оны назначен товарищ Сталин, а командующим Западным фронтом маршал Тимошенко, отступление закончится. Статьи в газетах были оптимистичными, иногда Вольхину даже казалось, что в газете точно знают, когда именно кончится война, но пока не хотят говорить - таким бодрым был тон ее статей. В конце июля его взвод был пополнен полтавчанами, тоже понюхавшими пороху под Чаусами и на Варшавском шоссе, и теперь его взвод на две трети состоял из украинцев. С первого взгляда понравились все: большинство кадровые, молодые. Приглядываясь к ним, Вольхин не замечал, что кто-то из них упал духом или в разговоре показывает панические настроения. Хотя от чтения сводок за июль таким настроениям и недолго бы появиться - редкий день не сообщалось о тяжелых боях на все новых направлениях. Постепенно научились понимать, что дела на фронте идут не так уж плохо. Немцы застряли в Смоленске и под Киевом, да и сами они пусть и скромный вклад в это, но все же внесли. По газетам чувствовалось, какая огромная работа идет в стране по мобилизации всех сил. Речь товарища Сталина от 3 июля как-то все расставила по своим местам. Не было уныния, а только желание драться, воевать так, чтобы победить врага. Вольхин знал своих бойцов. Хотя на две трети они были из соседней дивизии, но такие же фронтовики, как и они, обстрелянные. Он понимал, что убеждать их в чем-то нет смысла. Долг свой и Присягу люди помнили, и вряд ли кому в голову приходили мысли, что немцы их победят. Больше месяца были они на фронте и за это время Вольхин всей душой привязался к своим "старичкам" - сержантам Вертьянову, Фролову и Мухину, да и к остальным, кто выехал с ним на фронт и был все это время во всех делах рядом - Латенкову, Савве Морозову, Углову, Новикову. С "новенькими" во взводе они сдружились быстро и, видимо, что-то успели рассказать им о своем лейтенанте, потому что Вольхин заметил признаки уважения с их стороны. Теперь, перед очередным боем, он вспоминал себя перед первой атакой: тогда действительно было не по себе. А сейчас, всего лишь три недели спустя, он не чувствовал какого-то особого волнения. Да, они сейчас пойдут в бой, и, конечно, кто-то из них погибнет, даже наверняка погибнут, но не было чувства обреченности перед грозившей смертью. "Каждый, наверное, думает, что кого-то, но не его..." - невесело усмехнулся Вольхин, покусывая травинку. У него к атаке все было готово. Оставалось полчаса до сигнальной ракеты, и текли эти полчаса утомительно долго, хотя он и старался не поглядывать на часы. Не успела погаснуть красная ракета, как батальоны полка Мажурина поднялись в атаку. Артподготовки не было, "Ура!" - тоже, может быть, поэтому гитлеровцы не сразу и заметили начало атаки. Шапошникову не верилось, что гитлеровцы не обнаружили сосредоточения полка, поэтому он с замиранием сердца следил в бинокль, хотя видно было очень плохо, как развернутые в цепи роты, переходя на бег, приближались к селу. Стрельба вспыхнула одновременно по всему, километра полтора шириной, ровному ржаному полю. Связисты побежали с катушками за комбатами, артиллеристы, прицепив орудия к передкам, бросились догонять пехоту. На проселок, что вел через кладбище к селу, вполз танк КВ и на ходу открыл огонь по вспышкам выстрелов. Полковник Мажурин, оставив на КП Шапошникова с небольшой группой помощников, тоже ушел в батальоны. Гитлеровцы, застигнутые врасплох, открыли беспорядочный огонь в начавшуюся темноту, но когда грянуло дружное "Ура!" перед селом, начали отходить. Танки с кладбища, когда там разорвалось одновременно несколько снарядов, дали задний ход и ушли в село. Рота старшего лейтенанта Цабута ворвалась на окраину села сходу - немцы, а судя по вспышкам выстрелов в темноте, их было не более взвода, отошли за огороды и за крайние дома. С чердака по разломанной бегом цепи грозно и слепяще ударил пулемет, с другого, словно соревнуясь кто быстрее, два автомата. Короткими очередями стреляли из-за углов домов, с огородов. Рота залегла, кто-то еще попробовал ползти вперед, кто-то делал перебежки, чувствовалось, что первый азарт, первое дыхание атаки прошли. Цабут подполз к командиру своего первого взвода: - Вольхин, давай отделение вперед, уничтожить пулемет на чердаке! Пятерка стрелков ползком достигла плетня, по одному перемахнула через него и по стенке прошла к чердаку. Сержант Мухин бросил гранату в чердачное окно и, еще не слыша разрыва, отбежал дальше по стене. На чердаке грохнуло, и пулемет заглох в ту же секунду. - Давай к следующему дому! - махнул за собой Мухин. Застрелив на бегу какого-то выскочившего навстречу немца без каски, Мухин пробрался к чердаку следующего дома. За стеной хорошо были слышны гортанные голоса немцев. - Двое к дверям, остальные к окнам, - крикнул Мухин. Он бросил гранату на чердак и пробежал к бане, из-за которой то и дело сверкали вспышки из автомата. Цабут, услышав взрывы гранат на чердаках, подал команду "В атаку!" и рота снова, дружно и с криками "Ура!" бросилась вперед. Из церкви в центре села гитлеровцев выбили с помощью орудий взвода лейтенанта Агарышева, поставленных на прямую наводку, но дальше продвижение застопорилось одновременно у всех батальонов. Примерно на середине села гитлеровцам удалось закрепиться. Пять или шесть танков, стоявших за домами и прикрываемые автоматчиками, заставили залечь весь батальон Осадчего. Роты Горбунова, пройдя краем села, застряли перед амбарами и скотными дворами, из которых плотный огонь вели несколько десятков автоматчиков. Батальон майора Московского после первого успеха залег, хотя и продолжал вести огневой бой. Темнота из союзника в первые минуты боя превратилась во врага. Не видя своих людей, тогда как силы противника, казалось, возрастали, ротные и взводные теряли ориентировку и управление, а бойцы, не получая команд - лежали, оглядываясь в темноте и тихонько перекликались, изредка стреляя по автоматным вспышкам. Старший лейтенант Похлебаев, бежавший рядом с полковником Мажуриным, еще в момент сближения с противником заметил, что командир полка упал, но сгоряча не остановился, чтобы помочь ему. Когда бой немного затих, только орудия стреляли в темноту на вспышки выстрелов, Похлебаев побежал к месту, где примерно должен был лежать полковник. Мажурин стонал. Пуля попала в легкое, и он уже истекал кровью. Из темноты показалась двуколка, с нее соскочил адъютант командира и Похлебаев, ощущая у себя на шее липкую от крови ладонь, положил полковника на повозку. "Пока обойдутся без меня", - подумал Похлебаев о батарее. - Давай! - крикнул он адъютанту, придерживая голову Мажурина. - Хороший ты парень, старший лейтенант, с трудом превозмогая боль, сказал полковник. - Бей их, гадов. А я еще вернусь, - и в темноте Похлебаеву показалось, что он даже улыбнулся. "Застряли", понял Шапошников, выслушав через час после начала боя путаные доклады комбатов по связи. Танк КВ, израсходовав боекомплект, ушел, и Шапошников, вспомнив слова Мажурина, что "будут танки", усмехнулся, но потом подумал: "Но хоть чем-то помог..." Было ясно, что до утра, вылези они все из шкуры, немцев из села не выбить. А сами они, судя по вспышкам выстрелов тут и там, не собирались уходить. Еще часов до двух ночи Шапошников пытался, как мог, помочь комбатам продвинуть свои роты, но потом понял, что их даже не удается собрать и организовать, а к рассвету бой прекратился и сам собой. Утром противник, получив подкрепление - десять танков и до двух батальонов пехоты, вытеснил 771-й полк из Милославичей. А через полчаса после этого на разрозненные и не успевшие окопаться роты из села выползли десять танков, за ними поднимались густые цепи автоматчиков. Батальон капитана Осадчего успел зацепиться за высотку с кладбищем, что отстояла от Милославичей метров на семьсот, а батальоны Горбунова и Московского оказались прямо в поле. Отходить дальше - значило быть уничтоженными в спину, и ротные положили своих бойцов за небольшими пригорками, в ложбинках и за редкими кустами. Шапошников, наблюдая в бинокль, как тут и там поднимаются и отбегают назад фигурки бойцов, как от Милославичей выползают танки, а за ними в облаках пыли идет пехота, и прикидывая расстояние между ними, думал: "Опять вся надежда на Терещенко и Похлебаева. Если они танки сожгут - отобьемся и от пехоты..." Подошедшие к нему минут пятнадцать назад на КП четыре наших танка БТ во главе с бравым капитаном уже горели четырьмя дымными кострами. Один танк проехал по станинам орудия Ленского, приняв его за вражеское. Хорошо еще, что не пострадали люди и орудие могло вести огонь. Было горько и нелепо видеть такую работу наших танков, потому что Шапошников увидел их на войне впервые, успел обрадоваться и понадеяться на них, а они уже горели, и не видно было - откуда противник вел по ним огонь. Командир расчета сорокапятки сержант Евгений Ленский, хотя и мысленно записавший себя с первого дня войны в покойники, будучи твердо убежден, что его все равно убьют, не в первом, так в десятом бою, и потому избавившийся от сосущего душу страха, все же на рожон не лез, воевал с оглядкой и орудие свое установил и на этот раз, как всегда, капитально и по всем правилам. Хотя и за стальным щитком, но все же в чистом поле, поэтому чувствовал он себя неуютно, а когда увидел впереди два танка, идущие как раз на его орудие, да по сторонам четыре-пять, а за ними цепи пехоты, еще раз мысленно простился с белым светом. Гитлеровцы сходу открыли огонь из автоматов, а танки прибавили скорости, быстро увеличиваясь в размерах. Но от третьего снаряда один танк остановился и задымил быстро уходящей в небо черной лентой, и Ленский перенес огонь на соседний. - Снаряд! Скорей снаряд! - протягивая руку назад и не отрываясь от прицела, закричал его наводчик Воронов. Ящичные лежали на земле, пригнув головы от свистящих пуль. - Снаряды! - оглянулся Ленский, и увидел, что их батарейный кашевар, ящичный из приписных, опрокинув ведро с варевом, бежит зигзагами, согнувшись в пояс. Снаряд все же подали. Выстрел, второй. Зазвенела упавшая гильза, третий выстрел. - Есть второй! Вроде встал... - сверкая белозубой улыбкой, оглянулся на Ленского наводчик. Цепи немецкой пехоты расстроились, залегли, но огонь становился все плотнее и точнее. Пули барабанили по щитку, как горох. Ленский перенес огонь на пехоту, но снаряды шли с перелетом. Потом взял прицел на автомашины, которые стало видно из-за осевшей пыли. Одна из них загорелась. Потом пять снарядов послал на церковь - с нее неслышно из-за оглушающего грохота орудий и стрекота автоматов бил станковый пулемет. Слева загорелся еще один танк, - "Давай их, Миша, бей!", - мелькнуло в голове у Ленского. Потом его сосед Михаил Лопатко тоже перенес огонь на разъехавшиеся в стороны автомашины и поджег две из них. Ленский добавил к ним еще две. Машины горели ярко, не как танки, один дым, и от этого у Ленского поднялось настроение. В какую-то минуту он обратил внимание, что у орудия их осталось всего трое: следом за кашеваром в окопчик залезли и другие бойцы расчета. Но и немцы схлынули. Они еще не отступили, но огонь вели, кто лежа, а кто и с колена, словно рисуясь свей храбростью. Они понимали, что и эта их атака на русских не удалась. Лейтенант Вольхин, как и все, запыхавшийся после быстрого отхода из села, по приказу ротного, кричавшего слабым, сорванным голосом, дал взводу команду "Ложись, окопаться!" и за несколько минут, как ему показалось, не более пяти, штыком и ногтями, не смахивая пот, набегавший на глаза, вырыл ямку для стрельбы лежа. И справа, и слева, где густо, собравшись по пять-шесть человек, а где и с промежутками в 15-20 метров, все тоже копали, кто лежа на боку, а кто и сидя. Когда немцы снова пошли в атаку, Вольхин стрелял из винтовки, злясь, что набегающий на мушку автоматчик не падает и с пятого патрона. Когда гитлеровец, наконец, упал, Валентин почувствовал не страх, что мажет, а стыд. Вольхин видел, как загорелся один танк, потом второй, как кто-то из бойцов его взвода снял из винтовки двоих танкистов, вылезших оглядеться из люка или посмотреть на "плоды" своего труда, видел, как этот танк загорелся от пущенной в него бутылки. Потом Вольхин стрелял по плохо видимым в траве каскам и поминутно оглядывался по сторонам - стреляют ли его бойцы и много ли их осталось. Видел, как правее отползали от и без того изломанной цепи двое его бойцов, прикрываясь лопатками. Как один из них замер, а потом устало перевернулся лицом вверх... Шапошников видел с НП, что стоят и дымят четыре вражеских танка, два отползли, а остальные четыре стоят и стреляют с места. По всему полю одновременно в десятках мест вставали легкие пыльные столбы от разрывов мин и снарядов, наша и немецкая пехота лежала друг против друга метрах в пятистах, ведя беспорядочный огонь. Капитан Осадчий сообщил, что его батальон только что выбил фашистов с кладбища штыками, подпустив их на рукопашный. - Приказал сидеть за могилками и молчать, как эти могилки, - кричал он в телефонную трубку, - пока не втянутся на кладбище. Ну, а потом как дали им мои соколята! - Товарищ капитан, - услышал Шапошников сзади голос лейтенанта Бакиновского, его помощника по разведке, на днях переведенного в полк из разведбата, - двоих пленных танкистов доставили. - Позовите Иоффе, переводчика... Шапошников, закончив разговор с Осадчим, подошел к Иоффе, который уже допрашивал двоих свободно стоявших, рослых, не как наши танкисты, белоголовых немцев в комбинезонах. - Они из семнадцатой танковой дивизии, товарищ капитан, - сказал лейтенант Иоффе. - Перебрасывают из-под Ельни. Они в передовом отряде. Завтра вступит в бой вся их дивизия... Корпус, другой сказал, что корпус... Какой? Двадцать четвертый, командир у них барон фон Швеппенбург. Пленные смотрели на Шапошникова и Иоффе спокойно и с любопытством. - У них студенческая дивизия... И сами они студенты третьего курса... - переводил Иоффе. - Философы? Галльского университета. - Спросите: что, у них уже студентов в армию берут? - Нет. Они добровольно. Каникулы. А то война без них кончится. - Ну и народ... - удивился Шапошников. - В каникулы воевать... Как будто война это прогулка. - Вот, посмотрите, что это такое, - протянул Бакиновский Иоффе маленькую книжечку. - Устав, наверное? Иоффе полистал, вчитался. - Это памятка по борьбе с нашими танками типа Т-34... - и посмотрел на Шапошникова. - Как? Не слышал, что у нас есть такие танки... - удивился Шапошников. - Бакиновский, доставьте их в штаб дивизии и быстро обратно. Один немец что-то громко и весело сказал. - Что он говорит? - спросил Шапошников. - В Москве они будут раньше всех своих приятелей, - перевел Иоффе. - К телефону, товарищ капитан, - позвал Шапошникова лейтенант Денисенко, начальник связи полка, - кажется, комиссар дивизии. - Слушаю, товарищ полковой комиссар... Да, пришли, десять человек... Да куда же их в бой - люди пожилые, необмундированные, кроме того, у нас и свои, штатные политработники есть. А эти даже людей наших не знают... - и, после паузы, со вздохом, - слушаюсь, есть. - Кто это? Канцедал? - спросил Наумов, когда Шапошников закончил разговор. - Да. Обругал... Ну что ж, забирай этих политбойцов и распределяй по ротам. Как не хотелось Шапошникову брать этих людей в полк... Посылали их почти на верную смерть. Мало того, что пожилые, в штатском, совершенно не знают военного дела, вряд ли умеют не то что стрелять, но и окапываться. И кадры ценные: секретари райкомов, работники партийных органов. Но приказ есть приказ... А через полчаса комбаты начали организовывать новую атаку на Милославичи. Комиссар 771-го стрелкового полка Петр Васильчиков, по своему обыкновению, с первых же минут боя ушедший в боевые порядки, снова обошел цепи бойцов, стараясь не обращать внимания на свистевшие над головой пули. - Ребята! Сейчас в атаку - подтянуться, собраться! Немец нас боится! Бросок и - в Милославичах! Дружнее, ребята, выше головы! И там, где прошел Васильчиков, взводные и политруки рот тоже подползали то к одному, то к другому, что-то говорили, и отползшие, было, от цепи бойцы возвращались к передней линии и настраивались, что вот сейчас надо будет подняться вместе со всеми. И по сигналу ракеты и командам ротных и политруков изломанные и изреженные сцепи, сначала не все, поодиночке, потом группами, и, наконец, ротами поднялись и побежали навстречу залегшим в лугу и во ржи гитлеровцам. Падали, спотыкались, снова поднимались, перебежками, стреляя на ходу - на все более плотный и убийственный огонь. Все ближе первые сгоревшие до печных труб остовы домов, но и все реже цепи и винтовочный огонь... Васильчиков, с винтовкой наперевес, то впереди, словно он искал смерть, то чуть приотстав, подгоняя робких, побывал за час почти во всех ротах батальонов Московского и Осадчего. Лейтенант Вольхин со взводом, потерявший за ночь и утро шестерых бойцов, стреляя на ходу по отбегавшим фигуркам немцев и падая то и дело - пули свистели и над головой, и по сторонам, - в один из моментов упал перед трупом немца в коротких запыленных сапогах и поймал себя на мысли, что в таком исступлении он еще не был никогда. Наверное, если бы он был ранен, то и тогда продолжал бы стрелять и бежать. Позади и по сторонам лежали убитые в атаке бойцы их роты, и было их уже больше, чем живых. А до Милославичей оставалось еще метров триста, и оттуда с окраины поднялась навстречу цепь автоматчиков. "Не меньше роты... Собьют...", - оглянулся по сторонам Вольхин. От роты оставалось в живых не более пятидесяти человек, да и те лежали, кто как, некоторые за телам своих погибших товарищей, а иные окапывались лежа, отложив винтовки. О том, чтобы поднять сейчас людей в атаку, не могло быть и речи. Голоса своего ротного Вольхин не слышал с начала атаки и не знал, жив ли он, или тоже среди убитых. - Ну что, лейтенант, где твои люди? - услышал он за спиной хриплый голос парторга полка старшего политрука Наумова. - Мои люди все здесь, десять человек нас осталось, - поднял голову Вольхин. Гитлеровцы, видимо, это была действительно свежая рота, растянувшись цепью и набрав между собой уставные интервалы, шли быстрым шагом, щедро поливая все перед собой автоматным огнем. По ним вели редкий винтовочный огонь, но то ли целились плохо, то ли глаза и руки устали от напряжения, но немцы шли и шли, как заговоренные. - Эх, стрелки... - прочно упершись в землю раскинутыми ногами и передергивая затвор, пробасил Наумов. От трех его выстрелов упали три немца, бежавших рядом, потом сразу же залегла большая группа. Стрелял и Вольхин, стреляли его бойцы, но гитлеровцы дружно поднялись снова и было их почти столько же, сколько залегло. Наумов стрелял, крепко держа винтовку в руках и чуть-чуть передвигая ствол, ловя на мушку очередного храброго фашиста, и забыл в эти минуты обо всем на свете. Так всегда бывало: стоило ему дорваться до настоящей стрельбы, как азарт заслонял все остальное. Сколько раз ругал его Васильчиков, что не винтовкой ему надо действовать, а словом, но Наумов все-таки при случае отводил душу.12 Противник откатился, на ходу отстреливаясь, и цепь его была значительно реже. - Сколько, товарищ старший политрук? - крикнул Наумову лежавший неподалеку боец Латенков. - Семь... В тир надо было почаще ходить, лейтенант, - сердито сказал он, повернувшись к Вольхину. - Оставайтесь еще! - крикнул Латенков. - Вы у меня не одни, надо и других поучить, - сказал Наумов, уходя вдоль цепи направо. Контратака немецкой роты против залегших остатков батальона капитана Горбунова была отбита пятеркой смельчаков во главе с комсоргом 771-го полка лейтенантом Панфиловым. Когда атакующая рота гитлеровцев была как на ладони, Панфилов и его бойцы, выдвинувшиеся вперед от своей роты, прицельно, как на учениях в поле, уложили двадцать человек. У оставшихся гитлеровцев не хватило духу не только продолжать атаку, но и отстреливаться с места, и рота потихоньку уползла за пригорок. Батальон капитана Осадчего, окопавшийся на кладбище, тоже отбил контратаку гитлеровцев, после чего комбат начал организовывать свою атаку. Снова, где ползком, где перебежками, пошли по цепям Васильчиков, Наумов, Панфилов, обходя мертвых, подползая к живым, оглохшим от разрывов и отупевшим от усталости, напряжения, риска, жары, смертей и команд - и говорили: "Надо подняться! Надо, надо...". К полудню на командный пункт полка Шапошникова приехал полковник Гришин. - Почему топчетесь на месте? Соседи ваши давно на шоссе вышли! - Очень сильное сопротивление противника, постоянно контратакует, - ответил Шапошников, - Считаю, что противник ввел в бой не менее двух полнокровных батальонов только с утра, да плюс десять танков, хотя четыре из них мы и подбили... Не менее дивизиона артиллерии поддерживает и, по меньшей мере, три минометных батареи. А условия местности, сами видите, товарищ полковник, как стол... И очень большие потери. - Я же тебе давал танки! - Сгорели все четыре в первые же минуты. - Маршевая рота в бою? - Товарищ полковник, это было такое пополнение, что лучше бы совсем не присылали, - Шапошников, чувствуя, что сейчас начнет горячиться, замолчал. Но после паузы, стараясь строить фразы помягче, все же сказал: - Совершенно неподготовленная ни в боевом - дорожная рота! - ни в моральном отношении, - Шапошников хотел было сказать, что вообще все трусы и паникеры, но лишь вздохнул и махнул рукой: - Ладно бы просто убегали с поля боя, а то ведь, были случаи, и в командиров стреляют! Где только таких и набрали! Вот, посмотрите, опять ведут! К КП группа красноармейцев с винтовками наперевес и в касках вела несколько человек, сам вид которых у любого, не только строевика-старшины, вызвал бы отвращение: без пилоток, в мятых не подогнанных гимнастерках, кое-как заправленных за ремень, небрежно намотанных обмотках. - Ну, вот тебя же второй раз приводят! - подошел к одному из них Шапошников, еле сдерживая гнев. Нескладный тощий парень с длинным чубом вдруг завсхлипывал, размазывая слезы и слюни по грязным щекам: - Дяденька, там стреляют... Убьют меня, дяденька... - Ну и войско! - неожиданно рассмеялся Гришин, но тут же серьезно и с металлом в голосе: - Всех на переднюю линию. Винтовки найти. Поставь взвод в заградотряд из кадровых. - У нас стоят, химики Степанцева. Только из-за них и поставил. А кадровые дерутся превосходно, в атаку на пулеметы идут, не считаясь со смертью. - Сейчас должна подойти коммунистическая рота, сто человек, - Гришин взглянул на часы, - Сформирована из работников райкомов и советских учреждений, приведет ее майор Бабур. Вызови сейчас же Васильчикова и пусть он сам ведет ее в бой. Должен подойти с ними майор Малых со своими артиллеристами безлошадными, человек пятьдесят. Кто у тебя в резерве остался? - прищурил Гришин глаз на Шапошникова. - Взвод химиков Степанцева, остальное все брошено в бой. На самом деле Шапошников придержал еще и саперную роту, связистов, можно было послать в бой комендантский взвод, ездовых, но он считал, что если бой не могут выиграть обученные пехотинцы, то ездовые и писаря тем более. - "Пехоту нам всегда дадут, а вот обученных саперов, связистов, да и ездовых тоже растерять легко, а найти потом будет негде... - думал Шапошников, - Да и, в конце концов, не здесь же решается судьба войны, зачем эти истерические порывы...". - Химиков, говоришь? - переспросил Гришин, разминая папиросу, - Горьковчане? Кадровые? - Да, тридцать пять человек. - Давай-ка их сюда, других мне и сотни не надо, - и после паузы: - Собирай людей и готовься к атаке, - и уже тихо, но зло, ему одному: - Не возьмешь Милославичи - расстреляю... Наступление полков Корниенко и Михеева, поддержанное артиллеристами полковника Смолина, действительно сначала развивалось более успешно, чем полка Шапошникова. В районе деревни Незнань вечером 7 августа они стремительной атакой обратили в бегство пехотный полк гитлеровцев, разгромили его штаб и захватили трофеи - орудия, автомашины, десятки автоматов. Были захвачены и пленные. Особенно отличилась пополненная до штата рота лейтенанта Нагопетьяна. Когда две роты их батальона залегли перед деревней, наткнувшись на пулеметы, Нагопетьян сумел поднять своих людей в атаку, ударил с фланга и заставил побежать целый батальон гитлеровцев. Этот человек, словно рожденный для войны, умел зажечь и сплотить любой коллектив, передать свой азарт всем, и Михеев, когда политрук Александров принес ему политдонесение о действиях роты, - даже не удивился, что рота разгромила батальон. Овладев деревней Казкань и двумя маленькими деревушками, подразделения этих полков, умело поддержанные артиллеристами, вышли к Варшавскому шоссе к утру 8 августа. Казалось, задача, поставленная перед дивизией, хотя и с большими потерями, будет выполнена, однако гитлеровское командование срочно перебросило в этот район части 78-й штурмовой и основные силы 17-й танковой дивизий. Перед атакой танков и пехоты на наступающие советские части, разбросанные, ополовиненные тяжелым ночным боем, частично потерявших командиров, обрушили мощные удары самолеты воздушного флота Кессельринга. Первую атаку пехотинцев из штурмовой дивизии, атаковавших умело, но словно с пренебрежением, удалось отбить, но пошли в атаку танки. Пока еще немного, в среднем по три-пять машин на батальон, но чувствовалось, что противник только прощупывает оборону, примериваясь, где ударить побольнее. Между немецкими танками и артиллеристами полковника Трофима Смолина разгорелись яростные дуэли. Три танка сожгла батарея старшего лейтенанта Ильченко дивизиона капитана Пономарева, артиллеристы старшего лейтенанта Братушевского подбили два, и, кроме того, подавили огонь минометной батареи, уничтожили несколько пулеметных точек и около десятка автомашин. На 30 километров - по всему фронту наступления корпуса комдива Магона - гремела канонада упорнейших боев. Сшибались лоб в лоб батальоны, танки не уступали артиллеристам, артиллеристы - танкам. Командир корпуса, от которого требовал наступать командарм, давил на командиров дивизий. Те нажимали на полки, батальоны, и снова поднимали политруки, поредевшие роты. Весь день 8 августа гитлеровцы, периодически выводя батальоны с передовой, бомбили едва успевшие закопаться измученные батальоны и полки русских. Ввод в прорыв кавалерийской дивизии был сорван одной авиацией противника - самолеты на бреющем носились за всадниками, расстреливая обезумевших лошадей. Казалось, инициатива все еще у нас, и следующая атака все решит, перелом близко, но и эта, очередная атака роты, батальона или всего полка через полтора-два часа срывалась. Падали все более редкие цепочки атакующих, наткнувшись на неподавленные пулеметы, обстреливаемые из танков и орудий. Прибывшая в 771-й стрелковый полк капитана Шапошникова коммунистическая рота также не внесла в бой за Милославичи перелома. Сформированная из работников советских учреждений Могилевской области, она не отличилась ни боевыми, ни моральными качествами. Были случаи, что бойцы и этой роты убегали с поля боя. И следующая атака тоже не имела успеха. Все труднее и труднее приходилось Васильчикову, Наумову, политбойцам - на жаре, из-за трупов, снопами лежавших по всему полю - поднимать людей, еще живых, и сами комиссары устали и чувствовали бессмысленность новых атак. А кладбище с десятком расщепленных берез превратилось во всепожирающий фокус. Если сначала немцы только отбивали с него атаки бойцов батальона Осадчего, то потом сами решили занять его во что бы, то ни стало - это была единственная высота в радиусе двух километров. Майор Малых с остатками своего артполка прибыл туда в момент, когда противника выбивали с кладбища в третий или в четвертый раз. "Сущий ад! Бородино!" - пронеслось в голове лейтенанта Василия Свиридова. Такого он не то что никогда не видел, но и представить себе не мог. Когда у командного пункта полка им ставили задачу, он увидел, как пленные немцы с рук зубами срывали бинты, а один из них не давал себя перевязывать, пинаясь, лежа на спине, с кровоточащими по локоть руками, то и тогда он не мог еще понять, что на кладбище дерутся с таким остервенением. Русские и немцы, перемешавшись совершенно, дрались врукопашную - штыками, ножами, прикладами. Убитые падали на мертвых, живые наступали на раненых, ползавших в истоптанной окровавленной траве, из автоматов били в упор, убивали штыками на могилах, между старыми деревянными крестами, расщепленных пулями, душили голыми руками, били сапогами в пах, били втроем одного, кололи штыками в спину... Лейтенант Василий Свиридов, с разбегу влетевший в эту людскую кашу, чуть было не напоролся на автоматную очередь рыжего немца, но его кто-то уже колотил лопаткой по каске. Потом Василий ткнул штыком в бок немцу, дравшемуся с нашим на могиле, потом увернулся от удара прикладом автомата, хотел развернуться штыком, но немец падал и сам, непонятно от чего. Штыки в ближнем бою были надежнее автоматов, да и русские ловчее - немцев частично перебили, а остальные, отбиваясь из автоматов в упор, расстреливая тех, кто подбегал со штыком, отходили с кладбища на луг и били оттуда прицельно, выбирая места, где нет своих. "Не бой, а драка деревенская, только похлеще и с оружием..." - тяжело дышал лейтенант Свиридов, пучком травы оттирая штык от крови. Рядом на растоптанной могилке сидел их старшина батареи Иваница, зажимая рукой вытекший глаз. - Семерых гадов задавив... Впереди еще стреляли, но кладбище русские и на этот раз отстояли. Вольхин второй час не слышал команд своего ротного старшего лейтенанта Цабута. "Наверное, убили, - с тупым равнодушием подумал он. За день пришлось повидать столько смертей, что удивляться, казалось, было уже нечему. - Сколько же раз ходили в атаку? Пять или шесть? Времени - семь часов вечера, а день кажется бесконечным... От взвода со мной остались семеро... Еще она атака и все, не подняться даже под пистолетом..." Валентин вспомнил, что в последней атаке убило его сержанта, Олега Мухина. Он бежал впереди всех, вдруг стал заваливаться на спину и упал. Вольхин, когда стало потише, подполз к нему: пуля попала в сердце. У него в ушах долго еще стоял крик Олега: "В атаку!" - "А ведь мог бы хорошим художником стать", - подумал он тогда, вспомнив его рисунки в записной книжке. А когда Вольхин час назад ползком обошел позиции своего взвода, на которых они лежали часа четыре, а до этого утром окапывались на позициях второго взвода, то в одном из мертвецов по долговязой нескладной фигуре узнал лейтенанта Данилова. Лицо его распухло на солнце и выползло из-под каски, как тесто, в оскаленном рту ползали мухи, от всего трупа исходил тошнотворный сладковатый запах. "Только вчера мы с ним курили и о чем-то еще говорили..." - содрогнулся Вольхин. Вечером, после седьмой по счету атаки, пропал комиссар 771-го полка Петр Александрович Васильчиков. Шапошников, обзванивая батальоны, нашел его у Горбунова, который сам был к тому времени ранен и его потом с трудом вытащили с поля. - Петр Александрович, приходи сюда срочно. Надо посоветоваться. Наумов здесь. - Хорошо, иду, - устало ответил Васильчиков. Но через пятнадцать минут его не было. Когда Шапошников через полчаса позвонил в батальон еще раз, связист ответил, что комиссар ушел в штаб. "Где же он? Неужели снайпер снял?" - забеспокоился Шапошников. Он послал на розыски политрука Иванова из батареи Терещенко, но безрезультатно. Васильчиков то ли был ранен и отполз в камыши за лугом, то ли его просто не нашли, а это было и немудрено, потому что пришлось бы осмотреть не меньше сотни трупов. Политрук Евгений Иванов, для которого гибель комиссара Васильчикова за весь этот страшный и длинный день стала последней каплей, стоял перед Шапошниковым и плакал. - Конечно, снайпер, - подумав, сказал Шапошникову Наумов. - Из политбойцов, что утром прислали, уже никого не осталось. - Охотятся специально... Он не стал говорить, что есть и еще одна версия гибели комиссара: убит в спину кем-то из западноукраинцев, чтобы больше не поднимал людей в атаку. - Полковник Гришин, товарищ капитан, - подал связист трубку Шапошникову. - Слушаю, товарищ первый. - Как обстановка? Взял Милославичи? - Нет, - сдерживая вздох, ответил Шапошников. - Очень большие потери. В батальонах осталось по сто - сто пятьдесят человек, за сутки через медпункт прошли около восьмисот раненых... С полковым врачом даже истерика была - столько раненых, - связать пришлось... За день артиллерия полка израсходовала полторы тысячи снарядов. Ранены два командира батальонов, убит Васильчиков, ранены помощники начштаба полка Пронин, Бакиновский, Василевский, заменявшие ротных и комбатов. Командный состав выбит почти полностью. - Пойдешь сам и лично поднимешь людей в атаку, - после довольно длинной паузы холодно сказал Гришин. Ему казалось, что Шапошников сильно сгустил краски: в полку он был днем и обстановка была в общем-то нормальной. - А кому прикажете передать командование полком? - Кто с тобой есть? - Кроме лейтенанта Тюкаева - никого. - Хорошо, пошли Тюкаева, пусть он организует атаку. Шапошников позвал лейтенанта Тюкаева, стоявшего здесь же, посмотрел ему в глаза. Он любил и уважал его - работник был расторопный, аккуратный и вдумчивый, первый помощник в штабных хлопотах да и внешне вызывал симпатию: открытое русское лицо, прямой взгляд, большой лоб. Как не хотелось посылать его на, в общем-то, бессмысленное и смертельно опасное дело... - Возьмите с собой человек десять и идите в батальоны. Поднимайте людей в атаку еще раз. "Ничего и эта не даст, - подумал Шапошников. - Надо что-то срочно делать, выводить остатки полка из боя..." Лейтенант Вениамин Тюкаев взял бойцов из комендантского взвода, которых хорошо знал лично, и пошел в боевые порядки. Когда прошли рожь и вышли в открытое поле, немцы открыли по ним прицельный огонь. Тюкаев на ходу осматривал поле: непонятно было, кто живой, а кто убитый. Перебежками от одного бойца к другому Тюкаев обошел позиции батальона Московского. Живые закрывались трупами. Стоило поднять голову - свистели пули. Тюкаеву дали связь со штабом полка, и немцы, заметив движение, хотя сумерки уж сгущались, открыли по нему огонь. "Не подняться больше, невозможно", - лежа в наспех отрытом окопчике, решил Тюкаев. Около девяти часов вечера Шапошников послал Наумова с группой бойцов в последний раз обойти батальоны и обдумать: возможно ли наступать в ближайшее время, или пора просить полковника Гришина разрешить отвести полк. Наумов с двумя бойцами ползком из воронки в воронку, по истоптанной ржи, в которой то и дело попадались трупы, зажимая нос от смрада, дошел до окопчиков батальона Осадчего. - Надо глотнуть, - поморщился он и налил себе и бойцам по наперстку спирта из фляжки. Впереди вдруг послышалась грустная и протяжная украинская песня. - Ну вот, я же говорил: как полтавчане заспивают, так все и стихнет, - сказал Наумов. - Невольно же заслушаешься. Пошли, ребята. От Осадчего Наумов прополз к Тюкаеву, сидевшему в расположении батальона Горбунова. Самого комбата ранило под вечер, и заменял его один из взводных.13 Все командиры рот были убиты еще раньше. - Ну, как тут у вас? - Наумов поднял на винтовке каску из окопа. Через несколько секунд пуля со звоном срикошетила в сторону. - Все ясно. Бьют метко. - Головы не поднять, как бреют, - сказал Тюкаев. - У Осадчего какой анекдот мне рассказали... Один боец до того был трус, что боялся пошевелиться, так и просидел, как заяц, в своем окопе. И нашлись шутники - кто-то бросил ему камешек в каску. Так представляешь: умер от разрыва сердца. Фельдшер определил, - рассказал Наумов, и, закончив, добавил серьезно: - Вот ведь какое напряжение... Связь у тебя есть? Дай-ка Шапошникова... Александр Васильевич? Не поднять больше! Да и поднимать некого... - Оставайся до темноты, а потом возвращайся на КП, - услышал Наумов. Будем решать. Поздно вечером, когда полковник Гришин позвонил еще раз, Шапошников доложил обстановку и сказал: - Товарищ полковник, продолжать наступление дальше - значит загубить полк. Люди измотаны до предела, весь день без горячей пищи, без воды. Сопротивление противника возрастает. Он имеет танки, мощную артиллерию, авиацию вызывает, когда хочет. Я посоветовался с коммунистами и прошу вас отдать приказ прекратить наступление и перейти к обороне. Полк физически не способен наступать. - Кладбище у кого сейчас? - За нами. - Хорошо. Атаки прекратить, - тихо ответил Гришин, и, не простившись, положил трубку. За сутки почти непрерывного боя противник понес от 137-й стрелковой дивизии полковника Гришина серьезные потери: до двух с половиной тысяч человек. Только полк Шапошникова почти полностью уничтожил два пехотных батальона. Было подбито и сожжено на дивизию двадцать танков, много другой техники, даже число пленных было солидным - сорок человек. Люди проявили редкую силу духа и упорство, сражались с невиданным до сих пор энтузиазмом, но тактический успех, достигнутый в первые часы наступления, так и не вырос в оперативный. А утром 9 августа из района западнее Рославля в направлении Родня - Климовичи перешел в наступление 24-й моторизованный корпус 2-й танковой группы Гудериана. Его 17-я танковая дивизия тремя колоннами по 20-30 машин обрушилась на боевые порядки истощенной в кровопролитных боях дивизии полковника Гришина. На участке обороны полка Шапошникова гитлеровцы после мощной артподготовки двинули от Милославичей двадцать танков и батальон автоматчиков. Как только началась артподготовка, Шапошников отдал приказ батальонам отходить от кладбища и с поля к лесу. По мощи артподготовки было ясно, что немцы начали не обычную контратаку, а серьезное наступление. Капитан Лукин, незадолго до боев за Милославичи назначенный к Шапошникову первым помощником и после ранения Мажурина автоматически ставший начальником штаба 771-го полка, в момент артподготовки находился в батальоне Московского, уже почти сутки заменяя раненого комбата. Оставив прикрывать отход роту Цабута, тридцать человек во главе с лейтенантом Вольхиным, он побежал догонять батальон вместе с писарем штаба сержантом Ляшко. Сержант Петр Ляшко, высокий угловатый парень с юношескими плечами, оглянувшись на бегу, увидел, что по полю ползут несколько танков, а за ними в рост идут цепи пехоты. Навстречу, почти через головы своих, стреляли два орудия лейтенанта Агарышева из батареи Похлебаева. Мимо пронеслись две упряжки с орудиями, Ляшко узнал в одном из артиллеристов лейтенанта Терещенко, рядом с ним бежал лейтенант Панфилов в плащ-палатке. - Скиньте плащ-палатку, товарищ лейтенант, такая мишень... - кричал ему кто-то сзади. Оглянувшись через несколько секунд, Ляшко увидел Панфилова лежащим, и в такой позе, что было ясно: убит. Кругом начали рваться мины, и у Ляшко, пробежав еще метров пятьдесят, вдруг появилось ощущение, что за ним не бежит больше никто. Упряжки с орудиями ускакали далеко вперед, связист, который кричал Панфилову, чтобы тот сбросил плащ-палатку, тоже лежал, разметавшись недалеко от него,