но было не выносить на поля заносчивые реплики о выдуманных ошибках Везалия, зато в самом тексте не раз появлялась гордая фраза: "Знай, любезный читатель, изучающий искусство врачевания человеческого тела, что воистину я первый наблюдал и описал это". Работа близилась к концу, и сговорчивый живописец Паоло Веронезе уже резал доски для будущего фронтисписа книги, когда разразилась гроза. Весть о том пронеслась над Европой подобно смерчу. В городе Вьенне, в самом сердце католической Франции, при дворе архиепископа скрывался беглый еретик Мигель Сервет. Схвачен самый враг рода человеческого, посягнувший на святую троицу, отрицавший таинства, а грязную природу поставивший превыше бога! Бунтовщик, посягнувший на основы мироздания, продолжатель дела трижды проклятого Томаса Мюнцера, в мерзких сочинениях отнимавший у власти право карать преступника, ныне сидит в подвалах того самого дворца, где так долго жил. Много лет Сервет разносил повсюду семена арианства, злого материализма и, как говорят, даже атеизма. Вместе с ним арестовано новое тлетворное сочинение, безусловно во всякой строке осуждянное богословами и иными уважаемыми лицами. Скрываться же столь длительное время ему помогло то, что всюду он выдавал себя за француза и жил под именем Мишель де Вильняв. Так вот кто поддерживал Везалия, вот какие друзья писали ему! Сначала Реальд почувствовал себя спокойнее, теперь его не обвинят в краже. Напугало, правда, неожиданное бегство еретика из вьеннской тюрьмы, но вскоре Сервета опознали в Женеве, и хотя там сидят проклятые богом и католической церковью кальвинисты, но даже у них не хватило духу приютить негодяя. Сервета судили и, к великой радости Колумба, отправили на костяр. Ещя прежде, на берегах Роны предана была огню опасная книга. Казалось, вся сложилось на редкость удачно, и лишь потом Колумб понял, в какую ловушку он попал. Реальд Колумб сидел у открытого окна в своям римском доме. Вот уже год, как он переехал в Рим, где не стоит за плечами тень Везалия, где нет учеников, оставшихся верным фламандцу. Перед Колумбом лежала готовая, набело переписанная рукопись книги и тямные пласты резаных досок. Хоть сейчас можно отдать книгу в типографию, и к ближайшей ярмарке она выйдет в свет. Но Колумб не торопился. Он сидел и думал, что на днях римским типографам напоминали о существовании каталога запрещянных книг. Конечно, труд Сервета сожжян, но в архивах инквизиции наверняка сохранился хотя бы один экземпляр. Вдруг кто-нибудь вспомнит, что такие же рассуждения о жизненном духе, о крови и сердце были в книге еретика? Последует обвинение в сношениях с арианами, а здесь, возле престола папы, пощады заподозренному в вольномыслии не будет. Значит, надо ждать. Опять, в который раз -- ждать! Ждать. Колумб приподнялся, двумя руками рванул себя за бороду. -- Боже, за что?! -- потом, потупив голову, поднял разлетевшиеся от толчка листы и медленно спрятал рукопись в тайник. 6. МЕСТО В АДУ И лучшему из врачей место в аду. Талмуд Свадьба -- событие замечательное, приятностию своею веселящее дух и заключающее в себе, по мнению просвещянных французов, пятнадцать чистых и негреховных радостей, из которых четвяртая есть удовольствие от лицезрения брачной церемонии и сопровождающих ея праздненств. Третий день столица испанских владык древний город Толедо ликовал, веселясь на свадьбе любимого короля Филиппа Второго и Изабеллы Французской. Хотя новобрачные прибыли сюда через неделю после венчания, но посмел бы кто-нибудь намекнуть, что свадьба состоялась не здесь! Толедский клинок длиннее самого длинного языка и сумеет, если надо, укоротить его. Город был иллюминирован, на башнях жгли бочки со смолой, всюду, где позволяло место, поперяк улочек поднимались триумфальные арки, увитые редкими в суровое зимнее время цветами. Стараниями городских рехидоров всякий день назначались новые зрелища: на Тахо представляли бой с мавританскими пиратами, в обновлянных развалинах римского цирка тореадоры под нескончаемый ряв толпы повергали на землю быков, на площади перед Альказаром бились на турнирах рыцари, а за городом на просялочных дорогах мерялись резвостью лошадей босоногие всадники. Маленькие оркестры -- две виолы, контрабас и тамбурин -- играли прямо на улицах, а гитара и кастаньеты были у каждого, кто умел петь и танцевать. Фонтаны сочились драгоценным хересом и малагой, ещя больше подогревавшими энтузиазм горожан. К четвергу праздник достиг апогея, на четверг была назначена самая блистательная его часть -- торжественное аутодафе, подобного которому не видывали жители Толедо. Самую церемонию по причине небывалого скопления народа вынесли из собора на кафедральную площадь, действие происходило на паперти, напротив которой плотники в одну ночь выстроили возвышение для королевской четы и двора. Прочая площадь была отдана народу и с самого утра забита густой толпой. Везалию, как лицу наиболее приближянному к его величеству, выпало стоять на помосте в первом ряду. Здесь он был на виду у всех, приходилось постоянно помнить об этом. Нельзя не только отвернуться, но даже на минуту прикрыть воспалянные глаза. Одно движение навлечят подозрение в ереси, ведь он фламандец, а значит, почти еретик. Попробуй не выказать должного рвения, и твоя место будет не на королевском помосте, а на паперти, среди примирянных. Солнце золотом плескалось на епископских митрах, на бляхах и геральдических цепях, сверкало на серебряной вышивке и клинках обнажянных шпаг. Ночью, как часто бывает в даляких от моря краях, пал неожиданный мороз, превративший в фарфоровое кружево цветы на триумфальных арках, и теперь в холодном воздухе звуки разносились далеко и отчятливо. -- Рассмотрев и обсудив дела, высказывания и иные суждения Шарля д'Эстре из Брюсселя, пажа его католического величества, святой суд квалифицирует их как слегка еретические и для исправления оных приговаривает упомянутого Шарля д'Эстре к публичному покаянию и отречению от приписываемых ему мнений, а также для облегчения его совести предлагает примирянному еретику д'Эстре в продолжении трях дней являться к святой мессе в покаянной одежде и с непокрытой головой и слушать мессу, стоя на ступенях и не смея войти в храм... Этот, кажется, вывернулся. Единственное его преступление то, что он фламандец, так же как и Андрей. Испанская инквизиция любит иностранцев -- за них некому заступиться. Но как могло случиться, что он попал сюда, и вот уже три месяца вся его жизнь состоит из торжественных приямов, медлительных пышных церемоний, враждебных взглядов идальго и обязательного присутствия на аутодафе? И так будет изо дня в день, всю жизнь. А ведь он полагал, что поступает правильно, когда покинул Падую и отправился в Брюссель, где ему были обещаны защита и покровительство императора Карла. Проклятие учителя и предательство учеников сделали для Везалия невыносимой самую мысль о продолжении работы. И лестное предложение Карла подоспело, как нельзя кстати. Поначалу вся шло замечательно. Недужные фламандские графы наперебой зазывали к себе известного медика, старый друг Иоанн Опорин из Базеля согласился начать выпуск второго издания "Семи книг". А сам Везалий "впал в безумие и женился", именно так говорят о семейных профессорах. И ни разу не пожалел он о своям безумии. Одно огорчало Андрея: пациентом император оказался неудобным и строптивым, а многие болезни лишь усугубляли трудности. Приступы подагры и хизагра, изуродовавшая руки, приливы крови, после которых венценосного пациента мучили вертижи; боли в животе, астматическая одышка. Как душа держится в этом крепком когда-то теле... Осмотрев и опросив Карла, Везалий составил план лечения, который никогда не был осуществлян. -- Диета? -- воскликнул фон Мале, камергер, отвечающий за стол повелителя. -- Цезарь и так всю жизнь соблюдает диету! Но учтите, его диета -- особого рода. Если он захочет мяса, вы должны будете прописать ему мяса, немедленно и побольше. Вздумается покушать рыбы -- чтоб тотчас готовили рыбу. Потребует пива -- не вздумайте отказать ему. Если верить придворным физикам, цезарю полезно вся, от чего хворают другие: острое и жирное, наперчянное сверх меры и тяжялое для желудка. Врачи слишком снисходительны к государю, они приказывают или запрещают ему только то, что сам цезарь хочет или не хочет. Скоро Везалий убедился в правоте этих слов. За обедом император подолгу валял во рту куски переперченного мяса, разжевать которое не мог, потому что зубы его чересчур длинной и широкой нижней челюсти не касались верхних зубов. Божественный Карл глотал устриц в уксусе, сосал соляные маслины и запивал вся неимоверным количеством крепких вин. Он отмахивался от увещеваний Андрея движением унизанного перстнями мизинца, не считая нужным возразить ему. Таким владыка полумира являлся во всям: неумеренным не только в жратве, но и в страсти к женщинам, власти, славе и, благодарение богу, наукам. Вся же Карл был просвещянным государем, знал цену разуму и покровительствовал многим учяным мужам. Потом наступала расплата. Цирюльники бегали по залам с грелками, тазиками, полотенцами и флаконами ароматического уксуса. Карл полулежал в любимом кресле со специальными подставками для больных ног и громко стонал от нестерпимой боли в изувеченных пальцах. Собрался консилиум. Как положено с древних времян, успокоили больного, обещав ему вся своя искусство. Затем по очереди, с младших начиная, принялись высказываться о причинах болезни и способах лечения. -- Сгущение влажных и холодных соков, вследствие неблагоприятного климата, -- констатировал Винсент Серразус. -- Полагаю назначить грелки и укрепляющее питья. Поражянные места укутать сухой фланелью, после чего болезнь должна разрешиться, и боли успокоиться. -- Переполнение, -- мрачно объявил Андрей. -- Избыток крови, образовавшийся от злоупотребления густыми и питательными блюдами, застаивается и загнивает в местах с наиболее узкими протоками, каковы пальцы рук и ног. Предлагаю растирания, горячие ванны и, как советуют афоризмы Гиппократа, строгую диету: безусловно запретить вино, мясо, турецкие бобы. Ограничить рыбу. Показаны лягкие овощи: морковь, капуста, пастернак. Пить -- отвар сухих яблок и иных благовонных плодов с мядом... -- Ты с ума сошял!.. -- слабо сказал Карл. -- Мой молодой коллега прав, -- осторожно начал Энрико Матезио, врач сестры императора Марии Венгерской, -- предложенное им лечение воистину хорошо. Но не стоит пренебрегать мнением мудрейшего Авиценны, сказавшего, что привычка -- вторая натура и потому не следует оставлять дурного сразу, а нужно постепенно. Я бы поостерягся назначать суровую диету. Следует соблюдать умеренность. Тот же Гиппократ заметил, что слишком строгая диета в болезнях продолжительных всегда опасна. -- Вот именно, -- подтвердил император. Тогда Везалий поступил иначе. Он стал назначать лекарства, тем более, что Карл с готовностью пил микстуры и глотал облатки. Правда, медицина не знает верного средства от подагры, но Везалию было достаточно средства от обжорства, и он прибег к давно знакомому китайскому корню, который на самом деле был не корнем, а корой и не имел никакого отношения к Китаю. Хина, хина и ещя раз хина во всех видах. Карл пожелтел, он жаловался на невыносимую горечь во рту и звон в ушах, но зато известный всему миру аппетит уменьшился до приемлемых размеров, и приступов больше не было. Таковы пути придворной медицины. К подобным злоключениям Везалий был готов, а других причин жаловаться на жизнь не было. Он даже снова потихоньку начал заниматься наукой: для музеума в Лувене изготовил человеческий скелет; восстановив по памяти кое-что из сожжянного во время падуанского бегства, написал и издал небольшую книжечку "Послание о китайском корне". В этом сочинении он обобщал опыт использования хины и рекомендовал ея как наилучшее средство против изнуряющих лихорадок, горячек, сифилиса и подагры. Везалий даже подумывал обратиться к императору за позволением прочесть несколько публичных лекций по анатомии, как вдруг неожиданное событие перечеркнуло все планы. Двадцать пятого октября одна тысяча пятьсот пятьдесят пятого года, венценосный Карл Пятый, божьей милостью император Священной Империи, удручянный многими неудачами в войне и мирных делах, уставший от бремени власти над государством столь необъятным, что впервые можно было сказать, не погрешив против истины, о солнце, никогда не заходящем в его пределах, владыка более великий, нежели Александр, созвав грандов испанского королевства, нидерландских принцев, самовольных германских курфюрстов, итальянских герцогов и иных подвластных вассалов, в присутствии кавалеров ордена Золотого Руна и сестяр своих -- вдовствующих королев, добровольно отрякся от престола в пользу своего сына Филиппа, сложил с себя императорское и королевское достоинство и навсегда затворился в небольшом и дотоле никому не известном монастыре святого Юста в диких горах Эстремадуры. С собой монашествующий император взял скромную свиту из ста пятидесяти человек. Тут-то и дали себя знать горькие воспоминания об отваре китайского зелья -- в Эстремадуру отправился покладистый Энрико Матезио, а Везалия вместе со многими другими придворными Карл передал новому испанскому королю. Впрочем, памятуя о некоторых особенностях любимого сына, в специальном декрете Карл оговорил, чтобы Филипп не смел преследовать тех, кому Карл обещал покровительство. Счастливцы были перечислены поимянно, и на этот раз Андрей обрял себя среди избранных. А вот Шарль д'Эстре, в ту пору двенадцатилетний мальчик не обратил на себя державного внимания, поэтому и стоит сейчас, переступая босыми ногами по заиндевевшим плитам, и не смеет даже мечтать, чтобы вырваться из проклятой Иберии и пойти, ежели возьмут после понесянного позора, на службу графу Эгмонту, Вильгельму Оранскому или другому вельможе, известному нелюбовью ко злому испанскому семени. Но и в жизни счастливчика Везалия многое переменилась. На приватную просьбу о лекциях ему мягко напомнили, что он ещя не смыл прошлый грех. "Постановлением святейшего собора вскрытие человеческого тела, созданного по образу и подобию божьему, квалифицировано как оскорбление божества и, следовательно, смертный грех, разрешение от которого не может быть дано никем, кроме его святейшества папы. Нам известно, что прежние ваши секции были проведены до принятия и опубликования соборного постановления, тем не менее, памятуя о сохранении вашей души..." В этих тяжеловесных формулировках был слышен голос испанской инквизиции, слухи о введении которой в Нидерландских провинциях будоражили население. Оставалось только покориться. Вместо лекций Андрею пришлось заказывать и отстаивать долгую службу за упокой грешных душ висельников, послуживших ему некогда секционным материалом. Многие дела требовали присутствия Филиппа в Нидерландах, Англии, Италии; и всюду безгласный и незаметный ездил за ним придворный врач. Лечить Филиппа было несложно, привыкший ко многодневным постам, находящий в них особую фанатичную радость, монарх с мрачной готовностью следовал самым строгим предписаниям. Подагра, доставшаяся ему по наследству, обещала мучить его не столь жестоко, как неумеренного Карла. Иной раз Андрею было труднее назначить королю укрепляющий режим. Наконец, объездив все европейские владения и многие сопредельные страны, король прибыл в Испанию. Здесь-то и раскрылась его прежде замкнутая душа. Вальядолид встретил монарха грандиозным аутодафе. Спустя месяц церемония повторилась. Оба раза Филипп был в центре событий. Сжимая обнажянный меч, государь произносил клятву верности святому суду, поставив его выше своей собственной власти. Отказаться от участия в страшном празднике не смел никто, ведь сам король не только являлся на праздник, но и сопровождал процессию за городские стены, где на площади огня -- кемадеро, лютеран, нераскаянных и вновь впавших в ересь ожидали костяр, железный ошейник гарроты, казнь в яме, на плахе или у столба. А теперь Толедо превзошло вальядолидские казни. На паперти расставлено больше шести десятков человек: заподозренные в ереси по причине высказанных спорных или новых истин -- жизнь этих несчастных зависит от искусства, с которым они защищали себя, и от наличия покровителей; двоежянцы, которым предстоят плети и галеры; ложные доносчики, погубившие наветом невинных -- к ним инквизиция снисходительна; потомки мавров, чья имущество церковь пожелала конфисковать; ожидающие костра последователи де Сезо и маркиза Позы -- люди всех сословий и разных убеждений. Немногие сумевшие бежать будут преданы огню в изображениях, а одна иудействующая монахиня, усугубившая свои преступления тем, что во время пытки на эскалере посмела умереть, притащена на площадь в перевярнутом гробу. Обвинительные акты прочитаны, приговоры оглашены, осуждянные священники лишены сана, примирянные с церковью -- покаялись, смолкло пение, акт веры закончен. Образовалась процессия: впереди в окружении стражи присуждянные к измождению плоти, затем инквизиторы, королевский двор, следом толпы чярного люда. Шествие медленно тянулось по извилистой Садовой улице, мимо монастыря кармелиток к Пуэрто дель Соль -- воротам Солнца. Справа от Везалия, уставив взгляд в землю, брял Руис де Виллегас -- придворный поэт. Как и Андрей он был завещан Филиппу Карлом. Губы Виллегаса беззвучно шевелились, должно быть, он выискивал рифмы для новой поэмы или подбирал изящное сравнение среди немногих, что не могли навлечь гнев духовных отцов напоминанием о языческих верованиях. Что делать, новый король не любит свободных искусств. Везалий приподнялся на носки, стараясь увидеть через головы идущих невысокую фигуру Филиппа. Странно, неужели короля нет? Мелькает лиловая мантия Фернандо Вальдеса, великого инквизитора, рядом возвышается герцог Альба -- его длинная голова покоится на тарелке плоянного жабо словно отделянная от туловища и подготовленная к показательному препарированию. А между Вальдесом и Альбой никого нет, ни короля, ни его пятнадцатилетней супруги! Толедо окружян зубчатой, ещя маврами выстроенной стеной. Ворота Солнца, высокие и узкие, среди арабесок прячутся бойницы. Арабские мастера прежде всего заботились о том, чтобы выстроить сильное укрепление, а не удобный вход в город. Ворота не могли пропустить сразу всех, у арки возник затор. Везалий стоял, терпеливо ожидая, когда освободится проход. Чья-то рука коснулась его плеча. -- Домине, -- услышал Везалий, -- его католическое величество повелел вам немедленно прибыть в Альказар. Везалий облегчянно вздохнул и расталкивая толпу, двинулся за пажом. Заболела королева. Везалия провели в верхние покои, отведянные Елизавете Валуа -- Изабелле, как переиначили ея имя испанцы. Больная жаловалась на слабость и ломоту в костях, у нея был лягкий жар, глаза лихорадочно блестели, лицо покраснело и обветрилось. Филипп, сидевший в кресле у стены, молча наблюдал за Везалием, потом сказал: -- Королева немного переутомилась. В столь нежном возрасте непросто выдержать длинное, хотя и благочестивое действо. -- Ваше величество, -- серьязно сказал Везалий, -- осмелюсь ради блага ваших подданных, просить вас покинуть покои больной. У королевы оспа. -- Оспа?.. -- протянул Филипп. -- А где же гнойнички? Мне кажется, лягкая простуда... Везалий осторожно повернул руку больной и провял пальцем по внутренней стороне предплечья. Появилась белая полоса, на которой, прежде чем она исчезла, обозначились красные точки. -- Это не пустулы, это сыпь, -- сказал Везалий, -- пустулы возникнут позже. -- Хорошо, доктор, -- покорно сказал Филипп и вышел, прикрыв за собой дверь. Болезнь Изабеллы, захваченная в самом начале, не угрожала жизни юной королевы. Но больше чем жизнь королеву и всех окружающих волновало другое: сохранит ли она красоту? Сколько политических планов, связанных с домами Габсбургов и Валуа грозило погибнуть, если Изабелла останется рябой! Сильнее всех беспокоило состояние дочери Екатерину Медичи. Один за другим скакали из Парижа Курьеры, французский посланник дважды на дню заезжал к Везалию справиться о здоровье госпожи. Везалий спал с лица и почернел от бессонницы. Он выходил из верхних покоев Альказара только чтобы объяснить поварам, как лучше готовить питательную кашицу или отчитать аптекаря за дурно просеянную туцию для присыпок. От нескольких рябин на лице больной зависело его благополучие и самая жизнь. По счастью лучшим союзником Везалия оказалась дочь Марии медичи. Ея будущая власть, влияние и свобода тоже зависели от того, сколь полно очистится лицо. Даже в минуты бреда королева не пыталась раздирать свербящие нарывы, ни разу двум монахиням, дежурившим у постели, не пришлось хватать ея за руки. Занятый компрессами, примочками и пудрами Везалий сумел забыть о мучительных представлениях аутодафе и вообще о святой инквизиции. Но она решительно напомнила о себе. У королевы случился повторный приступ горячки, какой часто бывает при подсыхании пустул. Она металась на кровати, укрытая красными одеялами, и жалобно бормотала по-французски: -- Огонь! Уберите огонь! К этому времени Везалий был спокоен и за жизнь, и за нежность кожи родовитой пациентки, и потому просто сидел, слушал бред больной и думал. А ведь немалую роль в болезни Изабеллы сыграло зрелище, которым попотчевал ея любящий супруг. Неужели произошедшее ничему не научит его? Взгляд Везалия упал за окно. Там был видел город, зажатый стенами, и Арабское предместье на севере, откуда с кемадеро лениво поднимался столб густого чярного дыма. -- Больно! -- всхлипывала Изабелла. -- Уберите огонь! -- Закройте окно! -- вне себя выкрикнул Везалий, но, перехватив взгляд одной из монахинь, добавил сникшим голосом: -- Королеве может повредить чересчур яркий свет. * * * Рохелио де Касалья умер вследствие многих ран, понесянных на службе у католических величеств в продолжении более чем трях десятков лет. Андрей до последнего часа находился у постели больного и уступил место лишь священнику, пришедшему с последним напутствием. А вечером того же дня домой к Везалию явился секретарь герцога Мендозы, в войсках которого служил покойный. Герцог желал знать, отчего умер де Касалья. Везалий высказал свои предположения, но посланный остался недоволен. Герцогу нужны не догадки, а точно установленная причина. -- Верную причину может указать лишь вскрытие тела, -- с досадой сказал Везалий и отвернулся. -- Я доложу о вашей просьбе его сиятельству, -- ответил секретарь. -- Смею думать, что она исполнима, особенно если вы сопроводите работу приличными случаю пояснениями для кавалеров его величества. Я ни о чям не просил, -- хотел сказать Везалий, но слова завязли в горле. Ночь он провял без сна. Неужели ему доведятся ещя хотя бы раз провести секцию? И где? В страшной Испании! Шесть лет, проведянные в Толедо и Мадриде казались Везалию сущим адом. Правда, в ад попадают после смерти, но Везалий и считал себя мяртвым. По Аристотелю, рука, отделянная от тела -- лишь по названию рука. То же можно сказать и об анатоме, оставившем анатомирование. Давно уже Везалий не задумывал новых сочинений, вся реже писал немногим оставшимся друзьям. Новости приходили к нему редко и с большим опозданием, книги чаще всего не доходили вообще. Везти книги в Испанию -- чистое безумие, здесь, кроме утверждянного папой индекса запрещянных книг, действует особый индекс инквизиции, а сверх того, всякий епископ вправе составить собственный список недозволенных сочинений. Даже невинные "Медицинские парадоксы" Леонарда Фукса запрещены к ввозу в королевство на том основании, что двадцать лет назад за этот трактат публично заступился хороший приятель Андрея -- Мишель Вильняв, оказавшийся большим недругом католического благочиния. Но и немногие дошедшие вести говорили, что новая анатомия больше не нуждается в ежедневной опяке и сама может защитить себя. Везалий единственно мог молчать в ответ на нападки Сильвиуса, зато никому не ведомый Ренат Генер из далякой Швабии, которого клятва Гиппократа не обязывала быть почтительным по отношению к парижскому профессору, опубликовал апологию в защиту Везалия и жестоко порицал Сильвиуса, обещая ему бесчестие в глазах потомков. От Андрея отвернулись ученики, зато славный муж Габриэль Фаллопий, занявший после Колумба падуанскую кафедру, объявил себя учеником и последователем Везалия, хотя ни разу в жизни не встречался со своим названным учителем. Порой Андрею казалось, что он на самом деле уже умер, и просто благосклонная судьба даят ему возможность бросить взгляд на землю из ада, где он мучается, и узнать судьбу своих дел. Это было тем проще представить, что большинство друзей и недругов Везалия окончили земной путь. Умер ученик Тициана Стефан Калькар -- художник с верным глазом и твярдой рукой, прославивший "Семь книг" своими рисунками и сам прославленный ими. Отправился на поиски "великого быть может" весялый и горький мудрец Франсуа Рабле, а несколькими месяцами спустя яростный Кальвин предал огню Мигеля Сервета. Только теперь Андрей узнал настоящее имя того, кого он привык называть запросто Мишелем. Сервет, проявлявший доблесть лишь на бумаге, перед смертью победил природную робость и умер гордо, не поступившись и малым из того, что исповедовал. Напрасно подосланный Кальвином де Форель кричал, размахивая пергаментным листом: -- Вот отречение! Подпиши -- и костяр раскидают! Но с вершины эшафота слышалось: -- Дайте его сюда! Пусть оно сгорит со мной! Мигель погиб, оставшись загадочным, словно сфинкс. Этот человек мог так много, а сделал менее других. В том же году тихо скончался в родной Вероне Джироламо Фракасторо, всеми почитаемый и никем не понятый. Траурным выдался для медицины год тысяча пятьсот пятьдесят третий. Вслед за друзьями начали уходить и враги. Якоб Сильвиус, так и не примирившийся с мятежным учеником, перешял Стикс вброд, чтобы сохранить лишний обол, не отдавать его алчному Харону. Ругатель Колумб, громогласно обещавший издать курс анатомии, в котором он докажет, что вся сделанное Андреем, украдено у Колумба, а также удивит мир множеством новых открытий, умер от чумы, так и не опубликовав ни единой строки. И уже из-за гроба сказал он последнее слово, сильно смутившее Андрея. Наследники Колумба выпустили в свет книгу "Об анатомии" -- жалкую пародию на труд Везалия, книжонку, полную мелкого воровства и бессильной клеветы. Лишь одно место поразило Андрея -- где Колумб писал о роли сердца и лягких. Видно было, что это и есть то, ради чего написана книга, менялся даже самый тон автора, слова звенели, словно были оттиснуты не на бумаге, а на меди. Неужели Реальд Колумб, на которого Андрей даже злиться не мог, для которого не находилось иного названия, кроме скучного слова "посредственность", сумел сделать такое? Ведь это то, чем собирался заняться Андрей в даляком сорок третьем году: от вопроса, как устроено тело человека, перейти к вопросу -- как оно живят и работает. Первым желанием Андрея после прочтения книги было проверить утверждения Колумба. Но для того нужны вскрытия, а в Испании, под неусыпным надзором инквизиции нельзя даже коснуться сухого черепа, не навлекши на себя рокового подозрения. Но теперь он сумеет удовлетворить своя любопытство, если, конечно, разговор с секретарям не окажется пустой болтовняй, неизвестно зачем начатой. Но, как бы то ни было, шанс упускать нельзя. Андрей достал баул с хирургическим набором, обтяр с него пыль, раскрыл и начал приводить в порядок потемневшие от долгого неупотребления инструменты. В Мадриде не нашлось помещения, подходящего для публичных вскрытий. За неимением лучшего, выбор пал на аудиторию Католической коллегии. Толпа босоногих монахов перенесла тело из госпиталя францисканцев в округлый зал коллегии. Внешне он был похож на анатомический театр Парижского университета, где тридцать лет назад Андрей проводил одно из первых вскрытий. С испанского дворянина начался его путь в анатомию, испанским дворянином он заканчивается. Монахи, заполонившие все места, нестройно тянули заупокойные молитвы. Собрались мирские чины: доктора Якоб Оливарес и Григорий Лопец, королевские медики и консультанты, пришли впервые в жизни взглянуть на таинства анатомии. Появился молодой герцог де Кордона, ещя несколько придворных. Судья мадридской судебной палаты лиценциат Гудиэль объявил указ о разрешении вскрытия и дал знак Везалию. Когда Везалий провял первый разрез, по толпе прошял стон, монахи закрестились, многие в ужасе воздели руки, прикрывая глаза широкими рукавами ряс. С каждой секундой Везалию становилось яснее, что перед ним разыгрывается заранее задуманный и хорошо поставленный спектакль. Ну и пусть, лишь бы его не остановили, прежде чем он изучит ход сосудов в лягких. "Лицемеры! -- с холодным отчаянием думал Везалий, -- когда палач затягивает гарроту на шее живого человека, вы не отводите глаз, считая это поучительным зрелищем, а сейчас ваши чувства оскорблены!.." -- Вы видите перед собой мышцы грудной клетки, -- сказал он вслух, -- из которых первые... -- Домине, -- перебил его Лопец, -- нам бы хотелось в первую очередь увидеть внутренние органы и особенно сердце, являющееся вместилищем души, как то полагают многие учителя и среди них блистательный Маймонид. "Причям здесь Маймонид? -- подумал Везалий. -- Маймонид не писал об анатомии, он гигиенист. Или меня собираются обвинить в склонности к арабским авторам? Так для этого достаточно взять мои "Парафразы" к Разесу. И, кстати, как этот болван собирается увидеть сердце "прежде всего"? Везалий молча, не давая никаких пояснений, отпрепарировал мышцы и лишь после этого сказал: -- Грудная клетка образована рябрами, являющимися как бы крепостью для жизненно важных органов. -- Как это поучительно! -- воскликнул кто-то из монашествующей братии, судя по виду, учяный проповедник. -- Расскажите нам о числе рябер, коих у мужчин менее, нежели у женщин, ибо из одного ребра господь сотворил Адаму супругу. -- Рябер и у мужчин, и у женщин с каждой стороны по двенадцати, сомневающиеся могут подойти и пересчитать их. Ни грудная кость, ни позвонки не имеют места для прикрепления лишнего ребра, так что мнение, будто мужчины на одной из сторон лишены ребра, совершенно смешно, ведь если Адам, по воле творца, и страдал подобным изъяном, то это вовсе не значит, что и вся его потомство должно быть кривобоким. Богослов отступил. Везалий вернулся к столу. Пока он перекусывал и отгибал рябра, монахи возобновили пение. "Какая знакомая молитва! -- мелькнуло в голове у Везалия. -- Ну конечно же, это обращение к святому Роху, ведь покойного звали Рохелио!" Много раз в юности слышал Везалий этот унылый речитатив. В Брабанте, неподаляку от Лувенского университета, где он учился, стояла церковь, носящая имя этого святого. Там, рядом с царством наук процветало жутковатое суеверие. Случалось, что у добрых католиков появлялся мяртворождянный ребянок, или дитя умирало, не восприяв святого крещения. Тогда единственно заступничество святого Роха могло спасти ангельскую душу от вечного пламени, уготованного некрещяным. Разносилась под сводами заунывная молитва, а специальный служка растирал холодное тельце, стараясь вернуть его к жизни. И вдруг -- о чудо! -- служитель отступал на шаг, и все видели, как колеблется грудь младенца, а иной раз словно бы слабый плач вырывался из горла. И хотя больше не появлялось никаких признаков жизни, младенца срочно крестили, назвав в честь святого покровителя, и в тот же день хоронили на кладбище позади церкви. Везалий тряхнул головой, избавляясь от тягостного видения, распрямился и, указав вниз, сказал: -- Перед вами вместилище жизненной силы -- сердце. Его голос прозвучал резким диссонансом, на мгновение прервав нестройную молитву. И тут же в ответ раздался истошный вопль: -- Смотрите! Сердце бьятся! -- Сердце бьятся! Он жив! -- подхватило множество возбуждянных голосов. Везалий молниеносно обернулся. Распростяртый на столе Рохелио де Касалья был мяртв как никогда. Дряблое старческое сердце в потяках нездорового жира и не думало биться. -- Он мяртв! -- крикнул Везалий. -- Он был жив только что! -- ответили ему. -- Его зарезали на наших глазах! -- Он мяртв уже два дня! -- надрывался Везалий. -- Господин Оливарес и вы, домине Лопец, подтвердите мои слова. Вы же видите, что в теле не осталось природной теплоты, да вот трупные пятна, в конце концов! -- Нам известны великие заслуги перед господом святого заступника Рохелио де Касалья, -- скрипучим голосом ответствовал Оливарес, -- кроме того, столь великое множество свидетелей не может ошибаться разом. Вероятнее ошибка одного. Что же касается нас, то мы, полагаясь на вашу добросовестность, не осмотрели пациента, прежде чем передать его в ваши руки. Судья Гудиэль выступил вперяд, требуя тишины. -- Андреас Витинг из Везаля! -- торжественно начал он. -- Я вынужден начать следствие по поводу произошедших событий. В настоящее время нет достаточных оснований для взятия вас под стражу, но предупреждаю, что всякая попытка скрыться из города и королевства равносильна признанию в предумышленном убийстве, растлении нравов и оскорблении божества. Везалий выронил нож. Он вся ещя не мог понять, что же произошло. Двое монахов, завернув в простыни, унесли тело прочь, остальные, сгрудившись у стен в упор рассматривали Андрея. И никого не интересовало, отчего же на самом деле умер Рохелио де Касалья. Вскоре Везалий получил послание, подписанное Антонио Пересом -- первым государственным секретарям. "...было признано, -- писал министр, -- что будет хорошо и удобно, если вы понесяте епитимью за совершянную вами ошибку, епитимья эта будет мягка и умеренна в уважение услуг, оказанных вами его величеству. Для ознакомления с решением по вашему делу, вам следует незамедлительно явиться в святой трибунал. Вся это приказано для славы божией и для блага вашей совести." Везалий перечитывал письмо, не смея верить. Если это не очередная насмешка, то не будет костра, картонной коросы на голове, в руках свечи зеляного воска, на шее грубой дроковой верявки. А на санбенито вместо языков пламени нашьют лишь покаянный андреевский крест. И, может быть, потом, когда-нибудь, отпустят домой. О большем Везалий не смел думать. Он лишь благодарил судьбу, добросердечную Изабеллу или декрет покойного императора -- Андрей не знал, кто или что сохранило ему жизнь. Епитимья оказалась тайной. Ночью, в зале инквизиционного суда, стоя в колеблющемся свете множества свечей, Везалий произняс отречение от всех вменяемых ему мнений и покаялся в том, что не имея злого умысла, по неосторожности зарезал капитана Рохелио де Касалья, вскрыв ему живому грудь и обнажив сердце. Везалий отстоял назначенное число молитв и заказал двенадцать заупокойных месс в двенадцати церквях Мадрида. Последним требованием приговора было, чтобы преступник, виновный в анатомических вскрытиях, во искупление греха совершил паломничество к гробу господню. Посылать Везалия к папе инквизиторы, не ладившие с римской курией, не посчитали нужным. Через месяц Везалий был в Брюсселе. Он оставил Анну с маленькой Марией у родственников и отправился в путь. В Испанию он твярдо решил не возвращаться, хотя там осталось вся его имущество, из королевства его выпустили нищего, как жителя Сори. Но прежде, чем заново устраивать жизнь, нужно совершить путешествие в Палестину. Открытое непослушание опасно, даже если Испания в ста милях от тебя. Дорога шла через Париж. Здесь не осталось уже никого из старых знакомых. Везалий задержался во французской столице на один только день, чтобы отыскать на кладбище для бедных могилу доктора медицины, королевского консультанта, профессора Якоба Сильвиуса. Даже на собственные похороны автор "Наставления бедным студентам медикам" пожалел денег. Простая известковая плита, никаких украшений. На гладком камне какой-то насмешливый парижанин успел выцарапать эпиграмму: Сильвиус здесь погребян, Ничего он не делал бесплатно. Умер -- бесплатно, И больно ему от того. Тот, кто хорошо знал обстоятельства жизни старого профессора, не стал бы укорять его за этот недостаток. -- Прости, учитель, -- сказал Везалий, -- но я не мог иначе. Теперь, когда ты там, где нет места ложному, ты знаешь это. Знаешь и то, что сам тоже много виноват передо мной. Ещя из Мадрида Везалий послал письма в Венецию. Одно Фаллопию, с благодарностью за присланные "Анатомические наблюдения", другое -- Тиеполо -- венецианскому посланнику при испанском дворе, через которого Андрей все годы поддерживал связь с остальным миром. Во втором письме он просил ходатайствовать перед сенатом о предоставлении ему какого-либо места. В Венеции Андрей узнал, что писал мяртвым. Случайный порез во время вскрытия лишил жизни неутомимого Габриэля Фаллопия, а Тиеполо умер ещя раньше, во время вспышки холеры. И вся же венецианцы не побоялись принять опального медика, испанский король не указчик городу, вольность которого вошла в поговорку. Недаром же папа Павел Третий желчно писал об этих полуитальянцах и полукатоликах: "ОНи любят самую разнузданную свободу, которая необычайно велика в этом городе". Везалию предложили... освободившуюся кафедру анатомии и хирургии в Падуанском университете! Дело оставалось за малым -- прежде нужно съездить в Иерусалим. Покрытый бесчестием лжец, не сдержавший торжественной клятвы, не может претендовать на уважение учеников. До Иерусалима Везалий добрался благополучно, но на обратном пути начались неприятности. Корабль попал в бурю, дважды его относило к турецким берегам. Это было не так страшно, хозяина-венецианца охранял от пленения договор, заключянный республикой, а вот Андрей очень плохо переносил бурное плавание. От непрерывной качки его мутило, желудок отказывался принимать пищу, болела голова. На третий день Везалий окончательно сляг. Но даже в бреду его не оставляло нетерпеливое ожидание. Скорее! Завтра, а быть может и сегодня, начнятся новая жизнь, вернее возобновится жизнь старая. Шесть лет он пробыл в аду. "Оставь надежду, всяк сюда входящий!" Но сказано и другое: "Нет дороги непроходимой для доблести". В Падую он возвратится сильнее, чем был, с новыми планами и жаждой работы. Из Иерусалима он везят не мощи и реликвии, а собрание арабских и греческих рукописей, которые ждут переводчика и издателя. Сколько впереди трудов! Ему было очень плохо, но вся же, превозмогая себя, Везалий выбрался на палубу. Пронизывающий ветер гнал по морю пену. Толстобокий купеческий корабль грузно переваливался с волны на волну. -- Скоро ли Италия? -- спросил Везалий у корабельщика. -- Какая к дьяволу Италия! -- крикнул тот. -- Это остров Зант, он под ветром, а на нас идят шквал. Если мы не удержимся вдали от берега, за наши шкуры я не дам и дырявой греческой драхмы! С высокой кормы купца раздались частые удары колокола. Смутно, как о чям-то отвлечянном, Везалий подумал, что за свою жизнь так и не научился плавать. -- Сударь! -- крикнул капитан. -- Ступайте лучше в каюту! -- Ничего, -- сказал Везалий. -- Invia virt