стречался с Мунькой Зорким. Это была его комсомольская кличка; настоящее имя Эммануил Лифшиц. Он заведовал Отделом Печати ЦК комсомола. Это был умный, забавный и остроумный мальчишка. У него была одна слабость - он панически боялся собак. Когда мы шли с ним вместе по улице, а навстречу шел безобидный пес, Мунька брал меня за локоть и говорил: "Послушай, Бажанов, давай лучше перейдем на другую сторону улицы; ты знаешь, я - еврей и не люблю, когда меня кусают собаки". Мы шли с ним по Арбату. Поравнялись со старинным роскошным буржуазным домом. "Здесь, - говорит Мунька, - я тебя оставлю. В этом доме третий этаж - квартира, забронированная за ГПУ, и живет в ней Яков Блюмкин, о котором ты, конечно, слышал. Я с ним созвонился, и он меня ждет. А впрочем, знаешь, Бажанов, идем вместе. Не пожалеешь. Блюмкин - редкий дурак, особой, чистой воды. Когда мы придем, он, ожидая меня, будет сидеть в шелковом красном халате, курить восточную трубку в аршин длины и перед ним будет раскрыт том сочинений Ленина (кстати, я нарочно посмотрел: он всегда раскрыт на той же странице). Пойдем, пойдем". Я пошел. Все было, как предвидел Зоркий - и халат, и трубка, и том Ленина. Блюмкин был существо чванное и самодовольное. Он был убежден, что он - исторический персонаж. Мы с Зорким потешались над его чванством: "Яков Григорьевич, мы были в музее истории революции; там вам и убийству Мирбаха посвящена целая стена". - "А, очень приятно. И что на стене?" - "Да всякие газетные вырезки, фотографии, документы, цитаты; а вверху через всю стену цитата из Ленина: "Нам нужны не истерические выходки мелкобуржуазных дегенератов, а мощная поступь железных батальонов пролетариата"". Конечно, мы это выдумали; Блюмкин был очень огорчен, но пойти проверить нашу выдумку в музей революции не пошел. Об убийстве Мирбаха двоюродный брат Блюмкина рассказывал мне, что дело было не совсем так, как описывает Блюмкин: когда Блюмкин и сопровождавшие его были в кабинете Мирбаха, Блюмкин бросил бомбу и с чрезвычайной поспешностью выбросился в окно, причем повис штанами на железной ограде в очень некомфортабельной позиции. Сопровождавший его матросик не спеша ухлопал Мирбаха, снял Блюмкина с решетки, погрузил его в грузовик и увез. Матросик очень скоро погиб где-то на фронтах гражданской войны, а Блюмкин был объявлен большевиками вне закона. Но очень скоро он перешел на сторону большевиков, предав организацию левых эсеров, был принят в партию и в чека, и прославился участием в жестоком подавлении грузинского восстания. Дальше его чекистская карьера привела его в Монголию, где во главе чека он так злоупотреблял расстрелами, что даже ГПУ нашло нужным его отозвать. Шелковый халат и трубка были оттуда - воспоминание о Монголии. ГПУ не знало, куда его девать, и он был в резерве. Когда он показал мне свою квартиру из четырех огромных комнат, я сказал: "И вы здесь живете один?" - "Нет, со мной живет мой двоюродный брат Максимов - он занимается моим хозяйством". Максимов был мне представлен. Он был одессит, как и Блюмкин. Максимов - была его партийная кличка, которой он в сущности не имел права пользоваться, так как в Одессе он был членом Партии и заведовал хозяйством кавалерийского полка, но проворовался, продавая казенный овес в свою пользу, и был исключен из партии и выгнан из армии. Настоящая его фамилия была Биргер. Он жил у кузена, и Блюмкин пытался его устроить на службу, но это было нелегко: человека исключенного из партии за кражу казенного имущества, никто не жаждал принимать. "И у вас две комнаты совершенно пустые; а Герман Свердлов, брат покойного Якова, который живет в тесной квартире у брата Вениамина в доме ВСНХ, не имеет даже своей комнаты. Поселить бы его здесь у вас". - "Брат Якова Свердлова? Да я буду счастлив. Пусть переезжает хоть сегодня". Так Герман Свердлов поселился у Блюмкина. В первый же раз, когда Блюмкин пошел в ГПУ, он похвастался знакомством со мной. Ягода взвился: "Яков Григорьевич, вот работа для вас. Бажанов ненавидит ГПУ, мы подозреваем, что он не наш, выведите его на чистую воду. Это - задание чрезвычайной важности". Блюмкин взялся за это, но месяца через два-три заявил Ягоде, что он не имеет никакой возможности со мной встречаться чаще и ближе познакомиться и просит его от этой работы освободить. Но он подал другую идею: его двоюродный брат, живя у него на квартире вместе с Германом Свердловым и видя его все время, может от Свердлова узнавать все о Бажанове - Свердлов и Бажанов видятся постоянно. Идея была одобрена, Максимов был вызван к начальнику Административного Управления ГПУ Флексеру и нашел, наконец, нужную работу: шпионить за мной и поставлять рапорты в ГПУ. Чем он и кормился до лета 1927 года. По-прежнему не зная, куда девать Блюмкина, ГПУ пробовало его приставить к Троцкому. Троцкий в 1925 году объезжал заводы с комиссией по обследованию качества продукции. Блюмкин был всажен в эту комиссию. Как ни наивен был Троцкий, но функции Блюмкина в комиссии для него были совершенно ясны. В первый же раз, когда подкомиссия во главе с Блюмкиным обследовала какой-то завод и на заседании комиссии под председательством Троцкого Блюмкин хотел делать доклад, Троцкий перебил его: "Товарищ Блюмкис был там оком партии по линии бдительности; не сомневаемся, что он свою работу выполнил. Заслушаем сообщения специалистов, бывших в подкомиссии". Блюмкин надулся, как индюк: "Во-первых, не Блюмкис, а Блюмкин; вам бы следовало лучше знать историю партии, товарищ Троцкий; во-вторых..." Троцкий стукнул кулаком по столу: "Я вам слова не давал!" Из комиссии Блюмкин вышел ярым врагом Троцкого. Чтобы использовать его ненависть к оппозиции, ГПУ пробовало его еще приставить к Каменеву - уже в 1926-м, когда Каменева назначили Наркомторгом, Блюмкина определили консультантом Наркомторга; секретари Каменева веселились до упаду по поводу работы "консультанта". Секретари Каменева мне показывали торжественное обращение недовольного Блюмкина к Каменеву. Оно начиналось так: "Товарищ Каменев! Я вас спрашиваю: где я, что я и кто я такой?" Пришлось отозвать его и оттуда. Но настоящее призвание Блюмкин все же нашел, когда его отправили резидентом ГПУ (шпионаж и диверсии) в странах Ближнего Востока. Мы с ним еще встретимся. Когда осенью 1927 года я прощался с Москвой, Максимов был очень грустен. С моим отъездом он терял легкую и хорошо оплачиваемую работу. Я решил созорничать. Я знал, что он поставляет обо мне рапорты в ГПУ, но он не знал, что я это знаю. Наученный разнообразным советским опытом, я считал, что если враг хочет иметь о вас информацию, то удобнее всего, если вы ее поставляете сами - вы выбираете то, что надо. Так я и сделал. Говорил о себе ничего не подозревавшему Герману Свердлову именно то, что могло быть без всякого вреда для меня передано в ГПУ, и оно туда через Максимова шло. Встретив Максимова у Германа перед отъездом в Ашхабад, я спросил его: "А как у вас с работой?" - "Да по-прежнему плохо". - "Хотите, я вас возьму с собой, в Среднюю Азию?" О да, он бы с удовольствием, разрешите, он завтра даст мне окончательный ответ - надо прервать какие-то начатые переговоры. Я очень хорошо понимаю, что он побежит в ГПУ спрашивать, что делать. Ему говорят - превосходно, конечно, поезжай, продолжай давать рапорты. И в Ашхабад я приехал с Максимовым. В Ашхабаде я явился к первому секретарю ЦК Туркмении Ибрагимову. Я его знал по ЦК. Когда я был секретарем Политбюро, он был ответственным инструктором ЦК и рассматривал меня как большое начальство. Тем более он был удивлен моему приезду. Первая идея - я приехал на его место. Я его разубедил, объяснил, что я хочу на маленькую низовую работу. "Вот назначь меня для начала заведующим секретным отделом ЦК (это то, от чего я отказался у Зеленского). Я буду у тебя в подчинении и будет ясно, что у меня нет никаких претензий на твое место". Это и было проделано. Через несколько дней я заявил, что я страстный охотник, но на крупную дичь (должен сказать, что охоту я ненавижу). Позвонил Дорофееву, начальнику 46-го Пограничного Отряда войск ГПУ, который нес там охрану границы, и сказал ему, чтоб он мне прислал два карабина и пропуска на право охоты в пограничной полосе на меня и Максимова. Что я сейчас же и получил. В течение двух-трех месяцев я изучал обстановку, а Максимов, которого я устроил на небольшую хозяйственную работу, исправно посылал обо мне донесения в Москву. Ибрагимов был хороший человек, и у меня с ним установились прекрасные отношения. Я заведовал секретной канцелярией ЦК, секретарствовал на заседаниях бюро и пленумов Туркменского ЦК партии и был опять, хотя и в небольшом местном масштабе, в центре всех секретов. Часто, разговаривая с Ибрагимовым, я расспрашивал его о Персии. Меня смущает, что железная дорога - наша главная связь со страной - проходит все время по самой персидской границе. В случае войны персам ничего не стоит перерезать нашу главную коммуникационную линию. Ибрагимов смеется. А наш 46-й пограничный отряд на что? Я возражаю - я говорю ведь об армии. Ибрагимов говорит: "Ты помнишь историю? Когда век тому назад произошел мятеж в Тегеране и был убит наш русский посол Грибоедов, что сделал царь? Послал из России сотню казаков, и она навела в Персии порядок; не думай, что сейчас намного иначе". В другой раз я говорю: здесь у вас граница совсем рядом; наверное, часты случаи бегства через границу. Наоборот, говорит Ибрагимов, чрезвычайно редки. Конечно, граница очень велика, и линию границы охранять было бы очень трудно. Но чтобы приблизиться к границе, надо добраться до какого-то населенного места, а именно за ними сосредоточено постоянное наблюдение. Никакой новый человек не может быть незамеченным. Хорошо, говорю я, но это не относится к партийцам. Ответственный работник без труда может приблизиться к границе и перейти ее. У вас бывали такие случаи? Два, говорит Ибрагимов, они не представляют никаких затруднений. Ответственного партийца, бежавшего в Персию, мы хватаем прямо в Персии и вывозим его обратно. - "А персидские власти?" - "А персидские власти закрывают глаза, как будто ничего не произошло". Это выглядит довольно неутешительно. Значит, перейти границу здесь легко. Трудности начинаются дальше. Что ж будем рисковать. Я делаю разведку границы. В 20-30 километрах от Ашхабада, на самой границе с Персией и уже в горах, находится Фирюза, дом отдыха ЦК. Мы, несколько сотрудников ЦК, охотников, делаем в воскресенье туда охотничью экскурсию. Я прохожу очень далеко по горному ущелью - кто его знает, может быть, я уже в Персии. Убеждаюсь, что место для перехода границы совершенно не подходит: перейдешь, а откуда-то из ущелья покажется спрятанная там пограничная застава, которая скажет: "Товарищ, это уже Персия, что ты здесь делаешь? Поворачивай обратно!" Я выбираю по карте Лютфабад, в сорока-пятидесяти километрах от Ашхабада; это железнодорожная станция, прямо против нее в двух километрах через чистое поле - персидская деревня того же имени. Я решаю перейти границу 1 января (1928 года). Если я сейчас жив и пишу эти строки, этим я обязан решению перейти границу именно 1 января. ГЛАВА 16. БЕГСТВО. ПЕРСИЯ. ИНДИЯ. ПЕРЕХОД ГРАНИЦЫ. ПЕРСИЯ. ПЕРВОЕ ПОКУШЕНИЕ. МОСКВА ТРЕБУЕТ ВЫДАЧИ. ЧЕКА ЗА РАБОТОЙ - АГАБЕКОВ. ХОШТАРИЯ И ТЕЙМУРТАШ. ЧЕРЕЗ ПЕРСИЮ. ДУЗДАБ. ИНДИЯ. МАКДОНАЛЬД И ЛЕНА ГОЛЬДФИЛЬДС. Я ЕДУ ВО ФРАНЦИЮ Вечером 31 декабря мы с Максимовым отправляемся на охоту. Максимов, собственно, предпочел бы остаться и встретить Новый год в какой-либо веселой компании, но он боится, что его начальство (ГПУ) будет очень недовольно, что он не следует за мной по пятам. Мы приезжаем по железной дороге на станцию Лютфабад и сразу же являемся к начальнику пограничной заставы. Показываю документы, пропуска направо охоты в пограничной полосе. Начальник заставы приглашает меня принять участие в их товарищеской встрече Нового года. Это приглашение из вежливости. Я отвечаю, что, во-первых, я приехал на охоту, предпочитаю выспаться и рано утром отправиться на охоту в свежем виде; во-вторых, они. конечно, хотят выпить в товарищеском кругу; я же ничего не пью и для пьющих компаний совершенно не подхожу. Мы отправляемся спать. На другой день, 1 января рано утром, мы выходим и идем прямо на персидскую деревню. Через один километр в чистом поле и прямо на виду пограничной заставы я вижу ветхий столб: это столб пограничный, дальше - Персия. Пограничная застава не подает никаких признаков жизни - она вся мертвецки пьяна. Мой Максимов в топографии мест совершенно не разбирается и не подозревает, что мы одной ногой в Персии. Мы присаживаемся и завтракаем. Позавтракав, я встаю; у нас по карабину, но патроны еще все у меня. Я говорю: "Аркадий Романович, это пограничный столб и это - Персия. Вы - как хотите, а я - в Персию, и навсегда оставляю социалистический рай - пусть светлое строительство коммунизма продолжается без меня". Максимов потерян: "Я же не могу обратно - меня же расстреляют за то, что я вас упустил". Я предлагаю; "Хотите, я вас возьму и довезу до Европы, но предупреждаю, что с этого момента на вас будет такая же охота, как и на меня". Максимов считает, что у него нет другого выхода - он со мной в Персию. Мы приходим в деревню и пытаемся найти местные власти. Наконец это нам удается. Власти заявляют, что случай далеко превышает их компетенцию и отправляют гонца в административный центр, который находится в двадцати километрах. Гонец возвращается поздно вечером - мы должны ехать в этот центр. Но местные власти решительно отказываются организовать нашу поездку ночью, и нам приходится ночевать в Лютфабаде. Тем временем информаторы Советов переходят границу и пытаются известить пограничную заставу о нашем бегстве через границу. Но застава вся абсолютно пьяна и до утра 2 января никого известить не удается. А утром 2 января мы уже выехали в центр дистрикта и скоро туда прибыли. Не подлежит никакому сомнению, что, если бы это не было 1 января и встреча Нового года, в первую же ночь советский вооруженный отряд перешел бы границу, схватил бы нас и доставил обратно. Этим бы моя жизненная карьера и закончилась. В центре дистрикта меня ждет новый необыкновенный шанс. Это - начальник дистрикта, Пасбан. В отличие от всей остальной местной персидской администрации, трусливой, ленивой, подкупной и ко всему равнодушной, это человек умный, волевой и решительный. Оказывается, он прошел немецкую школу во время мировой войны. Он должен нас отправить в столицу провинции (Хорасана) - в Мешед. Он мне объясняет, что между нами и Мешедом горы в 3000 метров высотой. Колесная дорога только одна; она идет в обход гор, приближаясь к Ашхабаду, и против Ашхабада проходит сквозь горы по глубокому ущелью и перевал через город Кучан, и затем идет налево к Мешеду. Послать вас по колесной дороге в Мешед, значит послать вас на верную смерть: с сегодняшнего дня будет дежурить отряд чекистов с автомобилем, который вас схватит и вывезет в Советскую Россию. Единственный ваш шанс - идти напрямик через горы. Здесь нигде дороги нет. Есть тропинки, по которым летом жители иногда идут через горы. Сейчас зима, все занесено глубоким снегом. Но вы должны попробовать. Большевики в горы пойти не рискнут. Я вам дам проводников и горных лошадок. Не питайте никакого доверия к проводникам; питайте полное и неограниченное доверие к горным лошадкам - они найдут дорогу. Снаряжается караван, мы начинаем подъем в горы. Странствование через горы, снега, обвалы, провалы и кручи продолжается четыре дня. Двадцать раз мы обязаны жизнью маленьким умным лохматым горным лошадкам, которые карабкаются, как кошки по невероятным обрывам, вдруг скользят по краю кручи и сразу падают на живот, расставив все четыре лапы во все стороны, и этим удерживаясь от падения вниз по крутому склону. Вконец измученные, мы спускаемся наконец на пятый день в долину Мешеда и уже в его предместьях выходим на автомобильную дорогу. Здесь циркулирует грузовик на правах автобуса. Мы попадаем в него вовремя, занимаем задние места, сейчас же за нами в автобус садятся два чекиста, но они вынуждены занять места перед нами. Они, вероятно, полагают, что мы вооружены и ничего себе не позволяют. Мы доезжаем до Мешеда, и автобус довозит нас почему-то до гостиницы. Нам объясняют, что это - единственный отель европейского типа в городе; туземцы останавливаются в караван-сараях. Мы очень устали и мечтаем о хорошей кровати. Перед сном в ресторане отеля пробуем выпить кофе. Когда кофе подан и мой спутник уже готов его пить, я останавливаю его: от кофе идет сильный запах горького миндаля - это запах цианистого калия. От кофе мы отказываемся и подымаемся в нашу комнату. Директор отеля, армянин Колтухчев, объясняет нам, что свободна только одна комната, в которую он нас и ведет. У нее почему-то нет ни замка, ни задвижки - они "в починке"; я вижу свободные комнаты, но Колтухчев говорит, что они задержаны клиентами. Мы наскоро баррикадируем дверь в нашей незакрывающейся комнате при помощи стульев и с наслаждением растягиваемся на настоящих кроватях. Сон наш длится недолго. Нас будит сильный стук в дверь. "Полиция". Мы протестуем, но нас доставляют в центральную полицию города ("назмие"), объясняя нам, что это для нашей же пользы. Начальник полиции, жесткий и сухой службист, по-русски не говорит. Он нас водворяет в своем кабинете и исчезает. Его помощник, чрезвычайно симпатичный перс, учился в России и хорошо говорит по-русски. От него мы наконец узнаем, в чем дело. Оказывается, с нашим приездом в Мешед началась необычайная суматоха во всех советских организациях. Информаторы полиции, следящие за советчиками, видели, как советский военный агент Пашаев, встретясь с советским агентом Колтухчевым (директором нашей гостиницы), передал ему револьвер и еще что-то (очевидно, яд). Полиция, сообразив в чем дело, устроила засаду под нашей дверью. Ночью Колтухчев подымался с револьвером, чтобы нас ухлопать (вслед за чем его обещали сейчас же вывезти в советскую Россию), но под нашей дверью его арестовали, а нас перевезли в полицию. На другое утро меня принимает губернатор Хорасана. Это - старый, хитрый и флегматичный перс. Он смотрит на меня с любопытством, но говорит мало. По-русски он не говорит, и мы объясняемся через переводчика. Я говорю переводчику: "Скажите, пожалуйста, господину губернатору, что Персия, как всякая цивилизованная страна, конечно, предоставляет право убежища политическим эмигрантам..." Вместо того, чтобы переводить, переводчик меня спрашивает: "А кто вам сказал, что Персия - цивилизованная страна?" Я говорю: "Кто сказал, это неважно, а вы переводите так, как я говорю". Он чешет за ухом: "Дело в том, что губернатор может подумать, что вы над ним насмехаетесь". - "А вы все ж таки переводите, как я сказал". Губернатор, выслушав меня, отвечает мне, что вопрос обо мне он решить не может, что этот вопрос должно решать правительство, что он отправит правительству подробное донесение, а пока будут приняты все меры по моей безопасности, и что мне надо ждать ответа из Тегерана. Мы окончательно поселяемся в кабинете начальника полиции. Полиция имеет вид средневековой квадратной крепости с одним только входом. Помощник начальника полиции показывает мне на племя диких курдских всадников, расположившихся лагерем на площади перед полицией. Племя это нанято большевиками; задача его - при моем выходе из полиции налететь, зарубить и ускакать. Но полиция это хорошо понимает; и вообще-то я из полиции почти что не выхожу, а если выхожу, то под сильной охраной. Переговоры с Тегераном сильно затягиваются. Мой помощник начальника полиции держит меня в курсе дела. Затягиваются, собственно, переговоры между Тегераном и Москвой, которая требует моей выдачи. Все последние годы между Персией и СССР были всегда три-четыре спорных вопроса, по которым ни одна сторона не уступала, настаивая на своем праве. Это были вопросы о рыбных промыслах в пограничной зоне на Каспийском море (много икры), о нефтяных промыслах, и в особенности о линии границы, которая определяла, кому принадлежит очень богатый нефтью пограничный район. За мою выдачу Сталин соглашается уступить персам по всем этим спорным вопросам, и, кажется, персидское правительство склоняется к тому, чтобы меня выдать. Мой милый перс сообщает мне об этом с глубоким прискорбием. В то же время параллельно переговорам правительства идет собственная работа ГПУ. 2 января наконец проснувшаяся застава доложила Ашхабаду о моем бегстве. Заработал телефон с Москвой, Ягода, видимо проявил необычайную энергию, Сталин приказал меня убить или доставить в Россию во что бы то ни стало. В Персию был послан отряд, который ждал меня по дороге в Кучан, но так и не дождался. На аэроплане из Тегерана в Мешед прилетает резидент ГПУ в Персии Агабеков, и ему сразу же переводятся большие средства на организацию моего убийства. Агабеков энергично берется за работу. Подготовка идет по разным линиям, и успешно (обо всем этом в 1931 году в своей книге расскажет сам Агабеков). И когда все готово, вдруг Агабеков получает приказ из Москвы - все остановить. Агабеков не понимает, почему, когда все подготовлено. Он очень обескуражен. Он не знает, что Москва получила заверения о моей выдаче, переданные по линии, о которой он не догадывается. Интересна дальнейшая история Агабекова. В 1930 году он переводится резидентом ГПУ в Турцию, на место Блюмкина. В это время он сильно подозревает, что если его отзовут в Москву, то это для того, чтобы, его расстрелять. К тому же он переживает роман своей жизни: он влюбился в молоденькую чистейшую англичаночку, которой он признается, что он чекист и советский шпион. Англичаночка приходит в ужас и из Турции возвращается в Англию. Агабеков покидает свой чекистский пост и по подложным документам следует за нею. Родители ее сообщают обо всем этом властям, и Агабекову приходится уехать во Францию. Здесь становится очевидным, что он с Советами порвал. По требованию Советов его из Франции высылают (основание есть - он приехал во Францию по подложным документам), и ему в конце концов дает убежище Бельгия. Он пишет книгу "Чека за работой", которая выходит на русском и на французском языках. В ней одна глава - страниц десять-пятнадцать посвящена подробному рассказу, как он организовывал мое убийство. В 1932 году я имею возможность его встретить в Париже. У него вид и психология типичного чекиста. Он живет в Бельгии, и начальник бельгийской полиции барон Фергюльст рассказывает мне, чем его покорил Агабеков. Полиция, конечно, обращается к нему, как к специалисту по вопросам советского шпионажа. Как-то в результате какого-то ловко организованного Советами инцидента бельгийская дипломатическая почта попадает на час в руки Советов. Но бельгийские власти успокаиваются - все конверты дипломатической почты возвращаются в целости и сохранности, прошитые и запечатанные. "А ГПУ их все-таки прочло", - говорит Агабеков. Фергюльст отвечает, что это невозможно. Агабеков предлагает: возьмите какой-нибудь документ, положите в конверт, прошейте, запечатайте, дайте мне на полчаса. Так и делается. Агабеков берет пакет, удаляется. Через полчаса он возвращается и возвращает Фергюльсту пакет в целости и сохранности. Но сообщает точно содержание документа. За Агабековым ведется правильная охота. В 1937 году во время испанской гражданской войны большевики находят слабое место Агабекова (он остался чекистом, ничем не брезгует и не прочь заработать на продаже красным картин, награбленных ими в Испании в церквях или у буржуев); под этим предлогом чекисты через подставных лиц заманивают его на испанскую границу, дают удачно пройти двум выгодным операциям, где он зарабатывает немало денег. Все это для того, чтобы во время третьей он попал на границе в ловушку. Его убивают, и труп его, затянутый на испанскую территорию в горы, находят только через несколько месяцев. Мой милый помощник начальника полиции приходит совсем расстроенный. Из Тегерана от правительства получен приказ привезти меня в Тегеран, а по сопровождающим этот приказ сведениям переезд не предвещает для меня ничего хорошего; мой милый перс считает, что я буду выдан большевикам. Пора мне переходить в атаку. До революции в Персии был Русско-Персидский банк. Как мне говорили в Ашхабаде, будущий шах служил в те времена в вооруженной охране банка. После большевистской революции банк заглох, но с НЭПом возобновилась торговля с Персией, и все торговые дела шли через банк, который практически их монополизировал. Во главе банка стоял некий Хоштария, который установил с Советами очень хорошие отношения. Он часто приезжал в Москву, и его принимал директор Государственного Банка, которым в то время был Пятаков. В один из своих визитов Хоштария говорит Пятакову: "Хотело ли бы ваше правительство, чтобы вашим агентом стал - конечно, за высокую мзду - один из наиболее видных и влиятельных министров персидского правительства, к тому же личный друг шаха?" Пятаков ответил, что в принципе это очень интересно, но каковы условия? Хоштария назвал денежные условия такого сотрудничества, но кроме того, потребовал чтобы кроме Пятакова и Политбюро (он, видимо, недурно был осведомлен о подлинном механизме советской власти), это оставалось никому неизвестным. "Даже ГПУ?" - спросил Пятаков.- "В особенности ГПУ. Это основное условие. Если ГПУ будет в курсе дела, рано или поздно какой-то сотрудник ГПУ бежит от вас, откроет секрет, и это будет стоить головы и министру, и мне". Пятаков обещал войти с докладом в Политбюро. Что он и сделал. Условия были приняты, главное требование было уважено - об этом советском агенте знали только члены Политбюро, Пятаков, через которого шла связь, и, понятно, я как секретарь Политбюро. И министр Двора, Теймурташ, личный друг шаха, стал агентом Москвы. Ему заплатили чрезвычайно ловкой комбинацией (Пятаков докладывал: Хоштария на подставное лицо покупает огромное имение: при этом покупатель будто бы не имеет все нужные средства и на остаток гипотекирует имение в Русско-Персидском Банке; затем он вовремя не может уплатить ни проценты, ни ссуду. Банк предлагает Теймурташу выкупить имение только за цену гипотеки и в кредит; но и эту небольшую сумму ему не надо вносить, Хоштария продает маленькую часть имения, и этим покрывает долг. Кажется, так операция и была проведена). И Теймурташ стал богатым человеком. Москва его не тормошила по пустякам. Он держал Москву в известности только по самым важным и основным вопросам политики персидского правительства. Но, видимо, сейчас по вопросу о моей выдаче он был мобилизован и употреблял свое влияние, чтобы убедить, правительство, что надо пользоваться случаем - цена, которую за меня предлагала Москва, достаточно высока. После извещения о моей поездке в Тегеран я переждал день, чтобы дождаться пятницы, - в Персии этот день соответствовал нашему воскресенью - учреждения закрыты, все отдыхают. Я вызвал начальника полиции. Его в городе нет, он на даче. Тогда помощника начальника полиции. Он прибыл. Я ему сказал, что хочу экстренно видеть губернатора Хорасана. Его тоже нет в городе, он на даче (этого я и хотел). Так как дело очень важное и мне нужно срочно передать властям секрет большой важности, я прошу, чтобы меня сейчас же принял "эмилякшер" (командующий Хорасанским военным округом). Эмилякшер ответил, что он меня ждет. Я знал, что будучи персом, он учился еще до войны в русском военном училище и, таким образом, был русским офицером и хорошо говорил по-русски. Кроме того, он был близок к шаху. Эмилякшеру я сказал, что мне известно (как, вероятно, и ему), что правительство вызывает меня в Тегеран и, кажется, склонно меня выдать большевикам. Я не думаю, что вы этой операции сочувствовали бы. Эмилякшер ответил, что это дело правительства и дело политическое, он же военный, занимается военными делами и к этому никакого отношения не имеет. Я спросил, может ли он мне оказать одну услугу. "Вероятно, во время поездки меня будет сопровождать вооруженная охрана, которую дадите вы?" Эмилякшер подтвердил - меня будет сопровождать унтер-офицер и четыре солдата. "Можете ли вы выбрать всех пятерых так, чтобы они были неграмотны?" Эмилякшер улыбнулся: в Персии, где 80% населения было неграмотным, это не представляет никакого труда. Это он мне обещает. "Теперь перейдем к очень важному делу, по которому я хотел вас видеть. Я прошу вас немедленно отправиться в Тегеран, повидать лично шаха и лично, наедине сказать ему, что министр Двора Теймурташ - советский агент". - "Это совершенно невозможно. Теймурташ - самый влиятельный член правительства и личный друг шаха". - "Тем не менее, это верно". И я привел ему все доказательства. На другой же день эмилякшер вылетел в Тегеран и сделал доклад шаху. Шах произвел следствие - проверку моих доказательств. Проверка их полностью подтвердила. Теймурташ был арестован и предан военному суду по обвинению в государственной измене. Суд приговорил его к смертной казни. В один из ближайших дней я и Максимов отбыли на автомобиле с унтером и четырьмя солдатами. Дорога шла на юг. В 40 километрах от Мешеда дорога разветвляется - вправо она идет на Тегеран, прямо на юг она идет к Дуздабу на индийской границе. Я приказал ехать на юг. Унтер был очень удивлен. "Мне сказали, что мы едем в Тегеран". - "Тебе это сказали, чтобы сбить с толку большевиков; но мы едем в Дуздаб". Растерянный унтер не знал, что делать. Я его спрашиваю: "У тебя есть препроводительный пакет?" - "Да". Он вынимает пакет из-за пазухи, - "Вот смотри, пакет адресован властям в Дуздабе. Читай". - "Да я неграмотный". - "Ну, кто-нибудь из солдат пусть прочтет". Все солдаты тоже неграмотны. "Ну, одним словом, я беру это на свою ответственность - мы едем в Дуздаб". Четыре дня наш бодрый перегруженный додж шел по чему-то, очень отдаленно напоминающему дороги. Как говорят персы: "Бог потерял дорогу, а шофер нашел". Ехали по тропинкам, полям, пересохшим руслам речонок. Но в конце концов все же доехали до Дуздаба. Солдаты с винтовками оказались очень кстати - по дороге какие-то банды ничего не имели против того, чтобы ограбить путешественников в автомобиле, но вид солдат с винтовками сразу их успокаивал. Губернатор Дуздаба получив пакет, адресованный, вероятно, тегеранским (или военным) властям, ничего не понял. Я его попросил отпустить солдат, которые тут не при чем, так как это я дал распоряжение сопровождавшей меня охране ехать в Дуздаб. Он сказал, что должен запросить инструкции у Тегерана, а пока предоставил в наше распоряжение маленький, довольно обособленно стоявший домик. Так как по общему мнению телеграммы в Персии ходили на верблюдах, то я полагал, что переписка губернатора с центром даст мне достаточно времени, чтобы подготовить следующий шаг - перейти еще одну границу - индийскую, и сделать это, конечно, не спрашивая разрешения у персидских властей. Но, оказалось, что я ошибся, считая, что у меня много времени. На второе утро нашего пребывания в домике, когда мы, сидя на завалинке, обсуждали положение, вдруг подъехал автомобиль, из которого выскочили два субъекта чекистского вида с револьверами. Мы ретировались внутрь домика с рекордной быстротой. Очевидно, чекисты решили, что сейчас же из дома последует стрельба, потому что с такой же быстротой они бросились в автомобиль и спешно отбыли. Если б они знали, что у нас никакого оружия не было, события бы развернулись, по-видимому, совсем иначе. Во всяком случае, стало ясно, что надо спешить. В Дуздабе был английский вице-консул, основная деятельность которого заключалась в скупке и беспошлинной отправке в Англию персидских ковров. При этом разведку и информацию наладили ему, по видимости, большевики, Когда я попытался его видеть, он меня принять отказался. Потом (уже в Индии) было выяснено, что его большевистские информаторы доложили ему, что мы - немецкие агенты. Прямо перед нами была огромная, персами отнюдь не охраняемая граница с Белуджистаном. Не охраняемая, так как за ней шла Белуджская пустыня, сухая и выжженная солнцем. Но для англичан по ту сторону границы несло некоторую охрану полудикое белуджское племя. Надо было быстро найти пути. На рынке Дуздаба я разговорился с индусскими торговцами, спрашивая у них, какой из местных индусских коммерсантов - человек англичан и пользуется их доверием. Мне на такого указали. Я предложил ему отвезти меня в распоряжение сторожевого белуджского племени по ту сторону границы. Что он с наступлением ночи и сделал, отвезя нас на автомобиле к белуджам. С предводителем племени я быстро сговорился. Он снарядил караван из трех-четырех воинов и нескольких верблюдов и мы отправились через белуджскую пустыню. Надо в скобках заметить, что когда мы покинули советский рай, у нас не было ни гроша денег, и до сих пор все путешествия шли за счет Его Величества Шаха, а с этого момента - за счет Его Грациозного Величества Английского Короля. По крайней мере, ни я, ни вождь племени не имели на этот счет никаких сомнений. Было так жарко, что наш караван мог идти только ночью. При этом езда на верблюде выворачивает вас наизнанку, и добрую часть пути вы предпочитаете делать пешком. Мой спутник Максимов к тому же поссорился с какой-то верблюдихой, грубо пнув ее ногой в морду. Верблюдиха ничего не сказала, но в пути старалась занять позицию за его верблюдом и держась на расстоянии двух-трех метров, чтобы он не мог достать ее ногой, очень метко в него плевала. К его советскому словарю она была равнодушна. Это было наше третье путешествие: первое - через горы на лошадях, второе - через Персию на автомобиле, третье - через Белуджскую пустыню на верблюдах. По странному совпадению каждое из них длилось четыре дня. На пятое утро мы вышли на железнодорожную линию и я обратился к местному английскому резиденту. Английский язык мой оставлял желать лучшего, и что и как понял резидент из разговора, не знаю. Но он сейчас же отправил в Симлу длиннейшую телеграмму, и на другой день за мной пришел салон-вагон, в котором вице-король и министры Индии обычно совершали свои служебные поездки. После верблюдов этот способ сообщения был очень приятен. В особенности ванна; и повар почтительно осведомлялся, какое меню нам будет угодно.* [* Уже после того, как я все это написал, случайно узнал, что моему удачному переезду в Индию я был гораздо меньше обязан своей инициативе, чем тому, что у меня был ангел-хранитель, о котором я не подозревал: это был английский консул в Систане Скрин, который не без труда убедил индийскую администрацию в необходимости моего переезда в Индию.] Зимняя столица Индии была в Дели; но летом там так жарко, что англичане выстроили себе на отрогах Гималаев, на высоте 3000 метров, летнюю столицу - Симлу. Это был чисто административный искусственный город: кроме правительственных учреждений, там был только обслуживающий персонал и магазины. Иностранцы туда, кажется, вообще не допускались. Англичане приняли меня хорошо, поселили нас в хорошем отеле. Вид у наших, костюмов после наших путешествий был очень непрезентабельный. Англичане нашли элегантный выход из положения. В штабе английской армии Индии шла экзаменационная сессия для офицеров штаба по русскому языку. Я был приглашен в число экзаменаторов и на полученный гонорар не только сделал себе и Максимову новые костюмы, но и имел достаточно денег на мелкие расходы. Мы прибыли в Индию уже в начале апреля. Началась переписка с Лондоном. Длилась она очень долго. Местные власти понимали, что я представляю россыпи всяких сведений о Советской России и что я вовсе не собираюсь делать из них секрета, а, наоборот, считаю своим долгом делиться ими со всякими противниками коммунизма. Но, очевидно, не имея возможности их использовать, они предпочли предоставить эксплуатацию этих россыпей квалифицированным людям метрополии, а пока что оставляли меня в покое. Свободного времени у меня было много. Я себя чувствовал здесь в безопасности и гулял по окрестностям Симлы. Во время одной из прогулок я пришел в какой-то индусский храм, из которого навстречу мне высыпало оживленное обезьянье племя. К моему удивлению, глава племени подошел ко мне и протянул руку. Пораженный такой вежливостью, я протянул ему свою. Тут все выяснилось. Приходящие туземцы приносят этим священным животным всякие лакомства, и глава племени искал в моей руке, что я ему принес. Переговоры о продолжении моего пути (в Европу) я вел с начальником Интеллидженс Сервис Индии сэром Айзенмонджером. Он тоже был для меня источником удивления, на этот раз чрезвычайно приятного. Это был совершенный джентльмен абсолютной порядочности. Между тем его работой была разведка и контрразведка, то, что делало и наше ГПУ. Сопоставляя этого джентльмена с гепеушной сволочью, я поражался разнице. В ожидании новостей из Лондона я читал, и насколько позволяла жара, играл в теннис. Сэр Айзенмонджер плохо объяснял мне, почему так долго длится переписка с Лондоном. Во всяком случае, я понимал, что правительство затягивает это дело потому, что английская рабочая партия, чрезвычайно в это время прокоммунистичсская, во главе со своим лидером Макдональдом собирается использовать историю со мной, чтобы причинить правительству всякие неприятности, и в частности, неприятные прения в палате, которых правительство хочет избежать и поэтому всячески мое дело затягивает. Мне очень хотелось вылить в прессе хороший ушат холодной воды на горячий прокоммунизм Макдональда и рабочей партии. И ушат был у меня в руках. Но я вовсе не был уверен, что если я его передам Айзенмонджеру, из этого что-нибудь получится, и я сохранял свое оружие для лучших времен. А оружие заключалось в следующем. Когда Советы ввели свою жульническую концессионную политику, в числе пойманных на эту удочку оказалась английская компания Лена-Гольдфильдс. Компании этой до революции принадлежали знаменитые золотые россыпи на Лене. Октябрьская революция компанию этих россыпей лишила. Россыпи не работали, оборудование пришло в упадок и было разрушено. С введением НЭПа большевики предложили эти россыпи в концессию. Компания вступила в переговоры. Большевики предложили очень выгодные условия. Компания должна была ввезти все новое оборудование, драги и все прочее, наладить производство и могла на очень выгодных условиях располагать почти всем добытым золотом, уступая лишь часть большевикам по ценам мирового рынка. Правда, в договор большевики ввели такой пункт, что добыча должна превышать определенный минимум в месяц; если добыча упадет ниже этого минимума, договор расторгается и оборудование переходит в собственность Советам. При этом советские власти без труда объяснили концессионерам, что их главная забота - как можно большая добыча, и они должны оградить себя от того, что концессионер по каким-то своим соображениям захотел бы "заморозить" прииски. Компания признала это логичным, и этот пункт охотно приняла - в ее намерениях отнюдь не было "заморозить" прииски, а, наоборот, она была заинтересована в возможно более высокой добыче. Было ввезено все дорогое и сложное оборудование, английские инженеры наладили работу, и прииски начали работ