Кутеневу: "Ваш, может, хорошо и стреляет, а для нашего дела мал. Как будет таскать на себе 26 килограммов?" Николай тогда эти слова воспринял так, как будто обидели его самого. -- Охлопков ни за что не подменит снайперскую винтовку на ваш ПТР, -- вмешался в разговор Кутенев, улыбаясь. -- Да и командир полка не отпустит такого опытного меткого стрелка. Когда ушел младший лейтенант, Кутенев посадил Катионова рядом с собой и, как бы извиняясь, медленно, подбирая слова, сказал: -- Ты, Николаи, не носись с этой идеей. Вряд ли нужно было приводить пэтээровца. Слыхал, с каким гонорком он с нами разговаривал? А в наступлении наша группа будет использована, наверняка, для выполнения особого задания. Каким будет в конкретности то задание, пойдут ли снайперы в боевых рядах или их разберут, как иногда бывало, по частям, никто не знает. Катионов не отказывался от своего замысла заиметь в снайперской группе пэтээровскую пару. По этому поводу обращался даже к самому командиру полка. А зачем? Лучше было бы идти хоть раз со штурмовой группой в разведку боем. Это особо нужно для новичков. На кого глядя, они пойдут в бой? Нет, Катионов, хоть и комсорг, порой поступал легкомысленно. Ни по пути к строящимся блиндажам, ни во время работы у того самого вечно сердитого и ругающегося старшины, которого Катионов называл "генералом Карапузом", Федор больше не вступал в разговор. Зато время от времени поглядывал то на Николая, то на Шаршена. Какие же они молодые! Совсем мальчики... Николай на упрек старшины, почему не вышли всем отделением, ответил внушительно, будто он командир роты или батальона: -- Таков приказ, товарищ старшина! Вы дайте нам работу на все отделение и весь разговор. На старшину, видимо, подействовал независимый серьезный тон: он тут же дал задание и ушел быстро, перебирая коротенькими ногами в блестящих сапогах. Как только старшина отошел, Николай с Шаршеном переглянулись и разразились дружным хохотом. Они, одобрительно кивая друг другу, смеялись тем чистым, озорным смехом, на какой способны только юные души. У Николая полные щеки розовели, светлые голубые глаза искрились от удовольствия. Шаршен расплывался в такой широкой улыбке, что и без того узкие глаза вовсе исчезали на скуластом обветренном лице. Парни пилили, рубили с азартом, кряхтя от удовольствия, шутили и смеялись. Катионов, можно сказать, уже бывалый воин. А вот Борукчиев появился в мае и был замечен случайно. Как-то раз перед передовой появился фашист, везущий на телеге бревно. Шаршен тут же с расстояния 400 метров уложил его и, когда кто-то, возбужденный удачным выстрелом, понукал, мол, "теперь давай лошадку", ответил: "Не-е, мы, киргизы, лошадку любим. Лошадка не фашист". Майор Садыбеков парня принял в снайперскую группу и, представляя его Федору, наставительно сказал: -- Хлопец что надо. Научи-ка, Федор, его своему искусству. Он тебе и братом названым станет. Майор оказался прав. Борукчиев быстро освоился. О том, как старательно овладевает техникой стрельбы, как научился быстро и хорошо маскировать огневую позицию, даже было отмечено в дивизионной газете. К этим задорным и веселым парням Федор, сам того не замечая, привязался как к родным братьям. Успех каждого из них радовал, неудачи огорчали. И старался, как мог, передать им свой опыт. Иначе нельзя: жизнь твоя на войне зависит и от того, как надежно дерется твой ближний. Это, кажется, теперь понятно всем. Зачем, к примеру, ему, Охлопкову, сдалось стрелять из противотанкового ружья? На войне не спрашивают же твоего желания. Сначала выполнял приказ. Затем понял, что уменье бить из этого вида оружия нужно не ему одному. С разрешения командира стал брать с собой кого-нибудь из ребят и метким попаданием через амбразуру выгонял из дзотов фашистов. А парень, который пошел с ним, добивал фашиста, набивал руку бить по движущимся "предметам" быстро и точно. Если кто промажет в фашиста или в мишень, то случай разбирался всей артелью. Ребята, конечно, теорию знали назубок: на сто метров упреждай на полфигуры, дальше на каждые сто метров -- по фигуре. Но Федор все повторял о том, что, когда нажимаешь на спусковой крючок, ружье сдвигаешь вольно или невольно вправо, и стрелок должен знать, на какое расстояние какой у него зазор от этого сдвига получается. Так, он на сто бьет без опережения, на двести делает зазор на половину тела. Совсем иная наука, когда цель двигается в левую сторону. Тогда Федор на сто метров упреждает на целое тело. -- По бумажке сами разберетесь. Грамоты у вас по больше, -- заключал Федор. -- А привычка у каждого своя. Для каждого свой норов. Каждый раз Федор любил объяснять, что попадать в бумажную мишень -- ерунда, что живая цель -- это совсем иное дело. И каждый должен выяснить, узнать "свой норов", свою манеру, иначе стрелка не получится. Ребята это воспринимали как должное. Да все они стреляли исправно. Но им было далеко до Ганьшина или Борукчиева. Ганьшин на дальнее расстояние равных себе не имел. Борукчиев, который с детства привык ездить верхом, лучше всего стрелял с рук без упора. В общем-то среди новичков нет стрелка, который пускал бы пулю в "молоко". Старательные, задание выполняют четко. Но сумеют ли в бою выложиться, отдать всего себя? В бою ведь так: лютуй на врага, но не выходи из себя, что ни случись -- страху не поддавайся и знай лишь бить без промашки. Будет ли у новичков такой настрой? Наловчились стрелять -- это хорошо. Оно даст нужную уверенность. Но в бою надо не только хорошо стрелять. И недаром майор Салдыбеков, как появился в группе, так всегда повторяет: "Впереди -- непрерывное наступление, так и знайте". Задача четкая -- снайперы должны быть мастерами наступления. А времени-то, как всегда, в обрез. Если тактика выступать парами по флангам, взаимодействие с артиллеристами и минометчиками, исполнение роли наблюдателя при командире взвода или роты знакомы ребятам, то действия снайперов в групповом наступлении, скажем, со штурмовиками остались неусвоенными. К тому же многие, как кажется Федору, больно беспечны: внемлют только разговору о меткой стрельбе, вся остальная подготовка, особенно работа -- это для них служба и все. Да еще недавно появились снайперы-девчата. И кое-кто из ребят записал себя в ухажеры и убивал попусту минуты отдыха, хорохорясь петухом перед молоденькими красотками. Шаршен тоже бегает. У Николая -- своя, прежняя, из медсестер. Вон какие дела... Федор посмотрел на ребят. Те пилят и без умолку о чем-то толкуют. Да, надо ли на фронте любовь крутить?.. Пойди разберись. Легкомыслие? Или что-то другое? Ведь из ребят кого-то скоро не станет... Федору куда легче ставить тес в стенку блиндажа, чем разбираться в подобных делах. Да и к девчатам у него отношение не совсем ясное. Их, этих москвичек, прибывших на фронт после окончания снайперской школы ЦК ВЛКСМ, увидел 31 июня. В тот день, на встрече с новым пополнением, ему вручили почетный знак "Снайпер", который до этого в полку никому еще не вручался. И так захвалили, что самому стало неловко: "На охоте, чтобы не портить шкуру, бил белку в глаз, а на фронте бьет фашиста между глаз", "у него острый глаз сокола, твердая рука воина-мстителя" и тому прочее. В общем, майор Садыбеков явно перестарался. Девчата, как была дана команда "Разойтись!", обступили его плотным кольцом и давай пытать да спрашивать: Винтовка из Тулы по спецзаказу? Как попадаете все время между глаз? Правда ли, что одеваете кольчугу? Что им сказать? Туго, без единой морщинки, сложенные скатки, аккуратненькие кирзовые сапожки, новенькие пилотки на пышных кудряшках. А глаза-то -- по-юному ясные -- так и светятся любопытством и задором. Скажешь просто как есть -- вряд ли поймут, да еще останутся недовольны. Небылицы нести нельзя, да и не получилось бы у него. Пришлось рассказать немного в розовом свете, но коротко и сдержанно. Когда эти молоденькие, как новенькие монетки, девчонки в солдатской форме уходили четким строем, равнодушных не было. Зачем они здесь? Медсестры, санитарки, зенитчицы -- куда ни шло. А тут снайперы, настоящие солдаты. Федор ни с одной из них не пошел бы в разведку. Говорили, что все они добровольцы. Как же им жить в окопах, делить тяжкий солдатский труд заодно с мужчинами, видеть кровь и умирать? Гадко и не по-людски... На войне с чем только не сталкиваешься, чего только не насмотришься. Но когда душу начинает глодать двоякое чувство, Федору кажется, будто что-то сосет ему печенку, вызывая выделение во рту неприятной холодной слюны. Тогда держи себя в руках, чтоб не впасть или в уныние, или, наоборот, в черную ярость. -- Дядя Федя, мы закончили, -- услышал над самым ухом голос Шаршена. -- Давай тесанку, поставим и пойдем. Перед выходом в ход сообщения, все трое обернулись, как бы желая удостовериться, что у них получилось. Траншея, как траншея, блиндаж как блиндаж. Но будут ли они нужны? Солдаты ведь толкуют, будто все это строится лишь для отвода глаз, то есть, чтоб скрыть задумки нашего командования. -- Что, довольны? -- С задором заговорил Катионов. Все же сколько напрасного труда на войне, -- Борукчиев буркнул под нос. Стратегия! Вон где сидит эта стратегия... Будь командующим фронтом, что ты велел бы сделать? -- Не знаю. - То-то! Друзья замолкли и шли молча за Охлопковым. Затем разговор между ними пошел на иной лад. Ты пойдешь вечером? Друг, это военная тайна! А я пойду. О, бедная москвичка! Ты, друг, наверняка, вскружил ей голову своими рассказами о скачках на лошадях... Она не москвичка. Из Мордовии она. -- Еще хуже, друг. О, бедная девушка!.. "Байге" ., "Тыйынэнгмэй"... Так ли? -- Студентка, а не дурочка какая-нибудь. -- Тогда ты, друг, так и ей поведал о том, как твои пра-пра-деды били Македонского?! Мы после войны встретимся. Это точно! Ну? А сейчас что? Это уже моя тайна! Н-да_ Ха-ха_ Давай догонять дядю Федю. После ужина мне бежать надо. На ужине обе группы были в полном сборе. Кутенев, сидя рядом с Федором, ел неторопливо, также не спеша и обыденно обменивался новостями дня. А вчера в это же время он был возбужден до предела и, не стесняясь крепких выражений, резко бросил: "Что ты несешь?! Все пошли по приказу. Сарычев тоже. Фашист вас не засек. Короткая очередь -- случайная. Тут никто ни в чем не виноват! Понял ты?!" Кутенев сегодня спокоен. А Федор никак не может освободиться от навязчивых мыслей. Кому надо было создать вокруг него дутую славу? "Походка кошачья". "Глаза острые как у сокола".., Чего только не несут о нем. И на тебе. Парень захотел поскорей познать секреты "волшебного стрелка", увидеть "чудо-снайпера" на деле. О солдате лишнее говорить ни к чему. Как появился очерк Д. Попеля, любопытные стали донимать еще больше. Иной спросит: "Я фрица в глаза почти не вижу. Как ты умудряешься найти и убить каждый божий день?" Другой скажет: "Говорят, ты генерала на мушку поймал, самолета сбил, расскажи-ка, как там было? Иные приходят и меряют глазами с ног до головы, словно бычка на базаре. Подобное любопытство он терпеть не мог и принимал как издевательство. И по этому поводу Кутенев не был согласен со своим другом. Ты чего, друг? У тебя рука верная, у Попеля перо острое, -- говорит он возбужденному другу и еще улыбается. Нет, Степан, обо мне лишнее стали говорить. Зачем говорить: якут, охотник... Зачем писать, как хожу, какой цвет лица, какие зрачки у меня... Это не дело, а ерунда! Федя, о тебе нельзя писать и говорить? Я снайпер. Вот об этом и надо писать. Выходит, Попель тоже пишет ерунду? Он еще ничего... О ком же тогда говоришь? Агитатор был. Я его выгнал. Ты, Федя, явно перехватил, -- Кутенев вовсе расплылся в улыбке. -- Если солдат о солдате рассказывает, то это особый почет. Не знаю. Врут много. Кто? Попель врет? Он же сам снайпер, до войны на соревнованиях был в Англии. Если бы не он, то вряд ли кто собрал нашу группу. Гы... "Зря пулю не пускаю"... Хвастун я, однако? Э, нет, Федя. Тут Кутенев начал убеждать друга, что он и есть стрелок-волшебник. Еще в далекие времена, когда воевали луками и копьями, о стрелке, стрела которого попадала в поставленное на голову яблоко, шла легенда через века. А он, Охлопков, фрицев щелкает как орешки: один появится -- тут же не станет его, второй появится -- он тоже будет сражен. Притом что сложнее: попасть в яблоко с двадцати-тридцати шагов или в фашиста, спрятавшегося черт знает где и как? Попель, наоборот, не досказал. Или ты пускаешь пулю наобум, лишь бы отстреливаться? -- нарочито запальчиво заметил Кутенев, хитровато улыбаясь. Как я пулю буду впустую пускать? Раз стреляешь, надо попасть! Чего тогда несешь? Или о раздавленном ребенке, о гибели брата зря упомянуто? -- Нет, это верно_ - То-то. Кутенев еще советовал другу -- своему "якуту-мужичку" -- пропускать мимо ушей эти небылицы, хоть и в них нет ничего дурного. Солдаты, известное дело, большие выдумщики. Но зря не заговорят о таком же, как они сами. У каждого свое представление о воине-герое. И вот как что-либо заденет эту струну, он охотно поверит и сам. -- То, что мы вдесятером делаем, тебе одному не под силу, -- продолжал внушать Кутенев, видя, как успокаивается Федор. -- Но если каждый из этих десяти научится тому, что ты умеешь, то, считай, станем бить врага втрое крепче. Вот где сила твоего примера. Доверительная беседа действовала на Федора всегда безотказно. И сейчас после нее решил: раз надо -- пусть пишут, раз нравится -- пусть говорят, что им угодно. Но второй Сарычев с ним больше не пойдет. Новички должны его слушаться. Только тогда никто из них зазря душу богу не отдаст. Тут-то ему нужно доверие молодых. Обернулся Федор к другу и хотел было спросить о том, удастся ли из прикрепленных к ним ребят подготовить снайперов. А Кутенев уже лег, и у него, занятого своими думами, лицо с полузакрытыми глазами светилось улыбкой. И Федор не стал его беспокоить. Так прошел для Федора один из обычных дней "жесткой" обороны. Зато за ним последовали другие дни, заполненные важными событиями. Приезд Верховного Главнокомандующего сюда, на Калининский фронт, салют в Москве в честь освобождения Орла и Белгорода, радуя и будоража, настраивали всех на нечто более серьезное, чего ждали уже давно. Именно перед этими событиями, в порядке подготовки к большому наступлению, 234-й полк получил приказ сняться с высоты-"Желтая", где стоял в обороне около трех месяцев, и занять позицию недалеко от деревни Дурнево, той самой деревни, за которую полк вел бои почти всю зиму. Притом получилось так, что самостоятельное снайперское подразделение распалось, и снайперы группами в 4 -- 5 человек, передавались в подчинение командиров рот. И только по настоянию старшины Кутенева, он сам, Охлопков, сержант Катионов, младшие сержанты Ганьшин и Борукчиев оказались в одной группе. Они-то, эти пять снайперов, за четыре дня августа уничтожили 29 фашистов, в том числе Охлопков -- 7, Кутенев и Борукчиев -- по 6. Упомянув об этом, в армейской газете было сообщено от их имени: "Радостна наша победа. Высока честь наших братьев по оружию, вернувших Родине древние русские города Орел и Белгород... Для себя мы сделали один вывод: еще метче будем бить немецко-фашистскую нечисть" . У Дурнево в жизни снайперов промелькнул и другой счастливый день. Кутенев и Ганьшин были награждены орденом Красной Звезды, а Катионов получил медаль "За отвагу". Знакомые и незнакомые поздравляли: кто руку жал, кто, проходя мимо, честь отдавал, кто одаривал улыбкой со словами вроде "Молодцы, ребята!" Но для всех неожиданностью были подарки своего же товарища Борукчиева. Парень достал из голенища сапог два кисета и протянул Кутеневу и Ганьшину. Те переглянулись: у них обоих имелись и кисет, и табак. А эти кисеты оказались с трубками из кореньев липы. Федор был удивлен тем, что корень этот трудно отличить от березовых щет-ков. Из щетков березы якуты тоже мастерят черенок для ножа, курительную трубку. Может, так показалось из-за того, что Шаршен покрыл трубку каким-то растительным маслом. На трубках были тонко выведены надписи: "Степану Петровичу. От Шаршена", "Леонтию Антоновичу. От Шаршена". Затем Шаршен повернулся к Катионову и, вынув из грудного кармана портсигар, протянул другу с уважительным кивком головы. "Кто сделал?", "Сам что ли?" -- все удивлялись. А парень в знак согласия кивнул: "А-га". Портсигар был начинен полным рядом папирос и красовалась надпись: "У солдата любовь к Родине на кончике штыка". "Ну, брат, даешь!", "Гравер, да еще и сочиняешь!" -- на восторги друзей Шаршен ответил уже серьезным тоном: "Это не я. Это Шолохов так сказал". Вот те события, которые надолго запомнились Федору. Каждое событие, естественно, сказывалось на его настроении и, вызывая то радость, то огорчение, то негодование и протест, оставляло невидимый след в его душе. С нескрываемой злостью и ненавистью рассказывали на митинге о генерале Власове. Этот изменник, стянув вокруг себя немалые силы, продолжает вести братоубийственные бои с частями 43-й армии. Выходит, в предстоящем наступлении, как и зимой, многие из наших солдат положат головы от рук власовцев, которые дрались злее гитлеровцев. Еще услышал рассказ о том, что некий Егоров из-за трусости убежал в лес и, будучи пойман, расстрелян по решению военного трибунала. Вдруг он его земляк?.. Кто бы ни был, суть-то не меняется. Командиры и агитаторы правы -- на войне измена, бегство с фронта равносильны тому, что кто-то, крадучись, подошел к тебе сзади и саданул ножом в спину. Об этом ежедневно, ежечасно говорят командиры, политработники, агитаторы, все газеты, начиная с "Боевого листка" и до центральных. Внутренняя же настройка зависит от человеческих качеств каждого. Бывают люди, которые войну принимают как адскую муку, ниспосланную кем-то сверху, как цепь невыносимых испытаний. И они, желая уйти из этого ада живыми, калечат себя, стреляя друг в друга в руку или ногу, пьют мыльный раствор препарата для вытравления вшей, натирают кожу солью... для таких болезнь, ранение -- это верх счастья, плен -- вынужденная, но не исключаемая необходимость. На войне, как и в жизни, народ разный. Небольшой марш-бросок, а у многих уже ни гранат, ни патронов, даже сухого пайка нет. Пошел человек в атаку в сапогах, а потом смотришь -- топает босиком. Есть такие, для которых ловчить, хитрить, во что бы то ни стало постараться остаться в живых, пусть даже за счет других -- суть их поведения. Они на поле боя подталкивают вперед других: "Ты,.... вперед!", а после атаки больше всех шумят: "Мы их...", "Да как дал!.." Как только раскусят таких, делают обычно "темную". Это делается не столько из-за ненависти к ним, сколько из-за естественного чувства самосохранения. Время от времени появляются штрафники. При первой встрече с ними надо держать уши востро. Бывали случаи, когда они при наступлении стреляли в сторону соседей, если им казалось, что их плохо поддерживают. "Умирать, так всем!" -- кричали из этой ватаги и могли убить любого, который вздумает спрятаться за их спинами. Видимо, поэтому штрафников чаще всего используют в ночных операциях или отправляют в атаку одних. Оставшихся в живых после первого боя тут же распределяют между подразделениями. Смотришь -- люди как люди, ничуть не хуже других. С большой охотой тянутся в разведроту. Они надежны не только в бою, с ними чувствуешь надежно и в будни: себя в обиду не дадут и за тех, кто рядом с ними, заступятся. Четкие и ясные отношения между людьми солдату всегда желанны. Это ему дает уверенность в своих силах, поступках. Но людские отношения на войне настолько сложны, что без отзывчивости и доброты невозможно нести свою смертную службу, когда ежедневно, ежечасно, ежеминутно надо быть готовым к самым невыносимым испытаниям. Только такой настрой, готовность делать добро тому, кто рядом, потребность помочь другу, заступиться за него, рассчитывая на взаимность, помогают солдату взять верх над своими сомнениями и колебаниями, сохранить уверенность перед черной напастью измены, трусости и прочей подобной нечисти. Так, трое наших воинов -- сержант Лебедев, рядовые узбек Нурулаев, татарин Гинатулин -- смогли противостоять в течение двух часов натиску сотни фашистов и уничтожили из них две трети. Когда на такой поступок будут способны все больше и больше солдат, тогда будут исчезать трусы, изменники, как улетучивается ночная роса после восхода солнца. Так думал Федор. НА БЕЗЫМЯННОЙ ВЫСОТЕ Когда утром внезапным ударом брали эту высоту с отметкой 237,2, Федор знать не знал, что ему придется биться один на один с наседающим противником. После длительного минометного и артиллерийского огня, который вел противник с четырех сторон, от взвода осталось всего десяток бойцов. Из них трое были бойцами его отделения. Потом двое погибли во время первой атаки, третий пал, когда отражали третью атаку. Теперь настал его черед. Лежал он за щитом разбитой пушки и бессмысленно глядел на плывущие над холмом серые облака. Собрав силы, с трудом сел и стал разгребать комья, завалившие ему ноги. Полк к подножию этой высоты подошел 22 августа. В тот день батальоны 234-го и 259-го полков после пятиминутной артиллерийской подготовки в 5 часов утра пошли в атаку. "Ввиду того, что подразделения 234-го полка выдвинулись вперед, а подразделения 114-го батальона задержались и отстали от 234-го полка, противник весь огонь с безымянной высоты 400 метров восточнее Колодези сосредоточил по наступающим подразделениям 234-го полка. 1-й батальон 234-го полка достиг подошвы 237,2, 1 батальон 259-го полка овладел безымянной высотой в 300 метрах севернее высоты 249,6. Батальоны закрепляются и приводят себя в порядок. Противник оказал сильное огневое сопротивление, его огневые средства вели огонь с высоты 237,2 и безымянной высоты восточнее Колодези, 4 пулеметных точек с высоты 249,6 до огневых точек -- 8, батарея 105 миллиметровых орудий из района Колодези и два орудия прямой наводки" . Именно с того сражения, запись которого приведена из журнала боевых действий дивизии, полк вел непрерывные бои за высоту и взял ее лишь на шестой день, сегодня утром. Когда три наших бомбардировщика, вынырнув из-за облаков, удачно побросали бомбы на самую вершину высоты, притаившиеся внизу бойцы тут же встали и, воодушевляемые дружным раскатом взрывов, изо всех сил устремились вверх. ...Сейчас он, оставшийся один на высоте человек, пытается чистить пулемет. Ему мешают частые взрывы. Ох, как же остановить этот ужас хотя бы на несколько мгновений?! В отчаянии Федор оглянулся вокруг. По-прежнему ни справа, ни слева никого. Лишь вспыхивают беспрерывно черно-красные столбы взрывов. А перед началом наступления сколько у него было надежд! Оказалось, у немца сил еще хоть отбавляй. В течение полумесяца -- под непрекращающимся дождем и непрерывным артиллерийским огнем, разрушая множество укреплении -- прошли шесть верст. За пятнадцать суток -- шесть верст! Много это или мало? Сложно ответить. Сколько пролилось крови, насколько иссякли силы дивизии? И все эти дни противник отбивал атаки именно с этой высоты. Как только огневой вал чуть отодвинулся, тут же поднял голову: черные тени то снижаясь, то приподнимаясь, шли вверх к нему. Видны даже овалы раскрасневшихся лиц. Что-то орут: рты округлены. Это немцы. Они идут, чтоб взять высоту... "Ы-ах!" -- невольно вырвался крик страха. И Федор сунул руку в рот, закусил до боли, тут же выдернул ее и завопил: "Есть кто здесь?!" Зрачки от бешеной ярости зажглись угольками, глаза зло зажмурились в узкие щели. Не отрывая глаз от идущей лавины, подхватил пулемет. "Начинай справа -- там офицер!" Ишь, пистолетом машет -- погоняет своих. Сейчас, сейчас... Пулемет, неистово содрогаясь, выплевывал раз за разом пучки пламени. Исчез офицер, через миг исчезли маячившие рядом с ним тени. При каждой удаче Федор кричал: "На, собаки..." Вдруг над ухом дружно зажужжали трассирующие пули. Одна из них ударилась об щит, за которым он лежал. "Пушка будет бить", -- мелькнуло в голове и он мгновенно скатился вниз, на дно траншеи. Тут же ахнул ужасный грохот. Ослепительная вспышка, затем -- мгновенная мгла, жар пепла, пороха и горячей грязи, удушающий запах, комья земли, куски металла, посыпавшиеся на спину. Федор лег, обхватив голову обеими руками. Но, как прошла волна взрыва, задыхаясь и чертыхаясь, встал сначала на колени, неистово замотал головой, затем поднялся на ноги и пошел вперед. Тут же упал от нехватки воздуха, все же двинулся вперед то ползком, то на четвереньках. Замечал ли трупы, по которым полз? Вдруг почуял, как чья-то рука прошлась по бедру и вцепилась в голенище сапог. "Неужто настигли?!" -- с этой мыслью выхватив машинально кинжал, обернулся и увидел -- свой. Полузарытый на дне траншеи человек в командирской гимнастерке шевелил губами и кистью свободной руки указывал куда-то в сторону. Федор пополз дальше и за поворотом боковой траншеи наткнулся на пулемет. Радость находки мгновенно придала силы и тяжелый универсальный "МГ" вмиг оказался на бруствере. Немцы шли, но почему-то не прямо, а косо, к левому флангу. Хорош! Сейчас поговорим! -- Федор удобно устроился и, подбодрив себя протяжным криком "Ы-ыы!", дал длинную очередь. Стали падать один за другим идущие. Это разбудило в Федоре страсть крушить, давить, сметать. Не пройдете! -- процедил сквозь зубы. Ближние четыре человека пытались было подняться, но тут же были скошены огнем в упор. На исходе ленты фашисты вынуждены были залечь. "Так-то!" -- удовлетворенно воскликнул Федор и поволок пулемет по траншее, теперь уже к левому флангу. По пути увидел, как раненый младший лейтенант приподнял руку -- то ли хотел предупредить, чтобы шел, или одобрял его действия, понять было трудно. Дойдя до более удобного места, немного перевел дух и стал посматривать, что делается на косогоре. И удивился: немцы залегли. Их головы торчали из воронок там и сям. "Заставил же уткнуться носом в сырую землю!" -- в который раз подбодрил себя Охлопков, волоча дальше крупнокалиберный немецкий пулемет. Он подался еще ниже. Огонь артиллерии и минометов стал как бы менее опасным: взрывы взметались где-то позади. "Задержать хотя бы на полчаса! Всего на полчаса..." Повторяя мысленно свое пожелание, Федор отошел метров на двадцать и приподнял голову, чтоб удостовериться, стоит ли останавливаться. "Что это? Кто на немца сыплет мины?" -- "Наши!" Нет, оказывается, он не один! Федор тут же разложил гранаты, кинул пулемет наверх и, глубокими вдохами сбивая душившую одышку, бросил взгляд вниз по косогору. Те самые "кочки", которые раньше торчали из воронок, то удлинялись, то укорачивались, извиваясь ящерицей. Это фашисты ползут. Пулемет, подпрыгивая на своих ножках, заработал снова против своих прежних хозяев. Его дуло, по желанию нового хозяина направлено именно на ближние гребни, откуда могут забросать гранатами и встать в атаку. "Не давать вставать!", "Не давать вставать!" -- Эта мысль сверлила голову стрелявшего из пулемета человека. Соображал ли он отчетливо то, что делал, но контакт с пулеметом был достаточным. Во всяком случае после этой стрельбы фашисты так и не сумели подняться в атаку. Но так продолжалось недолго. Пулемет, израсходовав всю ленту, замолк. Когда пулеметчик повернул в обратный путь, у него, кроме двух гранат, ничего не было. Уйти? Нельзя. За эту высоту дерутся целых шесть дней и только этим утром и заняли. А сколько погибло... Федосеев, получив тяжелое ранение, отправлен в госпиталь. Командир роты Ровнов подорвался на мине и Павел Трофимович, как сам сказал, подарив одну ногу богу войны, также отбыл в тыл на лечение. А вчера погиб Борукчиев. Это случилось на подножье высоты. Парень должен был принести обед для отделения. Вышел из опасной зоны, встал и давай бежать в сторону полевой кухни. Разве такую вольность потерпит фашист? Два-три взрыва минного снаряда было достаточно, чтобы исчез Борукчиев. Сначала Федор не поверил своим глазам. Как же так? Разве можно: мгновение и нет человека. Может, он успел залечь? Или просто засыпало его? Когда выходили из передовой, обшарил все три воронки и случайно в одной из них увидел куски кишок, один ноготь и каблук сапога. А парень мечтал попасть в институт, мечтал о встрече со своей девушкой... Взрывы снова участились. И Федор шел, нагибаясь, по развалинам траншеи. По пути нашел немецкий автомат. Еще добыл 5-6 гранат и тут же покидал их вниз по косогору. Перед выходом в боковую траншею выпрямился и увидел, как на косогоре снова появились немцы. До передних шагов пятьдесят. "Пускать дальше нельзя, забросают гранатами", -- Федор лег на бруствер. Сперва короткую очередь пустил влево, затем дал длинную вправо. Когда над ним стали свистеть пули, понял, что это значит и оттолкнулся в траншею и, отойдя немного, вынырнул снова на бруствер. Постреляв с минуту, вновь изменил позицию. Скоро он оказался на том же самом месте, откуда начал. Так он пытался не попасть на мушку меткого стрелка и'стара лея создать впечатление, будто отсюда ведет огонь целая группа. Ствол автомата раскалился. У самого пот лился градом, колени тряслись так, что еле держится на ногах, в горле пересохло, в носу щекочет от дыма и гари, от нехватки воздуха. Грохот боя уже не доходит до него. А он не останавливается. Не остановился даже тогда, когда близко от него разорвался снаряд. Шатаясь, в очередной раз изменил позицию. Теперь идущие к нему казались невероятно большими или куда-то удалялись, расплываясь по колыхающейся поверхности косогора. Все же заставил пулемет изрыгать огонь по атакующим. Что это? Почему немцы отходят с той стороны, а не с этой? Странность эту Федор заметил в тот момент, когда поверхность косогора перестала колыхаться. Еще заметил, как свои с обеих сторон от него ведут огонь. Двое-трое бойцов пробежали мимо него. Тут-то Федор, опустив автомат, повернулся спиной к стенке траншеи и скатился вниз. Сидя на развалине, с силой вдохнул несколько раз и тыльной стороной ладони вытер с лица пот: "Уу-у_ пришли же_ наконец-то_ уу-у-" От усталости и нервного напряжения тряслись руки, ноги. Пытаясь унять дрожь в теле, хватался за колени, прислонялся спиной к стенке траншеи. А тут кто-то взял за плечо, крепко поцеловал его. Открыл глаза -- над ним командир. Что-то говорит -- губы шевелятся. -- Молодец! -- командир, опустившись на колени, крикнул в ухо. -- Ты -- Охлопков? -- Собери своих и иди в тыл! Тебя командир полка дожидается! Там! Ждет тебя! Иди! Командир встал, улыбнулся _и, похлопав по плечу, побежал к своим. Его ждут... Значит, надо вставать. Федор встал. Как же иначе? Он ведь жив! Первым делом дошел до раненого младшего лейтенанта. Очистил от навалившейся земли, встав на четвереньки, взвалил его на спину. Теперь надо идти. И он тронулся, не видя огненных шатров взрывающихся снарядов, не слыша грохота боя. Сначала ему казалось, что идет быстро. Спускаясь по косогору, прошел несколько боковых траншей, отрытых немцами. На каждой -- ячейки для минометов и пушек, проволочные заграждения. Ячейки для пушек иной раз такие глубокие и объемистые, что, видимо, поместился бы блиндаж командного пункта. Еще и забетонированы. Зато не было ни дзотов, ни дотов. Если все это увидел бы в более спокойное время и в нормальном состоянии, то, наверняка, ужаснулся бы тому, с какой обстоятельностью все это сооружено. А сейчас ему надо быстрее дойти, напиться и лечь. Да, как дойдут, отдохнуть бы... У подножья остановился. Раненого младшего лейтенанта положил на спину. Пить хочется. Выплюнул густую слюну и облизнул губы. Поднял голову и увидел, как бурлит на высоте черный дым. Время от времени эта сплошная черная стена освещалась тускло-красным заревом. Снаряды рвались и здесь, и на подножье. Земля вся перерыта. "Это утром, когда наши бомбили", -- мелькнуло в голове. А утром наши пришли с западной стороны, со стороны немецкого тыла. Фашисты, видимо, их приняли за своих. На высоте не заикнулась ни одна зенитка, не забухала ни одна пушка. Наши бомбардировщики, вынырнув из-за облаков, развернулись и, сбросив свой тяжелый груз, тут же исчезли в облаках. Бомбы угодили точно на вершину. И пока не забрались на нее, ни один пулемет, ни один автомат так и не заговорил. "Ну что, 7-я авиадесантная, получила по заслугам?" -- кричали бойцы. На том склоне оставшиеся в живых фашисты оказали было сопротивление, но тут же быстро были прогнаны. Федор, поддерживая рукой голову, сидел с закрытыми глазами. Очнулся от взрыва мины, снова встал на колени, взвалил командира на спину и отправился дальше. Он шел из последних сил. Не остановился даже в том месте, где подорвался Борукчиев. Прошел и место, где получил ранение Ровное. Ровнов. Очень хороший мужик, из Рязани... Будет ли у него еще такой командир... Добрый. Заботливый. Сидели они втроем в довольно глубоком овраге. Когда взорвался минный снаряд, один взлетел в воздух, у Павла Трофимовича оторвало ногу, а третий остался целехонький. На войне бывает и так. Федор потом не раз слышал, что говорили про Ровнова солдаты: "Нет, он счастливчик. Что там одна нога? Еще жить да жить". Здесь не один Павел Трофимович пролил свою кровь. Подорвался на мине капитан, который приходил к Ганьшину. Капитан перед тем злосчастным мигом давал распоряжение солдатам, толкавшим гаубицу, а сам по шел вперед, на ту площадку, где, как ему казалось, удобнее было установить пушку. Злобин погиб недалеко от этих мест. На его тело Федор и Борукчиев натолкнулись во время атаки. Помимо документов нашли у него и книгу, заткнутую чыше пояса под гимнастеркой. Кни га оказалась немецкой. "0-го, Генрих Гейне, -- удивился Борукчиев. -- Смотри-ка, на фронте читают Гейне! У немцев эта книга запрещенная". Отчего Борукчиев так возбужденно говорил.Федор не понял тогда. Только после сдачи позиции вновь прибывшей части он на обрат ном пути похоронил лейтенанта. Именно этот лейтенант-москвич рассказал, что в бою в окрестностях Лейпцига Леонтий Куренной во время Отечественной войны 1812 года, оставшись один, отстреливался до подхода подкрепления, а сам остался жив. А сегодня он, якут, советский солдат, подобно тому русскому солдату, один отстоял позицию взвода и тоже живой идет в свою часть. Сколько часов продвигались эти два человека -- один тяжело раненный и потерявший сознание, другой, контуженный и обессиленный в бою -- трудно сказать. Федор очнулся, когда его остановили, дернув за плечо. Тут же исчезла тяжесть, давившая на плечи. Оглянулся -- сняли лейтенанта. Колени подогнулись и Федор, не удержавшись, упал, больно ударившись об землю... Что такое? Его кто-то несет на носилках? Не попал ли немцам в лапы?! Приоткрыл веки и увидел красный крест на сумке идущего впереди. Нет, это наши. Тогда что? Он ранен? Вот беда. Где же его ранило? Когда сел отдохнуть? Пощупал себя: будто целый... Тогда это контузия... Это не впервой. Под Ржевом, когда в двух шагах взорвалась мина, земля, всколыхнувшись, как бы сама упала ему навстречу, обдав сырой испариной, вспыхнуло что-то перед ним и в следующий миг впал в густую чернильную темень. А сейчас? Соображает, видит. Разве сердце жмет, как это бывает при тошноте да руки не слушаются. Он мог бы встать на ноги. Носилки вдруг остановились. И над ним наклонился командир дивизии полковник Шкурин. Михаил Михайлович жмет руку Федору и мягко улыбается. Федор хотел было встать, да полковник запрещающе поднял руку. Все же с усилием сел, затем медленно, но достаточно уверенно встал. Собравшись с силой, отдал честь и стал докладывать. Своего голоса не слышал. Но полковник обнял его и похлопал по спине. Его взяли с обеих сторон под мышки и повели куда-то. Когда остановились, увидел, как кто-то в плащ-палатке машет руками и шевелит губами. Оказывается, командир выступает перед строем. Что за строй? Какая часть? Так и не понял Федор. Как потом выяснилось, докладывал Федор не командиру дивизии, а командиру соседнего полка полковнику Жидкову Ивану Ивановичу. Выступал майор Садыбеков Муса Шайкович, который непосредственно руководил снайперским движением в 234-м полку. Его так и не узнал. Майор привел сюда подразделение 259-го полка, которое должен был вести на ту же высоту с отметкой 237,2. Остановил носилки он, и он же рассказал бойцам, идущим в бой, как мужественно дралась снайперская группа Охлопкова против численно превосходящего противника и держала оборону в течение трех часов. Когда на четвертый день вышел из медсанбата, полк находился на второй линии. От знакомых почти никого не осталось. Даже командир полка Ковалев Григорий Александрович, получив ранение, был отправлен в госпиталь. Его друзья Кутенев, Ганьшин, Сухов еще до боев за высоту были разбросаны по другим ротам. Из тех, кто был с ним, все, кроме двух раненых, погибли на высоте. Выходит, от снайперской группы полка остался он один. И ему, Охлопкову, в штабе полка высокий молодой майор, похвалив за то, что "не уронил чести советского воина", приказал идти в полковую разведку. Таким образом, Охлопков пережил еще одно наступление, длившееся пятнадцать суток. Когда получил новое назначение, он не знал, что именно за бои на безымянной высоте будет представлен к награде. А в том наградном листе, заполненном спустя месяц после окончания Смоленской операции, будет сказано: "Сержант Охлопков в наступательных боях с 13-го по 31 августа 1943 года в районе деревни Ивашино Перечистинского ра'йона Смоленской области проявил стойкость и храбрость. Находясь в боевых порядках пехоты, на высоте 237,2 28 августа 1943 года группа снайперов во главе с т. Охлопковым стойко и мужественно отбила три контратаки численно превосходящих сил противника. За период боев с 13 по 28 августа он лично уничтожил 51 немецких солдат и офицеров, а всего на личном счету он имеет 219 убитых немцев. Во время сильного боя он был дважды контужен, но с поля боя не ушел, а продолжал оставаться на занятых рубежах и руководить группой снайперов. В борьбе за Родину сержант Охлопков дважды награжден орденом Красной Звезды. За проявленное мужество и храбрость в борьбе с немецкими оккупантами удостоен правительственной награды -- орденом Красного Знамени. ВРИО командира 234 стрелкового полка майор Длужневский. 2 октября 1943 г". Нечего сказать, документ в описании событий точен. Именно 28 августа, именно на той самой высоте группа бойцов отбила три контратаки, именно там Федор был дважды контужен, но с поля боя до подхода другого подразделения не ушел. И не ушел потому, что остался один. И ответственность за занятую позицию переходила к нему. Он знал, как сурово обходились в августе 1942 года с людьми даже за вынужденный отход с позиции и не желал ни в коем случае быть обвиненным в трусости, тем более в измене. В документе группа бойцов во главе с Охлопковым названа снайперской. На самом деле к тому времени группы снайперов уже не существовало. Содержание наградного листа подтверждают и отрывки из газет. "Перед боем, -- так начиналась одна из заметок, -- командир поставил нам, пяти снайперам задачу: прикрывать фланги наступающей пехоты... Действовали парами. Особенно успешно стреляли, когда немцы стали контратаковать... Снайпер Охлопков только за один боевой день сразил 17 гитлеровцев" . В другой заметке старшин