льства. Впрочем, она тоже не столь тщательно подбирала слова. Этому, конечно, способствовало ее многолетнее состояние постоянного аврала, когда терпение и другие слова быстро заканчиваются. Я уже приготовился подвергнуться тяжелому испытанию -- вываленным на себя обидам, присыпанным пеплом ее загубленных лет, но она, посмотрев на меня, поняла, что нельзя требовать от людей совершенства. Да, верно, каждый должен знать, что есть в жизни вещи, которые он не должен делать. Но приучаться к порядку надо постепенно. Лично мой мозг восприимчив к простым командам, и в такие моменты у меня в голове всплывают только две: "Стоять!" и "Тихо!". Но тут очень важно воздержаться от наказания. Чтобы не зайти в тупик самому и избежать истерики у моей второй половины, я, как человек, излечившийся от алкоголизма, потребовал лишь немного внимания и взял паузу. Логика решения, принятого на семейном совете после моего возвращения с лечения, была проста: все -- и хорошее и плохое -- я делаю своим прошлым и возрождаюсь заново. Нрав свой приходилось воспитывать так, чтобы ничто не могло помешать обновлению. В отношении моей посильной помощи по хозяйству у меня противопоказаний не было, но маленькие провокации -- стерпит, значит, любит -- сегодня были просто не к месту. Поэтому в этот святой для меня день, уже не было необходимости приспосабливаться к чужим выходкам. Мне требовались немного времени и капелька чужого терпения, чтобы убить свои проснувшиеся замашки. Мне повезло -- моя жена человек по натуре склонный к смелым и необычным поступкам даже, пожалуй, чаще, чем я, бывает великодушна до противного. У нее многому стоит поучиться. В этом смысле она скорее исключение из правил -- девочка с физтеха. Но главное ее достоинство -- это пряность ее тела и острота ее чувств. Для нее семейное счастье не результат, а процесс, для которого необходимы разнообразие эмоций и непредсказуемость событий. За погоду во дворе я не отвечаю, но за то, какой я есть, отвечаю именно я. Поэтому и предупредил, что если сегодня делать все правильно, то я, как минимум, на несколько часов стану другим человеком, и тогда моральное удовлетворение окружающим гарантировано. И улыбнулся в знак примирения улыбкой людоеда. Мне улыбнулись в ответ. Мы даже поцеловались. Трудно обвинять других в том, что ты сам делаешь каждый день. С каждой минутой моя голова остывала; вещи, еще недавно казавшиеся мне важными, приобретали относительное значение. Я уже почти успокоился. В это время раздался долгожданный телефонный звонок. Карусель праздника завертелась. Веня. Лето 1982 года. Афганистан Жизнь в бригаде отличается от засад и сопровождений колонн тем, что скачок от одного залета к другому происходит, как правило, в максимально сжатые сроки, часто одно вытекает из другого, не давая никаких шансов на возможность оглядеться и сообразить, кто и зачем раскручивает колесо событий. Поэтому -- не выпендривайся! Не лезь на рожон и на незнакомые объекты. Не делай этого ни при каких обстоятельствах. Если ты не знаешь, откуда у сапера растут руки, а откуда голова, -- заройся в песок и не изображай из себя короля пустыни, забей большую папиросу или просто вышивай крестиком свой дембельский флажок. Знаете, как ходит афганский сапер со щупом по тропе? Как швейная машинка прошивает он им землю перед собой в поисках мины. А как ходит наш сапер? Нет таких слов, которые могли бы заполнить паузы между каждым ударом его щупа по тропе! Представьте человека, уморенного длительным переходом, нагруженного двойным боекомплектом, всякими там саперными штучками: кошками, шнурами, шашками и черт знает, чем еще. Представили? А теперь придавите это все огромной ответственностью за товарищей, идущих за ним следом по тропе. После этого вам станут понятны и его фатализм, и безразличное отношение к себе. Но если вам предложат выбирать, с кем идти, смело выбирайте нашего парня! Нет объяснений мастерству и интуиции, с которой эти ребята находят духовские сюрпризы, пропуская через свое сердце каждый метр чужой земли. ...К хорошему привыкаешь быстро. Не успели ребята поверить в реальность горячего душа, как раздался суровый командный рык: "Домываемся и строиться!". Группа молодых саперов покидала баню, одевалась на ходу, не скрывая недовольства. Бригадная солдатская баня представляла собой обычную шатровую пятиместную палатку. Мы только что прикатили из засады, и старшина божился, что баня уже готова. Теперь вам понятно наше законное негодование, когда мы увидели, как запасы нагретой за день солнцем воды с поросячьим восторгом использует кто-то другой? Растерянность наша длилась недолго. Мы быстро построились, изображая не знающее послаблений и свободы отделение. Рекс умело изобразил сурового сержанта. Именно его командный рык и уверенный взгляд заставили чужих ребят побросать свои обмылки. Но сдаваться без борьбы они явно не собирались, хотя беспредельный вид Рекса и безупречное, показное наше подчинение его командам лишили их мужества. На подмогу к обиженным кинулся их прапорщик. Но Рекс не дрогнул. Доверительно взяв прапорщика под локоток, он удалился с ним за палатку. Вернулся Жека один и спокойно дал команду занимать баню. Мы уже вовсю плескались, когда в палатку кто-то засунул голову и прокричал, не скрывая ехидства: "Сержант, на выход!" Не успев раздеться, Рекс вышел из палатки. Сделав несколько шагов в направлении ожидающего его офицера, он уже знал про него все. Рост, ширина плеч, выражение лица ничего хорошего не обещали. Они молча смотрели друг на друга. Судя по мозолистым рукам и зеленому ХэБэ, это был новичок. -- С какого подразделения, сержант? -- грозно начал сапер. "Молодой", -- окончательно убедился Рекс, -- "еще не понял, что надо всегда стараться производить хорошее впечатление. Я с ним две минуты, и мне уже тяжело, а он, бедняга, каждый день сам с собой по двадцать четыре часа в сутки". -- Спокойно, лейтенант. Сейчас второй батальон закончит, и твои зайдут, -- Рекс пытался быть убедительно вежливым. Если ты сразу даешь понять, что на тебе далеко не уедешь, не боишься озадачивать других и при этом смело смотришь в глаза, можешь рассчитывать на сохранение собственного статуса. Самообладание -- это управление не людьми, а обстоятельствами. Правда, для этого приходится частенько устраивать тренировки собственной выдержке. Лейтенант резко подтянул обнаглевшего бойца к себе и поднял его за ремень: "Скажи спасибо комбату -- дерзких сержантов он воспитал". Ноги Рекса оторвались от земли и болтались, как сосиски, особенно левая, судорожно искавшая опору. "Крутой дядька, но я буду круче" -- решил Рекс и ударил ногой, как только его опустили на землю. Сапер упал в пыль, успев схватить бьющую его ногу. -- Он тянул меня к себе, как лошадь тащит плуг по целине, -- вспоминал Рекс позже. Короче, амбиции и упрямство сделали свое дело. Мы получили возможность спокойно помыться, а Рекс приобщился к профсоюзу саперов. По его рассказам получалось, что последний, достаточно четкий отпечаток в его памяти оставило лицо лейтенанта перед тем, как он бросил Рекса на землю. Остальное потеряло резкость, земля перевернулась и упала ему на голову -- сапер оказался дзюдоистом. Но это не спасло его от хулиганских замашек Рекса. Оба остались довольны встречей. Паша с трудом оттащил Рекса от офицера. Сапер оказался настоящим пацаном -- нанесенная ему обида не изменила его цены. Рекс отошел в сторонку и, стоя, пытался найти такое положение, в котором можно было не чувствовать боли. -- Раз мы так встретились, нам не стоит так расставаться, -- сказал сапер, удивляясь способностям Рекса, -- надо это продолжить за столом. -- Меня спасло только то, что он просто устал и плюнул на меня, -- Рекс гордо демонстрировал разодранную в кровь спину и опухшую от проведенного против него захвата коленку. Он не мог ни лечь, ни сесть, даже выпрямиться не мог, напоминая дворового кота, вздрагивающего при каждом постороннем движении. Когда сапер находит мину и не уверен в безопасности ее извлечения, он ставит указатель. Не прерывая общего движения группы, он обозначает опасность, и указывает пути ее обхода, а мы, не ломая голову над причиной, следуем указаниям "Внимание: опасность". Нам показалось, что тогда сапер первым обозначил мину в жизни Рекса. Но извлечь ее ему оказалось не по силам. Первым, кто это понял, был Паша. Паша. 2 августа 1998 года У меня еще было свободное время. Встретиться случайно с кем-нибудь из знакомых мне не хотелось. В аэропорту я взял такси и поехал сразу к Рексу. Водители такси в какой-то степени могут считаться полпредами города. Для приезжих это люди, которые формируют первое впечатление о городе и горожанах. -- Бывший солдат? -- спросил таксист, бросив взгляд на мою сумку. -- На всю жизнь, -- ответил я. -- Тогда с праздником, солдат! -- он протянул мне для пожатия руку. Мне было чертовски приятно от его слов. -- Живешь на Шиловке? -- спросил таксист. -- Нет, еду к другу, -- ответил я, показывая таксисту, где повернуть. За квартал от дома Рекса я попросил остановиться, рассчитался с водителем и вышел. Спокойный когда-то поселок стал сегодня пригородом. Совсем недалеко, за соседней улочкой ревет тысячами машин проспект. Жизнь течет в этих тихих двориках степенно. Здесь, на окраине, люди по-прежнему веселятся и отдыхают дома, почти все соседи знают друг друга, знают, кто, как и чем живет. Я уселся на скамейку во дворе и стал ждать Веню. Я был уверен, что он пойдет именно этой, не самой короткой дорогой. Венина способность усложнять жизнь меня всегда удивляла. Так или иначе, но, на мой взгляд, в этом есть некая шутка природы. Действительно, почему, когда два человека перебираются через лужу, у одного не оказывается ни одного пятнышка, а другой по уши в грязи? Почему одним приходится прилагать неимоверные усилия для поддержания равновесия в жизни, а у других это получается совершенно безболезненно? Вот, например, Веня. Он пришел к нам в роту с весенним призывом. Худой высокий студент. Голова была забита какими-то теориями, объясняющими ему все в его жизни. Он говорил и опирался в своих суждениях на вещи, которых даже ни разу не видел. У него была какая-то собственная реальность. Но после того, как его кинули в Афган, он стал немного более опытным в обращении со своими галлюцинациями, которые он называл моделями или теориями. Когда большинство из них оказалось разрушенным жесткими реалиями войны, он проявил чуточку больше стремления к переменам, и выдумал новые под напором новых фактов. Но окружающий его мир, где продолжали гибнуть невинные, мирные люди, оставался прежним. У войны особый подход. Она входила в нашу реальность и потом ломала ее безжалостно раз и навсегда. Для этого у нее было множество способов. Жизнь разбивалась от ее ударов на мелкие части. И когда через два года мы получили их в свои руки, жизнь для нас показалась конструктором, игрушкой -- моделью, которую мы действительно создали сами! Я это понял. На войне учат делать то, что необходимо для выживания. Многое из того, чему мы там обучались, весьма уникально, но, честно говоря, среди "нормальных" людей эти навыки порой нужны больше, чем среди тех, кого Веня встретил в психушке. Значительная часть обогащенного войной опыта не относится к самой жизни, -- она относится к тем осколкам сознания, которые мы привезли с войны. Мы ведем себя порой, как уроды, потому, что наше разбитое войной сознание -- созданная нами галлюцинация, красивая голограмма прошлых наших переживаний. Но если сделать ее реальностью -- мы становимся нормальными людьми! Мир лопнул, раскололся на части, и мы мечемся в поисках собственного осколка, чтобы найти в нем покой. Чтобы угомониться, мы разбиваем чужой мир, убеждая всех, что тот ужас, который они начинают при этом испытывать, и есть нормальное состояние. Мы намеренно обманываем себя, пробуя совместить несовместимое -- наше и их представления о жизни. Кто не знавал счастливых супругов-однокурсников? К сожалению, на пути карьеры вперед вырывается только один из них -- как вы думаете, кто? Веня запил и похоронил свою карьеру. Его жена-умница пошла по стопам папы-профессора. Веня пытался склеить собственные кусочки в целое, но делал это слишком откровенно. Равнодушие к родным -- дань, которую ему пришлось платить за приобретенный опыт. Веню просто сдали на лечение. У него не было других препятствий на пути, кроме тех, которые он не смог устранить, если действительно этого хотел. Интересно, как он сейчас? Я встал и подошел к телефону-автомату, висевшему на стене у подъезда дома. Паша. Лето 1982 года. Афганистан Гора черной массой возвышается над спящим палаточным городком. Луна, зацепившись за каменную вершину, замерла в ночном небе. Кажется, что поднявшись на гору, можно прикоснуться рукой к ее серебряному кругу. В учебном центре, разбитом у подножия горы, существует много способов воспитания настоящих солдат, каждый из них позволяет достичь поставленной цепи. Ночной подъем на гору -- один из таких способов. Только на первый взгляд все выглядит просто и легко. Солдаты стартуют по одному. У каждого есть трассирующий патрон, нужно зажечь его на вершине и спуститься. Все наказания, существующие в лагере, ждут того, кто не "дотронется до Луны". При атаке вершины нельзя кричать, отступать и выжидать. На все про все сорок минут. Сорок минут, чтобы подняться и спуститься, пройдя через засады сержантов на единственной тропе, по которой ты не пойдешь, не должен пойти -- и они это знают. Тот, кто утверждает, что не имеет чувства страха, обманывает, прежде всего, самого себя. К началу подъема ты уже знаешь о своей трусости. Трусость давно стала твоей раной. Она создает боль -- родную сестру подлости и отчаяния. Ты не можешь избавиться от нее. Она разрывает тебя на куски, которые ты уже не можешь контролировать. Поднимаясь к Луне по гребню горы, ты тащишь с собой в РД, нагруженном камнями, свое сознание, разорванное страхом на части. Ты боишься, поэтому, что бы ты ни делал, страх с тобой. Но от него нужно освободиться. Цепляясь за острые камни, пугаясь стука собственного сердца, ты крадешься к вершине. Вот она -- засада. Тебя услышали, но пока не видят. Слева встает тень, и ты понимаешь, если метнешься от нее вправо -- тебя там тоже ждут. Вдруг, почти в упор, по тебе бьет, ослепляя вспышками, одна, затем другая холостая очередь. Ужимая внутри себя все, что есть трухлявого и мелкого, собрав в кулак остатки воли, ты вскакиваешь во весь рост. Оглушенный и ослепленный выстрелами, пользуясь моментом, в отчаянии делаешь последний рывок к вершине. Вершина. Ты торопливо бьешь по патрону каблуком ботинка. Нагибаешься, подбираешь его и вытаскиваешь пулю, расшатывая ее в гильзе. Высыпав порох на камень, вставляешь пулю острием обратно в гильзу и бьешь по ее круглому концу куском другого камня. Этот стук рвет твое сердце на части. Ровно три быстрых удара подряд, и пуля начинает трассировать. Зажатая в гильзе, она раздраженно выбрасывает пламя из своей торчащей вверх задницы. Огненная струя разрывает в клочья темноту. Ты поджигаешь порох на камне и вдруг понимаешь, что все, чего ты так боялся -- это лишь ветер, Луна и ночные тени! Встав во весь рост, ты закрываешь собой Луну. Сгорая в пламени вместе с порохом, твой страх делает тебя великаном, отбрасывающим огромную черную тень навстречу тем, кто спешит помешать тебе. Ты зажег свой трассер! Он прогорит всего несколько секунд, но сам факт, что он горел, уже не умрет никогда. Кто не был на вершине -- тот ничего не знает об этом, кто был -- тот молчит. И лишь Луна, одна для всех, светит сверху. Сколько людей не стали счастливыми, сколько их погибло только потому, что они не смогли перебороть страх. Страх, который потом называют обстоятельствами или судьбой. Но мало быть отважным перед лицом опасности и иметь храбрость жить под ее давлением. Надо еще уметь терпеть и ждать. Долго и упорно. Некоторые терпеливы, потому что боятся. Если ты все время боязлив, то начинаешь бороться против собственной боязни, чтобы сначала хоть раз преодолеть ее пресс. Те, кто позволяют делать с собой все, что угодно, потому что боятся предпринять что-нибудь сами, далеки от настоящего терпения. Трус, когда он в безопасности, угрожает сам себе собственным страхом. Такое терпение -- это плохо замаскированная форма отчаяния. Жизнь среди палаток и песка кажется спокойной, размеренной и однообразной. Терпение сквозит в движениях каждого солдата и офицера. Такое поведение легко принять за лень, разгильдяйство и безразличие. Но все не так. Это выражение обычной психологии бегуна на длинные дистанции: срок окончания спецкомандировки известен, поэтому спешить некуда -- что нельзя исправить, то следует терпеть. Когда же ты уверен в себе и силен, когда тебе не нужно ничего себе доказывать -- тогда можно быть терпеливым. Это сознательное, планомерное понимание происходящего в противоположность злости -- одновременно самое тяжелое и самое красивое из того, что действительно стоило увезти с собой в память о пережитом. Мало что меняется в бригаде для взгляда постороннего человека. Только солнце на небе, нещадно палящее сверху, меняет свое положение. Все остальное вокруг: песок и глина, выцветшие палатки -- все остается неизменным, как сама пустыня, которая на сотни километров вокруг. Своим беспощадным постоянством она словно бросает вызов нашему присутствию. Пустыня Регистан. Естественной границей песка служит сухое русло реки. С юга на север, словно застывшие гигантские волны, тянутся бесконечные гряды барханов. Часть пустыни отнимает каменистое плоскогорье. Низкие горы образуют волнистые хребты, возвышающиеся среди безжизненных равнин. Между ними узкой змейкой вьются глубоко вдавленные в песок колесами вездеходов колеи дорог. Первые горячие порывы ветра срывают с вершин барханов тучи песка так, как дома метель срывает снег с верхушек сугробов. Ветер тащит по барханам мелкий песок. Песчинки перекатываются, шуршат, пробираются под одежду, липнут к телу, забивая каждую пору, каждую щель в оружии. Поверху, как снежная поземка, идет мелкая, похожая на муку пыль, проникающая всюду, даже между линзами оптики прицелов, биноклей, НСПУ. Любой слабый ветер поднимает ее с земли, кажется, что барханы дымятся. Пыль забивает глаза, нос, скрипит на зубах. Больше всего страдает техника. Намертво приставая к смазанным частям, пыль превращает смазку в абразивную смесь, смертельную для трущихся деталей. Закутываем носы и рты, чтобы хоть как-то защититься от пыли, которая все равно проникает в легкие. Стволы оружия затыкаются тряпками, затворы обматываются разорванными перевязочными пакетами. В такой ситуации становишься нервным, взвинченным. Все прячутся, ищут укрытия. Но укрыться от пыли нельзя даже в чреве БэТэРа. Водитель, привычно вооружившись автоматом и монтировкой, устраивается на песке под двигателями бронетранспортера. Радиаторы -- единственно доступный источник воды для молодых солдат, неэкономно расходующих собственные запасы. Именно терпение становится здесь единственным источником силы. Настойчиво охраняя тишину и равновесие внутри себя, мы уходим в засаду, оставляя бронегруппу в ожидании нашего сигнала. Полдень -- пик жары. Над пустыней повисает зной. Небо идеально чистое до горизонта. Слабый южный ветер шевелит песок, но прохлады не приносит. Раскалившийся в самом сердце Регистана, он сушит кожу, обжигает глаза. Искусственно созданная тень от маскировочной сетки и отбеленных солнцем плащ-палаток, накрывающих вырытые нами в песке укрытия, не спасают от пекла. Время замирает, превращая день в бесконечность. Трудно дышать, организм быстро теряет влагу. Пот высыхает раньше, чем ты успеваешь его почувствовать, остается только тонкий налет соли на коже. ХэБэ становится деревянным и готово сломаться от пота. Возле глаз, губ, ноздрей кожа ссыхается, покрывается мелкими нудно саднящими трещинками. На ранки пыль оседает больше всего. Неравномерно покрытое пылью лицо приобретает сходство с какой-то зловеще раскрашенной глиняной маской. На боль уже не обращаешь внимания. Остается только одно: пребывая в покое и сосредоточенности, закрыть чувства для всего, что они ранее доносили до тебя, привести к тишине все мысли, которые прежде, подобно приливу и отливу, постоянно сменялись в голове, быть тихим и безмолвным внутри себя и ожидать в терпении. Ночью всегда холодно. Разница с дневной температурой составляет пятнадцать с лишним градусов. К вечеру ветер затихает и наступает абсолютная тишина! Это особенно сильно чувствуешь, когда группа на марше останавливается для прослушивания. При движении по маршруту мы обязаны контролировать местность в радиусе не менее ста пятидесяти метров. Это, конечно, не всегда реально в наших условиях. Приходится особенно следить за звуковой маскировкой, так как ночью звук разносится дальше, чем днем. Поэтому, когда группа падает на песок, и ты замираешь, прислушиваясь и проверяя ориентиры, тишина ночной пустыни поглощает тебя, как океан. В такие моменты можно услышать, как скрипят, переговариваясь между собой, камни. Вроде бы нет никого, мешать некому, но ты невольно начинаешь говорить шепотом, опасаясь, что удары собственного сердца и с трудом сдерживаемое дыхание могут выдать тебя. Пусто и тихо. Каменистое сухое русло сменяется барханами. Они похожи друг на друга каждой своей складкой, словно их лепили при помощи одной формочки для песка. Поднявшись на ближайший бархан, неожиданно видишь перед собой дно этой песчаной чаши -- отполированную ветрами глиняную поверхность, густо утыканную острыми камнями. В лунном свете все это принимает неповторимый космический оттенок. Песчаная чаша похожа на лунный кратер. Трудно представить, что за этими плавно очерченными на фоне черного звездного неба барханами дальше на юг простирается пустыня камней, песка и ветров. Только там, в песках Хадокигер, изрезанных глубокими оврагами-трещинами, напоминающими морщины на ладони дехканина, по-настоящему осознаешь цену мужества, рожденного жизнью, которая наполнена неумолимым давлением пустыни -- источником мудрого терпения, помогающего строить на этой земле вечные крепости надежды и веры. Терпение -- пластырь на все наши раны. Мы покинули место засады, отдав пустыне три дня -- три дня адской смеси терпения и напряжения. Чтобы избежать внезапной встречи с противником, приходится делать остановки. Это общепринятая практика передвижения ночью, особенно при пересечении опасных или подозрительных мест. Остановки для прослушивания, осмотр подозрительных мест являются лучшей защитой от засад и внезапных контактов. Мы с Веней первую половину маршрута шли в дозоре. Сейчас мы -- буксир, то есть, замыкаем группу, подгоняя отстающих, помогаем остальным держать темп. Это не легче, чем идти вместо минной собаки. На коротких остановках мы обязаны подходить к взводному и согласовывать наши действия на следующем участке движения, сверяя с ним показания наших расчетов о пройденной дистанции маршрута, заодно проверяя охранение группы на привале. Парни используют такие остановки для короткого отдыха. Усталость превращает обязанности часового в опасную условность. Постепенно ощущение реальности начинает притупляться, всех охватывает безразличие. С трудом, где злостным шипением, где молчаливым пинком, удается заставить очередного дозорного заниматься своим делом. Пустыня зачаровывает своим величием, бескрайностью, но одновременно наполняет душу тревогой, сурово напоминая нам о бесполезности наших намерений. Днем она подавляет, ночью -- успокаивает, вселяя почти мистический покой. В черном звездном небе ярко светит Луна. Напрягая уставшие глаза, взводный пытается определиться с ориентирами. Я смотрю на его лицо и понимаю, что мы еще долго будем тянуть пустышку. Лицо заросло щетиной и покрыто слоем мельчайшего песка. Усталость и раздражение трехдневного ожидания берут свое. Остальные такие же -- измученные, со взглядом, лишенным какого бы то ни было выражения. Я заставляю себя успокоиться. Взводный сам принял решение вернуться к бронегруппе, используя для этого остаток ночи. На возвращение нам отведено только несколько предрассветных часов. До бронегруппы по прямой, согласно карте, будет километров восемь-десять. Но идти приходится между барханами, по сухому руслу, постоянно отклоняясь от маршрута, совершая бесконечные подъемы-спуски по песчаным склонам. Так что фактически пройти надо будет примерно километров пятнадцать в хорошем темпе. С каждым подъемом ожидаешь увидеть конец пути. Ожидающий всегда торопит время. Выдерживая темп, заданный взводным, нам остается только перебирать ногами и следовать жизненному ритму пустыни: ее секрет -- терпение. Несмотря на все принятые меры, мы можем внезапно встретить противника. Такая встреча не оставит взводному времени для принятия решения. Наши действия в этих случаях отработаны до полного автоматизма в ходе изматывающих тренировок в бригаде. Но сейчас наши легкие с трудом принимают даже успевший уже остыть от дневного зноя воздух. Взводный оглядывается на нас, постоянно подгоняет. Впереди меня маячит спина Вени с размеренно покачивающимся из стороны в сторону РД. С трудом выхожу из состояния оцепенения. Нельзя путать терпение со слабостью. Жека (Рекс). Лето 1982 года. Афганистан Охранение бронегруппы днем организуется следующим образом: дозорные выдвигаются вперед, группа рассредоточена, каждому назначается свой сектор наблюдения. Дозорные меняются через каждые два часа. Но это только в идеале. Три дня ожидания, наполненные напряженным дежурством в эфире, притупляют чувство опасности и осторожности. Любая, даже плохо организованная засада имеет целью застать врасплох и уничтожить. Частенько вопрос, что делать с пойманным в пустыне человеком, требовал от нас больших моральных усилий, чем сам процесс погони и засад. Самое вкусное мясо, которое я когда-либо пробовал, это мясо той молодой газели, что я пристрелил, пока Веня с Пашей торчали в песках. Привычная тушенка -- говядина с рисом или свинина -- никогда не будет заменой свежему мясу. Даже молодой барашек, мне кажется, на вкус чуть хуже, чем мясо дикой красавицы. Мясо жарили на банках с бензином, установленных в вырытые для этого лунки в песке. Готовить его по-другому не было возможности. Над банками установили обожженный цинк из-под патронов. Мясо, отбитое штык-ножом, предварительно посоленное и наперченное, обжаривали с двух сторон. Шашлык приготовили, используя шомпол вместо шампура -- получилось отлично. Все сожрали за один заход, ничего не оставив пацанам, которые должны были сегодня вернуться. Время еще было, поэтому я решил повторить и снова пошел на охоту. Мотоциклист появился совершенно неожиданно. Резко развернувшись, он попытался скрыться от группы по сухому руслу, но нарвался на меня. Здесь пустынному байкеру окончательно не повезло. Пытаясь объехать внезапно возникшее препятствие, он угодил передним колесом в яму, после чего взлетел в воздух, перелетел через меня и, задев задним колесом мое плечо, грохнулся о землю: удар был такой силы, что дух сломал телом спинку из металлических трубок, приваренную к заднему сиденью мотоцикла. От удара колесом у меня потемнело в глазах, но автомат из рук я не выпустил. Когда я вязал духа, скрипя зубами от боли, над талией с правой стороны у него можно было нащупать только какую-то кашу. Крылом мотоцикла ему почти отрезало правую ногу над щиколоткой, но кость осталась цела. Взвалив на себя, я потащил его в лагерь. Рану там ему зашили, как смогли, и перевязали. Но это было все, на что хватило нашего милосердия. Угостить ребят не получилось. Я был очень зол за сорванную охоту. Пока тащил духа на себе, я сожалел о его ранении, в толпе молодых же мной овладел инстинкт стихийной жестокости. За несколько часов до возвращения группы из засады мы духа повесили, намотав его чалму на ствол КПВТ. Последним снисхождением, которое своим терпением заслужил афганец, была возможность помолиться перед смертью. Молодые, с которыми меня оставили в бронегруппе, постоянно испытывали стремление подавить свой собственный страх, неуверенность. При виде беспомощного пленного они неестественно возбудились. Ими руководил бессознательный страх -- а вдруг сами окажутся на месте пойманного мотоциклиста? Импульсы страха, которому они повиновались, были столь сильны, что не давали проявляться не только здравому смыслу, но даже инстинкту самосохранения. Они не могли вынести отсрочки между желанием и осуществлением желаемого. Молодые чувствовали себя всемогущими, у каждого из них в массе исчезало понятие невозможного. Они мгновенно дошли до крайности, зерно антипатии к врагу превратилось в дикую ненависть. Агрессия, неоправданное эмоциональное напряжение, с которым они предложили повесить пленного, объяснялось их внутренней слабостью. Причина у них была одна: чувство страха и тревоги за собственную слабость. -- ...Как бы то ни было, но Коран никогда не закрывает двери перед милосердием в отношении людей, даже если они преступники. Мы не душманы, которые грешат именно тем, что милосердие Аллаха подменяют безжалостностью фанатичного человека, -- вид у одного из молодых, передразнивающего нашего замполита, был, наверное, очень комичный. Мальчишки посмеивались и хихикали, толкая друг друга локтями. У них был свой взгляд на милосердие. На душе у меня стало тоскливо. Но грусть в этих условиях -- непозволительная роскошь. Очевидна была опасность противоречить им, и, чтобы себя обезопасить, оставалось только следовать окружающему тебя примеру, как сейчас -- по-волчьи воя. -- А кто ему поможет? -- раздался озабоченный голос. -- Об этом не беспокойтесь. Сядьте кто-нибудь за пулемет. Это их очень обрадовало. Отлично, когда есть в жизни что-то, о чем позаботится кто-нибудь другой. Я без сожаления дал команду поднять ствол пулемета. Все спрятанное в душе рано или поздно стремится вырваться на поверхность и натворить дел, за которые, в конце концов, придется нести ответственность или искать оправдания. И как бы кто из нас ни объяснял свои действия, все сведется к одному: все хотят вкусно поесть, вернуться домой, дышать легко и свободно. На безопасном расстоянии кто-то блевал в стороне, за БТРом. Про свои ощущения я лучше не буду говорить. Попытаться оправдать сделанное значило стать собственным адвокатом перед дьяволом. Паша. Лето 1982 года. Афганистан Взводный так и не узнал о повешенном. Разбитую "Ямаху" они закопали в песок вместе с ее хозяином. Уже позже, в каптерке роты, когда мы выпивали по какому-то очередному поводу, Рекс сам завел об этом разговор: -- Ствол медленно-медленно вверх поднимается, а он всем телом за ним тянется. Чалма растягивается. Он сначала носками земли касался, потом так ножками как засучил, как засучил... Тело стало таким длинным, шея вытянулась, носки ног так и тянутся к земле. Потом вдруг как дернулся! Ступни ног одновременно резко поднялись и опустились. От этого движения с его правой ноги слетел сандаль. Он так медленно падал в пыль, что мне даже показалось -- время остановилось. Когда мы его снимали, его шаровары были уже мокрыми. Говорят, они в этот момент кончают? -- Рекс болтал об этом без эмоций, словно пересказывал старую историю. Я слушал его и не верил своим ушам! У Женьки появилась амнезия на собственное поведение в таких ситуациях. Он разучился не говорить о тех вещах, которые являются чем-то, что мы не хотим видеть, слышать, чувствовать и помнить. Не принято было так говорить о дерьме, в котором мы все сейчас дружно отжимались. Одной из главных причин его агрессии было, видимо, нежелание видеть себя таким, как он есть. Он чувствовал, думал и поступал так, как считал нужным для достижения далекого и желанного возвращения домой. Он вел определенный образ жизни, он мыслил по определенному образцу, у него были определенные верования, и он не хотел, чтобы все это было разрушено. Его злость была рождена желанием покоя, стремлением к полной адаптации в нечеловеческих условиях. Только так, перешагивая через себя, можно было заставить чужую смерть служить собственным интересам. Женька нашел выход. Чтобы не терять свой статус, он просто сменил обстановку. Он ушел от нас с Веней. Став Рексом, он нашел свой круг людей, окружил себя теми, кто принимал его, кому он был полезен, а не действовал на нервы, как Веня. "Если ты не приятен, то уж понятен", -- видимо, так решил он. Война разделила нас: мы с Веней заботились о своей защите, Жека -- о нападении на своих врагов. Жека (Рекс). 2 августа 1998 года Сегодня ночью я опять не спал. Может, с вами тоже так бывает? Приходится лежать и думать в темноте. Это давно вошло у меня в привычку, которая кажется безобидной, только вот последствия с годами сказываются все сильней. По утрам я чувствую себя невероятно равнодушным и уставшим от собственных переживаний. Вспоминаю ли я войну? Я не знаю: я ее просто ненавижу. Но война сама приходит ко мне, и стоит лишь мне остаться одному, как она тут же врывается в мою жизнь и овладевает ею. Я уже давно вернулся оттуда, но все еще продолжаю вздрагивать, возвращаясь во сне в узкие улочки, в лабиринты глинобитных дувалов. Мне не суждено было понять этот город. Может, потому, что я не видел его, когда в нем не было войны? Кандагар понять непросто, еще труднее его забыть. Я так и не могу вырвать его из своего сердца. Годы идут, и мои воспоминания постепенно превращаются в раздражающую эмоциональную язву -- мир застывших мгновений. Жека (Рекс). Осень 1982 года. Афганистан ...Веня только вылечился от малярии. У него все еще болели суставы и голова, его бросало то в жар, то в холод. Лечился он своеобразно: болтался весь день в арыке в надежде, что это поможет ему снять боль в суставах. От боли он не мог ни сидеть, ни лежать. Когда он ослаб до того, что не смог ходить, начало падать зрение и сильно понизилось давление, мы его сдали в медчасть. Он, оказалось, подцепил какую-то гадость: надо было избегать застойных вод, в которых обитает множество переносчиков опасных болезней. Но Веня, как Иванушка дурачок, кидался к любой луже, пока не стал козленочком. Он сожрал столько глистогонных таблеток, что теперь, сидя рядом с ним, можно быть спокойным -- всякая зараза выпрыгнет из тебя при одном только Венином взгляде. Мы сидим с ним на плоской крыше дома. Осень. Солнышко ласково греет наши лысые головы. Дембеля улетают на Север. Скоро и наш дембель. Долг Родине почти оплачен, осталось только очистить Кандагар от духов, обезоружить и разогнать их банды в зеленке, обезопасить дороги от мин, прекратить массированные артобстрелы, перестать терять технику и людей, вывести войска и покончить с партизанщиной. Уже третий день бригада бросает батальоны на проческу города, а с наступлением темноты судорожно выдергивает их. Скованные интернациональным долгом перед мирным населением, упорно огрызающимся в уличных боях, мы уходим, чтобы потом вновь вернуться. В эти дни обычно крикливый и шумный город не похож на себя - его улицы и проулки пусты и тихи. Только крики муэдзинов напоминают о нерушимости исламских традиций. Мирная жизнь города погребена под обломками взорванных домов и растоптана на пыльных улицах его пригородов. Батальон прочесывает квартал за кварталом, загоняя моджахедов в мешок и подавляя очаги сопротивления. Но духи уходят, как песок сквозь пальцы. Для этого нас и оставляют на ночь в городе. Ночью мы ставим засады на вероятных маршрутах передвижений, днем - блокируем и прочесываем окруженные районы. Три дня назад на очередной проческе мы взяли шикарный бакшиш. Чесали улицу с кантинами. Ребята не стеснялись -- в бригаде, на выстреле, как мы это состояние называли, сидели дембеля с чемоданами. Я не мешал, но сам не брал. А в этом доме -- как черт попутал. Хозяин дома был так напуган, что спрятался на женской половине. Вот когда его от туда мы доставали, одна из его женушек и сунула нам эту пачку денег. Хозяина мы не тронули, но деньги Веня взял. Кто понимает опасности войны, тот понимает и выгоду от войны. Это был не первый такой "хлопок" за время моей службы. Если все брать, то хватило бы не только на шикарный дембель мне и Вене. Жаль, Пашка уже отстрелялся. Но и ему были положены дембельские подарки. Тогда в районе кирпичного завода зажали взвод из первой роты и закидали химическими гранатами. Потом мы за этими гранатами гонялись несколько дней. Там Паша и получил свои две пули. Его уложили вместе с другими ранеными в дом. Спустя некоторое время в окно комнаты, где они лежали, попал гранатомет. Очнулся он только в БэТэРе, заваленный труппами. Тогда-то крыша у него и поехала. Его с трудом удалось уложить в палату в Арианском госпитале - он стал бояться закрытых помещений. Но, как раньше уже бывало с ним, отчаяние помогло ему. Последнее письмо он прислал из госпиталя. Пишет, что поправляется. Встречу мы назначили на следующее второе августа. ...К воротам дома, где мы организовали оборону и удачно контролировали почти весь проулок, подкатил БРДМ особиста бригады. Мы уже были знакомы с этим спортсменом. Пока нам везло. Веня предусмотрительно убрал "Фанту", фрукты, лепешки, которыми я возвращал его к жизни, и кинулся вниз строить остальных. Я остался у АГСа. С майором была целая делегация -- пять афганцев. Двоих я узнал сразу: вчера ночью мы тормознули во встречной засаде обычную нашу "Ниву". Она кралась с выключенными фарами по узкой улочке. Мы наблюдали за ней в ТВН бронетранспортера и ждали, когда она в нас упрется. В ней то и были эти двое, как потом оказалось: заместитель мера города и его телохранитель. Хотя второй был явно узбеком, -- уж слишком по-русски он отмахивался от нас, пока не нарвался на приклад автомата. Кто были остальные в делегации, я не знал. Если это разборки из-за вчерашнего, то все нормально. Я лично по команде доложил обо всем комбату, и без него им тут делать нечего. Ну, помяли мы обоих, так комендантский час был, и бои прямо в городе идут. Успокоившись, я слез с крыши во двор дома. Если бы я что-то понимал в жизни, я бы догадался, что это судьба. У нее было лицо маленького, тщедушного афганца -- мрачное и напряженное, и казалось, на этот раз добра от него не жди. Смысл происходящего проскользнул мимо моего внимания. -- Это он! Это он ограбил мой дом! -- маленький афганец, один из тех трех, что приперлись с замом мэра, громко кричал, показывая майору на меня пальцем. Вот он, "хлопок"! Я почувствовал себя гильзой, падающей после выстрела в горячую пыль. Ребята хотели что-то сказать -- перекрикивая друг друга, оттесняли майора с афганцами. И все-таки я видел, что все они как-то изменились, как будто вдруг разучились смеяться. Вокруг меня образовался круг. При этом я видел, как по Вениному лицу стекали струйки пота. Взгляд его был неподвижен, а тело сотрясала лихорадка. Он был в состоянии шока и никак не мог прийти в себя. Я не был мародером, просто обстоятельства сложились не в мою пользу. Здесь, на войне, мое чувство интернационального долга по своей силе было сопоставимо с любовью к Родине. С той лишь разницей, что афганца, которому я был почему-то что-то должен, хотелось убить! Тяжело было осознавать возможность быть убитым чел