лоску крови, алевшую среди мыльной пены. -- Порезался! Безопасной бритвой! Черт! Наверно, мужчины клянут эти бритвы. И правы! Порезался! Хороша безопасность! -- Да подожди минутку, -- уговаривала его Саксон. -- Нужно сначала ее наладить. Приказчик мне говорил... Вот посмотри, тут маленькие винтики. Они... Поверни их... вот так... Билл снова принялся за бритье. Через несколько минут он внимательно поглядел на себя в зеркало, ухмыльнулся и продолжал свою операцию. Легко и быстро соскреб он с лица всю пену. Саксон захлопала в ладоши. -- Здорово! -- сказал Билл. -- Великолепно! Дай лапку. Посмотри, как хорошо получилось. Он продолжал тереть ее руку о свою щеку. Вдруг Саксон издала легкое восклицание, притянула его к себе и стала огорченно рассматривать его лицо. -- Да она совсем не бреет. -- В общем, надувательство! Твоя бритва режет кожу, но не волос. Я все-таки предпочитаю парикмахера. Но Саксон стояла на своем: -- Ты еще недостаточно приспособился. Ты ее слишком подвинтил. Дай я попробую. Вот так! Не очень сильно и не очень слабо. Теперь намылься еще раз, и попробуем. На этот раз было слышно, как бритва соскабливает волос. -- Ну как? -- спросила она с тревогой. -- Рвет... ой! рвет... волосы, -- рычал Билл, делая гримасы. -- Да... рвет... тянет, ой!.. Как черт! -- Ну, ну, продолжай, -- подбадривала его Саксон. -- Не сдавайся! Будь смел, как охотник за скальпами, как последний могикан... Помнишь, что сказал Берт? Через четверть часа он вымыл и вытер лицо и облегченно вздохнул. -- Конечно, так можно в конце концов побриться, но я не очень стою за этот способ. Он всю душу из меня вымотал. Вдруг он застонал, сделав новое открытие. -- Что еще стряслось? -- спросила она. -- А затылок-то? Ну как же я буду брить затылок? Уж за этим-то придется идти к парикмахеру. На лице Саксон появилось огорченное выражение, но лишь на миг. Она взяла в руки кисточку. -- Сядь, Билли! -- Как? Ты хочешь сама? -- спросил он возмущенно. -- Ну да! Если это может сделать парикмахер, то могу и я. Билл ворчал и охал, он чувствовал себя униженным, но все же ему пришлось уступить. -- Видишь, как чисто, -- сказала она. -- Ничего нет легче. А кроме того, двадцать шесть долларов в год останутся в кармане. Ты на них купишь и колыбель, и коляску, и пеленки, и кучу всяких мелочей. А теперь потерпи еще немного. -- Она обмыла и вытерла ему затылок, затем припудрила. -- Теперь ты чист и мил, как настоящий младенец, мальчик Билли! Несмотря на его недовольство, долгий поцелуй в шею, которым она неожиданно наградила его, был ему очень приятен. Хотя Билл и клялся, что он больше в руки не возьмет этой чертовой бритвы, через два дня он все же разрешил Саксон помогать ему и еще раз попробовал. На этот раз дело пошло гораздо лучше. -- В общем, не так уж плохо, -- снисходительно заметил он. -- Я начинаю привыкать. Все дело в том, как ее отрегулировать. Тогда можно сбривать волосы дочиста и все-таки не порезаться. У парикмахера это не выходит, он нет-нет да и порежет меня. Третий сеанс удался на славу, и оба были на верху блаженства, когда Саксон поднесла ему бутылку квасцов. Он стал убежденным сторонником безопасных бритв, не мог дождаться прихода Берта, сам понес ему показывать приобретение своей жены и продемонстрировал способ употребления. -- Ведь надо же быть такими дураками -- бегать по парикмахерским, транжирить деньги, -- заявил он. -- Посмотри на эту штуку! Как берет! И легко, точно по гладкому месту. Смотри -- шесть минут по часам! Каково? Когда я набью себе руку, то обойдусь и тремя! Этими ножами можно бриться и в темноте и под водой. Хотел бы зарезаться, да не можешь! И потом -- сбережешь двадцать шесть долларов в год. Это придумала Саксон. Ты знаешь -- она прямо гений! ГЛАВА ШЕСТАЯ Торговля между Саксон и Мерседес продолжала развиваться. Мерседес тотчас же сбывала все те изящные вещицы, которые делала Саксон, а Саксон занималась работой с увлечением. Будущий ребенок и сокращение заработной платы заставляли ее относиться к материальной стороне жизни серьезнее, чем когда-либо. В сберегательную кассу было в сущности отложено очень мало, Саксон теперь частенько корила себя за то, что расходует деньги на всякие пустяки для себя и для дома. Впервые тратила она чужой заработок, -- ведь она привыкла с самых юных лет жить только на свои средства; к счастью, благодаря Мерседес теперь Саксон получила снова возможность зарабатывать и с тем большим удовольствием расходовала деньги на покупку нового, более дорогого белья. Мерседес делала ей указания, а Саксон следовала им, иногда привнося кое-что от себя, и изготовляла всевозможные легкие красивые кружевные вещицы: гофрированные батистовые рубашки с ажурной строчкой и французской вышивкой на плечах и груди, нарядные комбинации из тонкого полотна, обшитые ирландским кружевом, похожие на паутинки ночные сорочки. По указаниям Мерседес она сделала восхитительный чепчик, и та заплатила ей, за вычетом комиссионных, двенадцать долларов. Саксон с радостью отдавала этой работе каждую свободную минуту, не забывая притом и о приданом для ребенка. Единственное, что она купила, были три нарядные вязаные фуфаечки. Все остальное, до самых мелочей, она сделала сама: вышитые елочкой пеленки, вязанные крючком кофточку и капор, варежки, вышитые чепчики, крошечные пинетки, длинные крестильные платьица, рубашечки на крошечных бретельках, кажется годные только для куклы, расшитые шелком белые фланелевые юбочки, чулочки и вязаные сапожки, которые она видела уже на брыкающихся розовых ножках с пухлыми пальчиками и толстенькими икрами, множество мягких полотняных простынок. Однако венцом всего явилось маленькое вышитое пальтецо из белого шелка. И в каждую вещицу, в каждый стежок Саксон вкладывала свою любовь. Но когда она отдавала себе отчет в характере этой постоянно наполнявшей ее любви, то не могла не признаться, что любовь эта скорее относится к Биллу, чем к тому туманному и неопределенному живому комочку, которого, при всей своей неясности к нему, она еще не могла себе представить. -- Гм... -- сказал Билл, пересмотрев весь этот маленький гардероб и возвращаясь к фуфаечкам. -- Из всех твоих смешных финтифлюшек вот это больше всего помогает мне представить себе нашего малыша. Я прямо вижу его в этих настоящих мужских фуфаечках. И Саксон, охваченная внезапным порывом счастья, от которого у нее на глазах выступили слезы, поднесла одну из фуфаечек к его губам. Он торжественно поцеловал ее, не сводя глаз с жены. -- Это и мальчику, но больше всего тебе. Однако заработок Саксон вдруг прекратился самым неожиданным и трагическим образом. Однажды, узнав о дешевой распродаже, она переправилась на пароме в Сан-Франциско. Проходя по Сатер-стрит, она обратила внимание на выставку в витрине небольшого магазинчика. Сначала она глазам своим не поверила -- там на почетном месте красовался тот самый восхитительный утренний чепчик, за который Мерседес ей заплатила двенадцать долларов и на котором теперь стояла цена: двадцать восемь. Саксон вошла в магазин и обратилась к хозяйке, худой пожилой женщине с проницательными глазами, по-видимому иностранке. -- Нет, я ничего покупать не собираюсь, -- сказала Саксон. -- Я сама делаю такие же вещи, какие у вас тут продаются, и хотела бы только знать, сколько вы платите за них, ну хотя бы вон за тот выставленный в витрине чепчик? Женщина бросила пристальный взгляд на руку Саксон, большой и указательный пальцы которой носили на себе бесчисленные следы уколов, затем осмотрела ее с головы до ног. -- А вы умеете делать такие вещи? Саксон кивнула головой? -- Я заплатила за него женщине, которая его сделала, двадцать долларов. Саксон подавила невольный возглас изумления и с минуту помолчала, размышляя. Мерседес заплатила ей всего двенадцать -- значит, восемь она положила себе в карман ни за что ни про что, тогда как Саксон затратила и свой материал и свой труд! -- Будьте добры, покажите мне другие вещи ручной работы -- сорочки и вообще белье и скажите, сколько вы за них дали? -- Так, значит, вы умеете делать такие вещи? -- Умею. -- И согласны мне их продавать? -- Конечно, -- сказала Саксон. -- Я затем сюда и вошла. -- Мы набавляем при продаже очень немного, -- продолжала женщина. -- Но вы понимаете -- плата за помещение, электричество и прочее, да надо же немного и подработать. Без этой прибавки мы не могли бы торговать. -- Ну ясно, -- кивнула Саксон. Разглядывая восхитительное белье, Саксон нашла еще ночную рубашку и комбинацию своего изделия. За первую она получила от Мерседес восемь долларов, -- здесь она продавалась за восемнадцать, а хозяйка за нее заплатила четырнадцать; за вторую Саксон получила шесть, цена на ней стояла -- пятнадцать, а хозяйке она обошлась в одиннадцать. -- Благодарю вас, -- сказала Саксон, надевая перчатки. -- Я с удовольствием принесу вам свою работу по этим ценам. -- А я с удовольствием куплю... если вещи будут так же хорошо сделаны. -- Хозяйка строго на нее посмотрела. -- Не забудьте, что качество должно быть не хуже. Я часто получаю специальные заказы, и если я буду довольна вашей работой, то дело для вас найдется. Мерседес и бровью не повела, когда Саксон обрушилась на нее с упреками: -- Вы же говорили, что берете только за комиссию! -- Говорила. Так я и делала. -- Но ведь я покупала весь материал и я работала, а вы получали львиную долю платы. -- А почему бы мне ее и не получать, милочка? Я же была посредницей. Посредникам обычно достается львиная доля. Так уж заведено. -- А по-моему, это очень несправедливо, -- сказала Саксон скорее печально, чем сердито. -- Ну, уж это вы на жизнь обижайтесь, а не на меня, -- возразила Мерседес язвительно, однако тон ее внезапно смягчился, -- настроения у нее быстро менялись. -- Но зачем нам, милочка, ссориться? Я ведь вас так люблю. Все это пустяки при вашей молодости и здоровье да еще с таким сильным молодым мужем. А я старуха, и мой старик тоже может сделать для меня очень мало, он и так уж не жилец на этом свете. Ведь у него больные ноги, хоронить-то его мне придется. И я оказываю ему честь: спать вечным сном он будет рядом со мной! Правда, он глупый, тупой, неуклюжий старик; но, несмотря на глупость, в нем нет ни капли злобы. Я уже купила места на кладбище и заплатила за них -- частью из тех комиссионных, которые брала с вас. Но остаются еще похороны. Все должно быть сделано как следует. Мне еще нужно накопить не мало, а Барри может протянуть ноги в любую минуту. Саксон осторожно понюхала воздух и догадалась, что старуха опять пьяна. -- Пойдемте, дорогая, я вам кое-что покажу. -- Она повела Саксон в свою спальню и приподняла крышку большого сундука. На Саксон повеяло тонким ароматом розовых лепестков. -- Смотрите, вот мое погребальное приданое. В этом платье я обвенчаюсь с могилой. Удивление Саксон все росло, по мере того как старуха показывала ей вещь за вещью, изящное, нарядное и роскошное приданое, которое годилось бы для самой богатой невесты. Наконец, Мерседес извлекла на свет веер из слоновой кости. -- Это мне подарили в Венеции, дорогая. А вот, смотрите, черепаховый гребень; его заказал для меня Брюс Анстей за неделю до того, как выпил свой последний бокал и прострелил свою сумасбродную голову из кольта. А этот шарф! Да, да, этот шарф из либерти... -- И все это уйдет с вами в могилу? -- воскликнула Саксон. -- Какое безумие! Мерседес рассмеялась: -- А почему бы и нет? Умру, как жила. В этом моя радость. Я сойду в могилу невестой. Я не могу лежать в холодном и тесном гробу, мне хотелось бы, чтобы вместо него меня ждало широкое ложе, все покрытое мягкими восточными тканями и заваленное грудами подушек. -- Но ведь на ваше приданое можно было бы устроить двадцать похорон и купить двадцать мест! -- возразила Саксон, задетая этим кощунственным разговором о смерти. -- Пусть моя смерть будет такой же, как моя жизнь, -- самодовольно заявила Мерседес. -- Старик Барри ляжет рядом с шикарной невестой! -- Она закрыла глаза и вздохнула. -- Хотя я предпочла бы, чтобы рядом со мной во мраке великой ночи лежал Брюс Анстей или еще кто-нибудь из моих возлюбленных и вместе со мной обратился в прах, потому что это и есть настоящая смерть. -- Она посмотрела на Саксон; в глазах ее был пьяный блеск и вместе с тем холодное презрение. -- В древности, когда погребали великих людей, с ними вместе зарывали живьем их рабов. Я же, моя дорогая, беру с собой только свои тряпки! -- Значит, вы... совсем не боитесь смерти? Ни чуточки? Мерседес покачала головой и торжественно ответила: -- Смерть честна, добра и справедлива. Я не боюсь смерти. Я людей боюсь и того, как они со мной поступят после моей смерти. Потому-то я все и приготовляю заранее. Нет, когда я умру, они меня не получат. Саксон была смущена. -- А на что же вы им будете нужны? -- Им нужно много мертвецов, -- последовал ответ. -- Вы знаете, какая судьба постигает стариков и старух, которых не на что хоронить? Их не хоронят вовсе. Вот послушайте. Однажды мы стояли перед высокими дверями. Меня сопровождал профессор -- странный человек, которому следовало быть пиратом, или осаждать города, или грабить банки, но отнюдь не читать лекции. Стройный, как Дон Жуан, руки стальные... Так же силен был и его дух. И он был сумасшедший, как и все мои кавалеры, чуть-чуть сумасшедший. "Пойдем, Мерседес, -- сказал он, -- посмотрим на наших ближних, проникнемся смирением и возвеличимся духом оттого, что мы не похожи на них -- пока не похожи. А потом поужинаем с особым, дьявольским аппетитом и выпьем за их здоровье золотого вина, которое засверкает еще жарче после всего, что мы видели. Пойдем же. Мерседес". Он распахнул двери и, взяв меня за руку, заставил войти. Мы оказались в печальной компании. На мраморных столах лежали и полусидели, опираясь на подпорки, двадцать четыре тела, а множество молодых людей с блестящими глазами и блестящими ножичками в руках склонились над этими столами. При нашем появлении они подняли головы и принялись с любопытством меня разглядывать. -- Они были мертвы, эти тела? -- спросила Саксон с трепетом. -- Это были трупы бедняков, милочка. "Пойдем, Мерседес, -- снова позвал он меня. -- Я покажу вам кое-что, от чего наша радость, что мы живы, станет еще сильнее". И он повел меня вниз, туда, где находились чаны -- чаны с засолом, милочка. Мне было страшно, но когда я заглянула в них, я невольно подумала о том, что будет со мной, когда я умру. Мертвецы лежали в этих чанах, как свинина в рассоле. В это время сверху потребовали женщину, непременно старуху. И служитель, приставленный к чанам, стал вылавливать старуху. Сначала он выудил мужчину... опять пошарил -- еще мужчина... Он торопился и принялся ворчать. Наконец, он вытащил из этой каши женщину, и так как, судя по лицу, это была старуха, он остался доволен. -- Неправда! Этого не может быть! -- закричала Саксон. -- Я видела все это своими собственными глазами, милочка, и знаю, что говорю. И я вам повторяю: не бойтесь кары божьей, -- бойтесь только этих чанов с рассолом! И когда я стояла и смотрела, а тот, кто привел меня туда, смотрел на меня и улыбался, и просил, и завораживал меня своими черными сумасшедшими глазами усталого ученого, -- я решила, что подобная судьба не может и не должна постичь мою земную оболочку... Потому что она ведь мила мне -- моя оболочка, моя плоть; и была мила многим в течение моей жизни. Нет, нет, чаны с рассолом не место для моих губ, знавших столько поцелуев, не место для моего тела, расточавшего столько любви! Мерседес опять приподняла крышку сундука и полюбовалась на свои похоронные наряды. -- Вот я и приготовила себе все для вечного сна. В этом я буду лежать на смертном ложе. Некоторые философы говорят: "Люди знают, что непременно умрут, а все равно не верят этому". Но старики верят. И я верю. Вспомните, дорогая, о чанах с рассолом и не сердитесь на меня за большие комиссионные. Чтобы избежать такой участи, я бы ни перед чем не остановилась! Украла бы лепту вдовицы, сухую корку сироты, медяки, положенные на глаза умершего! -- А вы в бога верите? -- отрывисто спросила Саксон, силясь сдержать себя, несмотря на овладевший ею холодный ужас. Мерседес опустила глаза и пожала плечами. -- Кто знает -- есть он или нет? Во всяком случае, я буду отдыхать спокойно. -- А наказание? -- И Саксон вспомнила жизнь Мерседес, представлявшуюся ей какой-то чудовищной сказкой. -- Никакого наказания быть не может, моя дорогая. Бог, как выразился один старый поэт, "в общем добрый малый". Когда-нибудь мы с вами потолкуем о боге. Но вы его не бойтесь. Бойтесь только чанов с рассолом и того, что люди могут сделать после вашей смерти с вашим прекрасным телом. ГЛАВА СЕДЬМАЯ Билла начал смущать их образ жизни. Ему стало казаться, что на его заработок нельзя жить так, как живут они с Саксон. Ведь они и в сберегательную кассу откладывают, и выплачивают ежемесячно за обстановку, и хорошо питаются; у него всегда есть карманные деньги, а Саксон еще находит возможным при всех этих расходах покупать материал для своего шитья. Он несколько раз пытался выяснить беспокоившие его обстоятельства, но Саксон только загадочно посмеивалась. -- Я не понимаю, как ты устраиваешься с деньгами, -- начал он однажды вечером. Он хотел продолжать, но вдруг смолк и минут пять размышлял, нахмурившись. -- Скажи, пожалуйста, куда девался тот нарядный чепчик, над которым ты так трудилась? Ты его ни разу не надела, а ведь для маленького он, наверное, велик. Саксон, видимо, колебалась; надув губки, она задорно смотрела на него. Ложь ей всегда давалась нелегко. Солгать же Биллу она была решительно не в силах. По его потемневшим глазам и суровому выражению лица она поняла, что он оскорблен ее молчанием. -- Скажи, Саксон, ты... ты... не продаешь своих изделий? Тут Саксон не удержалась и все выложила. Она рассказала и о посредничестве Мерседес и о ее замечательном похоронном приданом. Но Билл не дал себя отвлечь от того, что ему было важно. Решительным тоном он заявил жене, чтобы она и не думала работать ради денег. -- Билли, дорогой мой, но ведь у меня остается так много свободного времени! -- взмолилась она. Он покачал головой. -- Мало ли что. И слушать не хочу! Раз я на тебе женился, я должен о тебе и заботиться. Пусть никто не посмеет сказать, что жена Билла Робертса вынуждена работать. Я этого не хочу. Да и надобности нет никакой. -- Но, Билли... -- начала она опять. -- Нет. Тут я не уступлю, Саксон. И не потому, что я не люблю женского рукоделия. Напротив, очень люблю. Каждый пустяк, который ты делаешь, мне нравится до черта, но я хочу, чтобы все сшитое тобой было надето на тебе; и ты не стесняйся, шей себе наряды, сколько хочешь, а за материал заплачу я. На работе я весь день в отличном настроении -- посвистываю себе и думаю о мальчике, представляю, как ты тут сидишь и шьешь все эти красивые штучки, -- потому что знаю, тебе приятно их шить. Но, даю слово, Саксон, все удовольствие будет мне испорчено, если окажется, что ты работаешь для продажи. Жене Билла Робертса незачем зарабатывать. Я горжусь этим -- конечно, перед собой. А кроме того, это вообще лишнее. -- Дорогой мой, -- прошептала она, чувствуя себя счастливой, несмотря на огорчение, вызванное его отказом. -- Я хочу, чтобы у тебя было все, чего бы ты ни пожелала, -- продолжал он. -- И ты будешь все иметь, пока у меня есть здоровые, крепкие руки. Я ведь вижу, как красиво ты всегда одета, и мне это тоже нравится. Я уже не молокосос, и до знакомства с тобой я, может быть, узнал кое-что, чего мне знать и не следовало бы. Но могу тебя уверить, что никогда я не видел ни одной женщины, которая бы так следила не только за своими платьями, но и за бельем. Он поднял руки, пытаясь выразить в этом жесте то, что думал и чувствовал и на что у него не хватило слов, затем продолжал: -- Дело не в одной только чистоплотности, хотя и это очень важно. Многие женщины чистоплотны. Дело не в том... Ну, словом, каждая вещь на тебе ласкает взгляд... все такое беленькое, красивое, со вкусом. Это действует на воображение, это неотделимо от мысли о тебе. Есть сотни мужчин, на которых и смотреть противно, когда они разденутся, да и женщин тоже. Но ты -- ты чудо, вот и все! И никогда мне твои наряды не надоедят, и мне хочется, чтобы ты была одета все лучше и лучше. Знаешь, собственно говоря, тебе незачем стеснять себя в деньгах. Деньги можно заработать очень легко и сколько хочешь. Вот Билл Мэрфи заработал на прошлой неделе не больше не меньше, как семьдесят кругленьких долларов за то, что победил молодца по прозванию "Гордость Севера". Из этих денег он и отдал нам долг. На этот раз запротестовала Саксон, но Билл прервал ее. -- Подожди, -- продолжал он. -- Есть еще такой Карл Гансен -- "Второй Шарки", как об нем пишут в серьезных спортивных журналах; сам он называет себя чемпионом американского флота. Так вот, я прекрасно знаю ему цену: просто огромная дубина! Я видел его на ринге, и, право же, я могу его побить. Секретарь спортивного клуба предлагал мне вызвать его. Победитель получит сто долларов. И все эти деньги я отдам тебе: можешь их истратить как тебе угодно. Ну, что ты на это скажешь? -- Если ты не хочешь, чтобы я шила, то ты не должен участвовать в матчах, -- решительно сказала Саксон. -- Но мы с тобой не заключали никаких условий. Даже если бы ты разрешил мне зарабатывать, я бы все равно не позволила тебе выступать на ринге. Я никогда не забуду твоего рассказа о боксе и о том, как боксеры губят свое здоровье. А я не хочу, чтобы ты губил свое. Твое здоровье теперь -- все равно что мое. Если ты откажешься от матчей, я не буду работать и, кроме того, никогда не сделаю ничего, что бы тебе было неприятно. -- Ну, ладно, -- согласился Билл. -- Хотя мне, по правде сказать, до смерти хочется проучить этого балду Гансена. -- Он даже улыбнулся такой мысли. -- Знаешь что, давай бросим все это. Спой-ка мне лучше "Когда кончится жатва" и поаккомпанируй на этой бренчалке... ну как ты ее там зовешь... Исполнив его просьбу и спев под аккомпанемент укулеле, она предложила ему самому спеть "Жалобу ковбоя". Из любви к нему она все же ухитрилась полюбить единственную песню, которую пел ее муж. И так как ее пел именно Билл, ей нравилось и заунывное однообразие этой песни и даже то, что он безнадежно фальшивил на каждой ноте. Она научилась сама подпевать ему, добросовестно фальшивя вместе с ним. Она никогда и не пыталась убедить его, что пение не его дело. -- Теперь я вижу, что Берт и другие ребята попросту дурачили меня, -- сказал он. -- А мы с тобою очень хорошо спелись! -- ловко обошла она этот щекотливый вопрос, ибо в подобных случаях не считала отклонение от правды грехом. Весной в железнодорожных мастерских вспыхнула забастовка. В воскресенье, накануне стачки, Билл и Саксон обедали у Берта. Пришел и брат Саксон, но без Сары, которая категорически отказалась, -- у нее, как всегда, было много дел по дому. Берт был настроен крайне мрачно и распевал с язвительной усмешкой: Противен нам мил-ли-онер, Наживший много денег, Всем подает дурной пример Отъявленный мошенник. Ведь скупость воровству под стать, А деньги только бремя, Их, право, стоит промотать, Такое нынче время! Мери, выражая всем своим видом крайнее возмущение, готовила обед. Саксон решила ей помочь: засучив рукава и надев фартук, она начала перемывать посуду, оставшуюся от завтрака. Берт принес из соседней пивной кувшин пенящегося пива, и мужчины, усевшись втроем и закурив, стали обсуждать события. -- Такую забастовку надо было объявить уже много лет назад, -- говорил Берт, -- и сейчас нечего тянуть, чем скорее, тем лучше; но вообще-то мы опоздали. Можно сказать заранее, что мы проиграем. Вот когда последние могикане действительно получат по шеям, но так им и надо! -- Ну, не знаю, -- степенно отвечал Том, медленно раскуривая свою трубку. -- Рабочие организации становятся с каждым днем сильнее. Я помню время, когда в Калифорнии не было никаких союзов. А теперь, смотрите -- нормированная заработная плата, рабочий день и все прочее... -- Ты рассуждаешь, как профсоюзный организатор, -- насмешливо отозвался Берт, -- заладил одно! Но это для дураков: мы-то знаем, как обстоит на деле. Теперь на нормированную зарплату того не купишь, что прежде на ненормированную. Надули вас ваши профсоюзные деятели. Посмотри, что делается во Фриско. Рабочие лидеры проводят более грязную политику, чем даже представители старых партий; они спорят и ссорятся, но никак не поделят взятки и то и дело садятся в тюрьму. А каково положение плотников во Фриско? Конечно, Том Браун, если ты развесишь уши и будешь слушать всякую брехню, то тебе, пожалуй, скажут, будто каждый тамошний плотник -- член профсоюза и получает зарплату полностью, как требует союз. И ты, может быть, поверишь. Все это вранье! Нет ни одного плотника, который в субботу вечером не отдавал бы часть своего заработка подрядчику. Вот тебе и хваленые союзы строительных рабочих в Сан-Франциско! А их руководители либо катаются по Европе на доходы с увеселительных учреждений, либо суют эти деньги юристам, чтобы избежать тюрьмы. -- Верно, -- согласился Том. -- Никто этого и не отрицает. Беда в том, что рабочие еще не вполне прозрели. Профсоюзы должны заниматься политикой, но только политика-то должна быть правильная. -- Социализм? Да! -- насмешливо подхватил Берт. -- А не продадут они нас, как всякие Руэфы и Шмидты? -- Выбирайте честных людей, -- сказал Билл. -- Все дело в этом. Я не говорю, что я за социализм. Вовсе нет. Наши предки слишком давно живут в Америке, и я совсем не желаю, чтобы какие-то толстопузые немцы или оборванцы из русских евреев объясняли мне, как нужно править моей родиной, а сами двух слов по-английски связать не умеют! -- Твоя родина! -- воскликнул Берт. -- Да у тебя, дуралей, нет никакой родины. Этой басней тебе взяточники морочат голову каждый раз, когда хотят тебя ограбить. -- Так не голосуй за взяточников, -- сказал Билл. -- Если мы выберем честных людей, к нам и относиться будут по-честному. -- Очень жаль, что ты не бываешь на наших собраниях, Билл, -- с огорчением заметил Том. -- У тебя открылись бы глаза, и ты при следующих выборах голосовал бы за социалистов. -- Не будет этого! -- воскликнул Билл. -- Тебе только тогда удастся залучить меня на социалистический митинг, когда они научатся разговаривать по-человечески. И Берт замурлыкал себе под нос: А деньги только бремя, Их, право, стоит промотать! Мери была так зла на мужа за его сочувствие стачечникам и его зажигательные речи, что не поддерживала разговор с Саксон, а озадаченная всем этим Саксон тоже молчала, прислушиваясь к спору мужчин. -- Ну, как дела? -- бодро спросила она, стараясь скрыть свою тревогу. -- Никак! -- отвечал Берт резко. -- Нам крышка! -- Мясо и масло опять поднялись в цене, -- волнуясь, продолжала Саксон. -- Зарплату Билли урезали, а железнодорожникам -- еще в прошлом году. Нужно же что-нибудь предпринять! -- Сделать можно только одно -- бороться, как дьяволы, -- ответил Берт, -- и в борьбе погибнуть. Вот и все. Мы будем разбиты, это ясно, но надо хоть напоследок доставить себе удовольствие. -- Разве можно так говорить! -- остановил его Том. -- Теперь уже не до разговоров, старина, -- возразил Берт, -- теперь надо бороться. -- Не много ты сделаешь против регулярных войск и пулеметов! -- вмешался Билл. -- О, я не об этом! -- возразил Берт. -- Но ведь есть такие короткие палочки, которые очень громко взрываются и делают большие дыры; есть порошок, который... -- Ах, так! -- накинулась на него Мери, подбоченившись. -- Вот в чем дело! Вот какую гадость я нашла у тебя в кармане! Берт сделал вид, что не слышит. Том курил с озабоченным видом. Лицо Билла выражало тревогу. -- Но ведь не станешь же ты заниматься такими делами, Берт? -- спросил он, видимо, надеясь услышать отрицательный ответ. -- Стану наверняка, если хочешь знать. Я бы их всех отправил к чертям в ад, прежде чем сам подохну! -- Он настоящий кровожадный анархист, -- заохала Мери. -- Вот такие, как он, убили Мак-Кинли и Гарфилда [4] и... и... всех других. Его повесят. Увидите. Попомните мои слова! Хорошо, что у нас пока хоть детей не предвидится. -- Да он только так, болтает, -- попытался ее успокоить Билл. -- Он просто дразнит тебя, -- сказала Саксон. -- Берт ведь любит пошутить. Но Мери покачала головой. -- Нет, уж позвольте мне знать. Я слышу, что он бормочет во сне. Ругается, клянется, скрипит зубами. Вот опять! Берт с ухарским выражением на красивом лице откачнул свой стул к стене и снова запел: Противен нам мил-ли-о-нер... Том снова заговорил было о благоразумии и справедливости, но Берт, оборвав пение, опять наскочил на него: -- Справедливость? Очередная дурацкая выдумка! Я вам скажу, какая для рабочего класса существует справедливость. Помните Форбса? Аллистона Форбса, еще он довел калифорнийский Альта-трест до банкротства и спокойно положил себе в карман два миллиончика чистоганом! Так вот, я видел его вчера в шикарном автомобиле. А ведь он был под судом и получил восемь лет. Сколько же он просидел? Меньше двух -- и был прощен по слабости здоровья. Это он-то -- по слабости здоровья! Мы и умрем и сгнить успеем, пока он подохнет. А вот посмотрите-ка в окно. Видите задний фасад того дома со сломанными перилами у крыльца? Там живет миссис Дэнэкер. Она занимается стиркой. Ее мужа раздавило поездом, а вознаграждения от дороги -- ни шиша! Все дело обернули так, что будто он сам виноват, -- небрежность и прочий вздор. Суд так и постановил. Ее сыну Арчи было шестнадцать, он совсем от рук отбился -- настоящий маленький бродяга, удрал во Фресно и обокрал пьяного. И знаете, сколько он украл! Два доллара восемьдесят центов. Понимаете? Два восемьдесят! А к чему его приговорил судья? К пятидесяти годам. Восемь он уже отсидел в Сен-Квентине. И будет сидеть, пока не околеет. Миссис Дэнэкер говорит, что у него развивается скоротечная чахотка, -- заразился в тюрьме, -- но у нее нет протекции, и она не может добиться его освобождения. Арчи, мальчик, стибрил у пьяного два доллара восемьдесят центов и получил пятьдесят лет тюрьмы, а Аллистон Форбс нагревает Альта-трест на два миллиона -- и сидит меньше двух лет! Так вот, скажите, для кого эта страна -- мать? Для вас и маленького Арчи? Нет, простите! Для Аллистона Форбса -- вот для кого, а нам она -- мачеха! О!.. Никто не любит мил-ли-о-неров... Подойдя к раковине, у которой Саксон домывала посуду, Мери сняла с нее фартук и поцеловала с той особой нежностью, какую каждая женщина питает к той, которая ожидает ребенка. -- Ты теперь посиди, милочка, тебе нельзя утомляться; они еще не скоро кончат. Я принесу тебе твою работу, и можешь шить и слушать их разговоры. Только не слушай Берта. Он сумасшедший. Саксон стала шить и слушать, а на лице Берта, когда он увидел детские вещицы, разложенные у нее на коленях, появилось выражение горечи и злости. -- Ну вот, -- сказал он, -- рожаете детей, а как вы их прокормите -- неизвестно! -- Ты, должно быть, вчера вечером здорово хватил, -- добродушно осклабился Том. Берт покачал головой. -- Да будет тебе ворчать, -- добродушно заметил Билл. -- Все-таки Америка -- хорошая страна. -- Была, -- возразил Берт, -- и очень хорошая, когда все мы были могиканами. Но теперь? Нас скрутили в бараний рог, нас предали и загнали в тупик. Мои предки боролись за этот край с оружием в руках и ваши тоже, мы освободили негров, перебили индейцев, голодали, мерзли, сражались. Здешняя земля понравилась нам. Мы ее очистили от лесов, мы вспахали ее, провели дороги, построили города. И всем хватало с избытком. И мы продолжали сражаться за нее. У меня убили двух дядей при Геттисберге; все мы так или иначе участвовали в той войне. Послушайте, что Саксон рассказывает про своих предков, через какие трудности они прошли, пока, наконец, не обзавелись усадьбами, скотом, лошадьми и прочим. И они всего этого добились. Мои предки тоже и предки Мери... -- И удержали бы и свои усадьбы и остальное, кабы поумнее были, -- вставила она. -- Несомненно, -- продолжал Берт, -- в этом вся соль. А мы все упустили, позволили себя ограбить. Мы не умели играть краплеными картами и подтасовывать их, как делали другие. Мы те белые люди, которые дали себя надуть -- и остались ни с чем. Да и времена уже стали не те. Люди разделились на львов и кляч. Клячи только работали, львы -- пожирали. Они захватили фермы, копи, фабрики и заводы, а теперь захватили и правительственную власть. Мы -- те белые, вернее мы потомки тех белых, которые остались честными себе в убыток. И мы проиграли. С нас содрали шкуру. Понимаете? -- Ты был бы хорошим оратором на митингах, -- заметил Том, -- если бы отказался от кое-каких заскоков. -- Все это как будто и так, Берт, -- заметил Билл, -- да не совсем. Нынче каждый может стать богатым. -- И президентом Соединенных Штатов! -- насмешливо подхватил Берт. -- Спору нет, если он ловкач. Только что-то не слышно, чтобы ты стал миллионером или президентом. А почему? Да потому, что ты не ловкач. Ты дуралей. Ты кляча. Ну и пропади ты пропадом! Да и всем нам туда же дорога! За обедом, во время еды. Том рассказывал о радостях деревенской жизни, памятной ему с юных дней, и признался, что у него одна мечта: взять себе где-нибудь участок казенной земли, как делали его деды. Но, к несчастью, объяснил он, Сара против, поэтому его мечта останется мечтой. -- Такова уж игра, которую мы зовем жизнью, -- вздохнул Билл. -- У нее свои правила, кто-нибудь непременно должен потерпеть поражение. Немного спустя, когда Берт снова увлекся и начал произносить обличительные речи, Билл поймал себя на ряде невольных сравнений. Этот дом был не похож на его дом. Здесь не чувствовалось той приятной атмосферы, к какой он привык у себя. Все, казалось, идет как-то негладко. Он вспомнил, что, когда они пришли, посуда от завтрака была еще не вымыта. Как мужчина, он, конечно, многих хозяйственных недочетов не заметил, но все утро размышлял и сравнивал и по тысячам примет убеждался, что Мери не такая хорошая хозяйка, как его Саксон. Он с гордостью поглядел на жену, и ему захотелось встать со стула, подойти и обнять ее. Да, вот это настоящая жена! Он вспомнил ее нарядное белье. Но в ту минуту, когда он мысленно любовался ею, голос Берта грубо нарушил его раздумье. -- Ты, Билл, видно, думаешь, что я просто обозлился. И это верно. Я злюсь. Ты не пережил того, что я. Ты всегда только и делал, что правил своими лошадьми да зарабатывал легкие денежки боксом. Ты не знаешь, что такое безработица, ты не участвовал в больших забастовках. У тебя не было старухи матери, тебе не приходилось получать плевки и ради нее смиряться и молчать. Только после ее смерти я поднял голову и почувствовал себя свободным. Возьми хотя бы то, как со мной поступили в Найлской электрической компании, как там обращаются с нашим братом. Пришел я, управляющий оглядел меня с головы до ног, закидал нелепыми вопросами и дал, наконец, бланк для подачи заявления. Я заполнил его и истратил доллар на доктора, чтобы получить свидетельство о том, что я здоров. Затем пошел к фотографу и снял свою рожу для их портретной галереи. Отдал еще доллар. Потом управляющий берет у меня заявление, медицинское свидетельство, фотокарточку и опять задает вопросы. Прежде всего -- принадлежал ли я когда-нибудь к какому-нибудь рабочему союзу? Это я-то! Конечно, я не мог ему ответить правду -- работа была нужна до зарезу, в лавочке больше в долг не давали, а тут мать... "Ну, -- подумал я, -- наконец-то мне подвезло. Теперь я вагоновожатый. Стой себе на передней площадке да перемигивайся с хорошенькими девочками". Однако ничего подобного! Плати еще два доллара -- два доллара за дрянной оловянный значок! Потом за форменную куртку, -- здесь за нее надо было отдать девятнадцать с половиной долларов, а в другом месте я бы купил точно такую же за пятнадцать. Правда; они соглашались подождать до первой получки. Кроме того, оказывается, надо иметь в кармане пять собственных долларов мелочью. Я занял их у знакомого полисмена Тома Донована. А потом? Потом они заставили меня работать две недели бесплатно, пока я будто бы обучался. -- Девушки-то хоть интересные попадались? -- смеясь, спросила Саксон. Берт мрачно покачал головой. -- Я проработал там всего месяц. Мы сорганизовались в союз, и всех нас вышвырнули вон. -- Если вы в мастерских объявите забастовку, с вами поступят так же, -- вмешалась Мери. -- Вот это я тебе все время и твержу, -- ответил Берт. -- У нас нет ни одного шанса на успех. -- Зачем же тогда затевать? -- удивилась Саксон. Он несколько мгновений смотрел на нее потухшим взором, потом ответил: -- А зачем мои дяди были убиты при Геттисберге? ГЛАВА ВОСЬМАЯ Саксон с тяжелым сердцем теперь вела хозяйство. Она уже не занималась шитьем изящных вещиц: материал стоил денег, а она не решалась их тратить. Стрела, пущенная Бертом, попала в цель, она засела в ней, колола и не давала покоя. Ведь они с Билли несут ответственность за жизнь их будущего ребенка! Разве они уверены, что смогут его прокормить, одеть и подготовить к жизненной борьбе? Где ручательство? Ей смутно вспоминались тяжелые времена, пережитые в детстве, и жалобы матерей и отцов приобретали для нее новый смысл. Теперь ей становилось понятным даже постоянное нытье Сары. По соседству, у забастовавших рабочих железнодорожных мастерских, началась нужда. Владельцы лавчонок, куда Саксон бегала по утрам за провизией, уже впадали в уныние. Все ходили мрачные. Особенно угрюмы были лица женщин-матерей. Когда они по вечерам болтали на своих крылечках или у калиток, их голоса звучали подавленно и смех раздавался все реже. Мэгги Донэхью, бравшая обычно у молочника три пинты молока, теперь ограничивалась одной. Люди уже не ходили целыми семьями в кинематограф, и стало труднее доставать мясные обрезки. Нора Дилэйни, жившая за три дома от Саксон, перестала покупать по пятницам свежую рыбу; теперь она подавала на стол соленую треску, да и то не первого сорта. Румяные ребятишки, выбегавшие прежде на улицу между обедом и ужином с огромными ломтями хлеба, густо намазанными маслом и посыпанными сахаром, теперь выходили с маленькими ломтиками, на которых было очень мало масла, а сахара не было совсем. Даже самый обычай этот постепенно отмирал, и многие дети уже ничего не получали в неурочное время. Везде сказывалось стремление сократить расходы, сжаться, урезать себя во всем до последней возможности. И всеобщее раздражение росло. Женщины стали гораздо чаще ссориться между собой и обращаться с детьми гораздо грубее, чем раньше. Саксон знала, что Мери и Берт бранятся целыми днями. -- Надо, чтобы она хоть когда-нибудь поняла, что у меня есть свои заботы и огорчения, -- жаловался он Саксон. Она пристально взглянула на него и почувствовала вдруг какой-то смутный, неопределенный страх за него. В его черных глазах, казалось, тле