честные
покойники на тебя зубы вострят и губы разминают, за то что ты в бабках с них
спесь посбил. Смотри же, дитятко мое желанное! не положи охулки на  руку.  В
эту ночь, а особливо за последним коном, будут тебе всякие помехи и страсти;
только ты скрепись и не бойся: гляди зорко, бей метко и старайся пуще  всего
снять  на  последнем  кону  черную бабку; в ней-то вся сила. Кто этой бабкой
завладеет, тот чего ни похочет - мигом все  у  него  уродится;  надо  только
знать,  как  с нею водиться. Коли ты эту бабку сшибешь да к рукам приберешь,
так тебе стоит только ударить ею о земь  да  приговаривать:  "Бабка,  бабка,
черная  лодыжка! служила ты басурманскому колдуну Челубею Змеулановичу ровно
тридцать  три  года,  теперь  послужи  мне,  доброму  молодцу",  а  затем  и
примолвить,  чего  ты от ней добыть хочешь; вот оно и явится перед тобой как
лист перед травой. Да смотри, береги эту бабку пуще  своего  глаза:  у  тебя
будут  ее  выручать всякими хитростями, только ты не давайся в обман". - Тут
Авдей Федулович взял сына за руку и  повел  на  поляну.  Загула  вся  ватага
мертвецкая, что пчелы в улье: "Давай его. давай!" - а наш Вдовинич и ухом не
ведет; набрал бабок, поставил на кон и начал пощелкивать. Только теперь было
не  по-прежнему:  то  гром  прогремит,  то дождь зашумит, то свист пробежит;
огоньки чуть брезжутся и все тусклее да тусклее; а  на  Вдовинича  выпустили
игроков что ни самых удальцов. Никита все-таки не унывал; он прищуривался то
с правого глаза, то с левого, приглядывался и прицеливался - и сбил два кона
дочиста.  За  третьим  стало еще хуже: поднялась метель; ветер так и рвал, и
крутил, и сдувал огоньки на  сторону;  свету  не  было  и  настолько,  чтобы
доброму  человеку  ложку  мимо  рта не пронести, а снег хлопьями так глаза и
залепливал. Никита взял догадку: он левою рукою сделал  себе  кровельку  над
глазами,  выглядывал,  высматривал  -  и  заприметил на кону черную бабку, к
самому левому краю. Давай в нее бить: раз, два... а буря-то пуще  злится,  а
гром  так  и  трещит,  что  словно небо расседается, а молния так и сверкает
сзади и с боков, и сманивает глаз на сторону, чтобы смигнул, а  снег  так  и
застилает  глаза...  Это  еще  цветики,  а  ягодки  будут  впереди. Два раза
промахнулся наш Вдовинич: приладился совсем, ему бы только ударить;  ан  тут
гром  и  грянет,  а  молния да снег так и заслепят его очи ясные. За третьим
разом показались ему разные страхи: то змеи Горынычи, то Полканы-богатыри  с
казачьими  усами  и конскими хвостами, то Чуда-Юда, железные зубы, то лешие,
то водяные... ну, в добрый час молвить, в худой  промолчать  -  вся  нечисть
подземная, вся тма кромешная. Никита оторвал клок рукава, расщипал и заткнул
себе по охлопку в оба уха, правый глаз зажал, левую руку свернул в трубку  и
приставил  к  левому  глазу,  чтоб  ему не слыхать никакого шуму и не видать
ничего, кроме черной бабки. Тут он начал причитать в уме-разуме все посты  и
все  заговенья,  середы  и  пятницы,  понедельники  и  честные сочельники, а
родительскую субботу помянул чуть не трижды; навел на черную  бабку  глаз  с
левою рукою, приладился правою, замахнулся, хвать - и вдруг что-то хряснуло,
инда нашему Вдовиничу небо с овчинку показалось. Он со всех ног  бросился  к
кону:  глядит,  а перед ним черная бабка лежит, сбитая его метким молодецким
ударом. Он за нее - и схватил в обе руки; а мертвецы  к  нему  сыпнули  всею
гурьбою, а петухи как тут: кукареку! - и не стало ни мертвецов, ни огоньков,
заровнялись  могилы,  и  на  погосте  наступила  тишь  да  гладь,  да  божья
благодать.  Никита  Вдовинич зажал черную бабку у себя под мышкой, остальные
пометал в свое упрятище под  часовней,  поклонился  еще  однажды  батюшкиной
могилке,  пришел домой и улегся на полатях. "Теперь,- смекал он,- вольно мне
спать вплоть до вечера; а  захочу  поесть,  так  найду  кусок  полакомее  да
посытнее матушкиных ленивых щей, где крупинка за крупинкой не угоняется. Они
уж и так мне бока промыли!"
     Никита Вдовинич был крепок на слово: он спал богатырским сном вплоть до
вечера.  Матушка  его, Улита Минеевна, не будила его и к обеду: намаялся-де,
сердечушко, на стороже, третью ночку не спал. В сумерки Вдовинич  проснулся,
встал,  встрепенулся,  умылся,  богу  помолился  и  опрометью  вон  из  избы
пустился; прибежал на огород, ударил бабкой оземь и  приговаривал:   "Бабка,
бабка, черная лодыжка! служила ты басурманскому колдуну Челубею Змеулановичу
ровно тридцать три года; теперь послужи мне,  доброму  молодцу:  дай  мне  с
начинкой  пирог  в сажень длиной, да в охват толщиной". - Не успел он глазом
смигнуть, а уж перед ним лежал пирог в сажень длиной  и  в  охват  толщиной.
"Ладно!-  молвил  Никита.-  Дело-то  так,  да  сладить-то  как?"  Пытался он
разломить пирог, так не под силу, а целиком донести до избы - и  того  пуще.
Думал-думал  наш  Вдовинич  и вздумал: отыскал под навесом старые дровнишки,
прикатил их в огород; опять беда: как поднять пирог на дровни? "Эх  ты,  моя
нечесаная  башка!  не  разумна,  хоть и велика! - вскрикнул Вдовинич, схватя
свою буйную голову за кудри кольчатые и встряхнув их, как злая мачеха своего
пасынка.-  Ну что я стал в пень? Велико диво, как пирог снесть! Вот побольше
того, коли одному его съесть".- Тут  он,  не  разгадывая  и  не  откладывая,
ударил  черною  бабкой  о  земь, протвердил как зады свой заученный наговор:
"Бабка, бабка, черная лодыжка!" - и примолвил: "Взвали мне пирог на дровни".
Пирог  очутился  на дровнях, а Никита впрягся в оглобли и ну тащить изо всех
жил, да не тут-то было! тпрю не едет и ну не везет.  Опять  принялся  он  за
черную  бабку:  "Помоги-де  мне  пирог в избу привезти", и дровни покатились
сами собою; Никита чуть успевал бежать, чтоб они ему в  сугорбок  пинков  не
надавали.  Прикатились к дверям, а двери-то узеньки да низеньки; только ведь
у нас не по-вашему, хоть  тресни,  а  полезай:  двери  расступились,  дровни
вкатились  и  свалили  пирог на дубовый стол, а сами тем же следом назад, на
попятный двор, под навес, - и опять все  стало  по-старому,  по-бывалому.  И
возговорил  Никита  Вдовинич  своей  матушке,  Улите  Минеевне:   "Вот тебе,
государыня матушка, гостинец от гостей торговых; кушай  себе  на  здоровье".
Улита  Минеевна, увидя пирог, от радости руками всплеснула и голосом взвыла,
словно покойницу свекровь хоронила. "Ах они мои батюшки,  купчики-голубчики!
потешили  меня,  вдову  горемычную!  Пошли  им,  господи,  втрое  того за их
добродетель". Тотчас взяли топор,  разрубили  пирог  на  куски  и  принялись
вдвоем уписывать; куда! и сотой доли съесть не могли. Никита наелся так, что
инда пить ему захотелось. Вот он выбежал в присенок, ударил бабкой о земь  и
сказал:  "Бабка,  бабка,  черная  лодыжка!  служила ты басурманскому колдуну
Челубею Змеулановичу ровно тридцать три года, теперь  послужи  мне,  доброму
молодцу:  дай  мне  браги  ушат, чтобы стало со днем на неделю, пусти в него
красный ковш и поставь здесь в уголку". Махом проявился в углу  ушат  браги,
полнехонек  и  с  краями  ровнехонек,  а  посередине  плавал гоголем красный
ковшик. Опять Никита сказал своей матушке, что это купцы дали ему за  добрую
сторожу,  и Улита Минеевна так обрадовалась, что всех купцов чухломских чуть
заживо в угодники не причла. "А куда же ты, мое дитятко,  девал  свои  новые
рукавицы  да  гривну  денег?  -  спросила  она  у  Никиты.-  Аль  потерял да
потратил?" - "Нет, государыня матушка, не потерял, не потратил, а  в  теплое
местечко попрятал". Тут он опять выскочил в присенок и хватил бабкой о земь:
"Чтобы, дескать, уродились мне рукавицы новые строченые да денег семь  алтын
с  деньгой". Все это поспело как за ухом почесать. Рукавицы новые строченые,
на них коймы золотые тисненые,  сами  наделись  на  руки,  а  семь  алтын  с
деньгой,  в цветной калите шелку шемаханского, висели у Вдовинича за поясом.
Опять матушка его, вдова горемычная Улита Минеевна, диву дивовалась и дарами
любовалась,  да молила бога за своего сынка ненаглядного, который сам теперь
стал ей кормильцем.
     На  другой  день  Улита  Минеевна  пошла  звать  старушонок-соседок  да
кумушек-голубушек  попировать  даровыми  пирогом  да  брагой;  а  они,  дело
домышленное, лакомы на то, что не на свои грош куплено: пили, ели,  чуть  не
лопнули, а все еще пирога да браги осталось на добрую неделю.
     Скоро  сказка сказывается, не скоро дело делается. Наш Никита Вдовинич,
черной бабкой о земь постукивая да того-другого, прочего попрашивая, как сыр
в  масле катался и рос не по дням, по часам. Прошло семь лет с походом, и он
стал таким молодцом взрачным да ражим, что все на него  заглядывались:  лицо
кругло  и полно, что светел месяц, бело и румяно, что твое наливное яблочко;
а сила у него проявилась такая, что с одного щелчка между рог  быка  убивал.
Двор  у  него  был  как  город,  изба  как  терем, и в ней всякой рухляди да
богачества, что и в три года не счесть. Матушка его Улита  Минеевна  в  одну
ночь  охнула,  воздохнула,  да  и  ножки  протянула, обкушавшись на имянинах
своего детища возлюбленного яств сахарных да опившись меду сладкого. И  стал
наш  Никита Вдовинич сам себе старшим, сам себе хозяином, и вошел он в честь
и славу великую, в те поры как Пошехонье поднялось войною на Чухлому.  А той
войне  была  такова  вина:  чухломский  богатырь  Куроцап  Калинин напоил на
молодецком разгулье пошехонского богатыря Анику Ши-байловича  сонным  зельем
да обрил ему половину головы, половину бороды и вытравил его заповедные луга
своими конями богатырскими; вот и взорвало это пошехонцев,  и  вздумали  они
отсмеять  насмешку  чухломцам.  Зашумела рать-сила несметная, началась битва
кочережная, поднялась стрельба веретенная, наступили на твердыни крепкие, на
жернова  мукомольные.  И взмолились чухломцы всею громадой Никите Вдовиничу,
чтобы вступился за своих земляков-однокашников.  Никита  Вдовинич  все  дело
разом  порешил:  как  выехал  он  на  борзом  коне  в  полстяном  колпаке да
крикнул-гаркнул молодецким голосом, богатырским покриком на сильных  могучих
пошехонских  витязей, Анику Шибай-ловича да Шелапая Селифонтьевича: "Что вы,
мелкие сошки, сюда носы показали? много ли вас и на одну руку мне?  Куда  вы
годитесь? вас бы только спаровать да черту подаровать!"  Аника Шибайлович да
Шелапай Селифонтьевич прогневались на такие речи обидные и бросились с  двух
сторон  на  Никиту  Вдовинича;  только  он был не промах: одного взял за ус,
другого за бороду и подбросил их выше лесу стоячего, ниже  облака  ходячего.
Тут пошехонцы оробели, дрогнули, побежали и давай прятаться: кто в гору, кто
в нору, а иные, поджав хвосты, в часты кусты.
     В те поры жила-была в Чухломе дочь купецкая Макрида Макарьевна, красота
ненаглядная;  жила она в неге и в холе, в девичьем раздолье, пока батюшка ее
не проторговался дочиста. Добрые молодцы по дням не  едали  и  по  ночам  не
сыпали,  заглядевшись  на ее очи соколиныя, на ее уста кар-мазинныя; красные
девицы завидовали ее русой косе, девичьей красе да ее  парчевым  шубейкам  и
золотым повязкам; а старые старухи поговаривали, что она спесива, причудлива
и своеобычлива, - в пологу спать  не  ляжет,  в  терему  шить  не  сядет:  в
пологу-де  спать  душно,  в  терему  шить  скучно.  Полюбилась нашему Никите
Вдовиничу дочь купецкая Макрида Макарьевна, красота ненаглядная,  заслал  он
свах к ее батюшке, и те свахи наговаривали столько добра о Никите Вдовиниче,
а пуще о его житье-бытье и богачестве, что отец и мать  Макриды  Макарьевны,
да  и  сама невеста, рады-радешеньки были такому жениху. Никите Вдовиничу не
пиво варить, не меды сластить: все мигом уродилось; так веселым пирком да  и
за  свадебку.  Вдовинич задал пир на весь мир; а после стал жить да поживать
со своею молодой женой Макридою Макарьевной, красотой ненаглядною.
     Скорая женитьба - видимый рок: наш Никита Вдовинич женился как на  льду
обломился.  Солона  пришлась  ему  жена,  красавица ненаглядная; ни днем, ни
ночью покоя не знай, все ей угождай. Уж ей ли не было неги и во всем потехи!
да  правда,  что  прихотливой  и  сварливой  бабе  сам  черт не брат. Никита
Вдовинич, сказать не солгать, из  рук  не  выпускал  черной  бабки;  извелся
совсем,  швыряя  ее  о  земь  на  женины  прихоти.  Все  было  не по Макриде
Макарьевне: то дом тесен - ставь хоромы; то  углы  не  красны  -  завесь  их
коврами  узорчатыми;  то  посуда не люба - подавай золотую да серебряную; то
наряды не к лицу - подавай парчи золотые да камки дорогие. А даровал им  бог
детище  желанное,  сынка  Иванушку,  -  так  чтобы колыбель была диковинная,
столбы точеные, на них маковки позолоченые. Ну не то, так другое; а  бедному
Вдовиничу не было ни льготы, ни покоя.
     Так  бился  он с годом трижды три года; не раз заносил он черную бабку,
чтобы стукнуть о земь да и сказать: "Бабка, бабка, черная лодыжка! унеси  ты
мою  женушку  в  тартарары,  во  тму  кромешную,  чертям  на беду, сатане на
мученье", да всякий раз у него руки опускались и  язык  прилипал:  жаль  ему
было  жены, красавицы ненаглядной, хотя она и мучила его с утра до вечера; а
пуще жаль ему было детище желанного, сынка Иванушки, чтоб он в сиротстве  не
натерпелся  горя.  Правду  молвить,  и сынок Иванушка пошел по батюшке да по
дедушке: на дело не горазд, а все бы ему гули да гули, все бы ему рыскать по
улице да играть в бабки с соседними ребятишками.
     Вот  под  конец  Никита Вдовинич совсем из сил выбился от причуд и свар
жениных.  Вышел  он  на  широкий  двор,  ударил  бабкой  о  сыру   землю   и
приговаривал:  "Бабка,  бабка,  черная  лодыжка!  служила  ты  басурманскому
колдуну Челубею Змеулановичу ровно тридцать три года;  теперь  послужи  мне,
доброму  молодцу:  чтоб  у  жены  моей  были полны ларцы золота и полны лари
серебра; пусть ее тратит на что пожелает, только моего века  не  заедает.  А
мне  чтоб  было  ровно на семь лет зелена вина да меду пьяного, запивать мое
горе тяжкое!" - Сказано и  сделано.  Макрида  Макарьевна  почала  без  счету
сыпать  серебро  и золото на свои затеи женские; а Никита Вдовинич с утра до
вечера у себя в светлице посиживал, да хмельное потягивал, и  втянулся  так,
что  у него лицо раздулось как волынка, глаза стали красны, как у вора, и от
него несло сивухой, как из  винной  бочки.  Ведомо  и  знаемо,  что  русский
человек напивается от двух причин: на радости да с горя; а есть у нас добрые
люди, у которых что день - то радость, что день - то горе, либо день при дне
радость  и  горе с перемежкою. У Никиты же Вдовинича было все горе, да горе,
да при горе горе. Ни о чем он не хлопотал, не  заботился,  на  все  смотрел,
спустя  рукава. И то сказать, у горького пьяницы одна заботушка: напиться да
выспаться, а после опохмелиться, чтобы снова напиться.
     Женушка его ненаглядная, Макрида Макарьевна,  тою  порою  творила  свою
волю  и  не  думала  о  своем сожителе, а так про себя смекала: "Пусть его с
пьянства околеет; мне же руки  развяжет".  -  Детищу  его  желанному,  сынку
Иванушке,  исполнилось двенадцать годков и пошел тринадцатый; он по-прежнему
не знал себе иного дела, кроме того  чтоб  воробьев  поддирать  да  в  бабки
играть.  И  нашел  он однажды в батюшкиной светлице под лавкой черную бабку,
которую Никита Вдовинич спьяна обронил, да и  не  спохватился:  ведь  пьяный
свечи  не  поставит, а разве дюжину повалит. Иванушка рад был своей находке,
побежал играть с соседними ребятишками и все, что на  кону  ни  стояло,  как
рукой подгребал.
     Спустя малое время проявился в Чухломе черненький мальчик. Он был черен
как жук, лукав как паук,  а  сказывался  Четом-Нечетом,  бобылем  безродным.
Такого  доки  в  бабки играть еще и не видывали: всех ребят дочиста обобрал.
Вот и взяла Иванушку зависть: "Что-де  за  выскочка,  что  всех  обыгрывает?
Посмотрю,  как-то  он  потянется против моей черной бабки!" И схватились они
играть  вдвоем,  рука  на  руку.  Черненький  мальчик,   Чет-Нечет,   бобыль
безродный,  сперва  проиграл  Иванушке  кона  два-три; а после вынул красную
бабку с золотой насечкой, так хорошо изукрашену, что, как свет стоит,  такой
бабки  еще  и  во сне не видывали и слыхом о ней не слыхивали. Красная бабка
как стекло лоснится, ярким цветом в глаза мечется, золотою насечкой как  жар
горит  и  всякого  на себя поглядеть манит; а черненький мальчик, Чет-Нечет,
бобыль безродный, Иванушку ею приза-ривает и такие речи заговаривает: "Ну-ка
ты,  Иванушка,  буйная  головушка, синяя шапка! посмотри, какова моя красная
бабка? уж не твоей черной чета! Выиграй-ка ее у меня, так будешь  молодец  и
на  все удалец; а не выиграешь - будешь мерзлый баран, обгорелый чурбан. Лих
тебе не видать ее, как ушей своих!" Иванушка озлился, чуть бобылю  в  черные
кудри не вцепился и так на него забранился: "Ах ты, смоляная рожа, цыганское
отродье, материн сын, отцов пасынок! Тебе ль со мной тягаться?  я  так  тебя
облуплю,  что  станут и куры смеяться". - "Ну, что будет, то будет, - молвил
вполсмеха черненький мальчик, -  ставь  черную  бабку,  а  я  поставлю  свою
красную,  да  и померяемся, кому первому бить". - "Изволь, коли тебе не жаль
своей красной бабки!" - отвечал Иванушка. Только он не в пору  расхвастался.
Поставили бабки, черную да красную, стали меряться на палочке - верх остался
за черненьким мальчиком. Чет-Нечет, бобыль безродный, приладился, хвать -  и
снес  обе бабки. "Моя!" - крикнул он таким голосом, что в ушах задребезжало,
кинулся вперед, схватил черную - и мигом не стало  ни  его,  ни  черной,  ни
красной бабки. Иванушка с горя побрел домой; смотрит: отцовских хором как не
бывало, а  наместо  их  стоит  лачужка,  чуть  углы  держатся,  и  от  ветра
пошатывается.  Матушка его Макрида Макарьевна сидит да плачет, голосом воет,
жалобно  причитает,  уж  не  в  золотой  парче,  не  в  дорогой   камке,   а
просто-запросто  в  крестьянском сарафане; батюшка лежит пьяный под лавкою в
смуром кафтане. Оглянулся Иванушка на себя - и на нем лохмотье да лапти!  Не
знал он, не ведал, отчего такая злая доля приключилась? а вся беда неминучая
приключилась оттого, что он проиграл заветную черную  бабку,  а  выиграл  ее
чертенок,  который  подослан  был старшими чертями да проклятыми колдунами и
сказывался Четом-Нечетом, бобылем безродным. Так-то от лукавого  сатаны,  да
от  сумбурщицы  жены,  да  от  сынка  дурака, да от своего хмеля беспутного,
беспросыпного Никита Вдовинич потерял все: и счастье, и богатство, и людской
почет,  да  и  сам  кончил  свои живот, ни дать ни взять, как его батюшка, в
кабаке под лавкой. Макрида Макарьевна чуть сама на себя руки не наложила и с
горя  да  с  бедности исчахла да изныла; а сынок их Иванушка пошел по миру с
котомкой за то, что в пору да вовремя не набрался ума-разума.
     Вот вам сказка долгенька, а к ней присловье коротенько: избави боже  от
злой  жены,  нерассудливой  и причудливой, от пьянства и буянства, от глупых
детей и от демонских сетей. Всяк эту сказку читай,  смекай  да  себе  на  ус
мотай.

Last-modified: Wed, 02 Jun 2004 19:23:59 GMT
Оцените этот текст: