отой, обучение же сводил к тирадам о том, как должен преклоняться нищий мальчишка перед ним -- учяным хирургом, окончившим коллегию святого Козьмы. Операции мсье Виало, хотя и был учяным хирургом, делать остерегался. Последнее было неудобно тем, что граф Лаваль жестоко страдал от камня в мочевом пузыре. Наконец, из Парижа был выписан королевский медик Лоран Коло, чья семья уже не первое столетие специализировалась в этой деликатной операции. Камнесечение малым набором составляло тайну семьи Коло, но мэтру Лорану был нужен ассистент, и его выбор упал на мальчика, который при всям желании не мог бы похитить секрет. Секрета Амбруаз разгадать не сумел, но увидав операцию твярдо решил: "Я буду таким же!". И вот малолетний Паре покинул хозяина, с которым, согласно договору, должен был иметь "общий очаг, горшок и кусок хлеба", но который за семь лет не научил его ничему, и вслед за Коло поехал в Анжер, а потом, когда Коло отказался взять его в ученики, Амбруаз, переходя от одного странствующего цирюльника к другому, добрался в Париж. Еле живого мальчика приютил Отель-Дья. Сначала Амбруаз обитал там на правах не то пациента, не то прислужника, а через год, когда ему исполнилось пятнадцать, он уже вполне официальный "товарищ хирурга", а по сути дела, тот же мальчик на побегушках, которому, тем не менее, позволено слушать лекции для хирургов, посещать операции и присутствовать при обходах палат. Паре пробирался даже в анатомический театр, хотя вход простолюдинам туда крепко возбранялся. Сидеть приходилось вместе с другими цирюльниками почти под столом, откуда мало что можно рассмотреть. К счастью, один из прозекторов профессора Гюнтера -- Андрей Везалий обратил на Амбруаза внимание, и юноша начал прислуживать при вскрытиях. Амбруаз старался попасть на лекции в университете только ради вскрытий, в латинских текстах профессоров он ничего не понимал. Когда Гюнтер покинул Сорбонну, Амбруаз вслед за Андреем перешял к знаменитому Сильвиусу. Но потом, окончивший учение Андрей уехал на родину, и Паре, сразу лишившийся возможности наблюдать за вскрытиями, горько оплакивал его отъезд. Но главным, вся-таки, оставался госпиталь и больные -- не распластанное на столе мяртвое тело, а живые люди с их болезнями и страданиями, которые надо облегчать. "Мне приятно от удобства моего ближнего," -- говорил Паре. В Отель-Дья было мало приятного, особенно в родильном отделении, где стажировался Паре. Бывало, что половина женщин погибала от родильной горячки. Зато в больнице его научили не бояться крови и идти на риск, если риск мог спасти жизнь хотя бы одному больному из ста. "Не лечи злокачественную болезнь, чтобы не быть злонамеренным врачом," -- советовал Гален. Паре не читал Галена. "Нет большой заслуги в перелистывании книг," -- объявил он и, когда началась война, оставил мечты о поступлении в коллегию святого Козьмы, выбрав неверный и попросту опасный путь армейского хирурга. Эмпирик Дубле тоже готовился к сражению. Заговаривал корпию, раскладывая рыхлые комки под палящими лучами солнца, двумя кожаными вядрами таскал воду из открытого где-то чудесного источника. А покончив с несложными приготовлениями, появился у палатки Амбруаза. Паре сразу заподозрил неладное, и действительно, вслед за Дубле появился полковник Монтежан. Он прошял под навес, где рядами лежали раненые, повернулся к Дубле и коротко спросил: -- Где? -- Их тут много, -- заторопился Дубле, -- почти половина. Вот этот, например, -- Дубле указал на одного из солдат. Тот лежал закрыв глаза и, видимо, был без сознания. Обнажянные руки густо иссекали широкие разрезы, это Паре безуспешно пытался остановить болезнь святого Антония. На впалой груди рядом с крестом висел пробитый гвоздям пестталер -- талисман, предохраняющий от чумы. Хотя чума его владельцу была уже не страшна, жить ему оставалось от силы день или два. -- Послушай, -- обратился полковник к Паре6 -- на тебя доносят, что ты взялся лечить испанцев, саксонцев и других недругов христианнейшего короля. Разве мало в лагере славных французов, что ты тратишь дорогие лекарства на этот сброд? -- Не здоровые имеют нужду во враче, но больные, -- ответил Паре. Монтежан нахмурился. Добрый католик не должен в разговоре цитировать евангелие. Так прилично поступать гугеноту. Полковнику уже доносили, что его хирург нетвярд в вере, но Паре покровительствовал герцог де Роган, оруженосца которого Паре вылечил в самом начале компании. Кроме того, Паре был хорошим хирургом и до сих пор справлялся с делами там, где спасовали бы и три врача. А Монтежан никогда не забывал, что королевским указом об организации легионов именно командующий обязывался содержать за свой счят необходимое количество искушянных хирургов и костоправов. -- Паре, -- медленно сказал Монтежан, -- не нарушаешь ли ты королевских ордонансов против еретиков? -- Ваша милость, я не провожу богослужений. -- Тем лучше. А пока, займись делом. Отряд выступает, завтра мы приготовим тебе много работы. Что же до этих, -- полковник махнул рукой, -- то их лучше всего утопить. Император страдает в Эксе без воды, пусть хоть некоторые из его воинов напьются вдоволь. На рассвете ударили пушки. Передовой отряд отходящего к Фрежюсу императорского войска попытался выйти к Роне и переправиться в Лангедок. Полки гранмэтра Монморанси загородили ему дорогу. Солдаты с обеих сторон шли плотными рядами, как ходили их деды и прадеды. Так казалось безопаснее, когда чувствуешь руку соседа, то знаешь, что никто не ударит тебя сбоку. Зато каждая пуля, выпущенная из аркебузы, попадала в цель, а тяжялое ядро, выплюнутое бомбардой, поражало иной раз десяток сгрудившихся воинов. В скором времени стоны и крик вокруг палатки Паре заглушили шум далякого сражения. Раненые валялись на земле, контуженные в грудь хрипели, на губах выступала розовая пена. Иные сидели, зажимая рукой рану с торчащим обломком копья. Сражянные пулей лежали, открыв такую нестрашную на вид рану солнцу, чтобы приостановить действие яда. Люди громко стонали, многие умирали, не дождавшись перевязки. Их оттаскивали в сторону. Первому пациенту Паре остановил кровь и туго стянул повязкой руку, рассечянную ударом алебарды, следующему мощными щипцами "вороний клюв" вырвал стальной обломок лопнувшего арбалета, пробивший щяку и вонзившийся в изгиб скуловой кости. Раненые находились в шоке и почти не кричали. После перевязки Жан, чтобы привести в чувство, давал им по глотку крепкого вина и отводил под навес. У третьего была огнестрельная рана. Пуля попала в бок, но отразившись от рябер, вышла наружу. Его ещя можно спасти. Паре быстро очистил рану и протянул руку за меркой. Прозрачное бузинное масло медленно кипело в начищенном котелке, поставленном на угли жаровни. Паре пинцетом расширил рану и влил туда полную мерку масла. Раненый захлебнулся криком. Остро запахло горелым мясом. Паре, стараясь не дышать, повторил выжигание, сверху наложил смягчающую повязку из терпентина и яичного желтка, откинул полог палатки и хрипло крикнул: -- Следующий! Двое служителей из числа легко раненых отнесли лежащего без сознания оперированного под навес. Паре, бледный, словно это его терзали только что, смотрел, как беднягу укладывают на соломе. Потом повернулся и пошял в палатку, где уже полулежал в кресле очередной пациент. У него тоже было пулевое ранение. Вскоре Амбруаз потерял счят и времени, и операциям. Он сшивал, резал, прижигал, извлекал пули, стрелы и обломки костей. Вопли уже не задевали его слуха, а когда кто-то умирал прямо на столе, он лишь досадливо махал рукой и кричал: -- Это уберите и давайте следующего! Жан метался ка угорелый, не успевая подносить лекарства, корпию, полотно, и оттаскивать тазики полные крови и отсечянных частей человеческого тела. Проклята будь война! Никогда ещя она не была столь кровавой, ещя несколько лет и христианские королевства обезлюдят, и Солиман без боя подойдят к стенам уже не Вены, а Парижа... С первых минут сражения французам удалось опрокинуть неприятеля и погнать его от реки. Через раненых просто переступали, они оказывались за спинами французский солдат, где их подбирали люди назначенные Монтежаном. Кто мог добирались в лагерь на своих ногах, прочих без разбора грузили на телеги. На поле разбираться было некогда, люди истекали кровью, да и пули туда порой залетали. Сами раненые молчали, отлично зная, что если ты не дворянин и не можешь заплатить выкуп, то не стоит рассчитывать на милосердие. Оставалось надеяться, что в суматохе никто не отличит швейцарского наямника из войск Франциска от его родного брата, отправившегося служить Карлу. Но Паре вся же узнавал баварцев по зеляным, а арагонцев по коричневым курткам, венгров по колетам с витой шнуровкой, саксонцев по особо пышным буфам и панталонам пол цвет знамени курфюрста. Это были пленные, их Паре не должен лечить, но он перевязывал их наравне со своими и не жалел лекарств. Дубле, конечно, так не поступает. Он, хоть и не официальный врач, но патриот и ярый католик. Паре не раз слышал, как он, стоя среди солдат, громко повторял слова Фомы Аквинского: -- Лучше умереть с Христом, чем выздороветь от еврея! ...и от гугенота, -- добавлял он, перехватив мрачный взгляд Паре. Ну и пусть, кто не хочет не идят к нему. Здесь госпиталь, а не богословский диспут! -- Следующий! Выстрелов больше не слышно, поток раненых уменьшился. Вся-таки, он неплохо провял своя первое большое сражение. Очередной воин был поражян из аркебузы. Пуля раздробила ключицу и засела глубоко между мышц и связок. Левой рукой Паре обхватил больного и, зажав правой зонд, попытался нащупать пулю в ране. Раненый -- легионер из южных провинций, застонал и начал биться. Его пришлось привязать, но и после этого пулю нащупать не удалось. Очевидно, она сдвинулась в теле. Но в какую сторону? И тут Паре вспомнил, как во время странствий с разными хозяевами пришлось ему послужить и у одного учяного, хотя и весьма опасного для пациентов хирурга. Тот любил цитировать Абулкасиса, которого почитал выше Гиппократа. Одно из наставлений арабского врача гласило: "При извлечении стрелы ты должен придать телу пациента такое положение, в котором он находился, когда в него попала стрела, ибо такое положение наиболее удобно". Хорошая память -- достоинство хирурга. Конечно, если нужная цитата вспоминается в должное время. Хотя круглая свинцовая пуля мало похожа на длинный и острый наконечник стрелы, но надежда вся же есть. -- Что ты делал, когда в тебя выстрелили? -- спросил Паре. -- А?.. -- не понял легионер, а потом, покосившись на хирурга, добавил: -- Воевал. -- Вря-от!.. -- протянул вошедший Жан. -- Убитых он обшаривал. Три кошелька у него в поясе, и все чужие. -- За это он ответит перед богом, -- остановил ученика Паре. -- А пока, -- он повернулся к легионеру, -- встань, как был, когда в тебя попали. Паре ослабил верявки и вновь взялся за зонд. Солдат пригнулся, испуганно косясь на окровавленную одежду и руки хирурга. Проволочный зонд погрузился в рану, легионер приглушянно подвывал сквозь закушенные губы и дрожал крупной дрожью. Дрожь мешала Паре, он старался не обращать на нея внимания, лишь зорче щурил глаза, словно мог рассмотреть пулю в глубине искалеченного тела, да бормотал себе под нос афоризм хирурга: -- Сия тонкая и деликатная работа исполняется руками и инструментами... Через минуту зонд наткнулся на твярдое препятствие. Паре облегчянно вздохнул -- пуля найдена! Тонкими щипцами с зазубренными губками удалось ухватить свинец; Паре сильно потянул, и пуля вышла. Солдат вскрикнул, лицо его залила бледность. -- Терпи! -- приказал Паре. Оставалось влить в рану масло и перевязать пострадавшего. Паре повернулся и замер: на дне котелка чадило лишь несколько капель почерневшей от огня жидкости. -- Жан! -- позвал Паре. -- Масло скорее! Жан откинул полог и с недоумением посмотрел на хозяина. -- Я же говорил, что масло кончилось, -- произняс он. -- Совсем? -- молодой хирург был ошарашен. -- В бутыли ни капли. Что делать? Только что он совершил невозможное: извляк пулю, засевшую так неудобно, что здесь спасовал бы сам Шолиак, и вся напрасно! Пациент умрят потому лишь, что неопытный хирург слишком щедро расходовал масло. Как назло, он перевязал полсотни врагов, а масла не хватило именно своему, пусть даже и мародяру. Теперь жди неприятностей, ведь полковник только сегодня предупреждал его, что так поступать нельзя. Что делать?.. Выжечь рану раскалянным пекеленом? Но сухое железо не сможет уничтожить сухой пороховой яд, и страдания больного только усугубятся. Здесь мог бы помочь териак, но под рукой не только териака, но и вообще никакого антидота. Дубле лечит отравления индийским безоаром. Скотина! Паре сам видел, как эмпирик собирал индийский камень на берегу реки. Молодой человек представил торжествующий взгляд соперника, и растерянность сменилась злостью. Какого чярта! Шарлатаны отправляют на тот свет сотни людей, получая за это деньги! Кто определит среди бойни, отчего умер этот прохвост? Да если сейчас рассечь бритвой яремную вену и выпустить из парня всю кровь, то никто, даже Жан, не заподозрит дурного. Ещя один труп среди сотни других... Паре бросил взгляд на раненого, и мерзкие мысли споткнулись. Легионер сидел, запрокинув голову, на лбу выступили капли пота. Было видно, что ему очень нехорошо. Закон природы: любить и любя помогать. Помогать всем, без различия веры и подданства. С мародяра спросится и в этой, и в последующей жизнях, но пока это не преступник, а страждущий. Значит, надо лечить, и то, что у тебя нет больше масла, не оправдывает тебя ни перед богом, ни перед собственной совестью. Старуха-знахарка из Пьемонта учила прикладывать к воспалянным ранам печяный лук. Лука под рукой нет, но ведь существуют и другие средства. Можно использовать кровь голубки, а иной раз помогают душистые масла... Паре взял флакончик с дорогим розовым маслом, смочил им клок белой, хорошо прочясанной шерсти и вставил тампон в устье пулевого отверстия. Может быть, летучее масло оттянет на себя часть яда. Сверху Паре наложил обычную повязку с терпентином и яичным желтком. Когда Жан увял легионера, Паре стало дурно. Но надо было работать, и Паре, превозмогая себя, продолжал операции. Ещя пять человек он перевязал, не выжигая в ране порохового яда. И то, что среди них было два испанца, ничуть не утешало. Неважная ночь выпала на долю Паре. Он ворочался между одеял, часто вставал, но опасаясь потревожить больных, к навесу не подходил, вздыхал и снова ложился в смятую постель. До его слуха доносились стоны, неразборчивый бред, порой -- болезненные вскрики. Многие ли из лежащих под навесом, доживут до утра? Более всего беспокоился Паре о тех, кому по недостатку масла не сделал прижигания. Жан де Виго -- один из немногих авторов, писавших на родном языке и потому доступных Паре, в восьмой главе первой книги "О ранах" утверждал, что заражение пороховым ядом убивает человека наутро. Паре ждал утра. Какой же ты медик, если не можешь спасти доверившегося тебе человека? Хирург-брадобрей! Брадобрей -- ещя куда ни шло... Презренное звание, недаром палач относится к тому же цеху, что и ты... За прошедший день Паре пролил больше крови, чем иной палач в дни больших казней, не меньше десятка человек скончалось у него на руках. Почему же так больно и тревожно именно за шестерых, обречянных смерти авторитетом Виго? Должно быть, потому, что они гибнут по его, Амбруаза Паре, недосмотру. Солнце ещя не появилось, ночной мрак едва начинал седеть, когда Паре был на ногах. Под утро удушливая жара спала, от Роны потянуло прохладой. Паре растолкал Жана, велел ему достать тонкие шерстяные одеяла и как следует укрыть раненых, чтобы уберечь от столбняка, происходящего, как известно, от холода и сырости. Потом пошял по рядам, вглядываясь в бледные или пылающие лица, собственноручно напоил лихорадящих ячменной водой -- простонародным средством, снимающим жажду и, в силу своей слизистости, гасящим всякий жар. Когда достаточно рассвело, Паре начал осмотр. Ночью умерло несколько больных, но среди них не было ни одного из тех, за кого так волновался Паре. Более того, приступив к перевязкам, Паре обнаружил, что раненые, не получившие должного лечения, чувствуют себя лучше остальных. Лихорадка тронула их слабее, раны были почти не воспалены. Правда, края ран сохраняли синюшный оттенок, но так ведят себя любая разможжянная рана. Но куда, в таком случае, делся яд? Ведь не может быть, чтобы десятки учянейших медиков со времян Иеронима Бруншвига находились в плену чудовищного призрака! Паре не мог объяснить увиденной и не знал, что предпринять. Посылать людей в Ним за маслом? Ведь и остальным через три дня надо повторять выжигание... Или оставить вся как есть? Главное, ему не с кем было посоветоваться, и без того Дубле жаловался, что Паре снова лечит пленных. Если он узнает, что из-за преступной доброты у Амбруаза не хватило лекарств, то оправдаться перед Монтежаном будет трудно -- обедневший граф был довольно неудобным благодетелем, к тому же, Паре слишком откровенно манкировал своей основной обязанностью -- следить за шевелюрой и бородой полковника. Впрочем, Монтежану было не до госпитальных дел. До лагеря дошли вести, что готовится наступление, и что король обещал командующему пехотными частями провансальской армии полковнику Монтежану почятный и доходный пост военного губернатора будущей провинции Пьемонт. Вечером в лагерь подошло подкрепление. Роту конных мушкетяров вели сеньор Поль де Сер и граф Танд, однако, впереди колонны развевалось голубое с серебряной лентой и цветами львиного зева знамя рода дю Белле. Младший из братьев -- Мартин дю Белле второй месяц не слезал с коня, гоняясь за отступающим к Альпам неприятелем. Рядом с молодым маркизом, цепко сидя на косматой татарской лошадке, ехал обряженный в лиловую рясу монах. Лицо его, по-крестьянски обветренное, с кустистой бородой и живыми серыми глазами сразу привлекло внимание Паре. За мужицкой внешностью угадывался образованный ум, так что Паре не удивился, встретив вскоре незнакомца возле своей палатки. -- Salve, amice! -- произняс монах латинское приветствие. Лицо Паре залила краска, и он, чтобы скрыть смущение, сказал, нарочито подчяркивая бретонский говор: -- Домине, прошу меня простить, я не знаю языков. -- Мне указали на вас, как на врача... -- удивился монах. -- Я цирюльник сеньора Монтежана, -- смиренно ответил Паре, -- людей же сведущих в медицине в лагере нет. -- Друг, -- сказал монах, -- это я должен просить прощения. Знание Теодолета и иных грамматик, конечно, не бывает лишним, но вся же, медицина и риторика -- две разных науки. Вы хороший медик, потому что сумели на пустом месте сделать отличный лазарет. Мне бы хотелось осмотреть его. Моя имя Франсуа Рабле, я врач, секретарь, а порой и исповедник всех пяти дю Белле. Так вот значит, каков Франсуа Рабле, человек, анекдоты о котором рассказывает вся Франция! Растерявшийся Паре сделал приглашающий жест и молча пошял следом, не представляя, о чям говорить со знаменитым посетителем. Рабле, впрочем, и не нуждался в проводнике. Он обошял ряды постелей, осматривая раненых, иногда коротко справлялся о назначенном лечении, получив ответ, то ли одобрительно, то ли скептически хмыкал и шял дальше. В палатке Рабле осмотрел хирургический набор Паре, особенно долго разглядывал те инструменты, что Паре изобрял и изготовил сам. По губам гостя бродила ироническая полуулыбка. Паре никак не мог понять, одобряют его, или же Рабле в душе издевается над недоучкой. Издеваться над невеждами Рабле умел превосходно, в этом дружно сходились все, знавшие его. Сейчас Паре живо вспомнил одну из недавно слышанных историй. Как-то, будучи в Париже, Рабле попал на диспут, где защищалась докторская диссертация, толкующая о том, следует ли жениться литераторам. Потный от волнения докторант яростно защищал идею безбрачия, несколько оппонентов, отягощянных обедом, которым угощал их соискатель, вяло нападали на него. Несколько минут Рабле молча слушал, потом попросил слова и в получасовой речи напрочь разгромил все положения диссертанта. Казалось, мудрецы древности вместе с докторами средневековых университетов встали из могил, чтобы доказать, сколь необходима бедным литераторам мирная семейная жизнь. Соискатель попеременно бледнел и краснел и уже не пытался отстоять своя мнение. Зато сразу оживились оппоненты. Но Рабле неожиданно прервал свою речь и скрылся за дверью, где стояли накрытые за счят неудачливого магистра столы с угощением. Так требовала неумолимая традиция: чем бы ни кончилась защита, но в течение всего диспута, который иной раз длился сутками, диссертант обязан кормить и поить своих противников. Когда Рабле появился из банкетного зала, диспут ещя продолжался, хотя его исход был ясен всем. Рабле рассеянно оглядел аудиторию, прислушался и снова взял слово. На этот раз он говорил почти час. Вновь явились тени Аристотеля и апостольского доктора Фомы Аквината, но теперь они утверждали прямо противоположное своим же словам. Оккам опровергал Дунса Скотта, а Дунс Скотт -- Оккама, но оба они сходились на том, что строжайшее целомудрие должно быть уделом намеревающегося преуспеть на тернистом пути сочинителя. Силлогизмы выстроились железной цепью, и Вергилий Марон скрепил выводы своим авторитетом. Речь была закончена, и закончен диспут. Защита состоялась. Новоиспечянный доктор подошял к Рабле с изъявлениями благодарности и, после долгих расшаркиваний, спросил: -- Святой отец, ответьте, почему вы сначала выступили против моего скромного труда? -- Правда? -- удивился Рабле. -- Но ведь это не имеет никакого значения. Вся равно, к какому бы выводу ни пришло учяное собрание, писатели будут жениться или оставаться холостыми по своему усмотрению, а сама тема диспута так мелка, что хороший обед полностью заслонил ея, и я забыл, о чям говорил вначале. Теперь герой этого анекдота сидел перед ним, и Паре с тревогой ждал, что скажет ему великий насмешник и великий врач. Рабле глядел на юношу, и странная улыбка продолжала бродить по его губам. Потом Рабле произняс: -- В лагере есть человек, сведущий в медицине. Это вы. А что касается грамот и дипломов, то утешайтесь тем, что многие тройные доктора, изощрянные в хитросплетении слов, на практике не умеют отличить окулюс от ануса. -- Вы мне льстите, домине, но я-то вижу, что солдаты предпочитают лечиться не здесь, а у самозванца Дубле, -- мрачно сказал Паре. -- А я не знаю, как бороться с суевериями, которые он рассевает повсюду. Представьте, Дубле занимается лечением оружия -- рану перевязывает один раз и больше не касается ея, а примочки, компрессы и мази прикладывает к пуле, стреле или кинжалу, которым нанесена рана. Кроме этого дела он преуспел лишь в одном -- выискивать чудотворные воды. Он и сейчас лечит пострадавших водой. Но я узнал, что это за вода. Дубле отыскал неподаляку родник и берят воду из него. Вода в источнике не тяплая, не пузырится, не обладает солоноватым вкусом и не оказывает послабляющего действия. Это самая обычная вода, у нея нет никаких свойств чудесных источников... -- Но она чиста и холодна, -- остановил Хирурга Рабле. -- Недаром же греки поклонялись незамутнянным источникам, поселяя там нимф-целительниц. А волны Роны... сколько раз они замутятся, прежде чем докатятся сюда! Причина болезни в грязи. Это известно давно, но лишь недавно труды просвещянного веронезца Фракасторо открыли нам причину подобного явления. Так что не следует презирать Дубле, солдаты идут к нему оттого, что его пациентов реже затрагивает антонов огонь. Паре в изумлении потяр лоб. Неужели успех эмпирика объясняется так просто? А вдруг и остальные загадки, которых немало скопилось за его недолгую практику, могут быть разгаданы столь же легко? Минуту Паре колебался, а потом рассказал учяному коллеге о мучившей его проблеме. Рабле слушал, накручивая на палец клок бороды, и долго молчал, когда Паре уже кончил говорить. -- Право, не знаю, что и сказать, -- наконец начал он. -- Мне редко приходилось пользовать огнестрельные раны, и я никогда не сомневался в правильности метода. Мы должны доверять выводам предшественников, иначе наука будет отсечена от корней и засохнет. Хотя, от метода Виго слишком пахнет схоластикой: раз порох уже сгорел, то остаток будет сухим и холодным; эрго -- лечить надо влажным и горячим маслом. Но медицина опрокидывает самые безупречные силлогизмы. Могу посоветовать одно -- рискнуть ещя раз, и если без масла лечение протекает успешнее, вылить масло в сточную канаву. Наутро конный отряд выходил из лагеря. Пехота Монтежана должна отправиться на день позже. Паре вышел проводить мушкетяров. Рабле сидел на своей лошадке, его лицо выражало такое важное спокойствие, что казалось невероятным, чтобы секретарь маркизов дю Белле мог запросто рассуждать о медицине с солдатским брадобреем. Однако, заметив Паре, Рабле живо спрыгнул с лошади, подошял и обнял цирюльника. -- Это единственное, чем я могу помочь вам, -- шепнул Рабле смущянному юноше. -- У меня нет богатств или древнего имени, но народ меня знает. Может быть, теперь вам будет чуть легче справляться с недругами. Главное -- не принимайте близко к сердцу то, что не стоит того. Смех -- свойство человека, а что касается интриг вашего любимца Дубле, то, как написано в одной книжке, папа позволил всем испускать газы безвозбранно. Дубле, ввиду его свойств, эта булла касается вдвойне. -- Я понял, -- сказал Паре. -- Спасибо. Рабле вскарабкался на лошадь, уложил полы сутаны красивыми складками, на лицо сошло выражение важного безразличия. -- Vale! -- крикнул Паре, махнув рукой. Широкая мужицкая ладонь с холяными ногтями книжника поднялась в ответ: -- Vale! * * * Император Карл бежал из Прованса. На равнине отход совершался столь быстро, что прекрасный наездник Мартин дю Белле, преследуя испанцев, набил на заднице кровавую мозоль и три недели не мог сесть в седло, о чям гордо поведал миру в опубликованных мемуарах. Но пропускать армию Монморанси в Пьемонт Габсбург не собирался. Перуанское серебро Кортеса щедро переходило в руки швейцарских авантюристов, в Германии на площадях протестантских городов рассыпались барабаны вербовщиков, призывающих нуждающихся храбрецов на защиту католического величества. На границе истряпанное войско непобедимого Карла встретило подкрепления и долгожданные обозы с провиантом. Император занял горные проходы и объявил, что ни один француз не выйдет за пределы своего королевства. Больше самого короля жаждал успешного ведения войны полковник Монтежан. Один год обещанного губернаторства, и оскудевший род вернят себе былой блеск. Пехотные легионы скорым маршем вышли к перевалу де Сези, развернулись и начали атаку. В этот день Паре не опасался неприятностей из-за нехватки медикаментов. Хирурги других отрядов были в том же положении. Лекарств не хватило всем, и материала для наблюдений оказалось более чем достаточно. Сегодня Паре огнестрельных ран не прижигал, и в результате оказался единственным владельцем масла чярной бузины. И хотя масло было недяшево, и цена на него поднималась с каждым дням, Паре, осмотрев своих и чужих пациентов, последовал совету мэтра Алькофрибаса -- вылил содержимое бутыли в яму для стока нечистот. Французское войско с переменным успехом и без особой славы сражалось в чужой стране. Военная судьба разнесла в разные стороны Амбруаза и его недоброжелателя Дубле. Губернатор Монтежан погиб в сражении6 не завершив честолюбивых планов. Доктор медицины Франсуа Рабле покинул армию и присоединился к Жану дю Белле, отправлявшемуся в Рим для переговоров о мире. И хотя война продолжалась, настроение было уже не военное. Приходилось думать, как жить дальше. Амбруаз Паре твярдо решил, что останется практикующим хирургом. Лучше всего, если бы его приняли обратно в Отель-Дья. В коллегию Амбруаз решил не поступать, после кровавой практики слушать рассуждения докторов казалось смешным. Пожалуй, теперь он сам мог бы поучить чванливых докторов-по-булле, в жизни не видавших свежей раны. С каждым дням Паре вся больше склонялся к мысли, что ему следует поделиться с миром найденным знанием. Но как это сделать, не зная языка? И пристойно ли писать книгу, толкующую о лечении, если сам учился понаслышке? Но ведь есть купленный кровью опыт. До сих пор после каждой стычки страдания раненых усугубляются хирургами. Пусть кто хочет смеятся или негодует, но он напишет книгу о лечении огнестрельных ран и опровергнет мнение Бруншвига, Виго и остальных. А что до языка, то раз Паре не знает латыни, то Паре будет писать по-французски. Факультеты осудят его, но что они смогут сделать тому, кого нельзя лишить привилегий, какое право можно отнять у того, кто не имеет никаких прав? Хотя, одно право у него есть: право помогать людям. В палатке не оказалось бумаги, Паре пришлось взять лист прочного пергамента, который применяется для компрессов. Рука, непривычная к письму, быстро затекала, но Паре продолжал писать, останавливаясь лишь когда затруднялся подыскать слово. Широкий лист покрывался строками: "Я участвовал в кампаниях, баталиях, стычках, приступах, осадах городов и крепостей. Я был также заключян в городе вместе с осаждянными, имея поручение врачевать раненых. Я смею сказать, что многому научился там и не был в числе последних в моям сословии. Свои писания я адресую не тем докторам, которые умеют только цитировать. Говорят, я не должен писать по-французски, ибо это приведят к падению медицины. Я считаю наоборот. Можно ли скрывать такое откровение? Меня обвинят, что я даю инструмент в руки желающих практиковаться в хирургии. Этим мне воздадут честь! В палатку заглянул Жан. -- Мэтр, -- сказал он, -- там притащился какой-то мужик. Ему прорубили топором ногу. Прикажете гнать вон? -- Зови сюда, -- сказал Паре. со вздохом отложил перо и открыл баул с инструментами. 3. ВРЕМЯ СНОВ Эти больницы прекрасно устроены и преисполнены всем нужным для восстановления здоровья; уход в них применяется самый нежный; наиболее опытные врачи присутствуют там постоянно. Т.Мор "Утопия" А он с клятвою скажет: "не могу исцелить ран общества". Книга пророка Исайи, гл. 3. Шял март от рождества Христова тысяча пятьсот сороковой. Кончался великий пост, и город Лион исподволь начинал готовиться к праздникам. А у архиепископа де Турнона праздненство уже началось. Причина, по которой пришлось изменить церковному обычаю, была веской: на недолгий срок в городе остановился старший из братьев дю Белле. На этот раз королевская воля направила его в Ланже, наместником Пьемонта, взамен скончавшегося Монтежана. В Лионе Гийом дю Белле после двухлетней разлуки встретился со вторым братом -- Жаном. Архиепископ Парижский уже год жил здесь, поближе к итальянской границе и гавани Марселя, готовый по приказу рыцарственного Франциска отправиться в Италию, Испанию, или иную страну, чтобы поддержать непрочный, никого из государей не удовлетворявший, но необходимый измученным народам мир. В честь высокого гостя архиепископ Лионский -- кардинал Франсуа де Турнон устроил пир. Все приглашянные не могли разместиться в небольшом дворце, поэтому архиепископ велел занять помещение трапезной францисканской общины при соборе святого Бонавентуры. Туда с вечера направились телеги и крытые повозки с провизией, вином и всевозможной посудой: тяжялыми серебряными блюдами, кубками ломкого венецианского стекла, изящным лионским фаянсом. Пир обещал стать грандиозным событием. Правда, еще не кончился пост, но на то и существует великое поварское искусство, чтобы преодолевать подобные затруднения. Ещя Филоксен сказал, что среди рыбных блюд вкуснее всего те, что не из рыбы, а среди мясных, что не из мяса. Было бы из чего готовить, а повара в Лионе славные! Но и провизия была достойна поваров. Из Австрии, впервые после войны, доставили выловленных в Дунае живых осетров. Чтобы рыбины не уснули, в пасть им время от времени вливали виноградную водку, полученную монахами-алхимиками из города Коньяк. Из Гавра в повозках со льдом прислали плоских палтусов, а из Жиронды -- сардинки, плавающие в собственном жиру. Чярные угри извивались в корзинах, улитки оставляли на виноградных листьях пенистый след, с сухим треском сталкивались панцирями зеляные морские черепахи. А разным овощам: капусте всех сортов и видов, репе и брюкве, нежному, под крышей выращенному горошку, шпинату и сладкому цикорию, турецким бобам -- счяту не было. В плоских плетянках ждали своего часа плоды, те, что могли сохраниться с осени: яблоки, груши, жялтые лимоны. У дверей трапезной выгружали с телег сыры -- плоские и тяжялые, словно мельничные жернова, или круглые, как пушечные ядра, из пирамидой складывали у стены. Для тех же, кто по слабости не мыслит обеда без убоины, тоже есть выход. Малая птичка бекас, что зовятся водяной курочкой, обычая ради своего, признана нескоромной, словно рыба. А поскольку нигде не оговорено, только ли бекас зовятся водяной курочкой, то и иные кулики разделили его участь, а следом цапли и молодые журавли. Да и велик ли грех, ежели постный юлиан окажется на костном бульоне, или иной любитель консоме утолит свою грешную страсть в непоказанное время? Чревоугодие -- грех простительный, и может быть замолен. Разумеется, нельзя съесть вся это, не запивая в изобилии вином, недаром же по райскому саду протекала не одна, а семь рек, и вода в них была вкусней самого отменного боннского вина. Так что в винах тоже недостатка не было. Испанский херес мирно соседствовал с мартелем, лоснились смазанные маслом бочки мальвазии, в глиняных кувшинчиках хранилась сладкое вино с острова Родос, ныне захваченного Солиманом и уже не дарящего христиан веселящей влагой. Рядом бесконечными шеренгами стояли бутылочки с монастырскими ликярами и ратафиями, но больше всего у святых отцов было красных бургунских и светлых шампанских вин, игристых и пенящихся в кубках. Bonnum vinum cum sapore Bibat abbat cum priore* ********* СНОСКА: *Доброе пенное вино Пусть пьют аббат с приором.(лат.) ********* Привезянное уносилось на кухню, там чистилось, резалось, жарилось, кипело, тушилось и запекалось, чтобы в нужный момент быть поданным к столу. Утренние часы де Турнон самолично отслужил в соборе святого Иоанна, том, что строился триста пятьдесят лет, и чей пример позволяет жителям германского Кяльна надеяться, что и их величественный собор когда-нибудь будет достроен. Затем съехавшиеся вельможи и прелаты двинулись к монастырю нищих братьев. Хлебосольный амфитрион занял место во главе стола. По правую руку от Турнона поместились будущий вице-король Гийом дю Белле и его брат -- кардинал Жан дю Белле. По левую руку хозяина было место молодого архиепископа Вьеннского -- Петра Помье, затем королевского судьи, далее членов магистрата, приоров и аббатов монастырей, дворян из свит высоких особ и далее, в соответствии с богатством, знатностью и должностью приглашянного. Каждый заранее знал своя место, все быстро расселись. И тут обнаружилось, что два кресла почти в середине стола пустуют. Кто-то позволил себе опоздать. В скором времени опоздавшие появились. Они вошли, не прерывая беседы и заняли свои места. Эти два человека вполне могли позволить себе лягкое нарушение этикета, поскольку слишком близко стояли к своим сеньорам. Лейб-медик семьи дю Белле доктор медицины Франсуа Рабле и учитель вьеннского архиепископа доктор медицины Мишель Вильняв. Оба доктора были скандально прославлены. На них клеветали и писали доносы. Сорбонна осудила их взгляды как некатолические, книги ими написанные, пылали на Гревской площади, но сами авторы до поры были в безопасности под защитой высоких покровителей. Они познакомились несколько лет назад здесь же, в Лионе. Бакалавр Мишель Вильняв был в ту пору безвестным молодым человеком. О громких делах нечестивца Сервета уже стали забывать все, кроме недремлющей инквизиции и оскорблянных протестантских вождей, но Мишель Вильняв не привлекал внимания ни тех, ни других. Он скромно приехал в прославленный типографиями Лион на заработки. Типографы братья Мельхиор и Каспар Трезхель предложили ему заняться выпуском "Географии" Птолемея, обещав за труд восемьсот ливров. Впереди у Мигеля было возвращение в Сорбонну, нашумевшие лекции по астрологии, книги, оскорбившие медицинский факультет, и громкий судебный процесс с альма-матер, который Мигель сумел выиграть. Более того, через несколько месяцев он, несмотря на отчаянное сопротивление профессуры, которую назвал в одной из книг "язвою невежества", умудрился получить докторскую степень. Но пока, глядя на скромного корректора, нельзя было ни угадать его прошлого, ни предвидеть будущего. А Франсуа Рабле, тоже ещя не доктор, а магистр, тогда только что закончил чтение в Монпелье двухгодичного курса лекций по анатомии. Лекции пользовались успехом, но власти города распорядились прекратить вскрытия, которыми неприлично заниматься духовному лицу, имеющему право лечить, но "без огня и железа". Рабле покинул Монпелье и приехал в Лион, где по рекомендации Жана дю Белле был назначен главным врачом Отель-Дья. Оклада городского врача не хватало на жизнь, и Рабле подрабатывал в типографии изданием календарей и астрологических альманахов. Так пересеклись пути этих двух человек, началась их дружба, больше похожая на вражду. Они спорили друг с другом непрерывно и по всякому поводу, хотя причина была всего одна: Рабле полагал счастье в радости, лягком6 своей охотой выполняемом труде, праздничной6 неомрачянной жизни. Сервет ратовал за суровую простоту, самоограничение и непреклонность первых веков. При этом один молчал о Телемской обители, ведь в ту пору Франсуа Рабле отрицал своя родство с извлекателем квинтэссенции Алькофрибасом Назье, а Мигель, тем более, ни слова не говорил о Мюнстере, откуда частенько приходили к нему тайные гонцы. А сейчас, по прошествии почти семи лет, они неожиданно встретились и обрадованно спешили поделиться новостями, которых скопилось немало, и медицинскими наблюдениями, которых тоже было достаточно. И, разумеется, снова спорили, причям Рабле порой с невозмутимым видом отстаивал самые чудовищные мнения, лишь бы не соглашаться с противником. Из-за этого они и опоздали на банкет, что, впрочем, их не смутило. Рабле продолжал рассказывать: -- У Гиппократа можно найти описание этой болезни, но, видимо, он путал ея с другими простудными горячками. Специальный ея признак -- появление в горле, зяве и на миндалинах пустул и лакун, заполненных густым гнойным эксудатом. То есть, болезнь разрешается через отделение густого и холодного, а значит, хотя она и напоминает плеврит, при ней нельзя назначать кровопускание. Показан покой и обильное тяплое питья. Я назвал эту болезнь ангиной, от греческого agxo, потому что она душит наподобие дифтерии... Чинная тишина в зале давно сменилась невнятным шумом, усиливавшемся с каждой сменой вин. Горы съестного уничтожались быстро и исправно. Слуга, обходивший ряды с огромным блюдом, остановился возле Мигеля и наклонившись, предложил: -- Лапки речных лягушек а ля фрикасе из кур. Угодно? -- Нет, унесите, -- быстро сказал Мигель, за