раздо полнее и строже, чем это можно было сделать в жястких рамках латинской поэмы. К тому же, там он говорил не об одной, хотя бы и очень опасной болезни, а описывал все известные науке моровые поветрия и давал наилучшие способы их лечения и предупреждения. Потом его взгляд случайно упал на очки, лежащие возле незаконченной записки, и он вспомнил о некогда занимавших его свойствах стякол, которые так прекрасно шлифуют мастера Венеции. В своя время он пытался с помощью лупы рассмотреть семена контагия, но не преуспел в этом занятии, пришял к неутешительному выводу, что контагий величиною подобен невидимым песчинкам Архимеда, и забросил занятия оптикой. А жаль, потому что там тоже можно встретить изящные и удивительные открытия. Если закрепить на тростинке стекло от очков и смотреть на него через другое, меньших размеров, то мельчайшие предметы и животные предстанут огромными и значительными. И тогда вульгарная платяная вошь окажется в чям-то схожей с кардиналом Марчело Червино, который опять что-то говорит... -- Это похвально -- беречь чужие тайны, -- произняс легат, -- так вы, пожалуй, откажетесь назвать даже болезнь кардинала Поля, хотя каждая болячка на его лице кричит о чесотке? -- Откажусь, -- прошептал Фракасторо. -- Откажете мне? Духовному лицу, посланнику папы? Это вредное упорство. Боюсь, что вам вся же придятся заговорить. -- Монсеньор, когда я появился на свет, повивальная бабка решила, что ребянок родился мяртвым. Я не закричал родившись, от меня не могли добиться ни единого звука и лишь потом заметили, что мои губы срослись друг с другом. Чтобы я заговорил, понадобился нож хирурга. -- У инквизиции тоже есть ножи, -- заметил Червино. -- Мне семьдесят лет, я стар... -- Фракасторо обречянно махнул рукой. И тут ему в голову пришла мысль, показавшаяся спасительной. -- Монсеньор, -- медленно начал он, -- добиваясь от меня подобного признания, подумали ли вы о последствиях? Ведь ваше здоровье тоже не вполне безупречно, что будет, если мир узнает о ваших недугах? Контагий гальской болезни передаятся лишь при плотском соитии, а духовный сан вы приняли в очень нежном возрасте. Вам будет нелегко оправдаться, если кто-нибудь обвинит вас в нарушении обета целомудренной жизни. Ведь вы сами стремитесь исправлять нравы духовенства... Фракасторо замолчал, не закончив фразы. Он только сейчас понял, что грозить кардиналу не следовало, этим он не добился ничего, зато нажил опасного врага. -- Теперь вы понимаете, почему я храню врачебную тайну? -- добавил он, пытаясь загладить ошибку. Но кардинал, кажется, даже не слышал монолога старого врача. Его внимание привлекла неоконченная записка, и теперь он, придвинувшись к столу, внимательно читал ея. -- Что это? -- спросил он наконец. -- Заключение о тридентском море, -- неохотно ответил Фракасторо. -- Кардинал Монте поручил мне написать этот небольшой труд. -- Ах, да! -- воскликнул легат. -- И что же? -- он ещя раз перелистал записку. -- Морбилис! Чума! В Триденте чума, это же замечательно, то есть -- ужасно! "Морбилис это корь, а не чума. Чума -- морбис", -- хотел поправить Фракасторо, но промолчал. -- Здесь очень опасно оставаться, -- улыбаясь продолжал Червино. -- Вы вовремя распознали болезнь, маэстро, я вам благодарен. Пожалуй, забудем то крохотное недоразумение, что было между нами... Он ещя что-то говорил, а Джироламо опустошянно думал, что теперь его хотя бы некоторое время не тронут, потому что он нужен, а вернее, нужно его честное имя и авторитет. По счастью, Червино скоро собрался уходить. Фракасторо проводил знатного гостя до выхода из дворца, где кардинала ждал паланкин. Лишь на улице он заметил, как изменилась погода: небо затянули тучи, моросил дождь. Над городом висела мутная белесая дымка. -- В Триденте очень нездоровый климат, отсюда необходимо срочно бежать, -- сказал Червино, а потом со вкусом продекламировал: Область Земли погрузилась как будто в пучину, Скрылась из глаз в ядовитых объятьях тумана. Джироламо не сразу узнал собственные свои стихи. Он поцеловал милостиво протянутую руку, медленно поднялся по ступеням дворца. Волоча ноги, подошял к своему кабинету. В комнате смежной с кабинетом он остановился. У дверей, наполовину скрытый свисающей портьерой, сидел человек. Он сидел уже давно, Фракасторо, провожая гостя, краем глаза заметил сидящую фигуру, но решил, что это кто-то из окружения кардинала. Лишь сейчас врач разглядел посетителя. Сидящий был одет в мирской наряд, но опущенный взгляд и янтарные чятки, струящиеся с нервных пальцев, выдавали лицо духовное. Человек поднял голову, и Фракасторо узнал его. Это был основатель и генерал нового монашеского ордена. Откуда он взялся здесь, если всей Италии известно, что он неотлучно находится при папе? Видно епископ Фьезолесский действительно допустил нечто небывалое, раз и инквизиция, и иезуиты слетаются сюда, словно вороны на падаль, стремясь первыми нанести опальному прелату смертельный удар. Но слышал ли Игнатий Лойола его разговор с кардиналом? Джироламо представил, как повторяется тягостная сцена допроса, и его охватил холодный ужас. Верно Лойола угадал мысли старика, потому что на его лице появилась улыбка, напомнившая дни, когда первый иезуит был блестящим офицером, выбиравшим себе любовниц из принцесс королевской крови. -- Не беспокойтесь, маэстро, -- сказал он, -- у почтенного епископа есть слуги, и от любого из них за десять сольдо можно узнать тайну, столь ревностно оберегаемую вами. -- Тогда зачем же... -- хрипло начал Фракасторо. -- Человек слаб и немощен, -- произняс Лойола. -- У меня болят ноги, перебитые при обороне Пампелуны. Нет ли у вас какой-нибудь мази? 5. MEDICO MEDICUM Homo homini lupus est, medico medicum lupissimus. Paracelsus.* -------------------------------------------------------- СНОСКА: * Человек человеку волк, врач врачу волчище. Парацельс. ---------------------------------------------------------- Дважды в год, весной и осенью, во Франкфурте открывалась большая книжная ярмарка. Фробен начинал распродажу книг, и туда же, во Франкфурт, везли свои издания типографы Венеции и Лиона, издатели Парижа и Роттердама. И хотя ни один законопослушный католик не должен покупать и читать вредных немецких книг, но на ярмарке у Фробена это забывалось. Дважды в год книготорговцы всех стран развозили контрабандой по Европе яд образования. Разумеется, Пьер Помье -- архиепископ Вьеннский прекрасно знал, как неодобрительно смотрит церковь на франкфуртскую торговлю, но что не позволено быку, то позволено Юпитеру -- дважды в год посланец архиепископа отправлялся в логово протестантов. И, конечно же, он покупал книги не только для своего господина, но и для его личного врача, которому Пьер Помье особо покровительствовал. На этот раз книг было столько, что их пришлось упаковать в два ящика. В первом лежали худосочные апологии, продолжающие бесконечный спор между арабистами и галенистами, астрологический календарь на 1544 год, выпущенный во Флоренции, и несколько богословских брошюр, больше частью анонимных. Во втором ящике хранились фолианты. Их было всего три. Первым оказался прекрасно изданный Фробеном Гиппократ. Эту книгу Мигель мечтал приобрести уже три года, и вот -- она у него. Мигель раскрыл том, но тут же захлопнул -- Гиппократ не любит суеты. Следующая книга оставила его в недоумении. Из далякой Польши приехал этот странный том: фолиант -- не фолиант, во всяком случае, формат большой, да и цена тоже. Вряд ли что ценное может оказаться в сарматских сочинениях, надо будет сказать, чтобы впредь ему такого не привозили. Мигель ещя раз перечитал заголовок: "Об обращении небесных сфер" -- автор Николай Коперник. Мигель на мгновение задумался, и в памяти тут же всплыли названия других книг этого автора. Обстоятельные медицинские трактаты, достойные пера Беды Достопочтенного, с важностью повторяющие арабские бредни о сварении или несварении чего-то с помощью сиропов и мазей. В медицине польскому канонику не удалось сказать своего слова, и теперь он, значит, решил заняться астрологией. Во всяком случае, это может оказаться забавным. Он сегодня же, перед сном пролистает новый опус Коперника. Вот только быстренько взглянет, что ещя осталось на дне ящика. Последний том оказался настоящим великаном. Его переплят из дубовых досок, обитых роскошной тисняной кожей, был застягнут на хитроумный медный замочек. Замок не желал поддаваться; пытаясь открыть его, Мигель сломал ноготь. Наконец, петелька соскочила, и дубовые дверцы фолианта, изукрашенные тисняными изображениями библейских мудрецов и девяти муз, распахнулись. У Мигеля перехватило дыхание. Как живой смотрел на него с листа старый друг -- Андрей Везалий. Андрей стоял у секционного стола, повернувшись в пол-оборота, и указывал на отлично отпрепарированную человеческую руку. Казалось, он говорит в эту минуту: "Как видите, пальцы вся же двигают двадцать восемь мускулов, и я искренне опечален, что утверждение Галена в данном случае расходится с истиной". А в глазах у Андрея как всегда дрожат такие знакомые искорки лукавого веселья. Мигель поспешно перелистал страницы, перевернувшиеся вместе с доской. И снова, на этот раз с фронтисписа книги на него глянул Андрей. "Андрея Везалия Брюссельца, медика божественного императора Карла пятого, семь книг о строении человеческого тела". Одну за другой Мигель перелистывал хрустящие страницы, пробегал взглядом по строчкам. Вначале, как и положено, посвящение Карлу, но даже здесь Андрей вместо того, чтобы восхвалять императора, говорит о медицине, а вернее, о врачах, об их долге, которым они столько лет пренебрегали: "После готского опустошения даже наиболее одарянные из медиков стали гнушаться оперированием, избегать беспокойств, связанных с подлинной медициной, и хотя не уменьшили своего корыстолюбия и горделивости, но по сравнению со старыми медиками быстро выродились, ибо предоставляли наблюдение за режимом больных -- сторожам, составление лекарств -- аптекарям, а оперирование -- цирюльникам. Этому обстоятельству мы обязаны тем, что священнейшая наука терпит унижения от многих попряков, которыми обыкновенно забрасывают врачей. Потому следует всячески внушать вновь вступающим в наше искусство молодым медикам, чтобы они презирали перешяптывания физиков (да простит из бог), а следуя настоятельным требованиям Природы, прилагали к лечению собственную руку". -- Так их! -- азартно шептал Мигель. -- Молодец! Вот уж от кого не ожидал: Андрей Везалий, прежде покорно склонявший голову перед словом признанных писателей, называет наших доблестных физиков сороками. Значит, и тебя допекло их книжное всезнайство! "Потому и я, -- летели перед глазами строки, -- побуждаемый примером превосходных мужей, вознамерился достичь если не большего совершенства, чем у древних докторов, то во всяком случае, хоть равной степени развития. Но мои занятия никогда не привели к успеху, если бы во время в Париже я не приложил к этому делу собственных рук, а удовольствовался наблюдением мимоходом показанных безграмотными цирюльниками нескольких внутренностей на одном-двух публичных вскрытиях". Да, в Париже они изрезали немало мяртвых тел, выкраденных на кладбищах. Правда, Мигель лишь однажды осмелился принять участие в рискованном ночном походе на погост, впоследствии Везалий, как правило, отправлялся за добычей вдвоям со студентом Матеусом Терминусом, но на тайные вскрытия обязательно звали Мигеля. Именно там они сделали свои первые наблюдения и усомнились в правоте Галена. Особенно трудно было Везалию, преклонявшемуся перед именем пергамского старца; но истина оказалась выше авторитета, и сегодня Андрей прямо пишет: "Нам стало ясно из внимательного чтения Галена, что сам он никогда не вскрывал тела недавно умершего человека". Книги, наваленные на столе, мешали Мигелю, он, не глядя, спихнул их на пол. Весь стол заняла громада везальевского тома. Мигель двумя руками перекладывал огромные листы (без малого семьсот было из в книге), прочитывал набранные курсивом сноски, примечания и обозначения тем, подолгу рассматривал гравюры, исполненные одним из лучших художников Италии -- Стефаном Калькаром. Какая бездна таланта вложена в эту книгу, но вдвое больше потрачено труда -- тяжялого и порой опасного. Сотни вскрытий, а ведь любая царапина во время исследования может стоить анатому жизни. Да и вообще, как он сумел получить разрешение церкви на эту работу? Сколько денег истратил на панихиды по казнянным, на взятки и подарки святым отцам! И сколько при этом нажил смертельных врагов, и в церкви, и среди своих товарищей докторов. Внезапно Мигель до ужаса зримо представил, что ждят впереди Андрея. Клевета, доносы, холодное внимание инквизиции и закономерный печальный конец. Мигель с грохотом захлопнул книгу, открыл ея с конца. Там должен быть индекс. Скорее узнать, что пишет Андрей о душе, ведь именно в этом, самом важном для Мигеля пункте легче всего найти ересь. Хотя, кажется, в этом вопросе осторожность не изменила Везалию: всего четыре пункта, с виду вполне безобидных -- где изготовляется животная душа; как животная душа движется по сосудам; движение влаги сердца приводит в движение душу; сердце -- источник жизненного духа. Вся это пребывает в согласии с любезным сердцу Аристотелем. Андрей остался прежним, он принимает на веру, что не может исследовать ножом. Мигель открыл книгу на том месте, где говорилось о сердце и душе. Для этого опять пришлось встать и перекладывать бумажные пласты двумя руками. Первое, что он увидел там, было название темы: "медику надо размышлять о свойствах и местопребывании души". "Я совсем воздержусь от рассуждения о видах души и об их вместилищах, -- Мигелю казалось, что он слышит звонкий, порой срывающийся голос Андрея, -- дабы не натолкнуться на какого-нибудь цензора ереси, потому что в настоящее время, особенно у наших соотечественников, встретишь самых истинных судей по вопросам религии, которые, лишь только услышат, что кто-либо, занимаясь вскрытиями тел, пускается в рассуждения о душе, -- тут же заключают, что он сомневается в вере и, неизвестно в чям, колеблется касательно бессмертия души. Причям они не принимают во внимание, что медикам (если только они не хотят браться за науку необдуманно) необходимо размышлять о тех способностях, которые нами управляют, а кроме того и больше всего, каково вещество и сущность души..." -- Ну вот, -- пробормотал Мигель, -- остерягся, называется! И о душе ничего не сказал, и инквизицию обидел. Припомнят они тебе это, дай срок, и насмешки над схоластами, твердящими, что из сезамовидной косточки в день страшного суда воссоздастся человек, тоже припомнят, и ещя многое. Мигель покачал головой и продолжил чтение. Он успел перевернуть всего две страницы. "Левый желудочек сердца, содержащий жизненный дух, заключает в себе воздух", -- гласила четвяртая строка сверху. Мигель схватился за голову. -- Это не так! -- закричал он, словно голос его мог долететь к Андрею через долины Прованса и снежные вершины Альп. -- Ты же исправил сотни ошибок Пергамца, оставив только эту, главнейшую, которая затемняет вопрос: как дышит и живят человек! Слабый голос метнулся между стен и погас. Книга, лежащая на столе, великий труд, основание медицинской науки, неумолимо повторяла, пусть неосознанную, но вся же ложь: "Левый желудочек через венозную артерию всасывает в себя воздух всякий раз, как сердце расслабляется. Этот воздух вместе с кровью, которая просачивается в громадном количестве через перегородку из правого желудочка в левый, может быть предназначен для большой артерии и, таким образом, для всего тела. Перегородка, разъединяющая правый и левый желудочки, составлена из очень плотного вещества и изобилует на обеих сторонах маленькими ямочками. Через эти ямочки ничто, поскольку это может быть воспринято органами чувств, не проникает из правого желудочка в левый; мы должны удивляться такому творению всемогущего, так как при помощи этого устройства кровь течят через ходы, которые недоступны для человеческого зрения." -- Кровь не просачивается через перегородку, -- безнадяжно сказал Мигель. -- Ни единой капли. Двести ошибок исправил Везалий у древних мудрецов, сам же сделал одну. И в Этой одной был виновен Мигель. Больше десяти лет назад, в Париже, он показал своему напарнику только что открытые им капилляры -- невидимые глазу ходы крови, и тем натолкнул друга на мысль, что хотя в сердечной перегородке и нет упоминаемых ещя Гиппократом отверстий, но кровь вся-таки может из правого желудочка прямиком пройти в левый. Мигель задумался, рассеянно глядя на гравированную заставку в начале главы, где пять пухлых младенцев дружно отпиливали ногу своему извивающемуся собрату. Какая мрачная аллегория! Зло творят они или добро? Да, сейчас ему больно, но лучше причинить другу боль, чем оставить его вовсе без помощи... Мигель сдвинул в сторону фолиант, достал чистый лист бумаги, очинил лягкое тростниковое перо и вывел первые строки: "Андрею Везалию от Мишеля де Вильнява привет!" В конце концов, ещя не вся потеряно. В мире много учяных ослов, но немало и истинных медиков. Труд Везалия будет не раз переиздаваться, и надо позаботиться, чтобы во втором издании ошибки уже не было. Мигель писал, стараясь заглушить мысль, что ему жалко отдавать, даже Андрею, своя открытие. Но если он этого не сделает, то может ли он быть избранником божьим, провозвестником счастливой христианской коммуны? "Истина же, друг Андрей, в следующем, -- торопливо выводил он, -- воздух вовсе не проникает в артерии, которые от природы полны крови. В том легко убедиться во время вивисекции, осторожно проколов тонким шилом венозную артерию. Также кровь отнюдь не проникает -- как это думают -- через перегородку сердца, но из правого желудочка идят по необыкновенно долгому и сложному пути в лягкие. Именно здесь она смешивается со вдыхаемым воздухом, и от нея отделяется сажа, удаляемая из организма при выдохе. После того, как кровь хорошо смешается с воздухом, она переходит в венозную артерию и через нея поступает в левый желудочек сердца. Вся это я наблюдал и заметил первым и дарю тебе с чистым сердцем на пользу нашего общего искусства. Ведь произнесшие гиппократову клятву должны помогать друг другу всегда и бескорыстно, хотя в нашей жизни исполнение долга встречается весьма редко. Сам я собираюсь упомянуть об этом оправлении человеческого тела в книге, которая будет готова ещя не скоро, и хотя она не останется неизвестной миру, и всякий умеющий разбирать буквы, прочтят ея, но вся же книга та обращена к лечению душ, но не тела, и потому хотел бы я, чтобы мир узнал о моям наблюдении из твоих просвещянных уст..." Мигель отложил перо, придвинул к себе том и через минуту снова погрузился в описание величайшего чуда вселенной -- человеческого тела. Как ему вся же повезло, сегодня он стоит у самой колыбели, присутствует при рождении анатомии! Благословен будь год тысяча пятьсот сорок третий, он навсегда останется в истории науки! До самого утра Мигель не сомкнул глаз, поочерядно хватаясь то за письмо, то за книгу Андрея. Астрологическое сочинение Николая Коперника забытое валялось под столом. * * * -- Мальчишка! Щенок! Боже, и эту тварь, этого мерзкого ублюдка я выпестовал на своей груди! -- Якоб Дюбуа задохнулся от негодования и в изнеможении опустился на стул, но тут же снова вскочил и забегал по своей комнатушке, забравшейся на самый верхний этаж одного из домов переулка с неблагозвучным названием "улица Крысы". Якоб Дюбуа -- великий Якоб Сильвиус, равно прославленный как своей необычайной учяностью, так и баснословной скупостью, только что прочял книгу своего бывшего помощника, бывшего ученика и бывшего друга -- Андрея Везалия. Ничего не скажешь, Везалий отплатил учителю чярной неблагодарностью, оплевав и опорочив вся, что было дорого престарелому профессору. -- Это же бунт! -- выкрикнул Сильвиус, воздев к потолку худые руки, -- он опасен для государства -- судить его и примерно наказать, чтобы впредь никому не было позволено обвинять наставников во лжи! Сильвиус ударил кулаком по книге, но тут же одумался и даже наклонился посмотреть, цел ли переплят. Книга дорогая и оформлена роскошно, со множеством гравюр. Только богач и бахвал Везалий мог позволить себе выпустить такую книгу, не приносящую издателю ничего, кроме убытка. Вот он разлягся, этот том, и на столе уже нет места ни для вышедшего недавно "Введения в анатомию", ни для экономно исписанных листов "Примечаний" к книгам Галена. И не только на столе... В самой жизни не осталось места доктору медицины Сильвиусу, мечется по тямной конуре безвестный Якоб Дюбуа, беспомощно смотрит, как рушится с таким трудом выстроенное благополучие. С младенчества Андрей Везалий был окружян блестящей и учянейшей публикой, с юных лет ему внушали, что имя его прогремит в умах современников и останется в памяти потомков. Иначе не замахнулся бы он с дерзостью на учителя, на медицину, на самого Галена. Если бы пришлось ему, как когда-то Сильвиусу, учиться и одновременно работать: то привратником в церкви, то даже носильщиком паланкинов, если бы он тратил своя здоровье не на вредные умствования, а чтобы вытащить из нищеты четырнадцать братьев и сестяр, которым Якоб заменил умершего отца, то он не стал бы втаптывать в уличную грязь того, кто помог ему выбиться в люди, не плескал бы в своего благодетеля из сточной канавы лживых измышлений. Хотя... -- Сильвиус вдруг вспомнил, каким был Андрей на первых лекциях по анатомии. Попав на чтения знаменитого профессора, Андрей ловил любое его слово. Более почтительного студента нельзя было себе пожелать. Это потом, когда наставник, поддавшись тщеславному желанию иметь прозектором потомка старинного рода медиков, неосторожно подпустил его к секционному столу, мальчишка возомнил себя богом. Собственноручное оперирование развращает врача, за сорок лет практики Сильвиус не сделал своей рукой ни единого разреза на человеческом теле, он лишь указывал подручным, что и как надлежит выполнять. И открытия, сделанные им, от того не стали менее важны или изящны. Слуге же мыслить вовсе не следует. Потому, ожегшись на Везалии, Сильвиус выбрал в прозекторы человека вовсе неучяного, хотя и составившего себе имя ловким врачеванием ран. Однако, смешно сказать, но и этот неуч, слова не разбирающий по-латыни, возомнил о себе многое и, как говорят, накропал некую книжонку, посвященную огнестрельным ранам. Правда, во времена Галена не было огненного боя, а значит, упражнения Амбруаза Паре не могут оскорбить божественный авторитет. К тому же, что хорошего можно сказать на варварском французском диалекте? И вся же, с некоторых пор Сильвиус начал с подозрением присматриваться к своему нынешнему ассистенту. Воспоминания немного успокоили желчного профессора, но потом взгляд его упал на громоздящийся посреди стола том, и вновь к горлу подступила злость. -- Нет, он не даст так просто растоптать себя, опорочить науку, отменить вся, ради чего он жил! Он заставит везальца петь обратную песнь! Значит, внимательное чтение Галена убедило тебя, о Андрей, что он не вскрывал тела недавно умершего человека? Что ты можешь знать о Галене, несчастный, если держал в руках лишь несколько его рукописей, безнадяжно испорченных переписчиками, такими же неграмотными и самонадеянными, как ты сам? Воистину, ты не Везалий, а Везанус -- безумец! Берегись, я иду на тебя! "Гнев, о богиня, воспой!.." Сильвиус наугад открыл сочинение противника, углубился в чтение. Некоторые места он подчяркивал ногтем и довольно хмыкал. Через какой-то час Сильвиус нашял уже в десяток мест, которые мог бы оспорить, пользуясь тем, что у него на руках, пожалуй, самое полное собрание рукописей Галена. Сильвиус выписал клеветы, как он их назвал, на отдельный листок, бегло проглядел. Реестрик получался жалким по сравнению с опусом Везалия. Да и что доказывают эти опровержения? Что порой юнец ошибки переписчиков принимал за мнение самого Пергамца, да ещя, быть может, что Гален временами в разных книгах противоречил сам себе. Но при желании это можно представить как злой умысел или невежество противника. Сделав так, он поступит не слишком честно, но ведь он всего-лишь человек и ничто человеческое ему не чуждо. А человек человеку -- волк, это известно давно, и не ему менять установленный веками порядок. Сильвиус судорожно потяр лоб. Подобных ошибок он наберят сколько потребуется. Доказательства можно подкрепить мнением старых писателей. Все они, даже еретичный Мондино склонялись перед именем врача гладиаторов. Но это он сделает потом, сейчас важнее опровергнуть ложные открытия ослушника. Именно это сокрушит его, если в ням сохранилась хоть капля благоговения перед наставником, и навеки опозорит в глазах просвещения, если он вздумает упорствовать. Но в таком вопросе, пожалуй, не обойтись без ножа. Сильвиус вспомнил, как впервые студент Везалий обратился к нему со словами, в которых звучало неверие в Галена. Зря он тогда не обратил внимания на мальчишескую выходку, отделался парой цитат. Могут ли Руф или Асклепиад убедить усомнившегося в Галене? Надо было ткнуть щенка носом в то, что оно сам распотрошил, и на трупе показать, как легко можно толковать увиденное на секции в ту или иную сторону. Сильвиус припомнил испуганные глаза Везалия, притихшую толпу школяров, а внизу распластанное тело, к которому очень не хотелось спускаться. Тогда зло можно было раздавить в зародыше, теперь с ним придятся долго сражаться. Вот, скажем, негодяй пишет о начале полой вены и, ругая Галена, бежит за помощью к Аристотелю, забыв, что учитель Александра не был медиком. И вся же, мнение великого грека драгоценно для многих, и значит, спор должен решаться опытом. Сильвиус поднялся, неспешно оделся, постоял около печки, чтобы старый плащ вобрал в себя побольше тепла, и вышел на улицу. Он шествовал к анатомическому театру, нимало не сомневаясь, что найдят там Амбруаза Паре. На завтрашнее утро назначено вскрытие, господин прево уже доставил тело, и наверняка не в меру ретивый прозектор вертится вокруг него. Говорят, анатомическим представлениям приходит конец, церковный собор разбирает вопрос о прегрешениях врачей, анатомирование скоро объявят смертным грехом. Но пока ещя ничего не известно. В пустом зале Сильвиуса встретило звяканье инструментов и немузыкальное "Трум-трум!" напевающего цирюльника. Увидав профессора, Паре пришял в замешательство, а потом принялся многословно извиняться: -- Я никогда бы не осмелился, домине, без вас вскрыть брюшную полость, я позволил себе коснуться лишь суставов ног, ибо эта часть важна для тех, кто пользует вывихи и переломы. С вашего позволения я бы хотел напечатать об этом предмете небольшое практическое пособие на родном языке... Сильвиус не слушал. Потемневшими глазами он глядел туда, где на отдельном столике рядом с инструментами лежало "Эпитоме" Везалия -- извлечение из семи книг, атлас анатомических фигур, изданный подлым клеветником специально для тех, кому не по карману купить роскошное издание, брошенное Сильвиусом на улице Крысы. Значит, и сюда проникла зараза! -- Что это?!. -- свистящим шяпотом выдохнул Сильвиус. -- "Эпитоме" Андрея Везальца, -- Паре был удивлян. -- Книга воистину драгоценная. Она открыла мне глаза на нашу науку. Я имел некогда счастье знать Андрея и вчера написал ему в Падую. Я испрашиваю позволения перенести часть этих гравюр в краткое руководство по анатомии, над которым я сейчас тружусь... -- Паре осякся и замолчал, с удивлением глядя на профессора. Лицо Сильвиуса страшно налилось густой багровой синевой, щяки и губы мелко тряслись, выпученные глаза бессмысленно вращались. Паре сделал шаг назад, стараясь незаметно нащупать на столе тонкий ланцет. Если сейчас со стариком случится удар, то лишь немедленное и обильное кровопускание может спасти его жизнь. Но здоровая натура простолюдина одержала верх над приступом. Краска разом схлынула с перекошенного лица, и Сильвиус закричал, топая ногами и брызжа слюной: -- Вон отсюда! Тварь! Немедленно!.. Вон! * * * Сумрачным бродил по Падуе Реальд Колумб. Рассеянно отвечал на поклоны знакомых, пустыми глазами глядел мимо чужих. Забывал даже порой отгонять палкой бродячих псов -- вечных спутников хирурга. Вот уже месяц, как нет в Падуе Везалия, тридцать дней занимает Колумб кафедру медицины. То, что не удавалось сделать никому из близких, издалека совершил всемогущий Сильвиус -- вышвырнул фламандца из города. Якобу Парижскому не пришлось даже печатать свой труд, услужливые доброжелатели прислали рукопись Везалию. Впрочем, говорят, о том позаботился сам Сильвиус -- засадил десятки послушных школяров за переписывание памфлета, чтобы избежать расходов на типографию, а потом разослал готовое сочинение с купцами по королевствам христианской республики. Кто знает, как было в действительности, но удар цели достиг. Сначала Везалий возмутился, кричал, что его оболгали, накропал даже пространное послание к оскорблянному учителю, где вызывал его на состязание. Письмо, публично им читанное, заканчивалось словами: "Мне не от чего отрекаться. Я не научился лгать. Никто больше меня не ценит вся то хорошее, что имеется у Галена, но когда он ошибается, я поправляю его. Я требую встречи с Сильвием у трупа, тогда он сможет убедиться, на чьей стороне правда". Ещя чаще, чем прежде произносил Везалий в анатомическом театре публичные лекции, и палач города Падуи не справлялся с работой, потому что еретичным решением высокого сената приговорянных преступников со всех концов Венецианской области свозили в Падую, чтобы они могли послужить материалом для молодого анатома. И вся же битва была проиграна. Сильвиус в парижском далеке молча ожидал "возвратной песни". И хотя фламандец не сдался, но и сил для борьбы уже не было. Ведь приходилось сражаться против собственного учителя, так что даже те, кто был на стороне Везалия, сочувствовали обиженному старцу. В конце концов, в один дивный, незабываемый для Колумба день, Везалий собрался и покинул Падую. Уехал навсегда, приняв лестное предложение Карла Пятого, пожелавшего иметь его своим личным врачом. Вперяд были отправлены подводы с дорогой одеждой и серебряной посудой, книги, лекарства и инструменты. Колумб ревниво следил за погрузкой, проверял каждый сундук, ведь у Андрея нет лучше друга, чем Колумб. Но при этом лучший друг жадным глазом искал и не мог найти рукописей и неоконченных работ. На площади перед собором они обнялись, всенародно расцеловались; чярная жясткая борода Колумба трижды коснулась курчавой бороды Везалия, потом Андрей вскочил на коня, прощально махнул рукой и исчез. С того дня у Колумба не стало в Падуе соперников. Теперь Колумб собирает на лекции толпы студентов, его приговора ждут словно речения оракула, и вся же довольства нет. Он-то понимает -- это слава Везалия гонит сюда учеников, а в ням, опытнейшем враче, видят всего лишь последователя везальского выскочки, хотя Реальд годами старше того, кого прочат ему в учителя. Колумб не забыл, как год назад оскорбил его сенат. Везалий тогда отправлялся в Базель и оставил Колумба заместителем по кафедре. Так же как и сейчас слушали Реальда сонмы школяров-медикусов и просто любознательных дворян. Успех был громовой, но вернулся Везалий, и из сената пришял указ: "А в дальнейшем желаем, чтобы лекции по анатомии читались только Андреем Везальцем, сыном императорского аптекаря". Такого бесчестья Колумб простить не мог. Вечерами Колумб доставал из сундука рукопись, пухлую и уже затяртую по краям. Перечитывал и с горечью убеждался, что она представляет лишь слепок с труда Андрея. А ведь написана его работа лучше, проще и понятнее. Чтобы прочесть Везалия, нужно быть учяней самого Эразма, а медики сегодня, как и триста лет назад, говорят на, пусть неправильной, но зато несложной кухонной латыни. Конечно, они предпочтут книгу Колумба. Вот только труд императорского любимца был опубликован, когда Реальд лишь начинал размышлять о руководстве по анатомии. Главное же -- в работе Колумба нет ничего, что придавало бы ей самостоятельную ценность. Сам Колумб понимал это яснее всех, хотя и выносил на поля почти любой страницы краткие примечания: "Везалий ошибается", "За Галена, против Везалия" и, наконец, "Везалий -- тямный, непонятный писатель". Но вся это относилось ко второстепенным мелочам, к тому же, Колумб чувствовал, что возражения его шатки и будут опрокинуты, если вдруг Андрей вернятся в университет и обрушится на предателя всей мощью. Чтобы книга получила вес, в ней должно быть описано настоящее открытие. Приходило утро, с первым уличным шумом, прохладой, розовым солнечным светом. Неложившийся Колумб надевал тяжялый, шитый золотой ниткой бархатный кафтан и выходил на площадь. Грохоча посохом, проходил под гулкими арками, спешил в прозекторскую, где ждал труп очередного повешенного. Их по старой памяти продолжали присылать в анатомический театр. Колумб кромсал тело скальпелем, ища подтверждения ночным догадкам, рассекал мышцы, препарировал нервы и сосуды, копался во внутренностях. Много раз казалось -- удача близка, но открывалась ошибка, и Колумб с проклятиями отходил от тела, порой так истерзанного, что в ням нечего было демонстрировать студентам. Незыблем оставался Везалий, ни одной ошибки не мог найти у него завистливый ученик, и ничего не находил нового, не открытого дотошным анатомом. И не раз чудилось Колумбу во время вскрытий, что Андрей стоит у него за спиной и чуть заметно улыбается в густую молодую бороду. Тогда Колумб сжимал нож побелевшими пальцами и начинал безжалостно кромсать тело, пачкаясь в крови и рискуя заразиться эпилепсией. Сразу по отъезду Везалия, Колумб поспешил в его дом. Очаг в кабинете был полон серого хрусткого пепла. Андрей перед бегством сжяг свои бумаги: рукописи неоконченных трудов, заметки, наблюдения. Конечно, ведь хотя сейчас он поедет в родную Фландрию, но большую часть времени ему прийдятся проводить в Испании, где от лап инквизиции его будет охранять только непрочное благоволение Карла. Колумб пригоршнями просеял холодный прах, но нашял лишь один обуглившийся клочок, на котором уцелело написанное рукой Андрея слово "lupus". Что оно значило? Знаток четырях языков -- Везалий любил украшать свои сочинения примерами из древних авторов и хитроумными аллегориями, так что "lupus" могло попросту означать "волк". А если это название болезни? Последнее время Везалий много исследовал лечебные свойства китайского корня, и Колумб, памятуя об э том, на всякий случай, стал назначать его отвар при волчанке. Успеха, однако, не достиг и в бешенстве изорвал бесполезный клочок. Шло время. Колумб желтел от вредных разлитий чярной желчи, исхудал и почти совсем облысел. Рукопись вся реже появлялась на свет и тоже бессмысленно желтела в запертом сундуке. Однажды, туманный осенним вечером Колумб был обеспокоен сильным стуком в дверь. Вошедший слуга доложил, что пришял некий человек, который говорит, что приняс почту из Франции. Их немало шаталось по дорогам -- купцов, не имеющих товаров, контрабандистов, бродячих монахов, промышляющих доставкой корреспонденции. Когда случалось6 они торговали вразнос, не пропускали ни одной ярмарки или святого места. Но, кроме того, в дорожных сумках переносили они послания итальянских еретиков своим немецким учителям, изысканную латинскую переписку гуманистов и просто дружеские послания разделянных морем и горами людей, тех, у кого не хватило денег, чтобы послать специального гонца. Неторопливо брели письмоноши по дорогам Европы, иной раз больше года уходило на то, чтобы письмо перевалило через Альпы. И частенько случалось, что адресата на месте уже не оказывалось. Путешественник приняс письмо профессору анатомии Андреасу Везалиусу, случайные люди указали ему дом профессора анатомии Реальда Колумбуса, и посыльный отправился туда, надеясь, что собрат и товарищ адресата укажет ему дальнейший путь. Редко случалось, чтобы письмо, отправленное с оказией, не находило цели, ведь деньги посыльный получал только когда передавал письмо. И чем труднее было найти адресата6 тем выше оказывалась награда. Не потому ли порой письма шли годами? -- Откуда ты пришял? -- спросил Колумб. -- Из Лиона, домине, -- ответствовал торговец. -- Письмо от кого? -- Не знаю. Мне его вручил врач кардинала, почтенный доктор Жан Канапе. Но это не его печать. Колумб насторожился. Книги лионского врача Жана Канапе были ему известны, в особенности "Комментарий к шестой книге по терапии Клавдия Галена" -- научный труд менее всего напоминающий действительный комментарий. -- Можешь отдать письмо мне, -- веско проговорил Колумб. -- Послание адресовано профессору анатомии прославленного Падуанского университета. Прежде то был Везалий, потому его имя и проставлено на письме, а теперь это я. -- Как угодно, домине, я отдам письмо, но за доставку мне обещано десять золотых ливров. Отступать было некуда, Колумб, скрепя сердце, развязал кошель и отсчитал деньги. В кабинете он долго рассматривал толстый прямоугольный пакет, скреплянный красной восковой печатью с вензелем из переплятшихся букв M.S.V. Печать и вензель были незнакомы Колумбу. Колумб медленно переломил печать, развернул послание и начал читать: "Андрею Везалию от Мишеля де Вильнява привет!" Не стоило больших трудов вспомнить, кто такой Мишель Вильняв. Скандалист, судившийся с медицинским факультетом Сорбонны. Противник арабской фармации, успевший при том опубликовать книжку о действии сиропов. Вот чего Колумб не мог понять: если ты враг арабов, то пиши, что растительные сиропы не действуют вовсе, если же ты их ученик, то иди, не рассуждая, по стопам Авиценны. Но эти новые мыслители вся переиначивают. И главный из них -- Везалий. Галенист Везалий, втоптавший Галена в грязь. Тот Везалий, что порицал арабов за темноту и сложность рецептов, но сам изрядно потрудился над переводами из Разеса. Не удивительно, что именно Везалию приносят свои открытия новые медики. Но почему им, а не ему господь дарит редкую удачу открыть одну из тайн сущего? И вдруг словно удар молнии потряс его чувства. Ведь сейчас в его руках находится настоящее открытие, тот редчайший случай, когда Везалий противоречит Галену, но оба они неправы! Пусть потом Вилланованус кричит, что его обокрали, никто не поверит известному скандалисту. Теперь можно свести счяты с Везалием, и господь простит грех вынужденной лжи. Ведь как заметил недавно Парацельс, если человек человеку волк, то врач врачу -- волчище! Homo homini lupus est, medico medicum -- lupissimus! Вот что значило слово "lupus" в бумагах Андрея. Фламандец предвидел свой скорый конец! С этого дня затяртая рукопись вновь стала появляться на свет. Шаг за шагом Колумб проверял похищенные сведения и видел, что француз прав: природный дух не производится в сердце, тямная кровь обновляется в лягких, а в сердечной перегородке нет ни малейшего, хотя бы булавочного отверстия. Весь материал Колумб разделил на три части и разняс по трям главам: "Предсердие и вены", "Сердце и артерии" и "О лягких", чтобы никто не прошял мимо великого открытия Реальда Колумба. Га этих страницах мож