таких в спецназ берут?' - думаю, имея в виду не только физические данные начштаба, но и его слабохарактерность. Это Семёныч мутит, специально таких замов себе подбирает, чтоб не подсидели. - Открывай калитку, служивый! - кричит, приоткрыв дверь и высунувшись, Вася пригорюнившемуся на воротах Монаху. - Вот фрукт... - без зла добавляет он, хлопнув дверью. Выруливая в ворота, он спрашивает у меня: - Ну вы там выяснили, за кого Бог-то? - Бог, - говорю, - за всех. Он всех любит. - Ага. Ну, вроде как арбитр, - смеется Вася. Солнце высвечивает размытые грязные потеки на лобовом стекле, в зеркальце заднего вида я вижу бесцветное лицо Монаха, захлопывающего ворота. Прилаживаю на колени автомат, поглаживаю два рожка, перепоясанные синей изолентой, один - вставленный в автомат, другой, ясное дело, запасной. Вася аккуратно объезжает лужи у ворот, проезжая правыми колесами по тому месту, где был и местами сохранился тротуар. Чеченки потихоньку собираются на рынок, лотки свои раскладывают. Семёныч разрешил пацанам на рынок выходить. - Внимание, внимание и еще раз внимание, - предупредил Куцый. - Водку, конечно, запретил пить. 'Только пиво'. Выяснилось, что уличная торговля - обычное в Грозном дело, признак некоторого спокойствия в городе. Возле ГУОШа уже неделю рынок работает. Никого пока не отравили. Чеченкам тоже жить хочется - их же перестреляют потом. Пацаны соскучились по сладкому да по мясистому - Плохиш всех достал макаронами и тушенкой; на рынке постоянно кто-то из наших крутится, иногда из соседних комендатур приезжают ребятки, 'собры' изредка бухбют у нас - подальше от большого начальства. ...Выруливаем налево, поднимаемся на трассу, еще один поворот налево. Вася притормаживает и, по привычке наклонившись корпусом к рулю, взглядывает направо - нет ли транспорта. Пусто... - Пусто, - говорю. Едем в аэропорт, как начштаба попросил (язык не поворачивается сказать о нем 'велел' или 'приказал', в лучшем случае - 'порекомендовал'). Вася жмет педаль на полную, поворачивает на такой скорости, что меня на дверь валит. Начштаба покашливает, по кашлю слышно, что его беспокоит большая скорость, но замечаний Васе не делает. Вася спокойно держит тяжелые руки на руле, кажется, если он их напряжет да ухватится покрепче, то сможет руль вырвать с корнем. В километре от аэропорта город заканчивается, трасса идет меж полянок и негустой посадки. На подъезде к аэропорту стоит блокпост. Вася гонит машину, из блокпоста выскакивает офицер, сердито машет рукой. Солдатик с грязным лицом, в грязном бушлате и в грязных сапогах лениво вскидывает автомат. Вася жмет на тормоз, машина останавливается в метре от офицера, тот, неприязненно глядя на лобовуху 'козелка', в самую последнюю секунду делает шаг назад. Видимо, оттого, что не выдержал характер, отшатнулся, офицер приходит в раздражение. Подойдя со стороны начштаба, он откровенно грубо спрашивает у него документы. 'Корочки', которые капитан Кашкин торопливо извлек из внутреннего кармана 'комка', в порядке. - У нас есть способ останавливать таких вот... гонщиков... - говорит офицер, отдавая документы и глядя мимо Кашкина на Васю. Вася смотрит в лобовуху, чувствует взгляд, но головы не поворачивает и спокойно улыбается. Я знаю, что его добродушный вид обманчив. Скажи офицер что лишнее - Васе будет в радость выйти и заехать ему как следует. Хотя офицер, конечно, прав. Солнышко блаженно распекает, я даже прикладываю руки к потеплевшей лобовухе и незаметно для себя улыбаюсь. Вася, набравший было скорость, на подъезде к аэропорту начинает притормаживать и, увидев что-то, произносит нараспев: - Е...ный в рот! Сквозь растопыренные на теплой и грязноватой лобовухе пальцы я вижу людей, лежащих на асфальте... И мне не хочется отнимать рук. Вася резко бьет по тормозу, глушит недовольно буркающую машину и выходит первым, даже не закрыв дверь. От толчка во время торможения я ударяюсь лбом о горбушку левой руки, распластанной на стекле и, не отнимая головы, продолжаю сквозь пальцы и мутно-белесое стекло смотреть. Боже ты мой... На заасфальтированной площадке возле аэропорта суетятся военные, врачи. По краю площадки ровно в ряд уложено несколько десятков тел. Солдатики... Посмертное построение. Парад по горизонтали. Лицом к небесам. Команда 'Смирно!' понята буквально. Только вот руки у мертвых по швам не опущены... Как же набраться сил выйти... Может, закурить сначала? При мысли о сигаретах меня начинает тошнить. Отталкиваюсь руками от стекла. Нащупываю теплой рукой ледяную ручку двери, гну вниз. Первый же лежащий с краю труп тянет ко мне корявые пальцы, я иду на эти пальцы, видя только их. Ногтей нет или пальцы обгорели так? Нет, не обгорели - руки розовые на солнце. Колечко 'неделька' на безымянном. Два ногтя стойком стоят, не оторвавшиеся, вмерзшие в мясцо подноготное. Куда ты, парень, хотел закопаться? За чью глотку хватался?.. Рукав драный колышется на ветру, на шее ссохшаяся корка вокруг грязной дыры. Ухо, грязью забитое, скулы, намертво запечатавшие сизые губы, истончившиеся от смерти, глаза открытые засыпаны пылью, волосы дыбом. Голова зависла над землей - как раз под затылком парня кончается асфальт, начинается травка, но на травку голова не ложится, вмерзла в плечи. Никак не вижу мертвого целиком, ухо вижу его, забитое грязью, пальцы с вздыбившимися ногтями, драный рукав, волосы дыбом, ширинку расстегнутую, одного сапога нет, белые пальцы ноги с катышками грязи между. Глаза боятся объять его целиком, скользят суетно. Родной ты мой, как же тебя домой повезут... Где рука-то твоя вторая... Делаю осторожный шаг вбок, на травку, с трудом ступаю на мягкую землю и, проверив ногой ее подозрительную мягкость, переношу вторую ногу на траву, обхожу убитого. Забываю найти, высмотреть его левую руку, смотрю на следующий труп. Рот раскрыт и лошадиные жадные зубы оскалены животно, будто мертвый просит кусочек сахару, готов взять его губами. Глаза его словно покрыты слоем жира, подобного тому, что остается на невымытой и оставленной на ночь сковороде. Руки мертвеца вцеплены в пах, где лоскутья гимнастерки и штанов вздыбились и затвердели ссохшейся кровью. Третий поднял, как на уроке, согнутую в локте руку с дырой в ладони, в которую можно вставить палец. Лоб, как салфетка в грязно-алых потеках, сморщен, смят, наверное, от ужаса; рот квадратно, как у готовящегося заплакать ребенка, открыт, и во рту пеньком стоит язык с откушенным кончиком. Наверное, этот откушенный кончик уже утащили в свой муравейник придорожные муравьи, а парень вот лежит здесь, и куда его убили, я никак не найду. Четвертого убили, кажется, в лоб. Лицо разворочено, словно кто-то с маху пытался разрубить его топором. Обе руки его уперты локтями в землю, и ладони, окруженные частоколом растопыренных пальцев, подставлены небу. В ладонях хранятся полные горсти не разлитой, сохлой крови. И пятого угробили в лоб. И шестого, с неровно отрезанными ушами, с изразцами ушных раковин, делающих мертвую, лишенную ушей голову беззащитной и странной. 'Да нет, Егорушка, не в лоб они убиты... В лоб их добивали'. Скрюченный юный мальчик лежит на боку, поджав острые колени к животу. И хилый беззащитный зад его гол, штанов на мертвом нет. Кто-то, не выдержав, накидывает на худые белые бедра мертвого ветошь. Обгоревшее лицо еще одного мертвеца смотрит спокойно. Так, наверное, смотрит в мир дерево. И нагота мертвого спокойна, не терзает никого, не требует одежды. И не догоревшие сапоги на черном теле смотрятся вполне уместно. И железная бляха ремня, впечатанная в расплавившийся живот... - Уголовное дело надо заводить! - орет полковник, проходя мимо мертвого строя. - Ах, мрази! Дембелей отправили безоружной колонной, на восемьдесят человек четыре снаряженных автомата - они же патроны уже сдали! Без прикрытия! Их же подставили! Их же в упор убивали пять часов! Ах, мать моя женщина! Полковник пьян. Его уводят какие-то офицеры. Появляется еще один полковник, трезвый. - Какого хера вы их тут разложили?! - орет он. - Телевидения дожидаетесь?! Немедленно всех убрать! - Восемьдесят шесть, - говорит Вася Лебедев. Он шел мне навстречу с другой стороны. Я разворачиваюсь и иду к машине. В мой затылок будто вцепились пальцы мертвого солдатика, лежащего с краю. - Пахнет... - беспомощно говорит Скворец, так и не отошедший от 'козелка'. Влезаем с Васей в машину, одновременно хлопнув дверьми. - Вась, может, развернешь машину? - просит Скворец. - Они колонной шли... В тот же день, когда мы с Владика возвращались, только с восточной стороны города, - говорит мне Вася, будто не слыша Скворца. - Дембеля... Их уже разоружили. Дали бэтээры в прикрытие... Снаряженные автоматы были только у офицеров... Слышал, что 'полкан' говорит? Подставили, говорит. Стуканул кто-то... - Вась, разверни машину, - еще раз просит Скворец. - А ты глазыньки закрой. - Не закрываются, - отвечает Саня. VII Первый день мы ходили на рыночек минимум по трое: пока один покупал что-нибудь, двое глазели по сторонам, чтоб никакая вражина врасплох не застала. И во второй тоже. Закупились сразу пивом и воблой, шашлыку отведали, хоть и дорогой, зелени южной. На третий день, конечно, расслабились, стали себя посвободнее вести. На сельские постройки, да на дома у дороги, да на далекие 'хрущёвки' никто уже не смотрел. Дома как дома, чего на них смотреть. Тем более что на крыше школы четыре поста. Смуглые грузные чеченки спокойно стоят за прилавками, расставленными вдоль дороги. Не шумят, не торгуются, называют цену и ни рубля не сбавляют. Нимало не похожи они на жертв российской военщины - не испуганные, сытые, усатые. К слову сказать, красивого лица не встретишь. Есть одна девушка на рынке, вроде ничего, миловидная, да и то, скорей, полукровка, с русским вливанием. Это Хасан нам сказал, ему видней. Возле этой девушки постоянно стоят наши пацаны, говорят что-то, смеются. У девушки лицо при этом брезгливое. Хасан, как-то отправившись на рынок (мы называем это 'в город'), попал в дурную ситуацию: купил пивка, побрел неспешно на базу и тут услышал, как за спиной торговка с соседкой переговаривается по-чеченски: - А это ведь наш парень. Он в школе с моим учился... Хасан сказал об этом Семёнычу. Командир запретил Хасану в город выходить. - Теперь твои яйца стоят по тысяче долларов! - кричит Хасану, внося чан с супом, Плохиш. - Все твои одноклассники соберутся... - кряхтит Плохиш, устанавливая чан на скамейку, - с бо-о-ольшими кинжалами... Хасан хитро улыбается. - Я бы за две штуки себе яйца сам отрезал, - задумчиво говорит Вася Лебедев. У него вечно грязные, будто проржавевшие, руки. Белые, атласные, новые карты, которые он держит в своих заскорузлых лапах, смотрятся беззащитно и трогательно. Такое ощущение, что дама, на груди которой лежит окаймленный черной полоской ноготь Васи, сейчас взвизгнет. Вместе с Васей играют Саня Скворцов и Слава Тельман. Слава их постоянно обыгрывает. Вася матерится, Скворец улыбается и, похоже, думает о другом. - Есть маза прокрутить выгодную сделку, - задумчиво продолжает поднятую Плохишом тему Язва. - Хасан! Говорят, это совершенно безболезненно... Хасан все ухмыляется. - Я беру на себя самую тяжелую часть операции, - продолжает Язва. - Собственно, прости за тавтологию, операцию. Покупателя ты сам найдешь. Позвони по старым телефонам, может, среди твоих друзей по двору есть какой-нибудь завалящийся полевой командир. Торговаться пойдет Тельман. И - две штуки наши. Или четыре, а, Тельман? Язву внезапно увлекает новая, назревшая в его голове шутка. Он подходит к играющим. - Парни, смотрите, какой непорядок. Саня у нас Скворцов, Вася - Лебедев, а Слава - какой-то Тельман. Слава, давай ты будешь... Вальдшнеп? Вася Лебедев довольно смеется. Саня смотрит на Язву удивленно, такое ощущение, что он даже не понял, о чем речь. Слава недовольно молчит. - Отстань, Гриша, я уже говорил, что я русский, - выговаривает он. - А я тувинец! - хуже прежнего смеется грязно-рыжий Вася, щуря южно-русские глаза с бесцветными ресницами. Парни рассаживаются обедать. Режут лук. Никогда мужики не едят столько лука и чеснока, как на войне. Семёныча по рации вызывают в штаб. Он кличет Васю Лебедева и Славу Тельмана. Слава сразу встает, сбрасывает с тарелки недоеденные макароны в чан для отходов, берет автомат и выходит. Вася давится, ложку за ложкой набивает рот недоеденным. От выхода возвращается, берет кусок хлеба и луковицу. После обеда мы с Саней выходим на улицу покурить. Бездумно обходя школьный двор, я заглядываю в каморку к Плохишу. Эта скотина там водку в уголке разливает. Астахов и Женя Кизяков стоят со стаканами наготове. - А, сволочи! - кричу. - Тихо! - зло шипит Плохиш. - Шеи там нет? А? А начштаба? - Будешь? - предлагает мне Женя Кизяков. - Ща, я Саньку позову, - я выглядываю на улицу. - Санёк! Давай сюда. Мы быстро выпиваем. Закусываем луком. Опять выпиваем. Разливаем остатки... Плохиш засовывает в щель в полу пузырь. Бутылка звякает, видимо, там уже таятся ей подобные. - Плохиш, ты весь НЗ пропьешь! - смеюсь я. Выходим на улицу. Закуриваем. Сладко туманит и одновременно немного тошнит. Санька все никак не развеселится. - Ты чего такой, Сань? - спрашиваю. - А? - Ты где? - Как где? Я смеюсь. - Девочку хочу, - вдруг говорит Саня. - На ужин? - глупо шучу я и, понимая глупость своей шутки, продолжаю: - Чего это вдруг? Только вторая неделя пошла. - Ты представляешь, Егор, - вдруг говорит мне Саня, - я вот что подумал: это ведь ужас, что на земле есть девушки... тонкие, нежные... - Чего ж тут плохого? - спрашиваю, чуть вздрагивая от нежданной Саниной искренности. - Егор, ты пойми, вот ходят все эти существа, на них трусики надеты, тряпочки всякие... грудки свои девочки несут... попки... и у каждой из них, подумай только, у каждой - ни одного исключения нет - между ног вот это розовое... серое... прячется, - Саша сглотнул слюну. - Это ведь божий дар, то, что у них это есть. Не у всех, конечно, божий дар... У многих - так, просто орган... Но у некоторых - это божий дар. А девушки, Егор, все девушки им торгуют. Балуются им - этим даром. Не так торгуют, чтоб блядовать, а просто разменивают... как папуасы... на всякие побрякушки. Я пока пацаном был, в школе пока учился, думал, что нормальные девочки все недотроги. Ну, не так чтоб никогда и никому... но, по крайней мере, серьезно это делают, отчет себе отдают. Со шлюхами все понятно, а вот если есть у девушки голова, она же понимает, что всякие прелести ей не просто так даны. Как думаешь, Егор? - не оставив ни секунды мне на ответ, Саня заговорил дальше: - Я до нашего спецназа три работы сменил. В разных конторах работал, у меня ведь отец буржуй, он меня пристраивал. - Кем работал? - зачем-то спрашиваю я. - Да какая разница, кем... Черт знает кем. Там полно было девушек, самых разных возрастов. Малолетки были - после школы, первый курс какого-нибудь юрфака... лет двадцати - двадцати двух были, которым замуж пора... замужние были, пару-тройку лет в браке... О разведенках вообще молчу... Не скажу, чтоб я там их всех перехапал. Было, конечно. Дело не в этом. Дело в том, что они с самого начала собой торгуют. Устроится такая девочка на работу, улыбается, заигрывает немного, но все красиво... пристойно... А потом, когда поближе познакомимся все... Восьмое марта, скажем, отметим... Вот тут надо только момент уловить, чтоб, как на рыбалке, подсечь. Выпила она чуть больше, развеселилась - ты ее рассмешил, заставил ее хохотать, всех девочек и не девочек тоже заставил смеяться... А потом вы курить выходите, и ты ее (пока она гордится перед подругами, что ты ее, а не их курить позвал), ты ее сразу - цап... Или другой вариант: ее парень обидел. Девочки обычно в этот день задумчивые приходят на работу, раздраженные даже... Главное, с менструацией этот день не перепутать. Вот ее парень обидел, а тут ты наготове. Тютьки-матютьки, заливаешь ей... изображаешь из себя такого внимательного, понимающего, всепрощающего... И веселого. Девушкам ведь надо всего три вещи: чтоб их смешили, чтоб их баловали и чтоб их жалели. Я имею в виду, для того чтобы... они могли поделиться своим даром... Всего ничего им надо. И не дают они некоторым вовсе не из чувства собственного достоинства, а потому, что тот, кто добивается, все условности необходимые не соблюдает. Сделай, как надо, и все будет, как хочешь. Я это десятки раз видел. И сам пробовал. Иногда прямо на работе, в кабинете... Можно домой ее к себе позвать. Можно к ней в гости зайти. Самый гадкий вариант - в гостинице. Туда только законченные твари идут. Гостиница - погостили и ушли. Член погостил в ней и - до свиданья... Я почему-то сразу никогда не понимаю всего бесстыдства происходящего. Зато сейчас очень хорошо понимаю... Ты подумай, Егор, мужики - они лопухи. Но в них, в хороших мужиках, нет этого бесстыдства. Они тоже, конечно, бывают хороши. Но у них, у мужиков, Егор, божьего дара-то нет. Хер себе и хер. Висит. Какой это божий дар? И самое главное, это не парни девочек снимают, а наоборот. Всегда наоборот. Есть, конечно, кобели. Но их мало. А все остальные мужики - простые существа. Не мудрые. Их самих девушки снимают. Я серьезно... Импульсы от них исходят, от девочек: рассмеши меня, покатай меня на машине, купи мне что-нибудь... чулочки... пожалей меня, когда мне грустно... и всё!... Ты представь, Егор! - Саня повернулся ко мне. - Он ведь совершенно чужой ей человек, этот мужик, парень, пацан. Никто ей. Она его едва знает. И она, девочка, совсем голенькая, ложится с ним вместе. В рот себе берет его... мясо. Из любопытства, что ли? Никогда не поверю, что случайному человеку это приятно делать! Ножки забрасывает ему... Куролесит, как заполошная... Он ее мнет всю, тонкую... В троллейбусах, в трамваях все девочки сидят как подобает, никто на голове не стоит. Попробуй тронь там, в троллейбусе, девушку. Погладь ее. Получишь сразу. А вот если ты сделал какой-то набор действий, самый примитивный, - она сразу на все готова. Она знает-то тебя на одну пару чулочков и на четыре глупые шутки больше, чем соседа в трамвае. И уже готова от тебя зачать ребенка! Даже если у нее сто спиралей стоит, она все равно готова зачать! Чего они такие дуры? Я молчу. - Ты как думаешь, Егор, их Бог наказывает? - Наверное, Бог всех наказывает. Всех без исключения. Мы бросили бычки в урну. - Чего-то меня мутит, - говорит Сашка. - Надо еще выпить, - предлагаю я. - Надо, - соглашается Сашка. Мы отпрашиваемся у начштаба и отправляемся на рынок. Саня сразу прется к девушке-полукровке. - Куда ты, Сань? У нее водки нет! - смеюсь я. Саня меня не слышит. Я думаю о том, что Саня сказал. 'Не буду об этом разговаривать', - решаю для себя. За раздумьями не замечаю, как покупаю водку. Понимаю, что купил, уже отойдя от прилавка. Оборачиваюсь, вроде, думаю, я денег много дал торговке, а сдачи она дала мало. Смотрю на торговку, она копошится в своем товаре. 'Чего я ей скажу? - думаю. - 'Где моя сдача?' А с чего сдача? Сколько я денег-то ей дал?' Саня все около девушки топчется. Смотрю на него и понимаю, что в том, как они стоят друг напротив друга - Саня и торговка, - есть что-то неестественное. Подхожу к ним и вижу: Саня уперто смотрит на девушку, в лицо ей. А она на него и что-то говорит при этом зло. - Зачем вы приехали? - спрашивает она Саню, когда я подхожу. - Кто вас звал? Вы моих детей убили. Ваши дети будут наказаны за это. - Пойдем, Санёк, - я тронул его за рукав. На рыночке уже кто-то состроил столик, две лавочки рядом поставлены. - Давай посидим здесь, покурим? - предлагает он мне. - Чего ты на нее смотрел? Саня неопределенно машет рукой. Подъезжает БТР. На броне сидят десанты. - Здорово, парни! - кричат нам с брони. - Вы откуда? - Со Святого Спаса! - откликаюсь я. Прямо на броне у десантов расстелен персидский ковер. Весь затоптанный, в черных иероглифах берцовских подошв, но все равно красивый. На башне - красный флаг, советский. Я любуюсь пацанами, их бэтээром, ковром, знаменем. Случайно цепляю взглядом торговку, на которую Саня смотрел. - Саня, глянь, как она ненавидит, - говорю, откупоривая пузырь. Торговка смотрит на БТР, глаза ее источают животное презрение. Так смотрит собака, сука, если ее ударишь в живот. Саня не оборачивается. Ему больше не интересно на нее смотреть. Десанты идут к прилавкам, но деньгами они явно не богаты. Смотрят на товары, держа руки в карманах. На рынок подъезжают грузовичок и 'козелок' с солдатиками - с пехотой. Грязная пацанва в замызганной форме. Они вообще не вылезают из машин, только жадно смотрят на пиво и консервы. Пока десанты выглядывают товар на рынке и лениво, но постепенно озлобляясь, торгуются с чеченками, их БТР начинает разворачиваться. Он плавно въезжает передними колесами в огромную лужу метрах в десяти от ворот нашей базы, я смотрю, как черные густые волны с шумом занимают сухие пространства вокруг дороги. Снова перевожу взгляд на молодую торговку на другой стороне улочки и вижу, как в лицо ей бьют черные жесткие брызги. Санька летит со скамейки. Десанты крутят головами, кто-то присел и сдергивает с плеча автомат. Раздаются длинные и какие-то далекие автоматные очереди... БТР наехал на мину в луже - вот что случилось. Кувыркаюсь с лавки, в ужасе оглядывая окрестность: куда себя деть. 'Мамочка! - зову я про себя женщину, которую не помню. - Куда мне спрятаться?!' Нет, это не дикий страх, это что-то другое - некая ошпаренная суматошность. Ползу куда-то в кусты, оборачиваюсь и вижу, что десанты вообще никуда не прячутся, а сидят на корточках возле бэтээра. Некоторые даже курят. Обстрелянные пацаны, сразу видно. У бэтээра одно колесо смотрит вбок, шина висит лохмотьями. Солдатики повыпрыгивали из 'козелка' и грузовичка и, не теряя времени даром, тащат в машины пиво и консервы с прилавков. Торговки не сопротивляются - спешно убирают под одежды лоточки с пришпиленным к черному бархату золотишком - кольцами, серьгами, цепочками. Очереди раздаются все ближе. Такое ощущение, что сначала кто-то стрелял вверх (за горелыми постройками? или со стороны асфальтовой дороги?), после начал палить по-над головами, а теперь уже норовит проредить рыночек. Чеченские бабы, покидав в баулы оставшийся товар, побежали в сторону 'хрущёвок'. Девушка-полукровка, как-то уродливо хромая, побежала за ними, оставив товар на прилавке. Потом передумала, вернулась. С ее лотка два солдатика сгребают пиво, засовывая банки за шиворот. Подбежав, она берет банку шпрот и бьет ближайшего из солдат по лицу. Тот, весело взглянув на девушку, хватает ее за руку; я жду, что он ее сейчас ударит или вывернет руку, но солдат аккуратно и быстро извлекает из пальцев девушки шпроты и бегом возвращается к машине. Глупо зыркаю по сторонам. Слышу, как меня окликают по имени, оборачиваюсь на голос так резко, что кажется - шея слетает с резьбы, - Семёныч присел возле дороги, у поваленных прилавков. Рядом Вася Лебедев. - Егор, давай на базу! Я привстаю, но медлю. Семёныч подбегает ко мне, хватает меня чуть ли не за шиворот, толкает впереди себя: - Давай, Егор, быстрей! Подбегаю к бэтээру, сажусь у колеса, с левой стороны, так чтоб меня не было видно с асфальтовой дороги. Десанты, почувствовав, что запахло паленым, сгрудились у бэтээра, влезли под него, прямо в лужу. Стреляют куда-то - кто куда. - Какого вы здесь лежите? - кричит на десантов Семёныч, и тут же мне: - Егор, открой ворота! Ты с кем был? Вдруг вспоминаю, что со мной был Скворец. Не знаю, что сказать. Семёныч имеет полное право застрелить меня здесь же - я потерял подчиненного. - Со мной! - отзывается Скворец из-под бэтээра. - Ворота откройте! - кричит Семёныч. Привстаю и теменем чувствую, как над головой пролетают пули, они, действительно, свистят. 'Если бы я был выше, я бы уже умер', - понимаю я. И снова, дергаясь, присаживаюсь, опускаю зад, как баба, присевшая помочиться. Я не в силах бежать к воротам. Но Саня уже сорвался, он уже у ворот, уже открывает их. Утопая в луже, я плюхаю - медленно! медленно! медленно! едва не плача, к воротам. Подбегая, падаю на железо ворот, толкаю. Во двор базы сразу влетают объехавшие БТР 'козелок' и грузовик. Бегут десанты. Я, наконец, вспоминаю, что у меня есть автомат, присаживаюсь у ворот, стреляю - вперед стрелять страшно, там, вроде, наши бегают, да и не видно из-за бэтээра - бью влево, через низину, в сторону асфальтовой дороги, где стоят нежилые здания. Представления не имею, откуда по нам стреляют. Осматриваю опустевший рыночек, ежесекундно ожидая, что увижу чей-нибудь труп. Но нет, трупов нет. Вообще никого нет. На земле валяется банка консервов, оброненная одним из солдатиков. А вот и наш пузырь, я его выронил, сам не заметил как. Половина уже вытекла. У меня возникает сожаление. Наверное, это исключительно русское чувство - смертельно тосковать по поводу разлитого спиртного. - Егор, не стреляй! - слышу. Из кустов вылезает Слава Тельман. - На базу все! - орет Семёныч. Рядом с ним сидит Вася Лебедев, по рации запрашивает пост на крыше, просит, чтобы они нас прикрыли как следует. - Пусть повнимательнее работают! - говорит Васе Семёныч. Кто-то открывает двери школы настежь, туда устремляются десанты и солдатики, пригибаясь, бежит Саня Скворец. У ворот остаются Семёныч с Васей и мы с Тельманом, несколько десантов. Семёныч замечает Тельмана: - Ты здесь? - говорит он недовольно. - Давай на базу. Слава, упершись автоматом в бок, бежит к школе, давая длинные очереди в сторону асфальтовой дороги. В один прыжок через пять ступеней влетает в двери школы. Я бегу следом за ним. Мне хочется сделать все так же красиво, как Слава: автомат в бок, длинные очереди на бегу. Но автомат у меня почему-то стоит на одиночных (когда я успел переставить предохранитель?), и поэтому вместо роскошных трелей своего 'калаша' я слышу редкие хлопки, сопровождающиеся ощутимой отдачей приклада в живот. Бежать и стрелять одиночными неудобно, я перестаю дергать спусковой крючок и, прижав автомат к груди, со счастливой улыбкой вбегаю в школу. В коридоре стоят наши и солдатики, встречают. Лица у всех возбужденные. Я даже с кем-то обнялся, вбежав, и пожал руку кому-то, и улыбнулся. За мной вбегает десант. У дверей школы, вижу я, остановился еще один десант и самозабвенно палит в сторону асфальтовой дороги. Кто-то из стоящих рядом позвал его по имени - хорош, мол, давай двигай в школу, но тот, взбрыкнув, падает. В голове его, будто сделанной из розового пластилина, выше надбровья образовалась вмятина. Такое ощущение, что кто-то ткнул туда пальцем и палец вошел почти целиком. Все оцепенели. К десанту подбежали Семёныч с Васей, схватили его за руки-за ноги и втащили в школу. - Док где? - орет Семёныч. Подбегает наш док, дядя Юра. Садится возле парня, берет его руку за запястье... - Мужики, у него дочка вчера родилась! - говорит кто-то из десантов, будто прося: ну давайте, делайте что-нибудь, оживляйте парня, он ведь свою дочку еще не видел. Пощупав пульс, потрогав шею десанта, док делает едва заметный жест руками, как бы бессильно раскрывая ладони; смысл движения этого прост и ясен - парень убит. Семёныч сгоняет всех в 'почивальню', приказав никому не высовываться. Сам, взяв Кашкина, собирается идти на крышу. Уже переступая порог, разворачивается, увидев Славу Тельмана, обтирающего грязные штаны. - Ты чего же меня бросил, боевик херов? - спрашивает Семёныч у Славы. - Почему меня Вася Лебедев прикрывал? - Семёныч, я в другую сторону из машины выпрыгнул... - начинает рассказывать Слава, но Семёныч уже вышел, долбанув дверью. - 'Каждая Божия тварь печальна после соития, - цитировала мне Даша слова одного русского страдальца; мы лежали в ее комнатке с синими обоями, и она гладила мою бритую голову, - каждая Божия тварь печальна после соития', а ты печален и до и после. - Я люблю тебя, - говорил я. - И я тебя, - легко отвечала она. - Нет... Я люблю тебя патологически. Я истерически тебя люблю... - Там, где кончается равнодушие, начинается патология, - улыбалась она. Ей нравилось, что кровоточит. В те дни у меня начались припадки. Я заболел. Я шел к ее дому, и мне очень нравилась эта дорога. С улицы, где чадили разномастные авто, я сворачивал во дворик. В подвальчике с торца дома, мимо которого я проходил, располагалась какая-то база, и туда с подъезжавшей 'газели' ежеутренне сгружали лотки с фруктами и овощами. 'Газель' подъезжала ко входу в подвальчик. В кузове стоял водитель, подающий лотки. Из подвальчика выбегал юноша в распахнутой куртке, расстегнутой рубахе, потный, ребристый, на голове ежик. Он хватал лоток и топал по ступеням вниз. Тем временем водитель пододвигал к краю кузова еще один лоток и шел в дальний конец кузова за следующим. Я как раз проходил мимо, в узкий прогал между 'газелью' и входом в подвальчик и не упускал случая прихватить в горсть три-четыре сливы или пару помидорок. Так, из баловства. Во дворе дома стояла клетка метра два высотой, достаточно широкая. Там жили колли, мальчик и девочка. Кобель и сучка, если вам угодно. Их легко было различить - сучечку и кобеля. Он был поджар, в его осанке было что-то бойцовское, гордое, львиное. Она была грациозна и чуть ленива. Он всегда первым подскакивал к прутьям клетки, завидев меня, и раза два незлобно глухо тявкал. Она тоже привставала, смотрела на меня строго, но спокойно, глубоко уверенная в своей безопасности. Изредка она все-таки лаяла, и что-то было в их лае семейное; они звучали в одной октаве, только его голос был ниже. Но однажды сучка пропала. В очередной раз я повернул за угол дома, вытирая персик о рукав, слыша за спиной невнятный, небогатый мат водителя, и увидел, что кобель в клетке один. Он метался возле прутьев и, увидев меня, залаял злобно и немелодично. - Ма-альчик мой, - протянул я и тихо направился к клетке, - а где твоя принцесса? - спросил я его, подойдя в упор. Он заливался лаем, у него начиналась истерика. Зайдя сбоку, я заглянул в их как бы двухместную, широкую конуру и там сучки не обнаружил. - Ну, тихо-тихо! - сказал я ему и пошел дальше, удивленный. Они были хорошей парой. Следующим домом была общага, из ее раскрытых до первых заморозков окон доносились звуки музыки, дурной, пошлой, отвратительной. Возле нашего дома стояли два мусорных контейнера, в которых мирно, как колорадский жук, копошился бомж. Приметив меня, он обычно отходил от контейнера, делал вид, что кого-то ждет или просто травку ковыряет стоптанным ботинком. В нашем дворе водились на удивление мирные и предупредительные бомжи. От них исходил спокойный, умиротворенный запах затхлости, в сумках нежно позвякивали бутылки. Возле квартирки моей Дашеньки стоял большой деревянный ящик, почти сундук, невесть откуда взявшийся. Подходя к ее квартире, я каждый раз не в силах был нажать звонок и присаживался на ящик. Я говорил слова, подобные тем, что произносила мне воспитательница в интернате: 'Ра-аз, два-а, три-и... - затем торжественно, - больше! - с понижением на полтона, - не! - и, наконец, иронично-нежно, - пла-ачем!' Сидя на ящике, я повторял себе: 'Раз! Два! Три! Думаем о другом!' О другом не получалось. Я бежал вниз по лестнице и, вспугнув грохотом железной двери по-прежнему копошащегося в помойке бомжа, выходил из подъезда. 'Ну зачем она? А? Зачем она так? Что она? Что она, не могла, что ли, как-нибудь по-другому? Господи мой, не могу я! Дай мне что-нибудь мое! Только мое!' Я бормотал и плавил лбом стекло маршрутки, уезжая от ее дома, я брел по привокзальной площади и сдерживал слезы безобразной мужской ревности. Мне было стыдно, тошно, дурно. 'Истерик, успокойся! - орал я на себя. - Придурок! Урод!' Ругая себя, я отгонял духов ее прошлого, преследовавших меня. Мужчин, бывших с моей девочкой. Я сам развел этих духов, как нерадивые хозяева разводят мух, не убирая со стола вчерашний арбуз, очистки, скорлупу... Я вызвал их бесконечными размышлениями о ее, моей Даши, прошлом. К тому времени, когда мой разум заселили духи, я досконально изучил ее тело. Духи слетались на тело моей любимой, тем самым терзая меня, совершенно беззащитного... Печаль свою, лелеемую и раскормленную, до дома своего, находившегося в пригороде Святого Спаса, я не довозил. По ошибке я садился в электричку, мчавшуюся в противоположную сторону. Остановки через две я замечал совершенно неожиданные пейзажи, роскошные особняки за окном. 'Когда их успели понастроить? - удивлялся я. - Почему я их не видел? Может быть, я все время в другую сторону смотрел? Скажем, в Святой Спас я ехал всегда, но случайно слева, а обратно - справа? И в итоге всегда видел одну сторону... Чушь...' - Куда электричка едет, не скажете?.. 'Ну вот, я так и думал... Ну что за мудак, а?' Я вставал и направлялся к выходу, и тут, конечно же, навстречу мне заходили контролеры. Строгие лица, синие одежды. Несколько минут я с ними препирался, доказывая, что сел не в ту сторону, потом отдавал все деньги, которых все равно не хватало на штраф, в итоге квитанцию я не получал, и выдворялся на пустынный полустанок, стылый, продуваемый, лишенный лавочек, как и все полустанки России. Подъезжала еще одна электричка, но там (о, постоянство невезенья!) контролеры стояли прямо на входе и проверяли билеты у всех пассажиров. Опережая полубомжового вида мужчину с подростком лет семи, я подходил к дверям вагона, хватал подростка под руки, якобы помогая ему забраться, и под прикрытием своей ноши проникал в вагон. - Билетик где? - шумела проводница-контролер, злобная тетка лет сорока пяти, похожая на замороженную рыбу. - Дайте ребенка-то внести! - огрызался я, обходил ее, ставил лицом к ней мальца, и пока она брезгливо разглядывала корочки мужика полубомжового вида, я бежал в другой вагон. Я выходил на вокзале Святого Спаса отчего-то повеселевший и пешком добирался до Дашиного дома. Заходил в ее квартиру и ничего ей не говорил. Семёныч еще не успокоился после вчерашнего - Слава Тельман сидит на своей койке хмурый: Семёныч уезжал вместе с десантами, убитого отвозил, Славу с собой не взял, а тут еще одно злоключение: Вася Лебедев гранату кинул в окно. Семёныч как раз вернулся. Мы стоим возле входа в школу, обсуждаем случившееся. При появлении командира, конечно, все замолчали. - Проверяйте посты, чтоб внимательней работали, - мимоходом говорит Семёныч Шее и Столяру. - Поменьше тут мельтешите. Сидите в здании. Шея заходит за Семёнычем, кивает из-за плеча командира дневальному - докладывай, мол. - Товарищ майор, за время вашего отсутствия произошло чрезвычайное происшествие: боец Лебедев бросил гранату в окно. - Пострадавшие есть? - быстро спрашивает Семёныч. - Нет. - Лебедева ко мне. Лебедев, впрочем, вовсе не виноват. Старичков, сапер наш, когда-то вытащил чеку из 'эргээнки', наверное, на одной из зачисток, но бросать гранату не стал. Обкрутил, прижав рычаг, гранату клейкой лентой и так и носил в кармане разгрузки. Сегодня утром, пока Семёныча не было, Старичков хорошо выпил - Плохиш, поганец, наверное, поднес. Пьяный Старичков пришел в спортзал и со словами: 'На! Твоя...' - дал Васе Лебедеву гранату. Лебедев взял гранату, сел на кровати, повертел 'эргээнку' в руках и стал снимать с нее клейкую ленту. Когда лента кончилась, раздался щелчок - сработал запал. У Васи было полторы секунды. В спортзале на кроватях валялись пацаны, никто, к слову, даже не заметил, что произошло. Я видел Васю краем зрения, я читал в это время; Вася двумя легкими шагами достиг бойницы и кинул гранату. Ниже этажом ухнуло. - Вася, ты что, охренел? - закричал Костя Столяр, подбегая к Лебедеву, все еще стоящему у окна. В общем, обошлось. - Вы представляете, что такое ехать с гробом к матери? - Семёныч зло смотрит на нас, собравшихся в актовом зале, и совершенно не смотрит на Старичкова, который понуро, как ученик, стоит перед парнями, справа от Семёныча. Рядом с Семёнычем сидит неизменно строгий Андрей Георгиевич - Черная Метка. 'Кто он такой?' - думаю. - Вы представляете, что такое приехать и сказать матери, что ее сын погиб не героем в бою, а его угробил какой-то мудак? Ты знал, что граната без чеки? - Знал. - Зачем ты дал ее Лебедеву? - Я не думал, что он будет ее раскручивать. - Федь, ну как я мог подумать, что ты мне гранату дашь без чеки и ничего не скажешь, - сказал Лебедев с места. - Я готов искупить кровью, - тихо говорит Старичков. - 'Готов искупить'? - передразнивает его Семёныч. - Вы еще войны не видели! - обращается он ко всем. - Это я вам говорю. Не ви-де-ли! 'Бах-бах-бах' - постреляли из автоматиков, боевики, вашу мать! Вот когда, на хрен, клюнет жареный петух, - Семёныч снова обращается к Старичкову, но не смотрит на него, - я посмотрю, как ты будешь 'искупать'! - Домой поедешь! - безо всякого перехода говорит Семёныч и впервые брезгливо оборачивается к провинившемуся, - А здесь пацаны будут за тебя искупать. Собирай вещи. - Сергей Семёныч... - говорит Старичков. - Все, свободен. Сопровождать Старичкова в аэропорт поехали начштаба и мы со Скворцом. Вася Лебедев напросился в водилы. По дороге я избегал со Старичковым разговаривать, да и у него желания с нами общаться явно не было. Вася все порывался его развеселить, но он не откликался. 'Странно, - думал я, - Вася, который чуть не взорвался и к тому же остается здесь, успокаивает Старичкова, который вечером будет у жены под мышками руки греть... или Старичков не женат?' Федя, как казалось, равнодушно смотрел в окно, но уже в аэропорту, выходя из машины, я увидел, что он плачет. 'Повезло ему или нет? - думаю я. - Вот если бы меня отправили, я бы огорчился? Все-таки домой бы приехал, к Даше...' Я понимаю, что мне не хотелось бы, чтобы меня отправили домой. Это было бы неправильно - уехать и парней оставить. Мне кажется, все наши бойцы именно так рассуждают. Со Старичковым даже никто не попрощался. Не потому, что вот его все вдруг запрезирали, просто потому, что он отныне отчужден. Да и сам Федя только Филю, пса своего, обнял. Филя и не понял, что хозяин уезжает. Начштаба пошел в аэропорт. На крыше аэропорта стоят буквы: 'Г', 'Р', 'О', 'З', 'Н', 'Ы', 'Й'. Слева от аэропорта плац, маршируют солдатики. 'Им, может, умирать завтра, а их маршировать заставляют. Что-то тут неправильно...' - думаю. Старичков следом за начштаба выходит из 'козелка', вытаскивает свой рюкзак. Взяв за лямки, волочит его по асфальту в сторону автовокзала. Вася выскакивает, окликает Старичкова - куда, мол, но тот не отзывается. Вася, пожав плечами, садится в машину. Проходящий мимо усатый майор строго смотрит на Старичкова. Тот останавливается, не дойдя до аэропорта. - Санёк, хочешь домой? - спрашиваю я Скворца. - Нет, - отвечает. Появляется наш начштаба, молча проходит мимо Старичкова, идет к 'козелку'. - Рейс отменили, - говорит начштаба. - Чего делать-то? 'Тоже мне, капитан, - думаю, - совета спрашивает'. - Давай его до Рязани подбросим? -