Вы как-то похвалили меня, сказали, что я отлично массирую конечности детей. Вы не единственный. Говорили, что я рождена быть массажисткой. Невропатологи считали, что у летчика только тяжелейшая контузия, что спинной мозг анатомически не поврежден. Говорили, что сейчас состояние летчика значительно лучше, чем даже год назад. Каждую свободную минуту я посвящала этому несчастному человеку. Я массировала его ноги, занималась с ним лечебной физкультурой. Вскоре появились первые результаты -- активные движения в тазобедренных суставах. В течение года почти полностью восстановилась функция ног. Он уже ходил с помощью костылей. Понимаете, год общения с одиноким человеком, мне шел только девятнадцатый год, романтика, он окружен славой, Герой Советского Союза. Андрюша пять раз подряд не набросил кольца на колышек. Брови его сердито сблизились, и я тут же понял, откуда мне знакомо его лицо. -- Короче, мы полюбили друг друга. -- Нет ничего удивительного в том, что Иван полюбил вас. Но вы? Лиля, все время говорившая как бы в пространство, вдруг повернулась ко мне полная удивления. -- Откуда вы знаете? -- Продолжайте. Я потом объясню. Лиля явно колебалась, но после непродолжительной паузы снова заговорила, уже не в пространство, а вопросительно глядя на меня. -- Не знаю, что вам известно. Только должна вам сказать, что это была удивительная любовь. Я вообще еще была девочкой без малейшего опыта. А он... вы простите меня... он еще не был мужчиной. Казалось бы, паралич тазового пояса должен был пройти раньше паралича ног. С мышцами так и произошло, но... в общем, вы меня понимаете... Мышцы его ног явились результатом моего умения. И даже неумелая я... ну, в общем... я сделала его мужчиной. Я забеременела. У меня не могло быть никаких сомнений. Ведь мы так любили друг друга! Будущее казалось прекрасным. Он выписался из госпиталя. Мы приехали в его город. Нам дали роскошную квартиру. Нашим соседом по площадке был секретарь обкома партии. Родился Андрюша. И вдруг Иван стал совершенно другим человеком. У секретаря обкома дочка, еще совсем ребенок, болевшая туберкулезом тазобедренного сустава. Я не понимаю, как он мог... Я взяла Андрюшу и уехала к маме. Наше материальное положение было ужасным. -- Но ведь вы получали алименты на Андрюшу. -- Нет. Мы не были расписаны. А он не присылал. Даже не интересовался своим ребенком. Впрочем, я бы у него не взяла. Не знаю, что произошло с человеком. Лиля замолчала. Андрюша оставил кольцеброс и сел на колени матери, охватив руками ее шею. Мы прекратили разговор. Только на следующий день Лиля услышала о моем общении с Галей и "двоюродным братом" Иваном. Вот, собственно говоря, и все. Начиная рассказ, я предупредил, что у этой истории есть продолжение. Моей жене понадобилось демисезонное пальто. Его можно было бы купить в магазине женской одежды. Но готовые пальто покупали очень редко, и продукция "лучших в мире" фабрик годами пылилась на плечиках в магазинах, или валялась на складах, потому что годилась только для огородных пугал. Можно было, правда, купить ткань и частным образом пошить пальто. Но достать желаемый или просто приличный отрез было случаем, вероятность которого не превышала вероятности крупного выигрыша облигации внутреннего займа. Не следовало, конечно, пренебречь такой вероятностью, и мы с женой отправились в самый большой и самый фешенебельный магазин тканей на центральной улице города. Я впервые был в этом двухэтажном магазине. Стойки из полированного дерева. Красивый паркет. Мраморные колонны и лестницы. Огромные зеркала. Красавицы продавщицы -- все как одна. Горы всевозможных тканей. Кроме хороших. А молодой красивой женщине хотелось купить хорошую ткань и пошить хорошее пальто. Ни с чем мы направились к выходу. Да, забыл сказать. Поднимаясь на второй этаж, когда мы были на промежуточной мраморной площадке, огражденной массивной балюстрадой, в раскрытой двери кабинета директора магазина я увидел Ивана, сидевшего за большим письменным столом. Мне показалось, что он тоже заметил меня. Я сказал об этом жене, направляясь к выходу. Она знала историю с "двоюродным братом" и была знакома с Лилей. -- Зайди к Ивану и попроси у него отрез, -- сказала жена. Я посмотрел на нее с недоумением. -- Ты забыла, что я сбросил его с лестницы? Кстати, сейчас я об этом сожалею. Я не имел представления о том, что у него была тяжелая травма позвоночника. -- Именно поэтому зайди к нему и попроси отрез. Странная логика у женщин. Что-то вроде этого я сказал, пытаясь упрочить свою оборонительную позицию. В ответ я услышал, что не только врач, но даже профессиональный психолог--мужчина в подметки не годится рядовой женщине, печенкой ощущающей то, что называется психологией. Обсуждая эту теоретическую проблему, мы незаметно преодолели лестничный марш и оказались перед открытой дверью кабинета директора магазина. В проеме, сияя доброжелательной улыбкой, стоял Иван. Строгий темносерый костюм. Золотая звезда Героя на лацкане пиджака. -- Разыскиваете что-нибудь, доктор? -- Чуть ли не подобострастно спросил он. Стараясь не заикаться, я объяснил, что мы хотели бы купить отрез на демисезонное пальто. Хозяин широким жестом руки пригласил нас в кабинет и закрыл за нами дверь. -- Садитесь, пожалуйста. -- Он указал на два удобных кресла, а сам уселся в капитальное сооружение наподобие трона по другую сторону стола. У меня появилась примерно пятиминутная передышка, пока Иван обсуждал с женой проблемы пальто. Он открыл массивный сейф и извлек из него отрез светло--кофейного сукна. Я мог бы догадаться, что это нечто исключительное, даже не заметив, как у жены заблестели глаза. -- Такой вам подойдет? -- Спросил Иван. Жена утвердительно кивнула. Вероятно, у нее не было слов. -- К сожалению, этот я не могу вам дать. Он приготовлен для жены первого секретаря Ленинского райкома. Но зайдите, -- он закрыл сейф с драгоценной тканью, -- скажем, через неделю, и вы получите точно такой же отрез. Жена искренне поблагодарила его. Я тоже пробормотал что-то наподобие благодарности. Он встал, чтобы проводить нас до двери. Я почувствовал, что могу испортить всю обедню. Но подлый характер вырывался из меня, как река из берегов во время наводнения. - Простите за тот инцидент. Я не знал, что у вас была тяжелая травма позвоночника. Надо было просто ограничиться тем, чтобы навесить вам пару фонарей под глазами. Он рассмеялся. -- Вы можете! Мне о вас рассказали. Кстати, откуда вы знаете, что у меня сломан позвоночник? -- Я работаю с Лилей. Наступило молчание. В глазах жены зажглись предупредительные сигналы и приказ немедленно оставить кабинет. Но меня уже занесло. -- А сын у вас замечательный. -- Это не мой сын, -- угрюмо пробурчал Иван. -- Господи, какое же вы дерьмо! Да простит меня дерьмо за это сравнение. Ведь вы похожи, как две капли воды. С Лилей мы заговорили о вас только потому, что я узнал вас в Андрюше. Мы вышли из кабинета. Всю дорогу до дома жена справедливо распекала меня. -- Если сейчас кто-нибудь подойдет к тебе, ткнет в твою палочку и скажет "А ведь ты хромаешь", ты что, перестанешь хромать? У человека должно быть чувство меры даже тогда, когда он воюет со злом. Что я мог сказать? Через неделю жена получила желанный отрез. Иван передал мне привет. А спустя несколько дней он внезапно появился в больнице с игрушечным грузовиком, в кузов которого можно было усадить Андрюшу. Его приход для Лили был значительно большей неожиданностью, чем для меня. Я ей не рассказал о встрече с Иваном. Лиля встретила его спокойно, сдержанно, даже можно сказать -- равнодушно. Трудно описать радость Андрюши. В знак благодарности он деликатно уделил грузовику несколько минут. Все остальное время не отходил от Ивана. Надо было видеть, как он смотрел на Золотую звезду! С какой гордостью он сидел на коленях своего отца! И не просто отца -- Героя! Перед уходом Иван зашел ко мне в ординаторскую, из окон которой я наблюдал за сценой на садовой скамейке. -- Доктор, найдется у вас что-нибудь выпить? -- Подождите. -- Я заскочил к Лиле в "каптерку" и попросил у нее двести граммов спирта. Лиля отливала спирт в пузырек и возмущалась тем, что я ограбил ее, забрав недельную норму. Я привык к выражениям подобного недовольства и спокойно попросил ее принести два соленых огурца. -- Ну, знаете, этому просто нет названия! -- Возмутилась Лиля и отправилась в кухню. Я разлил спирт в два стакана. -- Развести? -- Спросил я, показав на его стакан. -- Не надо. Мы чокнулись, выпили, закусили соленым огурцом. Помолчали. Иван отвернулся и сказал: -- Подлая жизнь! Я не отреагировал. Я вспомнил, как он кричал "Жидовская морда!". Напомнить ему? Зачем? Даже командуя десятью танками, а фактически двенадцатью, я не сумел победить фашизм. Что же я могу сделать сейчас, безоружный? Он посмотрел на меня. Я молчал, откинувшись на спинку стула. -- Подлая жизнь, -- повторил он. Андрюшка действительно мой сын. Понимаете? -- Есть вещи очевидные. Даже понимать не надо. -- Андрюша мой сын. А эта сука вообще не беременеет. Ни разу, ни у него в кабинете, ни сейчас не упоминалось Галино имя. -- Терпеть ее не могу! Зато вы заметили, каких девочек я подобрал себе в магазин? Я не ответил. -- Подлая жизнь. Надо же было мне получить квартиру в этом доме. На одной площадке с секретарем обкома! Сучка повадилась к нам заходить. Лиля всегда привлекала к себе убогих и увечных. -- Он посмотрел в пустой стакан и продолжал: -- Но приходить она стала все чаще, когда Лиля была на работе. Мордашка у нее смазливая. Да и тело, дай Бог. Вы же видели. Даже нога ее не портила. И приставала, и приставала. Ну, я же не железный. Не выдержал. И пошло. А после операции потребовала -- женись. Я ее увещевал. Я ее уговаривал. Но вы же знаете, какая это стерва. Рассказала отцу. А тот пришел ко мне и спросил, что я предпочитаю, суд и восемь лет тюрьмы за растление малолетней, или жениться? Я ему сказал, что ее растлили еще тогда, когда она была в пеленках. До меня там уже побывали. А он мне говорит: "У тебя есть доказательства? И как ты считаешь, судья послушает тебя, или меня?" Я еще брыкался. Сказал, что у меня есть семья. А он мне подбросил, что, мол, мы с Лилей не расписаны. Все зна л, гад. Устроил нам тут в столице квартиру не хуже той, что была в областном центре. И с работой дорогой тесть помог. Знаешь, доктор, -- он вдруг перешел на ты, -- я уже все свои бывшие и будущие грехи отработал. Я уже в ад не попаду. У меня ад дома. Я его почему-то не пожалел. -- Кто же вам мешает развестись? -- Кто мешает? Сучке же еще нет восемнадцати лет. Я же все еще растлитель малолетней. Да и потом... -- Он безнадежно махнул рукой. -- На войне, вероятно, вы не были трусом. Не напрасно же вам дали Героя? -- На войне! Да лучше одному напороться на девятку "мессершмидтов", чем иметь дело даже с инструктором обкома. А тут секретарь. Пропащий я человек. Нет еще чего-нибудь выпить? Я помотал головой. -- Если бы я мог вернуться к Лиле! Я бы даже не прикоснулся ни к одной из моих девочек. Эх, дурень я, дурень! Лиля! Такой человек! -- Трудно ей живется. -- Доктор, вот мое слово. Я ей помогу. -- Лиля гордая. Она не примет вашей помощи. -- Она не примет. Но Андрюшке я имею право помочь? Иван взял в руку пустой стакан, повертел его и вдруг заплакал навзрыд. Нет, он не был пьян. Вскоре я перешел на работу в другую больницу. Не знаю, какое продолжение было у этой истории. И было ли вообще продолжение? Выдумывать ради беллетристики мне не хочется. Ведь до этого места я рассказал точно так, как было. Только два женских имени отличаются от настоящих. 1989 г. ЛЕТО ПОСЛЕ ДЕСЯТОГО КЛАССА Когда началось это лето? На выпускном вечере? На дневном сеансе в полупустом зале кино? Как четко и ясно все на радиосхеме. Лампы. Конденсаторы. Сопротивления. Трансформаторы. Контакты. Питание. А тут никакой ясности. Когда это началось? Как? Может быть, в тот день, когда Леся Петровна впервые вошла в их класс? "Первое сентября, первый день календаря". Первый урок органической химии. Две новых учительницы, химичка Леся Петровна и русачка Лариса Павловна, появились у них в десятом классе. Две Л.П. Две очень красивые женщины, свеженькие выпускницы университета. С классом они состыковались мгновенно. Тому были две причины: первая -- относительно незначительная разница в возрасте, при этом Л.П. не становились на ходули, вторая -- знание предмета и юношеская увлеченность им. Класс немедленно признал их своими. Обе почти одновременно выделили из класса Бориса. Почему? Пять мальчиков в классе шли на золотую медаль. Радиолюбительство не имело ничего общего ни с химией, ни с русской литературой. Девицы, а у некоторые из них уже был весьма определенный опыт, многозначительно объясняли Борису, что обе Л.П. проявляют к нему не вполне педагогический интерес. В классе действительно хватает смазливых ребят, но... пойди пойми, как и почему выбирают. У Бориса еще не было опыта его одноклассниц. Он только краснел и вспоминал давнюю историю. В седьмом классе математику у них преподавала Нина Яковлевна. Хорошая была математичка. Особенно любил Борис уроки геометрии. Но стыдно признаться, он, только лишь приближавшийся к своему пятнадцатилетию, влюбился во взрослую женщину. Нине Яковлевне было никак не меньше двадцати шести лет. Шутка ли -- чуть не вдвое старше его! Никто, конечно, даже не догадывался об этом. Единственный человек на Земле, умевший выслушивать все, бабушка. Но ведь не расскажешь бабушке о безумных снах, в которых всегда появлялась Нина Яковлевна, о сновидениях, после которых утром он тайком влажной губкой уничтожал постыдные следы на простыне, а потом, на уроках Нины Яковлевны, как ежик сжимался в клубок. Ему казалось, она знает, что произошло между ними ночью. Она стояла у доски и рассказывала о параллельных прямых. А он смотрел на параллельность ее красивых сильных икр, на чуть скошенные внутрь носки. Она смешно скашивала внутрь стопы, когда стояла у доски. Он боялся поднять глаза, потому что воображение немедленно дорисовывало продолжение этих прекрасных голеней, и у него начинала кружиться голова. А когда они случайно сталкивались взглядами, Боря видел, как в ее огромных зеленых глазах, подтрунивая и поддразнивая его, бесились веселые чертики. Боря был лучшим математиком в классе. И чертил хорошо. И в надзоре не нуждался. Но однажды, это было в марте, за месяц до именин, Нина Яковлевна подошла сзади к парте и стала внимательно рассматривать его тетрадь. Она наклонилась и оперлась правой рукой о парту. Грудь ее, большая, упругая, изумительная, прикоснулась к его плечу. Боря стиснул зубы. Он чувствовал, что сейчас взорвется, и будет ужасно, если она заметит. А как не заметить? Ведь она смотрела сзади вниз на тетрадь, и могла увидеть, что творится с ним под партой. Несколько дней какое-то незнакомое томление не покидало его. В таком состоянии он пребывал, даже собирая семиламповый приемник. А ведь раньше, стоило взять в руки паяльник, окружающий мир переставал существовать. Он ждал уроков математики и боялся их. У Нины Яковлевны появилась привычка рассматривать лежавшую на парте тетрадь, грудью прикасаясь к его плечу. Бориса уже не беспокоило, что она может увидеть творящееся с ним под партой. Иногда он с опаской вглядывался в лица одноклассников. Не заметили ли они? Нет. Все шло своим чередом. Класс был потрясен смертью товарища Сталина. Через месяц отпраздновали Борины именины. Пятнадцать лет. На носу экзамены. Нет, никто ничего не заметил. Правда, на первомайской демонстрации сидевший за ним Ленька, верзила, дважды остававшийся на второй год, -- он уже брился, -- так, вскользь сказал Борису: -- Слушь, Борь, а Нинка наша хочет, чтобы ты ее поимел. Борис густо покраснел и отошел к группе одноклассников. Больше Ленька не говорил с ним об этом. Забыл, наверно. Он все забывал, непробиваемый второгодник. Но Борис не забыл. Раньше такое и в голову ему не пришло бы. Сейчас он не мог заставить себя не мечтать об этом. А тут еще перед самыми экзаменами Нина Яковлевна встретила его в коридоре и, ласково охватив рукой его спину, так, что ее грудь снова прикоснулась к нему, предложила прийти к ней домой, если у него возникнут какие-нибудь неясности. -- Ты ведь знаешь, где я живу? Он кивнул. Он знал, где она живет. Он только внезапно забыл, где именно находился в этот момент. Чуть ли не сутки он отыскивал какую-нибудь неясность в алгебре или геометрии. На следующий день после разговора в коридоре он пошел домой к Нине Яковлевне проконсультировать придуманные непонятные вопросы. Борис нажал на кнопку вызова лифта. Сердце, как шарик, подвешенный на резиновой нитке, бешено прыгало от паха к горлу. Он знал, что муж Нины Яковлевны, офицер, уже больше месяца находится в лагерях со своей частью. Из лифта вышла старушка. Она внимательно оглядела Бориса. Он почувствовал, как лицо его наливается краской. Он вошел в лифт и вместо пятого этажа нажал кнопку второго, тут же спустился и что есть духу помчался домой. А потом были экзамены и каникулы. В восьмом классе у них уже была другая математичка. Мужа Нины Яковлевны повысили в звании и перевели в какую-то важную часть. Нина Яковлевна уехала вместе с ним. Немало времени прошло, пока Борис перестал ощущать одуряющее прикосновение к правому плечу. О Нине Яковлевне он вспоминал изредка, перед тем, как отойти ко сну, или утром, когда так не хотелось вылезать из-под одеяла. Новая русачка, Лариса Павловна, воскресила в его сознании тоску о несостоявшемся. Очень она напоминала Нину Яковлевну. До десятого класса Борис не любил уроков литературы -- ни русской, ни украинской. Он считал их пустой тратой времени. Добросовестно прочитывал тексты в хрестоматии. Рекомендованные книги просматривал по диагонали. Он любил хорошую поэзию и без усилий запоминал стихи. На кой черт нужны многоречивые пейзажи Тургенева, если можно сказать "лесов таинственная сень с печальным шумом обнажалась"? Всего семь слов, а сколько в них информации! А музыка какая! Уже в девятом классе он решил, что из всей худ. литературы следует оставить только поэзию. Она напоминает электронику. Размер и рифмы ограничивают расползание. Они как параметры лампы и конденсаторов требуют четкой схемы. Ну, а заполнение схемы полноценными деталями, словами--образами -- это от Бога. Лариса Павловна становилась еще красивее, когда урок был посвящен поэзии. Однажды, войдя в класс и едва успев положить журнал и портфель на стол, она возбужденно начала рассказ о стихотворении Маяковского, которое никогда не было опубликовано. Подлая баба утаила его из чувства ревности, преобладавшим над обязанностью отдать читателям замечательное творение поэта. Здорово Лариса прочитала "Письмо Татьяне Яковлевой"! Борису казалось, что она читает лично ему. Когда в невероятной тишине прозвучало "Иди сюда, иди на перекресток моих больших и неуклюжих рук", он вдруг почувствовал на своих руках стройное тело Ларисы Павловны. Или Нины Яковлевны? Он их почему-то отождествлял. Но сейчас, два с половиной года спустя после того обжегшего его прикосновения, в душе Бориса появился непонятный новый чистый контур с многими каскадами усиления. Он преобладал над более примитивным, плотским, настроенным на частоту Нины Яковлевны и Ларисы. Бориса даже угнетала вина -- как это в нем может гнездиться такой порочный контур? Когда в класс входила Леся Петровна и теплым голосом, которому особую прелесть придавало мягкое Л, овеществляла двойные связи альдегидов и кетонов, когда, застенчиво одергивая платье, под которым угадывалась фигура такая же красивая, как ее почти детское лицо, писала на доске формулы реакций, Борис чувствовал сладостный ток, протекающий по этому недавно возникшему контуру, абсолютно не похожему на тот порочный. Он не призывал ее в свои сны. Он представлял себе ее не так, как Ларису. Ему просто было сладостно слышать ее добрый голос, видеть ее мягкую красоту, знать, что она есть. Какие чувства, какой ураган разбушевался бы в нем, услышь он, о чем она и Лариса говорят в учительской! Он узнает об этом спустя много лет, а воспоминания о лете после десятого класса воскресят в его душе тепло и тоску о несостоявшемся. Перед концом третьей четверти до него дошли отголоски разговора Леси Петровны с украинкой. Не просто разговора -- баталии. Кто мог бы подумать, что такая деликатная, такая мягкая Леся Петровна способна на такое? Украинка его недолюбливала. Она вообще не жаловала евреев. Поэтому Борис, преодолевая свое отношение к предмету, готовился к занятиям по украинской литературе основательнее, чем к физике, тригонометрии и даже полюбившейся химии. Трудно объяснить, каким образом при его отношении к литературе сочинения Бориса отличались неученической зрелостью, иногда даже профессионализмом опытного критика. А ошибку у него в последний раз обнаружили во время диктанта в восьмом классе. По-русски и по-украински он писал без ошибок. И вдруг за сочинение украинка поставила ему тройку. Это была серьезная угроза его медали, тем более, что за всю четверть украинка ни разу его не вызывала, и тройка была единственной оценкой. Борис ни слова не сказал, получив свою тетрадь. И позже пожаловаться посчитал ниже своего достоинства. Но Леся Петровна увидела оценку в классном журнале. Она подошла к украинке с несвойственной ей твердостью. - Вероятно, вы спутали его сочинение с каким-нибудь другим. Я надеюсь, что вы снова проверите работу и исправите оценку. -- Вы, девочка, еще не доросли делать мне замечания. Не хватало нам здесь жидовских защитников. Леся Петровна побелела. С ненавистью посмотрела на украинку, но сказала очень спокойно: -- Я не собираюсь переубеждать вас или просить изменить мировоззрение. Но оценку вы измените немедленно. В противном случае у вашей племянницы в третьей и в четвертой четверти по химии будет тройка. Причем, если исправить оценку за сочинение сможет беспристрастный эксперт, то оценку по химии подтвердит любая комиссия. Лицо учительницы украинской литературы исказилось от злости. Слезы заблестели в свинцовых глазах. Как она ненавидела эту химичку! А еще стопроцентная украинка. Но она тут же исправила оценку в журнале на "отлично". Что ей оставалось делать? В параллельном десятом классе училась ее племянница. Всеми правдами, а больше неправдами ее тянули на серебряную медаль. Не было сомнения в том, что эта тихоня выполнит угрозу. Во время стычки Леси Петровны с украинкой в учительской никого не было. Но в тот же день смазливая толстушка Оля, сидевшая с Борисом за одной партой и чуть ли не с первого дня занятий в десятом классе безуспешно подбивавшая его проявить активность, с деланным равнодушие сказала: -- Обе Л.П. закрывают тебя своим телом, как амбразуру. Интересно, которая из них лишит тебя невинности. Как и обычно в таких случаях, Борис хотел отвернуться от нее. Но Оля рассказала ему, что произошло в учительской. -- Откуда ты знаешь? -- Не твое собачье дело. На следующий день Борис увидел в журнале исправленную оценку. Лесю Петровну он встретил на лестнице, уходя из школы. Он ничего не сказал ей. Только замедлил шаг, почти остановился и, посмотрев на нее, молча, где-то в глубине души произнес все то, что хотел бы ей сказать. Она улыбнулась и кивнула ему. Борису показалось, что он услышал ее ответ. Он очень удивился, потому что в этом ответе звучали слова, произнесенные им. Из школы он поехал к черту на кулички ремонтировать телевизор. Уже больше года Борис подрабатывал починкой электронной аппаратуры. Он был горд, что так быстро разобрался в монтажной схеме относительно недавно появившихся телевизоров. Большой ящик с маленьким экраном. Но все равно -- какой прогресс электроники, какая четкая картинка! Он не сомневался в том, что экраны станут большими, а со временем -- даже цветными. В общих чертах он представлял себе, каким путем следует идти к разрешению этой проблемы. Но даже телевизор -- пустяк в сравнении с тем, чем электроника одарит человечество. Правда, в недавно изданном "Философском справочнике" написано, что кибернетика -- буржуазная лженаука. И все-таки Борис был уверен в том, что с электроникой и с этой наукой, как бы ее ни порочили, связано его будущее. Красивая весна была в этом году. Может быть, она всегда была красивой, но только сейчас Борис заметил ее красоту? В природе и в нем была совершеннейшая уравновешенность. Утром, просыпаясь, он мысленно посылал Лесе слова любви и обожания. Нет, не слова. Частотный генератор в его душе или в мозгу излучал потоки волн, которые не могли не быть восприняты ею. Эти волны вовсе не должны трансформироваться в слова. Ведь словами музыку, например, не опишешь. Тогда, на лестнице в школе, он сердцем узнал, что они обладают контурами, настроенными на одну частоту. Через несколько дней начнутся выпускные экзамены. Естественно, это не могло не волновать его, слегка нарушая равновесие. Он знал свою силу, знал, что подготовлен основательно, что перед каждым экзаменом подготовится еще лучше. Но мало ли подводных рифов на его пути к заветной цели -- на радиофизический факультет университета. Была же история с украинкой. Дома никто никогда не вмешивался в его школьные дела. Мама всегда была занята -- работа и младшая сестричка, ребенок от второго брака. Отчим вообще не занимался им. Только бабушка, самый близкий человек, беспокоилась о том, чтобы он был сыт и ухожен. Не всегда ей удавалось это, но не было в том ее вины. Он запомнил серый зимний день, хотя сейчас он знал, что это случилось в начале октября (ему было три с половиной года, но он, кажется, понимал, когда взрослые говорили, что бои идут под Москвой). Почтальонша принесла в их лачугу похоронку на отца. Лейтенант, командир стрелковой роты, погиб в бою за Родину. Термины эти позже дошли до его сознания. А тогда был обледенелый рукомойник, снег на пимах почтальонши, душераздирающий крик мамы и тихие слезы бабушки. Он почти не помнил отца. А то, как они голодали в эвакуации в Сибири, да и потом -- в родном городе, он помнил отчетливо. Мама вышла замуж. Стало сытнее. Любовью его одаривала бабушка, добрая бабушка с миллионом еврейских притч и анекдотов на все случаи жизни. Накануне экзамена по химии Борис попросил бабушку купить цветы. Она и раньше покупала. Было принято приносить учителям цветы в день экзамена. Но никогда еще у Бориса не было такого букета. Красные розы с бархатными лепестками казались чуть ли не черными. Бывает же на свете такая красота! Бабушка! А ведь он ей ничего не сказал. Откуда она знала, что нужны именно такие цветы? Оля ахнула, увидев букет. Даже ребята бурно отреагировали на эту красоту. А Леся Петровна так посмотрела на него, что все на миг исчезло и только они вдвоем остались во всей вселенной. На выпускном вечере ему вручили золотую медаль. Все поздравляли его. А потом были танцы. Он почти никогда не танцевал и сейчас не стал бы, но Оля силой потащила его в центр спортивного зала. А потом был дамский вальс, и его пригласила Лариса Павловна. Он танцевал, стараясь не чувствовать себя не в своей тарелке. -- Смелее, увалень, -- сказала она, -- и пригласи Лесю. Он вопросительно посмотрел на русачку. Она рассмеялась и оставила его среди танцующих пар. Он вдруг почувствовал себя так, как в лифте в доме Нины Яковлевны. Он шел приглашать ее по колеблющемуся полу. Впервые он держал ее руку в своей руке и осторожно прикасался к талии. Он держал ее, как с трудом приобретенную дефицитную электронную лампу. Она тоже сказала ему: "Смелее". Он сильнее охватил ее талию. Трудно было представить, что ток, идущий от ладони, от прикосновения к ее нежной теплоте, может быть таким сладостным. В какой-то момент во всеобщей толкучке он словно случайно привлек ее к себе. Он даже не успел удивиться ее податливости, потому что снова, как тогда, когда он преподнес ей букет, они остались одни во всей вселенной. Уже смелее Борис пригласил ее на танец. -- Дорогая Леся Петровна, -- невольно он произнес "дорогая" так, что слово полностью соответствовало истинному смыслу, а не являлось частью официального обращения. -- Я вам так благодарен за все! Я сейчас самый счастливый человек на свете. -- Рука на талии дополнила произнесенную фразу. -- Единственное, что меня огорчает, это расставание с вами. -- Нам вовсе не обязательно расставаться. Он слегка отстранился, чтобы увидеть ее лицо. Она улыбнулась и кивнула утвердительно. И уже не он, а она, воспользовавшись теснотой на танцевальной площадке, прильнула к нему, и он чуть не перестал танцевать, потому что... потому что... Но она прижалась к его твердости и на какое-то мгновение стала ведущей в танце. -- Не смущайся, родной, все в порядке. Я рада этому. Он не помнит, как закончился выпускной вечер. Ему так хотелось проводить ее. Но ведь одноклассники могли заподозрить... По традиции все решили пойти на набережную встречать рассвет. Он боялся не за себя. Ему было страшно скомпрометировать любимого человека. На следующий день, за добрый час до того как учителя уходят с работы, Борис выбрал скамейку на бульваре -- наблюдательный пункт, позволявший ему следить за каждым появлявшимся в дверях школы. Сердце заколотилось невыносимо, когда на широкую лестницу подъезда вышла группа учителей. Леси Петровны не было среди них. Он увидел ее вместе с Ларисой Павловной несколько минут спустя. По бульвару, стараясь остаться незамеченным, Борис пошел вслед за ними. Л.П. остановились на перекрестке. Он знал, что Лариса сейчас свернет налево, а Леся Петровна пойдет на остановку трамвая, спускающегося к реке. Он не знал, где она живет, но этот отрезок маршрута был известен ему, как схема детекторного приемника. Они еще продолжали разговаривать, когда прошел ее трамвай. Борис несколько успокоился , поняв, что у него будет время перехватить Лесю Петровну на остановке. Л.П. распрощались. Борис вышел из-за укрытия, пересек бульвар и догнал Лесю Петровну за несколько метров до остановки. Она улыбнулась, увидев его, и подала ему руку. Он взял у нее портфель и несмело предложил: -- Леся Петровна, пойдемте в кино. -- Пойдем. Они пошли в кинотеатр. Не тот, который возле школы. Зал был почти пустым. Шел киножурнал. Леся Петровна усадила его рядом с собой в последнем ряду. Здесь они были одни. В нескольких рядах перед ними -- ни одного человека. Ни названия фильма, ни даже о чем этот фильм Борис не запомнил напрочь. Он вообще не смотрел на экран. Только на нее, на это лицо, прекраснее которого для него не существовало. И она смотрела на него. В слабом мерцающем свете он видел ее добрую улыбку. Ему так хотелось прикоснуться к ее источнику -- к огромным глазам, сейчас казавшимися черными, к полуоткрытым губам. Но смел ли он прикоснуться к божеству? В какой-то момент она взяла его руку и стала нежно перебирать пальцы. Он млел, как во сне, когда парил над землей. Потом она положила его ладонь на свое колено. Он замер. Он затаил дыхание. Он сидел, как в каталепсии, не в силах шевельнуться и не имея сил оторвать ладонь от этого изумительного колена. Кончился сеанс. Она с тревогой посмотрела на часы. -- Я, кажется, сошла с ума. Ох, и достанется мне от мамы! Они мчались к трамвайной остановке. Трамвай. На площади пересели в другой трамвай. Вот когда он узнал, что значит у черта на куличках. Вовсе не его случайные клиенты, к которым он добирался на троллейбусе за двадцать--тридцать минут. Во втором трамвае они ехали больше часа. Она внимательно оглядела немногочисленных пассажиров и только после этого прижалась к нему. Он готов был ехать так всю жизнь и слушать ее рассказ о себе. В университет она поступила сразу после окончания школы. Только в декабре ей исполнилось восемнадцать лет. А уже к концу первого курса сдуру вышла замуж. Он хороший человек. Инженер-химик. На десять лет старше ее. Тогда он показался девчонке существом из другой галактики. Уйма знаний. Интеллект. Через год у них родилась дочка. Леся не пропустила ни одного дня в университете. Человек из другой галактики оказался односторонним технарем, к тому же -- обывателем и эгоистом. Беременная студентка, а потом кормящая мать должна была обслуживать его, как прислуга. Так испарилась девичья романтика и влюбленность. К окончанию университета в душе образовался невыносимый вакуум. И вдруг случилось невероятное. Ее неудержимо потянуло к... -- Ты понимаешь, через сколько препятствий потянуло меня, дурную? Мальчик. На пять лет моложе меня. -- На четыре года и даже меньше четырех месяцев. -- Мой ученик. А ведь педагог ограничен определенными моральными рамками. Замужняя женщина с ребенком. Совсем очумела. Борис нежно поднес к губам ее руку. Трамвай остановился на кольце конечной остановки. Рассказ Леси Петровны настолько поглотил его, что он не заметил, как несколько километров они ехали сквозь сосновый лес. Сейчас Борис стоял, не понимая, от чего он пьянеет, от густого запаха пропаленной на солнце хвои или от присутствия такого любимого существа. От последней остановки до села, в котором жила Леся Петровна, чуть больше полукилометра. Она попросила не провожать ее. Еще несколько дней они смогут встречаться после работы. В отпуск она уйдет только первого июля. На следующий день он ждал ее на трамвайной остановке недалеко от школы. И снова тот же маршрут. Но сейчас он увидел, как красива пуща с вкрапленными в нее дачами и санаториями. Они вышли на последней остановке и углубились в лес. Подлесок между стволами старых сосен надежно отгораживал их от окружающего мира. Опавшая хвоя мягко пружинила под ногами. Она обняла его и осторожно прикоснулась губами к его губам. Впервые он целовал женщину. Как тогда, во время танца на выпускном вечере, она прижалась к его твердости, едва покачивая бедрами. Это волшебное трение сводило его с ума. -- Осторожней, родной, задушишь. Он снял тенниску и застелил ею хвою. Леся Петровна опустилась и привлекла его к себе. Он целовал ее, и гладил, и сквозь тонкую ткань платья ощущал сказочность ее тела. Рука его оказалась под платьем. Ладонь скользила по изумительной гладкой нежности, проскользнула под резинку трусиков, крепко сжала плотную прелесть ягодицы. Это было пределом. Она извивалась. Едва слышный стон вырвался, когда открытым ртом схватила его губы и вся прижалась таким желанным и желающим телом. Он с трудом оторвался, чтобы расстегнуть брюки. И снова рука под платьем. Она уже не прижималась, а вдавливалась в него. И вдруг резко отстранилась, осторожно отвела его руку, снимающую трусики, и, задыхаясь, прошептала: -- Не сегодня, родной. Ничего не понимая, он посмотрел на нее, опаленную желанием. -- Сегодня нельзя. Он не стал задавать вопросов. Каждое слово, каждый звук изрекались божеством. Ему, смертному, оставалось только повиноваться. В трамвае по пути домой он восстанавливал и снова переживал каждое мгновение в лесу, подаренное ему судьбой. Два следующих дня были точным повторением первого дня в лесу. Она позволяла ему все. До определенного предела. При всей неопытности он понимал, что она желает нисколько не меньше, чем он. Тем непонятнее было ее внезапное отрезвление в момент кульминации и это вымученное, мягкое, но такое непререкаемое "Не сегодня, родной". В начале июля он дважды приезжал на их место в лесу. Хотя до условленного времени оставалось еще около получаса, она уже ждала его. В третий раз трамвай напоминал подводную лодку. Верхушки сосен с трудом поддерживали готовое рухнуть небо, низвергавшее водопады. Молнии сверкали непрерывно. Он был уверен, что Леся не придет. Но и сейчас она уже ждала его, укутанная в просторный мужской плащ. По пути от остановки трамвая он промок до нитки. Распахнув плащ, она прижала его к себе. Борис рассказал, что подал документы на радиофизический факультет университета. Она пожелала ему удачи и пообещала приходить сюда в дни, когда не будет дождя. У нее не было телефона. Ближайший автомат -- на конечной остановке трамвая. У него телефон в коридоре коммунальной квартиры. Приходить в село Леся категорически запретила. Но пообещала что-нибудь придумать, чтобы встречи не зависели от погоды. Как на грех, всю неделю хлестали дожди. В первый погожий день он приехал на полчаса раньше условленного времени. Она пришла почти вслед за ним. Они обнялись и поцеловались, но возможности распалить себя она ему не дала. Обстоятельства сложились так, сказала она, что почти на месяц им придется расстаться. Они уезжают в отпуск к родителям мужа. Надеется вернуться в середине августа и позвонит. Борис почувствовал себя покинутым ребенком. Не проронил ни звука. Она безошибочно поняла его состояние и, утешая, прижалась к нему. И снова все, как обычно. И снова непонятное "Не сейчас, родной" И уже перед самым расставанием она как-то странно, необычно посмотрела на него и грустно сказала: -- Я так тебя хочу! Я так хотела бы от тебя сына! Он рванулся к ней, но она отрицательно качнула головой. -- Нет, любимый, иди. Мир опустел без поездок в лес, ставший частью самого необходимого человека. Рациональный ум старался уравновесить потерю пониманием того, что пять--шесть часов, которые занимала поездка, окажутся приобретением в пору подготовки к конкурсу медалистов. На двадцать пять зарезервированных для них мест подали документы семьдесят человек. Письменный экзамен по математике оказался для Бориса почти примитивным. Уже через два часа и двадцать минут (на экзамен полагалось четыре часа) он отдал законченную и тщательно проверенную работу. Только один медалист, мальчишка с ярко выраженной еврейской внешностью, сдал работу минут на пять раньше его. После письменного экзамена в списке осталось всего тридцать восемь медалистов. Бориса очень удивил такой отсев. Экзамен ведь был легким. Тем более возросла его уверенность в том, что он будет принят в университет. На устном экзамене все шло гладко, как и на письменном. Но от Бориса не укрылось нетерпение, даже раздраженность экзаменатора, не находившего слабых мест в обороне экзаменуемого. После точного четкого ответа на вопрос, сколько возможностей построения шеренги из восьми человек, при-- том, что один и тот же всегда будет крайним, экзаменатор вдруг спросил: -- А кто написал оперу "Богдан Хмельницкий"? Возможно, Борис вспомнил бы фамилию композитора, но, застигнутый врасплох, ответил: -- Не знаю. -- Вот как? А кто написал произведение, по которому написана опера? -- Не знаю. -- А музыку вы любите? Борис любил музыку. Он помнил большие фрагменты симфонических произведений. Ему нравились Гудмэн и Миллер. Ему нравились хороший джаз и музыка многих народов. Но, чтобы пресечь вопросы, не имевшие никакого отношение к математике, он односложно ответил: -- Нет. -- Вот как? А хотите попасть на радиофизический факультет. Он ничего не рассказал, вернувшись домой, но бабушка обняла его так, как всегда обнимала, когда в душе его скребли кошки. Как хорошо было бы сейчас прижаться к Лесе. Борис не числился в списке поступивших в университет. Мальчишка с еврейской внешностью тоже отошел от доски объявлений обес