things
nautical,"  she said, nodding her  head with  grave  approval at my steering
contrivance.

     --  Действует как будто неплохо, --  сказала Мод,  одобрительно  кивнув
головой в сторону моего  рулевого  приспособления. -- Впрочем, я ведь ничего
не смыслю в мореходстве.


     "But it will serve only when  we are sailing by the wind," I explained.
"When running more freely, with the wind astern abeam, or on the quarter, it
will be necessary for me to steer."

     --  Это устройство  будет служить, только  пока мы  идем  бейдевинд, --
объяснил  я.  --  При  более благоприятном ветре  --  с кормы,  галфвинд или
бакштаг -- мне придется править самому.


     "I must  say I don't understand  your technicalities," she said, "but I
do your conclusion, and I don't like it.  You cannot steer night and day and
for  ever. So I shall expect, after breakfast, to  receive my first  lesson.
And then  you shall lie down and sleep. We'll stand watches just as they  do
on ships."

     -- Я, признаться,  не понимаю всех  этих терминов, но вывод  ясен, и он
мне не очень-то нравится. Не можете же вы круглые  сутки бессменно сидеть на
руле! После завтрака извольте дать мне первый урок. А потом  вам нужно будет
лечь поспать. Мы установим вахты как на корабле.


     "I  don't  see how  I  am  to  teach  you,"  I made protest. "I am just
learning for myself. You little thought when you trusted yourself to me that
I had had no  experience whatever with small boats. This is the first time I
have ever been in one."

     -- Ну как я буду  учить  вас, --  запротестовал я,  -- когда я сам  еще
только  учусь!  Вы  доверились мне  и, верно,  не  подумали, что  у меня нет
никакого  опыта в управлении парусной  шлюпкой. Я  впервые  в жизни попал на
нее.


     "Then we'll  learn together, sir. And since you've had a  night's start
you  shall teach me what you have learned. And now, breakfast. My! this  air
does give one an appetite!"

     -- В таком случае, сэр, мы будем учиться вместе. И так  как вы на целую
ночь опередили меня, вам придется поделиться со мной всем, что вы уже успели
постичь. А теперь завтракатьНа воздухе разыгрывается аппетит!


     "No coffee," I said regretfully, passing her buttered  sea-biscuits and
a slice of canned tongue. "And  there will be no tea, no soups, nothing hot,
till we have made land somewhere, somehow."

     --  Да,  но  кофе не  будет! -- с  сокрушением сказал  я,  передавая ей
намазанные маслом галеты с ломтиками  языка. --  Не будет ни чая, ни супа --
никакой  горячей  еды,  пока  мы  где-нибудь и когда-нибудь не  пристанем  к
берегу.


     After the simple  breakfast, capped with a cup of cold water, Maud took
her  lesson in steering. In teaching  her I  learned  quite  a  deal myself,
though  I was  applying the knowledge already  acquired by sailing the Ghost
and by  watching  the  boat-steerers sail  the  small boats.  She was an apt
pupil, and soon learned to keep the course, to luff in the puffs and to cast
off the sheet in an emergency.

     После нашего незамысловатого  завтрака, завершившегося чашкой  холодной
воды,  я  дал  Мод урок  вождения  шлюпки.  Обучая  ее,  я учился сам,  хотя
кое-какие познания у меня уже были, -- я приобрел их, управляя "Призраком" и
наблюдая за действиями рулевых на шлюпках.  Мод оказалась способной ученицей
и  быстро  научилась  держать курс, приводиться  к ветру и  отдавать,  когда
нужно, шкот.


     Having grown tired, apparently, of the task, she relinquished  the  oar
to me. I  had  folded up the blankets, but  she now proceeded to spread them
out on the bottom. When all was arranged snugly, she said:

     Потом, устав, как видно,  она передала мне весло и принялась расстилать
на  дне шлюпки  одеяла,  которые  я успел  свернуть. Устроив  все как  можно
удобнее, она сказала:


     "Now,  sir,  to  bed.  And  you  shall   sleep   until  luncheon.  Till
dinner-time," she corrected, remembering the arrangement on the Ghost.

     -- Ну, сэр,  постель готова! И  спать вы должны до второго завтрака. То
есть до обеда, -- поправилась она, вспомнив распорядок дня на "Призраке".


     What could I do? She  insisted, and said, "Please, please," whereupon I
turned  the oar over to  her and obeyed.  I  experienced a positive sensuous
delight as I crawled into the bed she had made with her  hands. The calm and
control which were so much a part of her seemed to have been communicated to
the blankets, so that I was aware of  a soft dreaminess and content,  and of
an oval face and  brown eyes framed in a fisherman's cap and tossing against
a background now of grey cloud, now of grey sea, and then I was aware that I
had been asleep.

     Что  мне оставалось делать? Она  так настойчиво повторяла: "Пожалуйста,
прошу  вас",  что я  в конце концов подчинился и  отдал ей  кормовое  весло.
Забираясь  в  постель,  постланную  ее  руками, я испытал  необычайное
наслаждение.  Казалось,   в  этих  одеялах   было  что-то   успокаивающее  и
умиротворяющее, словно это передалось им от нее самой, и чувство покоя сразу
охватило  меня. Сквозь  сладкую дрему я видел нежный  овал ее лица и большие
карие  глаза... Обрамленное  зюйдвесткой  лицо  ее колыхалось  передо  мной,
вырисовываясь то на фоне серого моря, то на фоне таких же серых облаков... и
я уснул.


     I looked at my watch. It was one o'clock.  I had slept seven hours! And
she had been steering  seven hours! When I took the steering-oar I had first
to unbend her cramped  fingers. Her modicum of  strength had been exhausted,
and she was unable even to move from her position. I was compelled to let go
the sheet  while I helped  her to the nest of blankets and  chafed her hands
and arms.

     Я понял, что крепко спал, когда, внезапно очнувшись, взглянул  на часы.
Был час дня. Я проспал целых семь часов! И целых семь часов она одна правила
шлюпкойПринимая от нее весло, я должен  был помочь ей  разогнуть окоченевшие
пальцы. Она исчерпала весь небольшой запас своих сил и теперь  не могла даже
приподняться. Я  вынужден  был  бросить парус,  чтобы помочь ей добраться до
постели, и, уложив ее, принялся растирать ей руки.


     "I am  so tired," she said,  with  a quick intake  of the breath and  a
sigh, drooping her head wearily.

     --  Как я устала! --  произнесла  она  с  глубоким  вздохом и бессильно
поникла головой.


     But she straightened  it the  next moment. "Now don't scold, don't  you
dare scold," she cried with mock defiance.

     Но через секунду она встрепенулась.
     -- Только не  вздумайте  браниться, не смейте,  слышите! --  с шутливым
вызовом сказала она.


     "I hope my face does not  appear angry," I  answered seriously;  "for I
assure you I am not in the least angry."

     -- Разве у меня  такой сердитый вид?  --  отозвался я  без  улыбки.  --
Уверяю вас, я не сержусь.


     "N-no," she considered. "It looks only reproachful."

     -- Да-а... -- протянула она. -- Не сердитый, но укоризненный.


     "Then it is an honest face, for it looks what I feel. You were not fair
to yourself, nor to me. How can I ever trust you again?"

     -- Значит, мое лицо только честно выражает то, что я чувствую. А вот вы
поступили  нечестно  -- и по отношению к себе и ко мне. Как теперь прикажете
доверять вам?


     She looked penitent. "I'll be good," she said, as a naughty child might
say it. "I promise - "

     Она виновато взглянула на меня.
     --  Я  буду паинькой, -- сказала  она, как  напроказивший  ребенок.  --
Обещаю вам...


     "To obey as a sailor would obey his captain?"

     -- Повиноваться, как матрос повинуется капитану?


     "Yes," she answered. "It was stupid of me, I know."

     -- Да, -- ответила она. -- Я знаю: это было глупо.


     "Then you must promise something else," I ventured.

     -- Раз так, обещайте мне еще кое-что.


     "Readily."

     -- Охотно!


     "That you  will not  say,  'Please, please,' too often; for when you do
you are sure to override my authority."

     -- Обещайте мне не так часто говорить: "Пожалуйста, прошу вас". А то вы
быстро сведете власть капитана на нет.


     She laughed  with amused appreciation. She, too, had noticed  the power
of the repeated "please."

     Она рассмеялась, и я почувствовал, что моя просьба не только позабавила
ее, но и польстила ей. Она  уже сама заметила, какую власть имеют  надо мной
эти слова.


     "It is a good word - " I began.

     -- Пожалуйста -- хорошее слово... -- начал я.


     "But I must not overwork it," she broke in. But she laughed weakly, and
her head drooped again. I left  the oar  long  enough to  tuck the  blankets
about her feet and to  pull a single fold across her face. Alas! she was not
strong. I looked with misgiving toward the south-west and thought of the six
hundred miles of hardship before us - ay, if it were no worse than hardship.
On this  sea a storm might blow up at any moment  and destroy us. And  yet I
was  unafraid. I  was  without confidence in the future, extremely doubtful,
and yet I felt no underlying fear. It must come right, it must come right, I
repeated to myself, over and over again.

     -- ...Но я не должна  злоупотреблять им, -- докончила она за меня.  Она
снова рассмеялась, но уже чуть  слышно,  и  уронила голову. Я оставил весло,
чтобы закутать одеялом ее ноги и прикрыть  ей лицо. Увы, у нее было так мало
сил! С недобрым предчувствием посмотрел я на юго-запад и подумал о шестистах
милях, отделявших нас от берега, и о всех предстоявших  нам испытаниях. Да и
бог весть, что  еще ждало нас впередиВ этой части океана в любую  минуту мог
разыграться гибельный для нас  шторм. И все же  я не испытывал страха.  Я не
был  спокоен за будущее, о нет,  -- самые тяжкие сомнения грызли меня, -- но
за  всем этим  не  было страха. "Все обойдется,  --  твердил я себе,  -- все
обойдется!"


     The wind freshened in the  afternoon, raising a stiffer sea  and trying
the boat and  me severely. But the supply  of food and the nine breakers  of
water enabled the  boat to stand up  to the sea and wind, and I held  on  as
long as I  dared. Then I removed the sprit, tightly hauling down the peak of
the sail, and we raced along under what sailors call a leg-of-mutton.

     После  полудня   ветер   посвежел   и  поднял  большие  волны,  которые
основательно  трепали шлюпку и задавали мне работу. Впрочем, запасенная нами
провизия и девять бочонков воды придавали шлюпке достаточную устойчивость, и
я шел под парусом, пока это не стало слишком опасным.  Тогда я убрал шпринт,
туго притянул и закрепил верхний угол паруса, превратив его в треугольный, и
мы поплыли дальше.


     Late in the  afternoon  I sighted a steamer's smoke  on the  horizon to
leeward, and I knew it  either for  a Russian cruiser, or,  more likely, the
Macedonia still seeking the Ghost. The sun had not shone all day, and it had
been  bitter cold. As night  drew  on,  the clouds  darkened  and  the  wind
freshened, so that when Maud and I ate supper it was with our mittens on and
with me still steering and eating morsels between puffs.

     Под вечер я заметил на горизонте с подветренной стороны дымок парохода.
Это мог быть либо русский крейсер,  либо скорее  всего "Македония", все  еще
разыскивающая шхуну. Солнце за весь день ни разу не выглянуло из-за облаков,
и было очень холодно. К ночи  облака сгустились  еще больше, ветер  окреп, и
нам пришлось ужинать, не  снимая  рукавиц, причем я не мог  выпустить из рук
рулевого   весла  и  ухитрялся  отправлять  в  рот  кусочки  пищи  только  в
промежутках между порывами ветра.


     By  the time it was dark, wind and  sea had  become too  strong for the
boat, and  I reluctantly took in the  sail  and  set  about making a drag or
sea-anchor. I had learned of the device from the talk of the hunters, and it
was a simple  thing to manufacture. Furling the sail and lashing it securely
about the  mast, boom, sprit,  and two  pairs of  spare  oars,  I  threw  it
overboard. A line  connected it with the bow, and as it  floated low in  the
water,  practically unexposed to the wind, it drifted less rapidly  than the
boat. In consequence it held  the  boat  bow  on to the  sea  and wind - the
safest position in  which to escape being swamped  when the  sea is breaking
into whitecaps.

     Когда стемнело, шлюпку стало так швырять на волнах,  что я вынужден был
убрать парус и принялся мастерить плавучий якорь. Это была нехитрая штука, о
которой  я знал из рассказов  охотников. Сняв мачту, я завернул ее  вместе с
шпринтом,  гиком и  двумя  парами  запасных  весел в парус, накрепко обвязал
веревкой и бросил за борт.  Конец  веревки  я закрепил  на носу, и  плавучий
якорь был готов. Мало выступая из воды и  почти не испытывая  влияния ветра,
он  тормозил  шлюпку  и удерживал ее  носом к ветру. Когда море  покрывается
белыми барашками, это наилучший способ, чтобы шлюпку не захлестнуло волной.


     "And now?" Maud asked cheerfully, when the task was  accomplished and I
pulled on my mittens.

     --  А  теперь что? -- весело  спросила Мод,  когда я справился со своей
задачей и снова натянул рукавицы.


     "And  now we are no longer travelling toward Japan,"  I  answered. "Our
drift is to the south-east, or south-south-east, at the rate of at least two
miles an hour."

     -- А  теперь мы уже не плывем к  Японии, -- сказал я. -- Мы дрейфуем на
юго-восток или на юго-юго-восток  со скоростью по крайней мере  двух  миль в
час.


     "That will be only twenty-four miles," she urged,  "if the wind remains
high all night."

     -- До утра это составит всего двадцать четыре мили, -- заметила она, --
да и то, если ветер не утихнет.


     "Yes, and only  one hundred and forty miles if  it  continues for three
days and nights."

     --  Верно.  А всего сто  сорок миль,  если этот ветер  продержится трое
суток.


     "But  it won't continue," she said with easy confidence.  "It will turn
around and blow fair."

     -- Не продержится!  -- бодро заявила Мод. --  Он непременно повернет  и
будет дуть как следует.


     "The sea is the great faithless one."

     -- Море -- великий предатель.


     "But the wind!"  she retorted. "I have heard you grow eloquent over the
brave trade-wind."

     -- А ветер? -- возразила она. --  Я ведь слышала, как вы пели дифирамбы
"бравым пассатам".


     "I wish I had thought to bring Wolf  Larsen's chronometer and sextant,"
I said, still gloomily.  "Sailing one direction, drifting another direction,
to  say nothing of the set of the current in  some third  direction, makes a
resultant which  dead  reckoning can  never calculate.  Before long we won't
know where we are by five hundred miles."

     -- Жаль, что  я не  захватил  сектант  и  хронометр Ларсена, --  мрачно
произнес я. -- Когда мы сами плывем  в одном направлении, ветер сносит нас в
другом, а течение, быть может, -- в третьем, и равнодействующая не поддается
точному исчислению. Скоро мы не сможем определить,  где находимся, не сделав
ошибки в пятьсот миль.


     Then I begged her pardon and promised I should not  be disheartened any
more. At her  solicitation I  let her take the watch till midnight, - it was
then nine  o'clock, but I wrapped her in blankets  and  put an oilskin about
her before  I lay down.  I slept only cat-  naps.  The  boat was leaping and
pounding as it fell over the crests, I could hear the seas rushing past, and
spray  was  continually  being thrown  aboard. And  still, it was not a  bad
night,  I mused -  nothing to the nights I  had  been through on the  Ghost;
nothing, perhaps,  to the nights we should go through in this  cockle-shell.
Its planking was three-quarters of an inch thick. Between us  and the bottom
of the sea was less than an inch of wood.

     После этого я попросил у Мод прощения и  обещал больше не падать духом.
Уступив ее уговорам, я ровно  в девять оставил ее на вахте до  полуночи, но,
прежде  чем  лечь спать,  хорошенько закутался в одеяла, а поверх них  --  в
непромокаемый плащ.  Спал  я  лишь  урывками.  Шлюпку швыряло, с  гребня  на
гребень, волны гулко ударялись о дно. Я  слышал, как они ревут  за бортом, и
брызги ежеминутно обдавали мне  лицо. И все же, размышлял я, не такая уж это
скверная ночь -- ничто по сравнению с тем, что мне ночь за ночью приходилось
переживать  на "Призраке", и  с тем,  что  нам,  быть может,  предстоит  еще
пережить, пока нас будет носить по  океану на этом  утлом суденышке. Я знал,
что обшивка  у него всего в три четверти  дюйма толщиной. Слой дерева тоньше
дюйма отделял нас от морской пучины.


     And  yet, I aver it, and  I aver  it  again,  I was unafraid. The death
which Wolf Larsen and even Thomas  Mugridge had  made me fear, I  no  longer
feared. The coming  of Maud Brewster into my life seemed to have transformed
me. After all, I thought, it  is better and finer to  love than to be loved,
if it makes something  in life  so worth while that one is  not loath to die
for it. I  forget my own life in the  love of another life; and yet, such is
the paradox, I never wanted so much to live as  right  now  when I place the
least value upon my own life. I  never had so much reason for living, was my
concluding thought; and after  that,  until I dozed, I contented myself with
trying  to  pierce  the  darkness  to where I knew Maud  crouched low in the
stern-sheets,  watchful of  the  foaming  sea  and  ready to call me  on  an
instant's notice.

     И тем  не  менее, готов утверждать это снова и  снова, я  не боялся.  Я
больше уже не испытывал того страха смерти, который когда-то нагонял на меня
Волк Ларсен и даже  Томас Магридж.  Появление в моей жизни Мод  Брустер, как
видно, переродило меня. Любить, думал я, -- ведь это еще лучше и прекраснее,
чем быть любимым! Это  чувство дает человеку то, ради чего стоит жить и ради
чего он готов умереть.  В силу любви  к другому существу я забывал о себе, и
вместе с  тем -- странный парадокс! -- мне никогда так не хотелось жить, как
теперь,  когда я  меньше всего дорожил своей  жизнью. Ведь никогда еще жизнь
моя не была наполнена таким смыслом, думал я. Пока дремота подкрадывалась ко
мне, я лежал и  с чувством неизъяснимого  довольства вглядывался  в темноту,
зная,  что там, на корме, приютилась Мод,  что она  зорко  несет свою  вахту
среди бушующих волн и готова каждую минуту позвать меня на помощь.



        CHAPTER XXVIII

        ГЛАВА XXVIII


     There is no need of going into an extended recital of  our suffering in
the small  boat  during  the many  days we were driven and drifted, here and
there, willy-nilly, across the ocean. The high wind blew from the north-west
for  twenty-four hours, when it fell calm,  and  in the night sprang up from
the south-west. This was dead in our teeth, but I took in the sea-anchor and
set  sail,  hauling   a   course   on  the   wind  which   took  us   in   a
south-south-easterly direction.  It was an even choice between  this and the
west-north-westerly  course which  the wind permitted; but  the warm airs of
the south fanned my desire for a warmer sea and swayed my decision.

     Стоит  ли  рассказывать о всех страданиях,  перенесенных нами на  нашей
маленькой  шлюпке,  когда  нас  долгие  дни  носило и  мотало  по  океанским
просторам? Сильный северо-западный  ветер  дул целые сутки. Потом  наступило
затишье, но к ночи поднялся ветер с юго-запада, то есть прямо нам в лоб. Тем
не менее  я втянул плавучий якорь, поставил парус и направил  лодку круто  к
ветру с курсом  на юго-юговосток.  Ветер позволял выбирать  лишь  между этим
курсом и курсом на  запад-северо-запад, но теплое дыхание юга влекло меня  в
более теплые моря, и это определило мое решение.


     In three hours - it was midnight, I well remember, and as dark as I had
ever  seen  it on  the sea - the wind,  still blowing out of the south-west,
rose furiously, and once again I was compelled to set the sea-anchor.

     Однако через три  часа, -- как сейчас  помню, ровно в полночь, -- когда
нас окружал  непроницаемый мрак,  этот юго-западный ветер  так разбушевался,
что я вновь был принужден выбросить плавучий якорь.


     Day broke  and found me wan-eyed and the ocean lashed white,  the  boat
pitching, almost on end,  to its drag.  We were  in imminent danger of being
swamped by the  whitecaps. As  it was, spray  and  spume came aboard in such
quantities that I  bailed  without  cessation.  The  blankets  were soaking.
Everything  was wet except Maud,  and  she, in  oilskins, rubber  boots, and
sou'wester,  was dry, all but her face and hands  and a stray  wisp of hair.
She relieved me at the bailing-hole from time to time, and bravely she threw
out the  water and faced the storm. All things are relative. It was  no more
than a stiff  blow, but to us, fighting  for life in our frail craft, it was
indeed a storm.

     Рассвет  застал меня  на  корме. Воспаленными от напряжения  глазами  я
всматривался  в  побелевший  вспененный  океан, среди  которого  наша  лодка
беспомощно взлетала и ныряла, держась на своем плавучем якоре. Мы находились
на краю гибели -- каждую секунду нас могло захлестнуть волной. Брызги и пена
низвергались на нас нескончаемым  водопадом, и я  должен был  безостановочно
вычерпывать  воду.  Одеяла промокли насквозь.  Промокло все, и только Мод, в
своем  плаще, резиновых сапогах и зюйдвестке,  была  хорошо  защищена,  хотя
руки,  лицо и выбившаяся из-под зюйдвестки прядь волос были у нее совершенно
мокрые.  Время от времени  она  брала у меня черпак и,  не  страшась шторма,
принималась  энергично  вычерпывать  воду.  Все  на  свете  относительно:  в
сущности,  это был  просто свежий ветер, но для нас,  боровшихся за жизнь на
нашем жалком суденышке, это был настоящий шторм.


     Cold and cheerless, the wind  beating  on  our  faces,  the  white seas
roaring  by, we  struggled through the day. Night  came, but  neither of  us
slept. Day came,  and still the wind beat  on  our faces and  the white seas
roared past. By the second  night Maud was falling asleep from exhaustion. I
covered her with oilskins  and a  tarpaulin. She was  comparatively dry, but
she was  numb with the  cold. I  feared  greatly  that she  might die in the
night; but day  broke,  cold and  cheerless,  with  the same clouded sky and
beating wind and roaring seas.

     Продрогшие,  измученные,  весь  день  сражались  мы  с  разбушевавшимся
океаном  и свирепым  ветром,  хлеставшим нам  в лицо. Настала ночь, но мы не
спали. Опять рассвело, и  по-прежнему ветер бил нам в лицо и пенистые валы с
ревом неслись навстречу. На вторую ночь Мод начала засыпать  от изнеможения.
Я укутал ее плащом и брезентом. Одежда на  ней не очень промокла, но девушка
закоченела от холода. Я  боялся за ее жизнь. И снова занялся  день, такой же
холодный  и  безрадостный, с  таким же сумрачным  небом,  яростным ветром  и
грозным ревом волн.


     I had had no sleep for forty-eight hours. I was wet and  chilled to the
marrow, till I felt more dead than alive. My body was stiff from exertion as
well as  from cold,  and  my aching  muscles  gave me the  severest  torture
whenever I used them, and I used  them continually. And all the time we were
being driven  off  into the north-east, directly away from  Japan and toward
bleak Bering Sea.

     Двое суток я не  смыкал глаз. Я  весь промок, продрог  до  костей и был
полумертв от усталости. Все  тело у меня ныло от холода и  напряжения, и при
малейшем движении натруженные мускулы давали себя знать, -- двигаться же мне
приходилось  беспрестанно.  А  нас   тем  временем  все  несло  и  несло  на
северо-восток -- все дальше от берегов Японии, в сторону холодного Берингова
моря.


     And still we lived, and the boat lived, and  the wind blew unabated. In
fact, toward  nightfall of the third day it increased a trifle and something
more. The boat's bow plunged under a crest, and we came through quarter-full
of water. I bailed like a madman. The liability of shipping another such sea
was enormously increased by the water that weighed the boat down  and robbed
it of its  buoyancy. And another such sea meant the end. When I had the boat
empty  again I was forced to take away the  tarpaulin which covered Maud, in
order that I might  lash it down across the bow.  It was  well I did, for it
covered the boat fully a  third of the way aft, and three times, in the next
several hours, it flung off the bulk of the down-rushing  water when the bow
shoved under the seas.

     Но мы держались,  и  шлюпка  держалась, хотя ветер дул с неослабевающей
силой. К концу третьего дня он еще окреп. Один раз шлюпка так зарылась носом
в волну, что ее на четверть залило водой. Я работал черпаком, как одержимый.
Вода, заполнившая шлюпку, тянула ее книзу, уменьшала ее плавучесть. Еще одна
такая волна -- и нас ждала  неминуемая гибель. Вычерпав воду, я вынужден был
снять с Мод  брезент  и затянуть им  носовую  часть  шлюпки. Он закрыл собою
шлюпку на треть и сослужил  нам  хорошую  службу, трижды  спасая нас,  когда
лодка врезалась носом в волну.


     Maud's condition  was pitiable. She  sat crouched in the bottom of  the
boat,  her  lips blue,  her  face  grey and  plainly showing  the  pain  she
suffered. But ever  her eyes looked bravely at me, and ever her lips uttered
brave words.

     На Мод было жалко смотреть. Она съежилась в  комочек на дне лодки, губы
ее  посинели, на  бескровном лице отчетливо  были  написаны  испытываемые ею
муки.  Но ее  глаза, обращенные на меня, все так  же светились мужеством,  и
губы произносили ободряющие слова.


     The worst of the storm  must  have  blown  that night, though little  I
noticed it. I had succumbed and slept where  I sat in the stern- sheets. The
morning of the fourth day found the wind diminished to a gentle whisper, the
sea dying  down and the  sun shining upon  us. Oh,  the blessed sun!  How we
bathed our  poor bodies  in its  delicious  warmth, reviving  like  bugs and
crawling things after a storm.  We smiled again,  said amusing  things,  and
waxed  optimistic over our situation. Yet  it  was, if anything,  worse than
ever. We were farther from Japan than the night we left the Ghost. Nor could
I  more than roughly guess our latitude and longitude. At a calculation of a
two-mile drift per  hour, during the seventy and odd hours of  the storm, we
had been driven  at least one hundred and fifty miles to the north-east. But
was such  calculated drift correct? For  all I knew, it might have been four
miles per hour  instead of two. In which  case we were another  hundred  and
fifty miles to the bad.

     В эту  ночь шторм,  должно быть,  бушевал  особенной яростью, но я  уже
почти ничего не  сознавал, усталость одолела меня,  и  я заснул на  корме. К
утру четвертого дня ветер упал до едва приметного дуновения, волны улеглись,
и  над  нами  ярко засияло солнце.  О,  благодатное  солнце!  Мы нежили свои
измученные  тела в его  ласковых лучах и оживали, как букашки после бури. Мы
снова начали  улыбаться,  шутить  и бодро  смотреть  на  будущее.  А  ведь в
сущности положение наше было плачевнее прежнего. Мы  теперь были еще  дальше
от Японии, чем в ту ночь, когда покинули "Призрак"; а о том, на какой широте
и долготе мы находимся, я мог только гадать, и притом весьма приблизительно.
Если  мы в течение семидесяти с  лишним  часов  дрейфовали со скоростью двух
миль в  час, нас должно было снести по крайней мере на сто пятьдесят миль  к
северо-востоку.  Но были  ли верны  мои  подсчеты?  А если  мы дрейфовали со
скоростью четырех  миль в  час? Тогда  нас снесло еще на сто  пятьдесят миль
дальше от цели.


     Where we were I  did not know, though there was quite a likelihood that
we were in  the vicinity of the Ghost. There  were seals about us, and I was
prepared to sight a sealing-schooner at any time.  We did  sight one, in the
afternoon, when the north-west breeze  had sprung  up freshly once more. But
the  strange schooner lost itself on the sky-line and we  alone occupied the
circle of the sea.

     Итак, где мы  находимся, я не знал и не удивился  бы, если  бы мы вдруг
снова увидели "Призрак". Вокруг плавали котики, и я все время  ждал,  что на
горизонте появится промысловая  шхуна. Во второй  половине  дня, когда снова
поднялся  свежий  северо-западный  ветер,  мы  действительно  увидели  вдали
какую-то шхуну, но она тут же  скрылась из глаз,  и опять мы  остались  одни
среди пустынного моря.


     Came  days  of fog, when even Maud's spirit drooped  and there were  no
merry words  upon  her lips;  days of calm, when we  floated  on the  lonely
immensity of sea,  oppressed  by  its greatness and  yet  marvelling  at the
miracle  of  tiny  life, for we still lived  and struggled  to live; days of
sleet and wind and snow-squalls, when nothing could keep us warm; or days of
drizzling rain, when we filled our  water-breakers from the  drip of the wet
sail.

     Были дни непроницаемого тумана, когда даже  Мод падала духом и с ее губ
уже не слетали веселые слова; были дни штиля, когда мы плыли по безмолвному,
безграничному  простору,  подавленные величием  океана, и дивились тому, что
все еще  живы  и боремся  за жизнь, несмотря на всю нашу беспомощность; были
дни пурги и снежных шквалов, когда мы промерзали до костей, и были дождливые
дни, когда мы наполняли наши бочонки стекавшей с паруса водой.


     And ever I loved Maud with  an increasing love. She was so many- sided,
so many-mooded - "protean-mooded"  I called her. But  I called her this, and
other  and  dearer things, in my thoughts only. Though the declaration of my
love urged and trembled on my tongue a thousand times, I knew that it was no
time for such a declaration.  If  for no  other reason, it was no time, when
one was  protecting  and trying to save a woman, to ask  that  woman for her
love. Delicate as was the situation, not  alone in this but in other ways, I
flattered  myself  that I was able  to deal delicately with  it; and  also I
flattered  myself that by look or sign I gave no advertisement of the love I
felt for her. We were like good comrades, and we grew better comrades as the
days went by.

     И  все эти дни моя  любовь к  Мод непрестанно росла. Эта  девушка  была
такой многогранной, такой богатой настроениями -- "протеевой", как я называл
ее, -- натурой. У меня были для нее и другие, еще более ласковые имена, но я
ни разу не произнес их вслух.  Слова  любви трепетали у  меня на губах, но я
знал, что  сейчас не  время для  признаний. Можно ли,  взяв  на себя  задачу
спасти и защитить женщину, просить ее любви? Но сколь  ни сложно  было  -- в
силу  этого и  в  силу  многих других  обстоятельств  -- мое  положение,  я,
думается мне, умел держать себя  как должно. Ни взглядом, ни жестом не выдал
я своих чувств. Мы с  Мод были  добрыми  товарищами, и  с каждым  днем  наша
дружба крепла.


     One thing  about  her  which surprised me was her lack  of timidity and
fear. The terrible  sea, the  frail  boat,  the storms,  the  suffering, the
strangeness  and  isolation  of  the  situation,  -  all  that  should  have
frightened a robust woman, - seemed to make no impression  upon her who  had
known life  only in its most sheltered and consummately artificial  aspects,
and who  was herself all fire  and dew and mist, sublimated spirit, all that
was soft and tender and clinging in woman. And yet I am wrong. She WAS timid
and afraid, but she possessed courage. The flesh and the qualms of the flesh
she was heir to, but the  flesh bore heavily only on the  flesh. And she was
spirit,  first and always  spirit, etherealized essence of life, calm as her
calm eyes, and sure of permanence in the changing order of the universe.

     Больше всего поражало меня в Мод полное отсутствие робости и страха. Ни
грозное море, ни утлая лодка, ни  штормы, ни страдания, ни наше одиночество,
то есть все то, что могло бы устрашить даже физически закаленную женщину, не
производило, казалось, никакого впечатления на нее.  А ведь она  знала жизнь
только в  ее  наиболее  изнеживающих,  искусственно облегченных формах.  Эта
девушка представлялась мне всегда как бы сотканной из звездного сияния, росы
и  туманной дымки. Она казалась  мне  духом,  принявшим телесную оболочку, и
воплощением  всего,  что  есть  самого  нежного,  ласкового,  доверчивого  в
женщине.  Однако  я был не вполне  прав.  Мод  и робела и  боялась,  но  она
обладала мужеством. Плоть и муки были и ее уделом, как  и всякой женщины, но
дух  ее был  выше плоти, и страдала только  ее плоть. Она была как бы  духом
жизни,  ее  духовной сутью, --  всегда безмятежная  с безмятежным  взглядом,
исполненная веры в высший порядок среди неустойчивого порядка вселенной.


     Came days of storm, days and nights of storm, when the ocean menaced us
with its roaring whiteness, and  the  wind smote our struggling  boat with a
Titan's buffets. And  ever we  were flung off, farther and farther,  to  the
north-east. It was in such  a storm, and the  worst that we had experienced,
that  I cast a  weary glance  to leeward, not in quest of anything, but more
from the weariness  of facing  the  elemental  strife,  and in mute  appeal,
almost, to the wrathful powers to  cease and let  us be. What I saw  I could
not  at  first  believe.  Days and nights  of sleeplessness and anxiety  had
doubtless  turned my  head. I looked back at Maud, to identify myself, as it
were, in time and  space. The sight of her dear wet cheeks, her flying hair,
and  her brave  brown eyes convinced  me that my vision  was still  healthy.
Again I  turned my face to leeward, and again I saw the jutting  promontory,
black and high and naked, the raging surf that broke about its base and beat
its  front  high  up  with  spouting  fountains,  the  black  and  forbidden
coast-line running toward the south-east and fringed with a tremendous scarf
of white.

     Опять наступила полоса штормов. Дни и ночи  ревела буря,  рукой  титана
швыряя наше суденышко  по волнам,  и  океан  щерился  на  нас своей пенистой
пастью.  Все дальше и дальше  относило  нас на северо-восток. И вот однажды,
когда  шторм  свирепствовал вовсю, я  бросил  усталый взгляд  в подветренную
сторону. Я уже ничего не искал, а скорее, измученный борьбой со стихией, как
бы безмолвно молил разъяренные хляби морские унять свой гнев и пощадить нас.
Но, взглянув,  я не поверил своим глазам. У меня мелькнула мысль, что  дни и
ночи, проведенные  без  сна, в непрестанной тревоге, помрачили мой  разум. Я
перевел взгляд на  Мод, и вид  ее ясных карих глаз,  ее милых  мокрых  щек и
развевающихся волос сказал мне, что  рассудок мой цел. Повернувшись снова  в
подветренную  сторону,  я снова  увидел  выступающий  далеко в  море мыс  --
черный, высокий и голый,  увидел бурный прибой, разбивающийся у его подножия
фонтаном белых брызг, и мрачный, неприветливый берег, уходящий на юго-восток
и окаймленный грозной полосой бурунов.


     "Maud," I said. "Maud." She turned her head and beheld the sight.

     -- Мод,  --  воскликнул я, -- Мод! Она повернула голову и  тоже увидела
землю.


     "It cannot be Alaska!" she cried.

     -- Неужели это Аляска? -- вскричала она.


     "Alas, no," I answered, and asked, "Can you swim?"

     -- Увы, нет! -- ответил я и тут же спросил: -- Вы умеете плавать?


     She shook her head.

     Она отрицательно покачала головой.


     "Neither can I," I  said.  "So we must get  ashore without swimming, in
some  opening between  the  rocks through which we can  drive the  boat  and
clamber out. But we must be quick, most quick - and sure."

     -- И я  не умею,  -- сказал я. -- Значит, добираться до берега придется
не вплавь, а на шлюпке, придется найти какой-нибудь проход между прибрежными
скалами. Но время терять нельзя... И присутствия духа тоже.


     I spoke with a confidence she knew I did not feel, for she looked at me
with that unfaltering gaze of hers and said:

     Я  говорил уверенно,  но  на душе  у  меня было далеко не спокойно. Мод
поняла это и, пристально посмотрев на меня, сказала:


     "I have not thanked you yet for all you have done for me but - "

     -- Я еще не поблагодарила вас за все, что вы сделали для меня, и...


     She hesitated, as if in doubt how best to word her gratitude.

     Она  запнулась,  как  бы  подбирая  слова,  чтобы лучше  выразить  свою
благодарность.


     "Well?" I said, brutally, for I was not quite pleased with her thanking
me.

     -- И что же дальше? -- спросил я довольно грубо, так как мне совсем  не
понравилось, что она вдруг вздумала благодарить меня.


     "You might help me," she smiled.

     -- Помогите же мне! -- улыбнулась она.


     "To acknowledge your obligations before you die? Not at all. We are not
going to  die.  We shall land on  that island, and  we  shall  be  snug  and
sheltered before the day is done."

     -- Помочь вам высказать мне свою  признательность перед  смертью?  И не
подумаю.  Мы  не умрем. Мы  высадимся  на этот  остров  и  устроимся на  нем
наилучшим образом еще до темноты.


     I spoke  stoutly, but  I did not believe a word. Nor  was I prompted to
lie through fear. I felt no fear, though I was sure of death in that boiling
surge amongst the rocks which was rapidly growing  nearer. It was impossible
to hoist sail and claw off that  shore. The wind would instantly capsize the
boat;  the  seas would  swamp  it the  moment it  fell into the trough; and,
besides, the sail, lashed to the spare oars, dragged in the sea ahead of us.

     Однако,  несмотря  на всю решительность моего  тона, я сам не верил  ни
единому своему слову.  Но не страх заставлял меня лгать. Страха за себя я не
испытывал, хотя  и  ждал,  что найду  смерть  в кипящем  прибое  среди скал,
которые быстро надвигались на нас. Нечего было и думать о том, чтобы поднять
парус и попытаться отойти от берега;  ветер мгновенно опрокинул бы шлюпку, и
волны захлестнули бы ее; да к тому же и парус вместе с запасными веслами был
у нас спущен за корму.


     As I say, I was not afraid to  meet  my own death, there, a few hundred
yards to  leeward;  but I was appalled at the thought that Maud must die. My
cursed imagination saw her beaten and mangled against the rocks,  and it was
too terrible.  I strove to compel myself to  think we would make the landing
safely, and  so  I  spoke,  not  what I believed,  but what  I preferred  to
believe.

     Как я уже  сказал,  сам я не страшился смерти, которая подстерегала нас
где-то там, в каких-нибудь сотнях  ярдов, но мысль о том, что должна умереть
Мод,  приводила  меня в  ужас.  Проклятое  воображение уже  рисовало  мне ее
изуродованное  тело  в кипящем водовороте среди прибрежных скал, и  я не мог
этого  вынести:  я заставлял себя  думать, что мы  благополучно высадимся на
берег, и говорил не то, чему верил, а то, чему хотел бы верить.


     I recoiled  before contemplation of that frightful  death,  and  for  a
moment I  entertained the wild idea  of  seizing Maud in my arms and leaping
overboard. Then I resolved to wait, and  at the last moment, when we entered
on the final stretch, to take her in my arms and proclaim my love, and, with
her in my embrace, to make the desperate struggle and die.

     Вставшая  перед  моими  глазами картина столь страшной  гибели ужаснула
меня, и на миг мелькнула безумная мысль: схватить Мод в объятия и прыгнуть с
нею  за  борт.  Эту  мысль  сменила  другая: когда  шлюпка  достигнет полосы
бурунов,  обнять  Мод, сказать  ей о своей любви и, подхватив  ее  на  руки,
броситься в последнюю отчаянную схватку со смертью.


     Instinctively we drew closer together in the bottom of the boat. I felt
her mittened hand come out  to mine. And thus, without speech, we waited the
end. We were not far off the line the wind made with the western edge of the
promontory,  and I  watched in the hope that some set of the current or send
of the sea would drift us past before we reached the surf.

     Мы  инстинктивно  придвинулись  друг  к  Другу.  Рука  Мод  в  рукавице
потянулась к моей. И так, без слов, мы  Ждали конца.  Мы были уже  близко от
полосы прибоя у западного края мыса, и я напряженно смотрел вперед  в слабой
надежде, что случайное течение или  сильная  волна подхватит и  пронесет нас
мимо бурунов.


     "We  shall go clear," I said, with a  confidence which I knew  deceived
neither of us.

     --  Мы проскочим!  --  заявил я  с  напускной уверенностью, которая  не
обманула  ни  Мод,  ни  меня  самого.  Но  через  несколько  минут  я  снова
воскликнул:


     "By God, we WILL  go clear!" I cried, five minutes later. The oath left
my  lips  in my excitement  - the first, I  do believe,  in my life,  unless
"trouble it," an expletive of my youth, be accounted an oath.

     -- Мы  проскочим,  черт побериЯ был  так  взволнован, что выбранился --
чуть ли не впервые в жизни.


     "I beg your pardon," I said.

     -- Прошу прощения... -- пробормотал я.


     "You  have  convinced me of your sincerity,"  she  said,  with a  faint
smile. "I do know, now, that we shall go clear."

     -- Вот теперь вы убедили меня!  -