рыжка. Поставишь технику - ты на коне. Нет - нагружай себя хоть в пять раз больше, толку не будет. Всесоюзный сбор легкоатлетов проходил в Грузии, в Леселидзе. Скачков поместил меня в лучшей комнате, собственноручно составил и приколол на стенку расписание каждого дня, а от гастрита он посоветовал есть мед. В Леселидзе я впервые увидел море. От стадиона его отделяла лишь узкая шоссейная дорога. Всякий раз я залезал в море, точно в постель под теплое темно-синее одеяло. Плавал я довольно хорошо, а нырять мог на пятьдесят метров. В Леселидзе росли кипарисы, лавровые кусты, хурма, мандарины. Сладковатый воздух, настоянный на запахах этой диковинной растительности, создавал у меня впечатление, словно я неожиданно попал в рай. Скачков был мною доволен. Я крупица за крупицей осваивал новую технику прыжка. Позже он скажет обо мне: "Своей неотесанностью он чем-то напоминал пень. Тугой, медлительный - казалось, нет такой силы, которая могла бы сдвинуть его с места. Старая техника прыжка так крепко застряла в нем, что я уже начал отчаиваться. Но он абсолютно не обращал внимания на мои выпады и как-то очень по-своему умудрялся двигаться вперед. При этом он задавал такую кучу вопросов, что их хватило бы на целый десяток других учеников... Механика его усвоения дошла до меня позже. В отличие от других прыгунов у него был иной принцип: "Чем труднее войдет, тем труднее выйдет". Чем-то овладев, он доводил это до автоматизма и никогда уже не терял". На соревнованиях в Нальчике я неожиданно прибавил к своему прежнему результату сразу семь сантиметров. 207 я перелетел так свободно, как будто эта высота была для меня давно пройденной. Здесь я впервые обыграл своего именитого соперника Габидзе. Правда, победы я не почувствовал. Он находился явно не в форме. Выступать на этих состязаниях его заставили, так как не за горами были Олимпийские игры в Риме. (Картанов, первый номер сборной, в этом году порвал ахиллесово сухожилие, и все надежды теперь возлагались на Габидзе; в Нальчике хотели проверить степень его подготовленности.) В Туле я прыгнул еще выше - 208. В середине лета команда переехала под Москву в Малаховку. Здесь я продолжал отрабатывать технику прыжка и готовился к поступлению в Московский институт физкультуры. На лице Скачкова все чаще стала мелькать его мягкая улыбка. Он понял, что "не промахнулся". На совете Федерации легкой атлетики он внес предложение послать третьим номером в Рим Дмитрия Буслаева. Свое предложение Скачков мотивировал так. Буслаеву нет еще и восемнадцати, он лишь начинает расти. Притом как на дрожжах. Пусть он не займет никакого места, но "обстрелять" его на крупнейших, а главное, таких ответственных состязаниях, как Олимпийские игры, имеет большой смысл. К Олимпиаде в Токио Буслаеву будет только двадцать два года. Он перспективен как по возрасту, так и по способностям. Неизвестно, что творилось за тренерскими "кулисами", но меня вызвал руководитель сборной команды по легкой атлетике Кислов (вечно чем-то недовольный сухопарый мужчина лет сорока восьми. За глаза его звали Сухарь). Внимательно вглядевшись в мое лицо, он спросил: - В Рим хочешь поехать? - Конечно! - А что ты там будешь делать? - Обыгрывать. - Кого? - Да всех! Кислов усмехнулся: - Ника Джемса тоже? Я спокойно проговорил: - А чего с ним церемониться? - Да-а... - протянул руководитель и покачал головой. - Однако и напор у тебя! Откуда такая уверенность? - От бога, наверное. - Ну ладно, - вдруг улыбнулся он. - Иди. Через три дня Скачков сообщил, что меня утвердили в составе олимпийской команды. Первый раз в жизни я испытал ощущение, что кому-то по-настоящему нужен. Долг, ответственность - эти абстрактные понятия, которые с детства внушали школа и родители, вдруг зашевелились во мне как нечто живое и реальное. Однако пребывать в "должниках" я не собирался и решил доказать, что доверие заслужил не из милости, а по праву. На соревнованиях в московских Лужниках я установил новый рекорд Европы для открытых стадионов - 217. Выступление я начал с двух метров. Перемахнул их так просто, как будто это был небольшой заборчик. 205 - то же самое. 208 - опять с первой попытки. Установили 211. Соперники на этой высоте выбыли, а я преодолел ее так же легко, как и два метра. И странно - не заволновался, не затрепетал, наоборот - я был холоден. Тогда я сказал себе: "Пришел момент, надо им воспользоваться". Я прошел к судьям и заказал сразу 217. Ровно на один сантиметр выше рекорда Европы, который принадлежал Картанову. Ко мне подскочил Скачков: - С ума сошел! Сразу на шесть сантиметров поднимаешь! Я ответил: - А зачем мелочиться? Так есть стимул - рекорд. Когда диктор объявил о штурме рекорда Европы, публика напряженно стихла. Я прошел к началу разбега и опять удивился - не было никакого волнения. Я знал - это хорошо и одновременно плохо. Развернувшись лицом к яме, я отставил назад ногу и как бы вслушался в самого себя. И вдруг почувствовал - все нормально. То есть я еще не сделал и шага по направлению к планке, а уже знал, что я ее перепрыгну. Так оно и произошло. Меня целовали, бесконечно жали руки - сам я улыбался, кивал, но внутреннего участия в этом празднике не принимал. Меня занимало другое - ощущение какого-то важного для себя открытия. Не угадывать - нет, а именно знать свое будущее. Оказывается, это возможно, только нужно досконально изучить себя, а потом глядеть на "этого человека" со стороны. И как можно жестче... Это было ценное приобретение, я сразу взял его в свой арсенал - и не только в прыжках. Нередко по тем или иным обстоятельствам жизни я вслушиваюсь в себя и спрашиваю: "Чем все кончится?" И вдруг чувствую - будет худо, несмотря на то, что события вроде бы развиваются самым благоприятным образом. И наоборот. В день установления рекорда я попытался заглянуть в свое будущее на несколько лет вперед. Не вообще, а конкретно - на мировой рекорд американского прыгуна Ника Джемса - 222. Рассуждал я примерно так. В пятнадцать лет, когда я впервые узнал о Нике Джемсе из газет, мой результат равнялся 175 сантиметрам. Американцу тогда было шестнадцать, он преодолевал уже 202. Годом раньше Ник Джемс, видимо, прыгал не меньше, чем на 195 сантиметров. Я явно отставал от него, и именно в этот период усиленно приналег на штангу. В шестнадцать с половиной я перепрыгнул 200. Ник - в восемнадцать перелетал уже 213. В течение последующего года я не прибавил к своему результату ни сантиметра, но зато на другой вдруг бурно пошел вверх: 207, 208, а сегодня 217. Американец по-прежнему брал 222. И вдруг до меня дошло: я, оказывается, уже обыграл его! По возрасту. В восемнадцать лет он прыгал только 213, а я уже взял 217. Значит, в девятнадцать я должен прыгать выше, чем 222! Свой будущий мировой рекорд я побил именно в этот день. КАЛИННИКОВ Стояла зима 1944 года. Две трети оккупированной территории были уже очищены от немцев. Неделю назад их разгромили под Ленинградом. Наши войска всюду перешли в наступление. Большая часть врачей находилась на фронтах, в тылу ощущалась нехватка медицинских работников. По этой причине в Кзыл-Орде мне, как и всем студентам, раньше времени выдали справку об окончании института и направили работать в Сибирь, в село Дятловку. В двадцать с небольшим лет я стал единственным врачом в округе, которая по размерам превосходила Швейцарию. Мне выделили избу, сарай, корову и петуха. Чуть позже я раздобыл двух куриц. В качестве транспорта я получил старую кобылу и розвальни (на лето - телегу). В моем ведении находилась районная больница, поликлиника и три человека обслуживающего персонала: шестидесятилетняя санитарка, хромой завхоз и уборщица. Работал я на двух ставках, но по сути действовал за полтора десятка врачей. Ежедневно я разъезжал во все концы своей "Швейцарии" и пытался лечить все: простуду, кожные болезни, травмы, сердце, нервы, свинку, желудочно-кишечные заболевания, глаза, уши; удалял аппендиксы, принимал роды. Еще по пути в Дятловку я заехал в областной центр и накупил целый рюкзак медицинской литературы. В часы отдыха я непрерывно читал, но все реже находил ответы на свои вопросы. Каждый новый день передо мной проходили все новые больные, а вместе с ними и новые болезни, которые в книгах не описывались вовсе или обрисовывались крайне приблизительно. Через полгода работы я убедился, что как нет абсолютно похожих людей, так не существует и одинаковых болезней. Одно и то же заболевание иногда протекало с такими значительными индивидуальными отклонениями, что обычный грипп, например, можно было принять за воспаление легких и наоборот. Так, кстати, со мной нередко и происходило, пока я не взял себе за основу одно правило: прежде чем ставить диагноз, по возможности подробно изучить самого больного - его темперамент, ритм жизни, склонности, рацион, условия труда и т. п. И все же - от ошибки к ошибке (смертельных исходов у меня, слава богу, пока не было) я постепенно продвигался в глубины своего дела. Вот история с волчьей губой. В Дятлове жила тридцатилетняя Таня. Она постоянно ходила с платком, повязанным от глаз до шеи. С рождения у нее отсутствовала верхняя губа. Осмотрев девушку, я отказал ей в помощи. Первая из причин состояла в том, что я был завален срочными вызовами, отравлениями, воспалениями, травмами. Во-вторых, я не имел понятия, как делаются и делаются ли вообще подобные операции. В-третьих, от волчьей губы еще никто не умирал. Я подумал: "Прожила же она тридцать лет. И проживет еще столько же!" Отказал - и тотчас потерял покой. Меня начала мучить совесть. "Имею ли я право отказывать в помощи человеку только по той причине, что чего-то не знаю? Должен же быть какой-то выход!" Постепенно у меня возникло ощущение, что эту девушку я в чем-то предал. Я съездил в областной центр и привез с собой еще два мешка медицинской литературы. Покупал я без разбора - что попадалось. Я знал: все будет нужно, все пригодится. Однажды в одной из книг я набрел на пластические операции. Внимание мое заострилось на такой детали: человеческое лицо - место самых эластичных тканей на нашем теле. И сразу возникла идея - использовать это свойство. Для начала я взял лист бумаги, нарисовал в натуральную величину овал лица, нос, губы, вырезал ножницами и получил своеобразные выкройки для будущей операции. На другой день я явился к Тане, снял размеры всех частей ее лица и смастерил еще около пятидесяти выкроек. Перед операцией я сказал Тане: - Ничего подобного делать мне не приходилось. Так что решайте сами. Полной гарантии на успех дать не могу. Таня моментально согласилась. Она сказала, что хуже, чем есть, уже не будет. Я продержал ее около часа под наркозом и сделал все, как задумал. От крыльев носа на обеих, щеках вырезал два треугольника. Вывернув их наружу слизистой оболочкой, соединил концы вместе и, образовав губу, скрепил ее конским волосом. Натянув ткань обратно к крыльям носа и к углам рта, я использовал ее эластичность. Через неделю подошла пора извлекать из швов конский волос. Лица девушке я пока не показывал. А через десять дней поднес ей зеркало. Таня долго плакала. Она оказалась почти красивой... Спустя полгода Таня вышла замуж, родила троих детей. Такую победу над человеческим несчастьем я еще никогда не одерживал. При других заболеваниях выздоровление людей происходило поэтапно и потому незаметно. Исцеление Тани помогло мне понять, что я не бездарен. Работы по-прежнему было невпроворот. Домой я, как правило, добирался к одиннадцати-двенадцати ночи. В избе меня ждала пустота. Ни еды, ни близкого человека. На скотном дворе, недоеная, беспрерывно мычала моя бедная корова. Я брал ведро и шел доить. Потом выпивал около двух литров парного молока и, точно убитый, валился в постель. Высыпаться никогда не удавалось. Среди ночи ко мне стучались в окно и звали на помощь: кого-то придавило трактором, кто-то обварился, кому-то проломили череп, с кем-то случился сердечный приступ. Сонный, я садился в свои розвальни и отправлялся на встречу с очередным несчастьем... Думаю, вряд ли я выдержал бы тогда такой напор человеческих бед, если бы не знал, что людям в данный момент, кроме как на меня, не на кого надеяться. Другого врача просто не существовало. После истории с Таней меня завалили заказами на носы. Я их выправил и переделал штук двенадцать. Одни хотели жениться, другие выйти замуж, третьи переживали за своих детей, четвертые мучились оттого, что не смели пройтись со своей женой даже по деревенской улице. Постепенно я приобрел известность не только в районе, но и в области. Мне это льстило, однако хлопот в связи с этим лишь прибавилось. Меня стали вызывать за сотню и более километров от Дятловки. Больные прибывали из областного центра, а однажды привезли больного даже из Оренбурга. Это был тракторист-передовик. Его доставил секретарь райкома партии. Механизатор походил на скелет, обтянутый кожей. Цвет лица у него был пепельный, с коричневым оттенком. Мумия. По какой-то причине он не мог есть и пить вот уже полтора месяца. Помимо врачей, тракторист обращался к бабкам-знахаркам. Травы, настои, коренья, заговоры, отговоры - ничего не помогало. Начнет пить воду - тут же рвет. Я его спросил: - Что было? С чего все началось? Говорить больной уже затруднялся. - Работал на полевом стане... Одна женщина дала выпить воды... Меня вырвало. Сразу... Выпил еще - в животе начались боли... Жуткие... Вот и все... - До этого что-нибудь ели? - Рыбу... Ну да, рыбу. Карась... - Она была свежая? - Пахла... Чуть... Я есть хотел... - Сколько времени прошло после еды, когда выпили воды? - Часа два... Может, три... Все объяснилось довольно легко. Произошло отравление. Обычно оно наступает спустя два-три часа. Суть странного заболевания тракториста состояла в том, что токсикоз совпал с приемом воды. У него мгновенно возник условно-рефлекторный момент. Тогда, да и потом, я не раз поражался, как мало врачи знали, а главное - не хотели верить в природу заболеваний, связанных с приобретением новых условных рефлексов. Ведь на это уже давным-давно указывал академик Павлов. Больного пичкали таблетками, делали уколы, а нужно было просто ликвидировать установившуюся реакцию организма, которая действовала ему во вред. С трактористом я провел несколько сеансов гипноза. Поначалу заставлял его подолгу спать. Помимо того что пациент не ел и не пил, сна он лишился тоже. Необходимо было хоть как-то привести в порядок его измотанную нервную систему. Затем я стал разрушать губительный рефлекс путем внушения. Через месяц он набрал почти прежний вес. Еще с одним случаем я столкнулся в соседнем областном центре. Меня вызвали туда для консультации. Больной оказалась девушка двадцати лет. Тоже неукротимая рвота, рези в животе. Худела буквально на глазах. Все решили, что у нее непроходимость кишечника на почве злокачественной опухоли. Девушку передали онкологам. Прооперировали. Опухоли не обнаружили. Но рвота и боли продолжались. Собрали консилиум. После долгих дебатов решили, что опухоль все-таки существует. Больной предложили оперироваться во второй раз. Она была согласна на все. Я сообразил, что болезнь девушки примерно того же рода, что и у тракториста. На этот счет у меня уже существовали свои примеры. Не биологичность, а антибиологичность ее заболевания побудила меня изыскать иной способ лечения. Первое, что натолкнуло меня на эту мысль, были медикаменты больной, которыми она заполнила всю тумбочку. Заключение я вынес такое: - Никакой опухоли нет, лечить надо гипнотерапией. - Да вы что? - ответили мне. - Взгляните на ее показатели! Лейкоциты, роэ, температура. Несерьезно, товарищ Калинников! Налицо органическое заболевание, а вы с каким-то гипнозом! - И все-таки... Давайте попробуем? Спустя пять сеансов рвота прекратилась, через три недели девушка набрала восемнадцать килограммов. В этот день я крепко выпил, ходил по избе и кричал: - Капут проклятому Гитлеру! Капут фашизму! Капут на вечные времена. Стоял май 1945 года. Спустя месяц я вздохнул свободнее: в Дятловку прислали еще двух врачей. Меня послали в Новосибирск на курсы повышения квалификации. За две недели я перечитал в городской библиотеке гору новых книг по медицине. Особенно увлекла меня область травматологии. В ней я обнаружил массу неизведанного для себя. Возвращаясь обратно, я женился. Произошло это крайне просто. Мой товарищ по курсам сказал: - Ну что ты опять поедешь домой бобылем? В избе пусто, единственная живая душа у тебя - корова. А тут посмотри какая девушка! Я поглядел. "А что? Скромная, неглупая. А потом - мне и искать-то некогда, ухаживать я не умею. А здесь - пожалуйста: сразу и жена, и еще одного врача к себе заполучу!" Девушку звали Ира. Она училась на курсах, готовилась стать педиатром. Своим делом она вроде интересовалась всерьез. Когда я сделал ей предложение, Ира согласилась. За день до отъезда мы расписались и отправились в Дятловку. Я лежал на второй полке вагона и строил планы нашей будущей жизни. В избе жена теперь наведет порядок, корова недоенной стоять не будет, кончится моя сухомятка. Иру, чтобы не уставала, я устрою в поликлинике на полставки. Потом она родит мне сына, которого я выучу на врача. Затем дочь - она тоже пойдет в медицину. Им уже не нужно будет доставать, как мне, книги - к тому времени они заполнят всю избу и сарай. Наконец, детям не помешает и мой опыт. В общем, все выходило так, что из них должны были получиться неплохие врачи... Жены в купе не было. Я слез с полки и прошел в конец коридора. Отворив дверь в тамбур, я увидел Иру с каким-то солдатом. Они целовались... Никто из них не успел обернуться - так быстро я прошел в другой вагон... Тупо постояв в соседнем тамбуре, я вернулся обратно... Жены там уже не было - курил только один солдат... Я возвратился в купе - она сидела за столиком и что-то читала. Ничего не сказав ей, я снова взобрался на полку и, отвернувшись к стене, замер. Я пытался и не мог ничего осознать. Все мои внутренности и мозги как бы в один миг замерзли. Ничто во мне не хотело шевелиться. Ни чувства, ни мысли... Потом меня вдруг начал колотить нервный озноб. Мелкий, противный - как после сильного перепоя... Затем это состояние так же неожиданно прошло, я сразу подумал: "Не говорить... Пока ничего не говорить..." В каком-то нереальном полусне я недвижимо пролежал около часа... И вдруг услышал шелест. Это был шелест ее платья - жена опять осторожно встала. Я затаился, как затравленный зверь. Спиной я почувствовал, как она всматривается в меня - сплю я или нет?.. Потом опять вышла... Я заставил себя полежать еще минут пять... Затем снова слез с полки и, быстро прошагав коридором, теперь уже резко, дернул на себя дверь тамбура. Они опять целовались... Увидев меня, оба застыли... Солдату я сказал: - Выйдите отсюда... Он сразу послушался и исчез. Я шагнул к жене... У меня аритмично колотилось сердце. Под моим взглядом она присела на корточки и прикрыла голову двумя руками... И вдруг я понял: не надо ее бить - я все уже пережил, не надо. Вернувшись в купе, я собрал ее вещи. Через полчаса она вернулась, молча села рядом. Я сказал ей: - Сойди с поезда, где тебе удобнее. Она замотала головой и опять заплакала. В конце концов Ира все-таки очутилась у меня дома. Впустил я ее по самой простой причине: ей некуда было деваться. Она прожила в Дятловке десять дней. За это время я не сказал ей ни одного слова. Наконец она поняла, что ничего не изменится, попросила у меня на дорогу денег и уехала. Вернувшись через год и пять месяцев, бывшая жена привезла мне восьмимесячную девочку Машу. Ира объявила, что это моя дочь и что возиться с ней она больше не намерена, так как снова выходит замуж. И в тот же день укатила обратно. К этому времени я перевез в Дятловку мать, трех братьев и двух сестер. Теперь прибавилась дочь. Странно, но я сразу почувствовал себя отцом. Удивительно, но это так. И - слава богу. Болезни не иссякали - как сама жизнь... Однажды ночью, уставший больше обычного, я возвращался на своей телеге домой. Кругом не было ни души, ни звука. Я подумал: "Как все обманчиво... Каждую секунду в природе кто-то умирает или заболевает, а мы этого не чувствуем... Ведь постоянно идет война! Людей все время бомбардирует смерть. Против нее не протестуют в газетах, на митингах, по радио, а между тем, самые кровавые бойни крестоносцев, инквизиция и даже Гитлер - ничто по сравнению с будничной войной смерти, которая не прекращается на протяжении тысячелетий. Как с этим справиться?.. Видимо, никак... Тогда зачем я?.. Чтобы, как Сизиф, бессмысленно вкатывать камень в гору?.." Рано утром я отправился по очередному вызову. Только-только из-за края земли поднялось наше светило. Задул теплый свежий ветер, вовсю засвиристели птицы. Я ехал к мальчику, у которого начался острый понос... И вдруг я обрадовался... Себе... Что есть я! Что, как я, существуют еще тысячи людей, которые сейчас тоже к кому-то едут. На помощь... БУСЛАЕВ Стоял сентябрь. Непривычно солнечный, яркий, итальянский. Странно - одно сознание, что я в Италии, придавало всему окружающему совсем иную окраску: воздух казался неестественно прозрачным, облака изящнее, море голубее. Это было какое-то ощущение чуда. Еще в самолете переводчик нашей команды зачитал выдержки из итальянских газет, касающиеся Олимпиады, в частности, несколько прогнозов, связанных с предстоящими состязаниями по прыжкам в высоту. Всюду пестрели фотографии Ника Джемса. Журналисты писали: "Русским понадобится еще много лет, чтобы отобрать у американцев пальму первенства в этом виде". Сам Ник Джемс высказывался еще хлеще: "В Рим я прилетел для того, чтобы получить давно причитавшуюся мне золотую медаль олимпийского чемпиона". Скачков поинтересовался: - Что ты об этом думаешь? - Ничего, - ответил я. - Посмотрим. В Риме мне все нравилось. Дома, люди, улицы, легковые машины, даже крошечный магазинчик, который привлекал к себе внимание тем, что беспрерывно выпускал из окна наружу цветные мыльные кудри. Но более всего меня возбуждала мысль, что я смогу разговаривать с самими итальянцами. И не только с ними: я знал, что в Риме будет полно иностранцев, и прихватил с собой три разговорника - английский, французский, итальянский. Как только нас разместили в одном из коттеджей олимпийской деревни, я, наскоро умывшись, сразу направился в город. - Куда? - остановил меня Скачков. - В Рим! - Еще успеешь, - сказал он. - Завтра будет экскурсия, осмотришь вместе со всеми. - Нет, - не согласился я, - до завтра я не вытерплю. А потом, я вообще не люблю с толпой ходить! Скачков заключил: - Если так не терпится - езжай. Только через четыре часа должен быть на месте. Состоится общее собрание команды. В Рим я прикатил на автобусе. Оказалось, что без подготовки общаться по разговорнику невозможно. Люди куда-то торопятся, а тебе подолгу надо отыскивать то или иное слово. Все мои попытки заговорить или что-либо узнать заканчивались тем, что итальянцы вежливо улыбались мне, с сожалением разводили руками и шли дальше. - Колизей? - спрашивал я. - Где у вас тут Колизей? Мне куда-то показывали и что-то говорили. - Автобус? Какой автобус? Цифра! - я протягивал блокнот. - Напишите номер! После долгих колебаний я решился сесть в такси. Решился, потому что не представлял, сколько надо заплатить, чтобы доехать до Колизея. У меня была всего тысяча лир. Эти деньги нам выдали сразу же по приезде в Италию на мелкие расходы. Очутившись в машине, я произнес единственную итальянскую фразу, которую знал без разговорника: - Грацио, синьор, Колизей! - И представился: - Рус! СССР. Таксист широко улыбнулся и кивнул. Затем спросил: - Рус - коммунист? - Нон, - ответил я. - Пока нон! Некоторое время проехав молча, шофер сказал: - Рус - карашо! Он рассмеялся. Я вдруг почувствовал, что способен объясниться даже с китайцем - столько во мне было желания разговаривать. - Спорт! - принялся я выкладывать шоферу. - Я - Олимпийские игры. Спорт. Компрене? Он закивал. - Прыг, прыг! Нет, это вам не понять... Бег! - Я изобразил его, сидя на месте. - Потом - пум! - и показал на пальцах, как перелетаю через планку. - Ясно? - Си, си! - обрадованно понял водитель. И произнес: - Ник Джемс! - Точно! - воскликнул я. - А я Буслаев! - И вдруг похвастался: - Ника Джемса я пиф-паф! - О-о! - почтительно протянул таксист. Затем переспросил: - Буслай? - Буслаев! - И по слогам повторил: - Бу-сла-ев! Водитель извиняюще пожал плечами, показав, что никогда не слышал такой фамилии. Мне стало неловко за свое хвастовство. Оно вырвалось само собой - я вовсе не собирался обыгрывать Ника Джемса. Было еще рано... Глянув на счетчик, я забеспокоился. Там нащелкало уже 540 лир. - Колизей? - спросил я. - Скоро? Шофер что-то ответил, я не понял. Я вдруг испугался, что не смогу вовремя вернуться на собрание - у меня не останется денег на обратную дорогу. Я решил ждать до 650 лир. Если до этого времени такси не подъедет к Колизею, мне придется выйти и возвращаться в олимпийскую деревню на автобусе. Цена билета на этот вид транспорта колебалась в пределах 150- 200 лир. Я напряженно смолк и стал искоса наблюдать за счетчиком. Выбило 650, потом 655, 670... Автомобиль продолжал спокойно ехать, а я все молчал, потому что не мог придумать причину, которой бы оправдал свою неожиданную остановку. Меня сковала идиотская стеснительность. Не вообще, а именно перед иностранцем. Что он обо мне подумает? - Стоп! - наконец выкрикнул я. Водитель тут же затормозил. На счетчике значилось ровно 700 лир. - Магазэн! - показал я таксисту на витрину. - Мне надо в магазэн! А в Колизей я пешком... - И показал пальцами, как дойду на, своих двоих. - О-о! - покачал головой шофер. Лицом он изобразил, что до Колизея еще довольно далековато. "Черт! - выругался я про себя. - Только зря деньги потратил!" - Чао! - улыбнулся я итальянцу. - Аравидерчи! И, отсчитав ему нужную сумму, вылез из машины. Отыскивая дорогу обратно, я поначалу заехал в противоположную сторону от олимпийской деревни. Расспрашивая людей, я долго плутал по городу, пока наконец не сел на нужный мне автобус... На собрание команды я явился, когда оно уже заканчивалось. Вечером меня вызвал к себе руководитель команды Кислов. - Чтобы в первый и последний раз! Я спросил: - Что именно? - Отлучаться самостоятельно! - Я думал, вы по поводу моего опоздания... - Это тоже, - оборвал меня он. И раздраженно прибавил: - Прыткий какой! За три дня до начала состязаний наши и американские тренеры договорились провести совместную тренировку. На стадионе "Аквачитозе" я впервые увидел живого Ника Джемса. Мощный, стройный, ростом 198 сантиметров - он был воплощением идеального атлета. Поражала его растянутость: во время разминки, придерживаясь за штангу футбольных ворот, Ник Джемс, не отрывая правой ноги от земли, легко доставал носком левой до самой перекладины. Я мог это делать лишь с подскока... В общем, у меня тотчас исчезло желание переодеваться и прыгать с ним в одном секторе. У Глухова и Габидзе оно, видимо, пропало тоже. Скачков мигом почувствовал это. - Ну что? - спросил он. - Попрыгаем или пока просто посмотрим? Никто ему не ответил. - Посмотрим, - решил за нас наш наставник. - Себя мы знаем, а у него, может, чему и поучимся. Неподалеку от сектора мы присели на скамейку и, наблюдая за Ником Джемсом, время от времени щелкали фотоаппаратами. К нам подошел американский тренер, о чем-то спросил Скачкова и, с огорчением покачав головой, удалился. - Что он хотел? - Интересовался, почему не тренируемся, - ответил Скачков. - Я сказал, что после дороги мы еще не пришли в себя. Начнем, мол, завтра. В этот день мы стали свидетелями фантастической тренировки Ника Джемса. Начал он с 205. Эту высоту американец перелетел с огромным запасом. Затем 210. Перед прыжком Ник Джемс чуть постоял, улыбнулся и - раз! Потом так же без малейшего напряжения - 212, 214, 215. Такие высоты на своих обыденных тренировках нам и не снились. Я, Глухов и Габидзе сидели подавленные. Скачков сказал: - Ничего, ребята, ему же хуже! - Почему? - Отнимите мне голову, если уже сегодня он не все из себя выстрелил! Эта показуха ему дорого обойдется. На соревнованиях дохленький будет, вот увидите! Мы ему не поверили. На другой день (уже на своей тренировке) мы тоже принялись поднимать планку. Когда дошли до 205, Скачков решительно сбросил ее на землю. - Все! Больше не дам! И оказался прав. Но об этом позже... Во второй половине дня я опять отправился в Рим. Мне удалось осмотреть Колизей, собор Святого Петра, пробежать по галереям Ватикана, увидеть множество памятников. Рим удивил меня как огромная, веками наслаиваемая глыба деяний всех прошлых поколений. Ничто, оказывается, не умерло. Все жило. Притом и в прошлом, и в настоящем, и в будущем. В Риме мне показалось, что времени вообще нет. Секунды, часы, минуты - это одна условность. Вечером в газетах написали: "...в присутствии русских прыгунов Ник Джемс провел великолепную тренировку и положил их на обе лопатки в моральном отношении. Советские прыгуны в панике". Психологическая атака нашего основного соперника продолжалась. Через день начались отборочные состязания. Контрольный норматив равнялся двум метрам. В финал вышли 15 человек. В их числе вся наша команда и, конечно, Ник Джемс. Основные состязания начались с высоты 203. Накануне Скачков мне посоветовал: - Участников много, пока до настоящих высот доберешься, можешь перегореть. Возьми какую-нибудь книгу и читай. Я его послушал и прихватил на соревнования легкий детектив. 203 я взял с первой попытки. Отошел под тент и раскрыл книжку. Когда отпрыгали остальные 14 прыгунов, прошло минут двадцать. Установили 206. Я вновь без труда перелетел через планку и опять углубился в детектив. "Действительно, здорово! Не нервничаю, понапрасну сил не трачу, даже не вижу своих соперников". Через полчаса планку подняли на 209. Я автоматически совершил серию необходимых движений, разбежался и вдруг сбил. Я даже не поверил. "Нелепость какая-то!" Возвращаясь под тент, увидел на трибуне вскочившего Скачкова. Он энергично крутил у виска пальцам и кричал: - Книга! Брось к чертовой матери! Кто-то из судей сделал ему замечание. "То читай, то не читай! С толку только сбивает!" Назло Скачкову я демонстративно открыл книгу. Однако читать уже не мог. Краем глаза заметил, что все мои соперники преодолели 209 с первой попытки. Неожиданно ко мне приблизился Габидзе. - Ты что пижонишь? Ты ж из ритма вылетел. И остыл. Разминайся! Я отложил книгу, встал, сделал несколько приседаний и вновь направился к точке разбега. Опять! Рейка со звоном грохнулась на землю. Меня парализовал страх. Панический и бессильный - словно прямо в лоб мне наставили заряженное ружье. Ко мне подошел Габидзе. - Разогрейся! - сказал он. - До пота! Я машинально кивнул и стал рассеянно делать какие-то упражнения. Я находился под гипнозом надвигающегося краха. "Конец! Позор! Привезли на Олимпиаду, как будущую надежду - и только 206... Все!" И вдруг во мне начала оживать злость. На свое хвастовство, никчемность, наконец, на сам страх. Представ перед планкой в третий раз, я разъяренно разбежался, сильно оттолкнулся и взлетел точно пушинка. Сразу же я подошел к Габидзе и сказал: - Спасибо. Он ответил: - Молодец. Из тебя толк будет. Это были его первые теплые слова за все время нашего знакомства. Необычно для грузина, Габидзе всегда выглядел замкнутым, колючим. Его интересовали только прыжки. Скупой на слова, он не обладал ни особой силой, ни ростом. Единственным козырем Габидзе была техника. "Технарь" - так его и звали в команде. Постоянно на чем-то сосредоточенный, он ни с кем не дружил, поэтому никто никогда не знал, что у него на уме... 212 Габидзе взял с первой попытки. Ник Джемс - тоже. Я и Глухов - со второй. Все остальные прыгуны на этой высоте выбыли. Установили 2 метра 14 сантиметров. Я, Габидзе и Глухов воспрянули духом и разом ощутили незримое единство: нас трое, а противник один - американец Ник Джемс. Габидзе указал нам на переполненные трибуны: - Они болеют за Ника, надо их сломать. Если это удастся - сломается он. Первым к новой высоте понесся Джемс. Стремительно и одновременно легко он чуть ли не полетел над землей. И вдруг в самый последний момент задел рейку носком левой ноги. Она звонко брякнулась. Стадион ахнул и заволновался. Американец был настолько убежден в победе, что просто не поверил в свою неудачу. Возбужденный досадной случайностью, он тут же побежал обратно. По пути его задержали судьи, разъясняя, что нужно дождаться своей очереди. Ник горячо размахивал руками и не соглашался. А в начале разбега, уже готовый к прыжку, стоял Габидзе. Он нервно подергивал усиками и ждал, когда американец успокоится. Он мешал ему сосредоточиться. Глядя на Ника Джемса, я почувствовал в его поведении "прокол". Обнаружилось, что он не такой уж стойкий, как казался. С большим трудом судьям наконец удалось увести американца из сектора. Габидзе от негодования кипел. Это была его самая ответственная попытка. Его лучший результат равнялся 212, а сейчас стояло 214. И вдруг такой хаос! После сигнальной отмашки Габидзе свирепо ринулся вперед и неожиданно для всех преодолел высоту с первой попытки. Публика притихла. Ощутились ее недоумение, растерянность... После успеха Габидзе у меня возникло неприятное чувство отстающего. Теоретически его догнать еще можно, но только догнать, а не победить. Он был единственным, кто ни одной попытки не испортил. Мне, Глухову, Нику Джемсу еще предстояло нервничать, напрягаться, но даже в случае успеха мы все равно оставались позади. По попыткам Габидзе стал лидером состязания. Я вновь предстал перед планкой. Во мне было только одно желание - жгучее, нарастающее - победить! Изо всей силы помчавшись вперед, я грубо свалил рейку коленом. Побежал Глухов - то же самое. На вторую попытку вышел Ник Джемс. Отвернувшись от планки, он вдруг вытянул из-под майки золотой крестик, что висел у него на груди, и на глазах десятков тысяч зрителей стал молиться. Затем сразу рванулся вперед. Но уже как-то суетливо, напряженно - я мигом заметил это. С явным усилием он все же оказался по другую сторону рейки. Выскочив из ямы, американец радостно воздел руки и принялся подскакивать, как будто он перепрыгнул не 214, а установил мировой рекорд. Публика ему зааплодировала, но уже вяло. В третий раз перед планкой встал я. "Техника, - вспомнил я уроки Скачкова. - Когда стоишь перед высотой - любой! - думай об элементах прыжка. Подробно, неторопливо - только о них! Судьи, зрители, сама победа - ничто не должно существовать. Отречься! На минуту, на две - отречься от всего, чтобы все завоевать". Рейку мне удалось перелететь как из пушки - по заранее заданной траектории. Ту же высоту преодолел и Глухов. Прошло пять с половиной часов тяжкой борьбы - ни один из моих основных соперников еще не выбыл из состязания. Планку подняли на 2 метра 16 сантиметров. На стадионе понемногу стало темнеть. Было заметно, что все устали. У меня же оставался еще "вагон" силы. Тогда я сказал себе: "Победить должен я! Я, и никто другой! Ник - почти сломался. Скачков оказался прав - он все выстрелил из себя на последней тренировке. Глухов на этой высоте мне не соперник. Габидзе - тоже. Второго чуда с ним не произойдет. Остаюсь я! Именно я в свои восемнадцать лет должен выиграть эту Олимпиаду! " Зачем я сказал себе эту последнюю фразу? Если бы я не произнес ее, у меня не сперло бы проклятое дыхание, я не затрепетал бы глубокой дрожью... К первой попытке направился Ник Джемс. На этот раз он решил не доставать крестик, а разом побежал, мощно оттолкнулся, но в последний момент дрогнул и уже в полете как-то парализовался. На песок он упал вместе с планкой. Американец бешено ударил возле себя кулаком и пулей выскочил из ямы. Побежал Габидзе. Собранно, хладнокровно, продуманно. И случилось второе чудо! Рейку он "облизал" на одной технике. После того как Габидзе рухнул вниз, рейка мелко затряслась. Он замер в неудобной позе и несколько секунд буквально гипнотизировал ее глазами. Планка осталась на месте. Стадион разразился оглушительными аплодисментами. Опыт! Огромный соревновательный опыт помог Габидзе сохранить и предельно мобилизовать свои силы для решающего прыжка. Я же, кроме техники и эмоций, пока еще ничего не имел. Представ, в свою очередь, перед этой же высотой, я стал повторять: "Должен! Должен, должен!" Мне это не удалось. Глухову - тоже. Ник Джемс точь-в-точь скопировал свой первый прыжок. На этот раз он обхватил руками голову и побежал прочь от сбитой планки. Габидзе совсем добил его своим прыжком. Нам сразу полегчало - американец отпал как соперник. Я вновь встал в начале разбега. "Разбег на всей ступне, - напомнил я себе. - Плечи вперед, натянуть маховую ногу, толчок до последнего пальца... До последнего!" Я помчался к рейке - оказался по другую сторону. Как гром услышал бурные аплодисменты. Глухову эта высота не покорилась. Когда к планке в последний раз побежал Ник Джемс, было такое впечатление, что он уже вообще не хочет прыгать. Рейку американец свалил всем корпусом. Публика пронзительно засвистела и заулюлюкала... Выиграли! Мы - именно мы - отобрали у американцев пальму первенства в прыжках в высоту, которую они удерживали на всех Олимпиадах! Стоя нам аплодировал весь стадион. И вдруг сразу же возникло ощущение страшной усталости. На стадионе почти стемнело, но прожектора почему-то не зажигали. Следующую высоту - 218 - мы сбили в густых сумерках. Планка еле-еле угадывалась на расстоянии. Перед второй попыткой вспыхнуло наконец освещение. Тотчас все переменилось - словно мы перешли в незнакомый сектор, к которому надо заново приспосабливаться. Остальные прыжки нам тоже не удались. Габидзе выиграл золотую медаль олимпийского чемпиона по попыткам. КАЛИННИКОВ Газеты и радио сообщили: материальный ущерб, нанесенный нашей стране войной, составил около 2 триллионов 600 миллиардов рублей. Лично у меня подобная цифра в голове не укладывалась. Медики не менее активно, чем шахтеры Донбасса или строители Днепрогэса, принялись восстанавливать главные потери государства - трудоспособность людей, пострадавших на фронте. С каждым днем меня стало все более раздражать слепое следование некоторых врачей старым методам лечения. Особенно этим грешили в области травматологии. Здесь, как и прежде, главенствовал гипс, почти на все случаи. В гипсе больные лежали от полутора месяцев до двух лет, а иногда и больше. Попутно они приобретали еще несколько заболеваний: