весело предлагает Вася и в знак полной готовности хватает обеими руками руль. - До Рязани далеко... - говорит начштаба серьезно. 'Интересно, - думаю, - он действительно тупой или просто такой вот человек?' Начштаба явно раздумывает, вызвать ли ему Семёныча по рации, на запасной волне, чтобы спросить, что делать, и сомневается - не покажется ли он при этом слишком бестолковым. - Поехали на базу, - насмешливо говорит Лебедев, - завтра отвезем. Начштаба неопределенно кивает головой, и Лебедев, как мне кажется, даже не заметив этого кивка, высовывается из машины и зовет Старичкова. Тот оборачивается, кивком спрашивает, что надо, но Вася не отвечает, заводит машину. Старичков нехотя идет к 'козелку'. Он открывает дверь и молча смотрит на нас. Такое его поведение начинает раздражать. 'Он что, презирает нас всех теперь?' - думаю я. - Садись, - говорит Вася. - Твой самолет улетел. - Чего такое? - цедит сквозь зубы Старичков. - Садись, говорю. На базе Старичков хмуро вытащил рюкзак и прошел мимо курящих пацанов в спортзал. Те посмотрели на него иронично, как на новичка. Я, улыбаясь, прошел за Старичковым в 'почивальню'. - Не раздевайся, - говорит мне Шея. - А чего? Шея не отвечает на вопрос, выкликивает поименно, приглядывается к пацанам, собирает, кроме меня, Хасана, Диму Астахова и Женю Кизякова. Отправляемся в кабинет Черной Метки. - Чего случилось, взводный? - интересуется Астахов по дороге. - Попросили собрать пять надежных ребят. За неимением надежных остановился на вас, - говорит Шея серьезно, открывая дверь в кабинет. Нас молча ждут Андрей Георгиевич и Семёныч. - Хасан, знаешь дом шесть по улице Советской? - спрашивает Черная Метка, когда мы рассаживаемся. - Знаю, - говорит Хасан. - Точно помнишь, где он? Ты ведь давно в Грозном не был? - спрашивает Семёныч. - Я здесь жил. Я помню, - отвечает Хасан. Черная Метка пишет на листочке цифры - 6 и 36. - Это номер дома и номер квартиры. Здесь живет Аслан Рамзаев. По оперативным данным, он находится в городе, приходит ночью домой. Надо его аккуратно взять и привести сюда. Ночью или утром. Выбирайте, когда удобней. 'Во, бля...' - думаю я ошалело. - Насколько аккуратно? - спрашивает Шея. - Без пулевых ранений в голову, - говорит Семёныч. Мне кажется, что Семёныч заговорил только для того, чтобы показать, что и он тоже начальник. Черная Метка подробно добавляет о том, что работать надо предельно аккуратно и лучше даже синяков не оставлять. Решаем выйти вечером, в 20.00. Город начинают обстреливать ближе к полночи, есть смысл выйти пораньше. А обратно - уж как получится. 'Ну почему вот я стесняюсь забиться под кровать и сказать, что у меня живот болит? - думаю я в 'почивальне'. - Что это за стыд такой глупый? Ведь убьют и все... Откуда они могут знать, что этот Рамзаев один придет? А вдруг он с целой бандой приходит? А мы будем в подъезде сидеть, как идиоты. Кому это только в голову пришло...' Не найдя ответа ни на один из своих вопросов, я думать об этом перестал. Взял книгу, но ничего в ней не понял. 'Как можно какие-то книги писать, когда вот так вот живого человека могут убить. Меня. Да и какой смысл их читать? Глупость. Бумага'. Я ушел курить и курил целый час. Вернулся - Шея носок зашивает. 'Видимо, он намеревается вернуться', - подумал я презрительно. Послонялся между кроватей, пацаны предложили мне в карты поиграть, я неприятно содрогнулся. 'В карты, бляха-муха...' - передразнил мысленно. Хасан лежал на койке с закрытыми глазами. Я опять вышел на улицу. По дороге встретил Женю Кизякова. - Последний раз посрал, - сообщил мне Женя, улыбаясь. - Да ладно! - ответил я Кизе. Это меня немного успокоило. Хоть один нормальный человек есть. А то носки зашивают. Тоже мне. Ну, естественно, пока я одевался, Плохиш предложил мне помыться, чтобы потом возни было меньше с трупом. - Вы куда? - спрашивают у нас пацаны с поста на воротах. - За грибами, - говорит Астахов. Выходим, бежим, пригибаясь, от дома, почти родного, от теплой 'почивальни'... 'Куда мы? Куда нас?..' Присели, дышим. - Хасан, может, ты адрес забыл? - улыбаясь, шепотом спрашивает Кизя, в смысле - 'хорошо бы, если б ты дорогу забыл', и, не дождавшись ответа, обращается к Шее: - Взводный, давай в кустах пересидим, а сами скажем, что он не пришел? Я по голосу слышу, что Кизя придуряется. Если бы мне вздумалось сказать то же самое, это прозвучало бы слишком искренне. Кизя смелый. 'Наверное, смелее меня', - с огорчением решаю я. Шея молчит. Отойдя метров на сто от школы, сбавляем ход. 'Куда нам теперь торопиться?' - думаю иронично. Хасан идет первым. Договорились, что, если кто окликнет, он ответит сначала по-русски, а потом и по-чеченски. Мы одеты в черные вязаные шапочки, разгрузки забиты гранатами, броников, естественно, нет. Смотрю по сторонам. Мягко обходим лужи. Шея тихонько догоняет Хасана, останавливает его, делает шепотом замечание. Хасан подтягивает разгрузку - видимо, что-то звякало, я не слышал. Начинаются сельские дома, заглядываю в то окно, где мы видели труп на первой зачистке. 'Если этот труп по ночам ходит и ловит случайных путников, это для меня не страшней, чем сидеть в подъезде...' - думаю. Вытаскиваю из кармана упаковку жвачки, кидаю пару пропитанных ароматной кислотой кубиков в рот. Сбоку тянется рука нагнавшего меня Кизи. Поленившись выдавливать кубики жвачки, кидаю на ладонь ему всю пачку. Из темноты встает полуразрушенная 'хрущёвка', сереет боком. Неожиданно вспыхивает огонек в одном из окон на втором этаже. Мы присаживаемся, я, чертыхнувшись, падаю чуть ли не на четвереньки. Огонек тут же гаснет. Шея машет рукой: пошли, мол. Кизя трогает ладонью землю - жвачку мою потерял. Медленно отходим, огибаем дом с другой стороны. Идем вдоль стены по асфальтовой дорожке. Хрустит под ногами битое стекло. Хасан поднимает руку, останавливаемся. Прижимаюсь спиной к стене, чувствую бритым теплым затылком холод кирпича. Оборачиваюсь на Кизю, он жует - нашел-таки. Кизя делает шаг вбок, на землю возле асфальта, видимо, пытаясь обойти стекло, и резко отдернув ногу, произносит: - Ебс! Смотрю на него. - Говно! - произносит Кизя с необычайным отвращением. Слышится резкий запах. Видимо, канализацию прорвало в доме. Астахов, идущий позади Кизи, хмыкает. Кизя бьет каблуком по асфальту. Шея недовольно оборачивается: - Женя, ты что, танцуешь? - В дерьмо вляпался, - поясняю я. Идем дворами мимо то деревянных, то железных заборчиков, лавочек у подъездов, мусорных куч. Лицо задевают ветви дворовых деревьев. Останавливаемся на углах, перебегаем промежутки между домами, осматриваемся, идем дальше. Хасан уверенно ведет нас. Как все-таки здесь все похоже на российские городки, на пыльные дворики Святого Спаса. Сейчас вот подойдем к этой трехэтажке, а там Даша половички вытрясает - в белых кроссовочках, в голубеньких брючках, в короткой маечке, и виден открытый загорелый пупок, и тяжелые грудки встряхиваются, когда она половичком взмахивает... Ага, Даша... Хасан, повернув за угол, лоб в лоб сталкивается с женщиной, здоровой чернявой бабой в платке, в кожаной, расстегнутой на груди куртке, в юбке, в резиновых сапогах. Некоторое время все молчат. - Напугалась... - говорит она спокойно и чуть улыбаясь - это слышно по голосу. Хасан отвечает что-то нечленораздельное, но по-русски. Приветливый набор звуков, произнесенный Хасаном, должен, по его замыслу, выразить то, что мы тоже немного напугались, но всё, как видим, обошлось благополучно, мы вот тут прогуливаемся с ребятами и сейчас разойдемся мирно по сторонам. Чуть склонив голову, женщина тихо проходит мимо нас, мы стоим недвижимо, как манекены, глядя вперед. Обойдя замыкающего Астахова, женщина заходит в подъезд, дверь громко и неприятно скрипит и зависает в полуоткрытом состоянии. Шея оборачивается на нас, Астахов коротко и многозначительно кивает головой вслед женщине. Шея раздумывает секунду, потом говорит: - Идем! Чувствую, что Астахов недоволен. А я? Не знаю. Чего, убить ее, что ли, надо было? Взять бабу и зарезать? Как корову... Ну что за дурь. 'Сейчас она позовет своих абреков, - думаю, - и они нас самих перережут. Как телят'. Покрепче перехватываю ствол. Сжимаю зубы. 'С-с-час, перережут. Хрен им'. Останавливаемся у корявых кустов. Присаживаемся на корточки. Смотрим назад, на тот дом, от которого отошли. Ломаю веточку, верчу в руках, бросаю. Где-то далеко раздаются автоматные очереди. Здесь вокруг нас тихо. Встаем, двигаемся дальше. Совсем уже стемнело. Как мы пружинисто и цепко идем, какие мы молодые и здоровые... Всё, наш дом, приплыли. Пятиэтажное здание серого цвета, 'хрущёвка', второй подъезд. Напротив дома, видимо, была детская площадка. В темноте виднеется заборчик, качели, похожие на скелет динозавра, беседка, как черепашка... Шея тычет в меня пальцем и затем указывает на дальний угол дома. - Глянь и вернись, - говорит он тихо, когда я прохожу мимо него. Как все-таки плохо идти одному. Чувствую себя неуютно и нервно. Неприязненно кошусь на окна: разбитое, целое, разбитое, потрескавшееся... Вот было бы замечательно увидеть там лицо, прижавшееся к стеклу, расплывшиеся губы, нос, бесноватые глаза. Даже вздрагиваю от представленного. Угол. Заглядываю за. Помойка, мусор, тряпки, битое стекло. Вглядываюсь в темноту. Опять где-то раздаются выстрелы. Дергаюсь, прячусь за угол. 'Ну чего ты дергаешься, - думаю, - чего? Черт знает, где стреляют, а ты дергаешься'. Возвращаюсь к своим, не глядя на окна. Хасан и Шея уже зашли в подъезд, Астахов держит дверь, ждет меня. Вхожу, Астахов медленно, по сантиметру, прикрывает дверь, но она все равно выдает такой длинный, витиеватый скрип, что у меня начинается резь в животе. Поднимаемся на второй этаж. Смотрю вверх, в узкий пролет. Естественно, ничего не вижу. Шея щелкает зажигалкой перед одной из дверей - только на секунду, прикрыв ее ладонью, при вспышке озаряется цифра '36'. 'Надо же, - думаю, - номер сохранился. А чего бы ему не сохраниться. Кому он нужен...' Мы быстро, стараясь не шуметь, поднимаемся выше этажом. Прислушиваемся. 'Бля, куда мы забрели', - думаю. Чувствую внутри мутный страх, странную душевную духоту, словно все сдавлено в грудной клетке. - Чего будем делать? - спрашивает Астахов. - Попробуем выбить любую дверь, - отвечает Шея. - Может быть, через окна удастся уйти. Распределяемся: Женя Кизяков, Дима Астахов и я усаживаемся возле окна на площадке между вторым и третьим этажами - смотрим на улицы, поглядываем на двери, чтобы кто-нибудь нежданный не выскочил с гранатометом. Хасан и Шея стоят-сидят на лесенке чуть ниже нас. Вижу качели на детской площадке. При слабом порыве ветра дзенькает стекло ниже этажом... Дерево... Крона как будто бурлит на слабом огне... Кто-то когда-то сидел под деревом, целовался на скамеечке. Чеченский парень с чеченской девушкой... Или у них это не принято - так себя вести? У Хасана надо спросить: принято у них под деревьями в детских садах целоваться было, или это вообще немыслимо для чеченцев. Куда все-таки нас, меня занесло? Сидим посреди чужого города, совсем одни, как на дне океана. Что бы Даша подумала, узнай она, где я сейчас?.. На какое-то время в подъезде воцаряется тишина. Потом Дима тихонько кашляет в кулак. Чувствую, что у меня затекла нога, меняю положение тела, громко шаркая берцем. От ботинок Кизи веет тяжелым, едким запахом кала... - Кизя, может, ты снимешь ботинок и положишь его за пазуху? - предлагает Астахов шепотом. - Я сейчас в обморок упаду. Я чувствую, как Кизя улыбается в темноте. Он необидчивый. Даже как-то радостно реагирует, когда над ним шутят. И от этого сарказм и едкость шутки совершенно растворяются. Хасан поправляет ремень, что-то звякает о ствол. Шея стоит недвижимо, спиной к стене, полузакрыв глаза. Вдалеке раздаются автоматные очереди. 'А что если я сейчас заору дурным голосом: 'Те-мна-я ночь! только пули свистят по степи...' - что будет?' - думаю я. И сам неприязненно подергиваюсь. Какое-то время не могу отвязаться от этой шальной мысли. Чтобы отогнать беса сумасшествия, тихонько, одними губами напеваю эту песню. - Ташевский молится, - констатирует Астахов. - Цыть! - говорит Шея. Замолкаем. Все время хочется сесть иначе, ноги затекают. Терплю. Смотрю на пацанов, никто не шевелится. Терплю. Наконец Астахов пересаживается иначе, следом Кизя, сидящий на лестнице, вытягивает ногу в обгаженном ботинке и ставит ее на каблук рядом с Астаховым, под шумок и я пересаживаюсь. - Как куры, бля, - говорит без зла Шея. - Кизя, тварь такая, убери ботинок, - просит Астахов. Кизя молчит. Астахов наклоняется над берцем Кизи, пускает длинную слюну - сейчас, мол, плюну прямо на ногу. - Ага, и платочком протри, - советует Кизя. Астахов сплевывает в сторону и отворачивается к окну. Смотрим вместе в темноту. Качели иногда скрипят. Крона все бурлит. - Пойдем, на качелях покачаемся? - предлагаю я Димке, пытаясь разогнать муторную тоску. Молчит. 'Забавно было бы... Выйти, гогоча, и громко отталкиваясь берцами от земли, высоко раскачаться... Чеченцы удивились бы...' Оттого что я вспоминаю чеченцев, произношу мысленно имя этого народа, мне становится еще хуже. 'Они ведь близко... Где-то здесь, вокруг нас. Может быть, в этом подъезде... Мама моя родная...' Метрах в тридцати раздается пистолетный выстрел. Бессмысленно перехватываю автомат. 'О, наш идет, - думаю иронично, пытаясь себя отвлечь, - возвращается домой и от страха в воздух палит'. Начинаю мелко дрожать. 'От холода...' - успокаиваю себя. Дую на озябшие руки. Резко скрипит входная дверь, и меня окатывает тошнотворная волна. Разум дергается, как рыба, брошенная на сковороду. Не знаю, что делать. Кизя медленно встает. Астахов уже стоит. Шея поднимает руку с открытой ладонью - 'Тихо!' Слышны спокойные шаги. Один человек будто бы... Да, один. 'Один, один, один, один...' - повторяю я в такт сердцу, быстро. Медленно снимаю предохранитель, встаю на колено, направляю ствол между прутьев поручня. Появляется мужская голова, спина, зад. - Аслан Рамзаев? - спрашивает Шея, шагнув навстречу поднимающемуся мужчине. Мужчина делает еще один, последний шаг и встает на площадке напротив Шеи. Автомат Шеи висит сбоку, дулом вниз, отмечаю я. Шея стоит вполоборота к подошедшему, расслабленно опустив руки. - Да, - слышу я ответ чечена, чувствуя мякотью согнутого пальца холод спускового крючка. Шея очень легким, почти незафиксированным моим глазом движением бьет чечена боковым ударом в висок. В падении чечен ударяется головой о каменный выступ возле двери собственной квартиры. Я смотрю на его тело. Тело недвижимо. Шея хлопает чечена по карманам. Подбегает Хасан, помогает Шее... Я расслабляю палец, тупо зависший над спусковым крючком. Кошусь на Кизякова, тот смотрит на двери третьего этажа, держа ствол наперевес. Астахова не вижу, он у меня за спиной. - Как там на улице? - спрашивает Шея тихо, глядя поверх меня. Какой у него голос спокойный, а! - Пусто, - отвечает Астахов. Шея рывком переворачивает чечена, ловко связывает припасенной веревкой руки. Извлекает из разгрузки пластырь и нож. Отрезав сантиметров двадцать ленты, залепляет чеченцу рот. Перевешивает автомат на левое плечо. Взяв чечена за брюки и за шиворот, вскидывает на правое плечо, головой назад. - Хасан, Егор, посмотрите... - просит Шея на первом этаже. Выходим, обойдя взводного с его поклажей, на улицу. Вглядываемся в темноту детской площадки. Расходимся в разные стороны. Я добегаю до конца дома, заглядываю за угол. Сдерживаю дыхание, прислушиваюсь. Луна необыкновенно ясная стоит над городом Грозным. Помойка, расположившаяся за домом, источает слабые запахи тлена. Возвращаюсь, нагоняю уже вышедших из подъезда своих. Хасан чуть торопится. Постоянно уходит вперед, потом, присев и оглядываясь на нас, поджидает. 'До-мой, до-мой, до-мой...' - повторяю я ритмично и лихорадочно. - Гэй! - кричит кто-то рядом. Останавливаемся. 'Сейчас начнется!' - понимаю я. - Гэй-гэй-гэй! - повторяют явно нам - то ли с крыши, то ли из одного из окон, неясно... Все присаживаются. Шея сбрасывает чечена с плеча, тот внезапно вскакивает, Шея хватает его за горло, валит на землю, прижимает головой к земле. Несколько мгновений мы всматриваемся в темноту, ища источник крика. - Я тебе, сука, голову отрежу, - говорит Шея внятным шепотом своей оклемавшейся ноше. - Понял? Я не вижу, отвечает ли чечен. - Пошли! Бегом! - командует Шея. Вскакиваем, я сразу догоняю Шею, потому что чеченец впереди него бежит не очень быстро. Шея хватает его за шиворот, дергает так, что трещит и рвется куртка. Подбегаем к дому, жмемся к стенам, сворачиваем за угол. - Еще бросок! Добегаем до следующего дома. Чеченец крутит головой, таращит глаза, смотрит назад. - Давай, порезвей работай клешнями... - говорит Шея чечену, пропуская его вперед. - Егор, веди его, - приказывает мне взводный; отходит назад к углу дома и вместе с Астаховым начинает вглядываться и вслушиваться в темноту, которую мы миновали. Я толкаю чечена, он делает несколько шагов, споткнувшись, падает, я подцепляю его за ремень, он смешно встает на четыре конечности и оттого, что я все еще судорожно тяну его за ремень вверх, не может никак подняться. Нас догоняет Шея, хватает чечена за волосы, дергает его вперед, наш пленник делает длинный прыжок вперед и набирает скорость. 'Почему никак не стреляют?' - думаю я. Пробегаем еще квартал. Садимся с Астаховым к стене, пускаем длинную, тягучую слюну. Чеченец быстро дышит носом. Он морщит скулы и мышцы лица, я понимаю, что ему хочется отлепить пластырь. Я мягко бью ему пальцами левой руки по лбу, чтоб перестал. Шея стоит на углу дома. - Тихо... - говорит он, подойдя к нам. - Вроде тихо. Мы бежим дальше, чеченец часто спотыкается. Шея связывается с базой, предупреждает, что мы близко. Метров за пятьдесят до базы становится легко. Уже дома. Почти уже дома. Совсем уже дома. Мы входим во двор и начинаем смеяться. - 'Гэй-гэй-гэй!' - пародирует неизвестного, окликавшего нас, Астахов, заливаясь. Я тоже хохочу. - 'Гэй! - повторяю я. - Гэй-гэй-гэй!' В ночном Грозном раздается наш смех. - Кизя, мы не скажем парням, что ты боты обгадил от страха! - смеется Астахов, и Кизя тоже смеется. - Ну что, аксакал, поскакали дальше? - спрашивает гыгыкающий Шея у чеченца, хмуро смотрящего куда-то вбок. И мы снова хохочем. Нас встречают улыбающийся Семёныч и начштаба. Семёныч кажется родным, хочется броситься ему на шею. 'И начштаба - отличный мужик!' - думаю я. Чеченца сразу уводят в кабинет Черной Метки. Мы входим в 'почивальню' посмеиваясь. Пацаны дрыхнут. 'Гэй-гэй-гэй!' - повторяем мы, улыбаясь, уже на исходе здорового мужского хохота. Скворец поднимает заспанную голову, улыбается нежно, щурит глаза. 'Гэй-гэй-гэй...' Что может быть забавнее. VIII Потихоньку излечившись от расстройства желудков, пацаны начали разъедаться. После завтрака, сопровождаемого добродушными напутствиями от Плохиша, уже в полдень мы собираемся душевной компашкой: Хасан, Скворец, Димка Астахов, Андрюха Конь, Кизя. Порой, конечно, кто-то из нас дежурит на крыше или на воротах. Ну вот, в этом или в усеченном составе собираемся, открываем каждый по банке кильки в томатном соусе, каждый режет себе по луковичке и за милую душу всё это уминаем. Спустя пару часов подходит время обеда, все с отличным аппетитом отведывают супчику, порой опять рыбного, из кильки (ничего страшного: рыба - штука полезная), иногда щей, иногда горохового. Однажды Костя Столяр, все время поругивающий Плохиша за разгильдяйское отношение к поварским обязанностям, самолично изготовил украинский борщ, выгнав поваренка из его кухоньки, чтоб не мешал. Борщ получился бесподобный, Вася Лебедев не постеснялся хлебушком протереть чан, что послужило побуждением Плохишу предложить Васе отведать из ведра для отходов на кухоньке: 'Там такие славные очистки и хлебушек размякший', - посулил Плохиш. Ближе к ужину мы встречаемся за столом еще разок, на этот раз почаевничать. Все скромно, разве что между делом банку тушенки съедим. Пацаны, конечно же, были бы не прочь выпить пива, но Семёныч запретил пить пиво до 21.00. Причем после наступления заветного срока могут выпить только те, кто не заступает на посты. Ну, естественно, чаем сыт не будешь, так что к ужину опять все голодные. В полвосьмого Плохиша, привычно дремлющего на койке, на втором ярусе, все уже гонят из 'почивальни' - иди, поваренок, обед грей. - Холодное пожрете, скоты ненасытные, - отругивается Плохиш и накрывается одеялом с головой. - Ударь его копытом, - просит Язва нашего Коня: у Андрюхи Суханова койка расположена ярусом ниже лежанки Плохиша. Андрюха Конь послушно бьет ногой в то место, где сетка кровати особенно провисает под телом Плохиша - предположительно по заду поваренка. - А-а, по почкам! - блажит Плохиш. Андрюха бьет еще раз. - А-а, по придаткам! - еще громче завывает поваренок и слезает-таки вниз, попутно желая Андрюхе всяческих благ: сена на завтрак, золотых подков и бантика на хвост. 'Как я их люблю всех... - думаю я. - И ведь не скажешь этим уродам ничего... Как я боюсь за них. За нас боюсь...' - еще думаю я. 'Как погиб этот пацан? - думаю следом, вспоминая десантника. - Отчего он погиб? Может, смерть приходила к кому-то из нас, искала кого-то, а зацепила его? Как это нелепо... Приехал на рыночек, глазел на чеченок, приценивался к консервам... Стрельба началась - даже не очень испугался, привычно присматривался - оценивал обстановку на глаз, как мужики прицениваются, оставаться ли в баре или другой искать... даже покурил - дымку глотнул напоследок. Не собирался ведь умирать. Потом побежал и упал. И нет его. Зачем он тогда приценивался? Консервы, что ли, ему были нужны? Чего курил? Мог бы и не курить. Мог бы и не жить совсем... Дочь у него родилась - за этим жил? Одна будет расти девочка, без отца'. Семёныч приехал из ГУОШа, серьезный, озабоченный. И даже поддатый. Отозвав Шею и Столяра, тихо распорядился выставить на стол спиртное. По две бутылки на взвод. У нас на такие приказы слух наметанный, все сразу приятно оживились. - Вчера было некогда... - говорит Семёныч за столом. - Сначала... - тут он смотрит на Федю Старичкова, который так и не уехал, - никуда не поедешь, - обрывает Семёныч начатое предложение, потому что и так все поняли, что речь шла об эксцессе с гранатой, - будешь тут искупать, - жестко заканчивает он, и у меня сразу появляются неприятные предчувствия. - Потом вот ребятки ушли... за добычей, - Семёныч смотрит на Шею, на Хасана, мне хочется, чтобы Семёныч посмотрел и на меня, и он останавливается взглядом на мне и даже головой кивает, вот, мол, и Шея, и Хасан, и Кизяков, и Астахов, и Егор - эти ребятки ходили за добычей. - Знатную птицу поймали, - продолжает Семёныч. - От лица комсостава вам... - здесь Семёныч снова обрывает начатое, но мы и так понимаем, что нам 'от лица комсостава' благодарность. - Вчера было недосуг, - говорит Семёныч, - а сегодня надо помянуть пацана, десантничка. Смерть к нам заглянула. Мы должны помнить о ней. Первую пьем за наше здоровье. Вторую - за тех, кто нас ждет. Третью - молча и не чокаясь. 'Давай браток... Пусть пухом...' После третьей глаза заблестели и даже от души отлегло - все-таки нехорошо, когда душа человеческая не помянута. Но особенно развеселиться нам Семёныч не дал. - Так, ребятки, - сказал он, - томиться я один не хочу, скрывать от вас ничего не желаю. Завтра мы выезжаем за город, будем брать селенье Пионерское. Или Комсомольское... Без разницы, какое... Главное - вот что. В селе, согласно данным разведки, находится группа боевиков... Будет большой удачей, если каждый второй из нас вернется раненым. Так все и онемели. Ну, Семёныч, мать твою, видно, ты немало выпил... - Всем привести себя в порядок, - продолжает Семёныч. - Больные есть? Я смотрю на пацанов. Многие сидят, чуть прикрыв глаза, будто смотрят внутрь себя, перебирая, как на базаре, органы: так, печенка... нет, печенка не болит; селезенка... и селезенка работает; желчный пузырь... в порядке; сердечко... сердечко что-то пошаливает... да и в желудке неспокойно... Но в общем здоровья хоть отбавляй, будь оно неладно. - Больных нет, - заключает Семёныч. - Командиры взводов могут по своему усмотрению изменить график заступления дневальных или заменить кого-то из дежурящих на крыше, на тот случай, если больные все-таки обнаружатся. Вопросы есть? - Мы что, одни будем штурмовать? - спрашивает Хасан. - Нет, скорей всего, не одни. Точно ничего не знаю. Не докладываются генералы. Все детали на месте. Пацаны еще вяло пожевали. Что делать теперь? Курить, конечно. - Ни хера себе 'детали', - говорит Хасан. - Одно дело - мы одни побежим деревню брать, а другое... - А другое дело - туда сначала ядерную бомбу кинут, - заканчивает его мысль Плохиш. Хасан не отвечает. Все молчат. - Ну, дела... - произносит кто-то. Бычкуем по очереди сигареты в умывальнике, лениво бредем по ступеням в 'почивальню'. 'Ну что, сейчас начнешь думать, как тебе жить хочется? - ерничаю я сам над собой, пытаясь отогнать тоску. - Ну и что? - отвечаю сам себе: - Хочется. Очень хочется'. 'Все, что было до сегодняшнего дня, - все ерунда, - думаю я. - Ну, зачистки, подумаешь... А завтра кого-нибудь убьют наверняка. Мама родная, может, меня завтра не станет? Чего я делать-то буду?' Доели ужин, бодрясь, допили початое и спать пошли. Анвар Амалиев повертелся-повертелся на кровати, поохал и, вижу, к доктору пошел; сейчас скажет, что ему таблетки нужны 'от сердца'. Получил таблетки, пьет, зубами стучит о стакан. Переворачиваюсь на бок, лбом к стене прижимаюсь, как же мне тошно. 'Завтра бой'. Где-то я слышал эти слова. Ничего в них особенного никогда не находил. А каким они смыслом наполнены неиссякаемым. Сколько сотен лет лежали так ребятишки на боку, слушая тяжелое уханье собственного сердца, помня о том, что завтра бой, и в этих словах заключались все детские, беспорядочные, смешные воспоминания, старые хвостатые мягкие игрушки с висящими на длинных нитях, оторванными в забавах конечностями, майские утра, лай собаки, родительские руки, блаженство дышать и думать... Даша... - и все это как бульдозером задавливало, задавливает, вминает во тьму то, что завтра. 'Может быть, лежать и думать всю ночь? Жизнь будет длиннее - на сколько там? - на восемь часов, наверное, уже не на восемь, остается все меньше и меньше, вот сейчас уже несколько секунд прошло, а пока думал, что прошло несколько секунд, - еще несколько, и пока говорил 'еще несколько' - еще... Может, что-то надо сделать? Может, выйти сейчас из 'почивальни', будто помочиться захотел, стукнуть дневального по плечу, дескать, сиди, браток, слушай рацию, схожу вот, помочусь... На улицу выйти и направиться к воротам... На воротах у нас ночью поста нет. Выйти за ворота, делая вид, что не слышишь, как тебя с крыши кличут, и пойти, пойти, потом побежать через город, до самой Сунжи, до моста... Прячась в подъездах, таясь, подрагивая всем телом, кому я нужен - один, без оружия, беззащитный дезертир. Через мост переберусь, там нет блокпоста, и ночью пойду, побегу, может быть, заплачу от стыда, это ничего, от этого не умирают... Так до самой границы и добегу... А в Дагестане сяду на электричку и буду ехать, пока меня контролеры не снимут с вагона. Тогда сяду на следующую электричку. А потом еще на одну. И приеду в деревню деда Сергея, сниму там домишко какой-нибудь, заведу собаку... Устроюсь сторожем в... чего там осталось-то - колхоз или совхоз?.. ни того, ни другого, вроде, уже не осталось... устроюсь сторожить чего-нибудь... пугалом устроюсь на огород... буду в шляпе стоять и в старом пальто, руки расставив... в зубы мне вставят милицейский свисток, буду свистеть, когда вороны слетятся... Приедет комиссия: 'Нет ли у вас тут дезертира Ташевского?' Надвину шляпу на глаза - никто не узнает... Да никто и не приедет... Так и буду всю жизнь стоять на огороде... Блаженство какое - дыши, думай, никто не мешает. Совсем не будет скучно. Кто вообще эту глупость придумал - что бывает скучно? Ерунда какая. Ничего нет скучнее, чем умирать. А жить так весело... Из сельсовета Даше позвоню, она приедет в деревню... Не узнает меня сначала. 'Что это за пугало?' А это герой чеченской войны Егор Ташевский. Да уж, герой... Разнюнился... Занюнился... Вынюнился...' Что поделаешь с этим человеком, а? Плохиш даже в это утро заорал, в четыре часа утра. Невроз, накопленный в невыспавшихся головушках бойцов, размышлявших и ворочавшихся до полуночи, мог вылиться в крайние формы, проще говоря, Плохиша могли забить ногами, но он, прокричавшись, говорит: - Не ссыте, пацаны. Я с вами пойду. Всю ночь думал, веришь, Семёныч? Я разлепляю глаза и понимаю, что Плохиш врет про свою бессонницу, рожа его - розовая и выспавшаяся. - Решился, - продолжает Плохиш. - Первым пойду. Шашка наголо и на коне. Конь! - Плохиш берет подушку и бьет ею по голове Андрюху Суханова. - Слышишь меня? Я на тебе поеду, - здесь Плохиш обрывает себя. - Серьезно, Семёныч! Вон, сердечник жратву приготовит, - Плохиш кивает на Амалиева, и я вижу лежащего будто при смерти Амалиева с обмотанной полотенцем головой. Я начинаю смеяться, и те, кто поднимают хмурые головы от подушек, тоже начинают смеяться, видя Амалиева. Анвар, наконец поняв, в чем дело, снимает полотенце и засовывает его под матрас. Вот Анвар-то уж точно не спал. 'Ну как, Егор, чувствуете себя? - интересуюсь я мысленно. - Нормально, - несколько грубо отвечаю своему второму 'я', - не беспокойся...' Спрыгиваю с кровати, накидываю тапки, беру мыльно-рыльные принадлежности, помещающиеся в волглом полиэтиленовом пакете, и бреду к умывальникам неспешным шагом спокойного, даже вроде напевающего что-то молодого человека. Возле умывальника извлекаю из пакета зубную щетку, она сырая, в мыле, держать в руках ее неприятно. Рефлекторно провожу языком по зубам, и тут же мое выпестованное сном настроение сходит на нет. Я вижу зубы того парня, одного из убитых, виденных мной возле аэропорта - оскаленные, мертвые, белые зубы, частоколом торчащие из разодранной пасти. Сжимаю свою щетку, глядя на себя в зеркало. Я даже боюсь открыть рот, ощерить зубы, потому что на лице моем, кажется, сразу проступят костяные щеки и околелый подбородок того парня. Длинно плюю кислой ночной слюной в рукомойник, и слюна виснет на моих почему-то холодных губах. Меня оттискивают от умывальника, я, не осознавая, что делаю, выдавливаю из тюбика пасту, но не могу попасть на щетку, и белая субстанция с резким неживым мятным запахом сочно падает на сырой и грязный пол. Кое-как почистив зубы, тяну себя, хватаясь за железные прутья перилл, на второй этаж. До выхода еще полчаса. Чем заняться-то все это время? 'Может, завещание написать?' - пытаюсь я рассмешить самого себя. Если бы та моя часть, что так шутит, на мгновенье отделилась от меня, я бы в рожу ей плюнул. Заглядываю в 'почивальню' и вижу, как пацаны собираются, суетятся. 'Куда собираемся?' - хочется мне крикнуть. Вместо этого я бочком прохожу к своей кровати, вытаскиваю из рюкзака сигареты и снова спускаюсь вниз, на ходу прикуривая. Дохожу до умывальни, затягиваюсь, глядя на конец сигареты, мягко обвисающий пеплом. 'Нет, покурить я еще успею, - думаю я, - покурить время будет'. Бросаю непотушенную сигарету на пол, задумываюсь, куда идти. Из туалета слышны громкие, желудочного происхождения звуки. 'Жизнь', - думаю я. Вижу, как Плохиш с Амалиевым несут наверх чан с дымящимся супом. Иду за ними, как собака, привлеченная запахом. С радостью замечаю, что я голоден. 'Вот что надо сделать, - думаю, - надо супчику покушать'. Поедаю суп, не замечая его вкуса, старательно жую большими ломтями откусываемый хлеб - мне кажется, что, двигая скулами, я не думаю, не думаю, ни о чем не думаю. Доев суп, я понимаю, что абсолютно не голоден, вообще не хотел есть, не знаю зачем ел. Присаживаюсь на кровать Сани Скворца, скидываю тапки, вытаскиваю из-под кровати свои берцы, надеваю, старательно и крепко зашнуровывая. С самого начала командировки я сплю в одежде, поэтому надевать мне больше нечего, кроме разгрузки, но ее пока рано. Покачиваюсь на кровати Саньки Скворца, смотрю на затылки парней, приступивших к поеданию макарон. 'Нет, макарон не хочу. Тушенки не хочу. Хочу чая. Чая нет. Хочу компота'. Иду с кружкой к Плохишу, он наливает мне компот. С бульканием падает в стакан какой-то склизкий фрукт, похожий на выдавленный глаз. Молча выливаю содержимое стакана обратно в чан. - Чего, стаканчик всполоснул? - совершенно спокойно спрашивает Плохиш. - Ничё-ничё, можешь еще ручки там помыть. - Мне без фруктов, - говорю я. Залпом выпиваю компот, снова иду курить. Привалившись спиной к мешкам с песком, наваленным у окон, курю в туалете. Все уже опорожнились, туалет пуст. - Ташевский! - кричит Шея. - Построение! Отделение будешь свое собирать? 'Бля, у меня еще и отделение. На хер бы оно мне нужно, это отделение', - думаю я, не двигаясь с места и пытаясь увидеть кончик уже докуриваемой сигареты. Держа сигарету в зубах, я щелкаю по ней указательным пальцем, привычным движением, именуемым в народе 'щелобан': когда согнутый указательный палец мгновенье придерживается большим и затем с разгоном выскальзывает из-под него. Сигарета, к моему удивлению, не взлетает, сделав под потолком нужника красивый круг, а аккуратно бьет мне в глаз еще дымящимся концом. Господи, как больно! Мамочки, я выжег себе глаз! Какой стыд! Что я скажу Семёнычу? Натыкаясь на стены, я бегу к умывальнику, глаз щиплет, будто его посыпали перцем или солью и все это залили водкой. Врубаю воду, набираю в горсть и начинаю омывать свой сощуренный от боли и ужаса зрак. - Ташевский! - орет Шея. После шестой горсти воды, прижатой к лицу и растекшейся по рукам, за рукав и дальше к локтям, глаз начинает разлепляться. 'Видит!' - радуюсь я. Ресницы будто вымазаны клеем. 'Я успел его закрыть, мой глазик, - понимаю я. - Как же я успел его закрыть? А? Сигарета летела сотую долю секунды, а он успел закрыться! Что было бы, если бы она впилась мне прямо в глаз горящим кончиком? Ослеп бы?' Еще немного умываюсь, пальцами раздираю ресницы и спешу на второй этаж. Радость, что я не ослеп, настолько сильна, что я бодро пихаю в бока идущих мне навстречу товарищей. Накидываю разгрузку, надеваю на бритый череп вязаную шапочку, цепляю на плечо автомат, с радостью чувствую его славную, привычную тяжесть. Несколько раз подпрыгиваю на месте: все ли нормально лежит в разгрузке, не вываливаются ли гранаты из кармашков. Пацаны почти все уже вышли, только Монах копошится в рюкзаке. - Давай, Монах, не тяни, - говорю я грубовато. Он не реагирует. Толкаясь, строимся на улице. Смотрю на свое отделение: все на месте, стоят в два рядка, ломцы хмурые. Встаю в строй - мне оставили место. Выходит Семёныч. Недовольно провожает взглядом неспешно выбредающего из школы Монаха, взгляд профессионального военного автоматически оценивает начищенность его ботинок, недовольство в глазах Семёныча сменяет брезгливость, но и она тут же исчезает - не до этого... Смотрю на Семёныча с надеждой. Мне кажется, что все так смотрят на командира. Семёныч, отец родной... - Я не знаю, что там будет, что нас ждет, - говорит он. - Надеюсь, нам дадут время, чтобы мы определились, как будем работать. Мне очень нравится это слово - 'работать'. Хорошо, что он так говорит. - Первый зарок: поддерживать связь. Рации у всех заряжены? Не будет связи - всё. Слушайте рацию! Второй зарок: бойцы смотрят на командиров, командиры делают то, что говорю я. Никакого геройства, никаких 'За мной, в атаку!' Третий зарок: не кучковаться. Толпой не так страшно, но стреляют всегда по толпе. От слова 'стреляют' по строю пробегает легкий озноб. Так все-таки мы будем 'работать', а по нам будут стрелять. - Кто первый обнаруживает огневые точки противника, немедленно связывайтесь со мной. Командиры взводов всегда должны знать, где у них гранатометчики и пулеметчики, чтобы координировать огонь. Рядом с Семёнычем стоит начштаба, но он не пойдет с нами. 'И хорошо, что не пойдет', - думаю я. У капитана Кашкина вид виноватый. Чуть поодаль стоит дядя Юра, взгляд его задумчив и бестолков одновременно, как у пингвина. 'Дядя Юра, - думаю с нежностью, - может быть, будешь меня вытаскивать с поля боя... Легкораненого. В мякоть ноги... 'Кость не задета'... И - домой'. - Лопатки все взяли?.. Через пятнадцать минут по трассе пойдет колонна, мы загружаемся в грузовики, - заканчивает Семёныч. Выходим за ворота. Оглядываюсь на школу. Из кухоньки выглядывает Амалиев, но тут же прячется. - Удачи, мужики! - слышу я в рации голос кого-то из пацанов, оставшихся на крыше. Выбредаем к трассе. Все курящие сразу закуривают. С минуту все стоят, выглядывают, не едет ли колонна. Потом бойцы по одному начинают присаживаться на корточки, а кто и прямо на зад. - Не расслабляйтесь! - говорит Семёныч. - Поглядывайте по сторонам. Костя! Сынок! Организуйте наблюдение... 'Чего тут может быть страшного? - думаю я о городе, который еще недавно пугал меня всем своим видом, каждым домом, любым окном. - Такие тихие места...' Докуриваю и только сейчас вспоминаю, что я себе глаз едва не сжег. Трогаю его аккуратными, недоверяющими пальцами, как слепой. Глаз на месте, не гноится, не косит, все в порядке, смотрит по сторонам, как настоящий; второй, здоровый, за ним поспевает. Еще издалека слышим колонну. Все встают с мест, хотя машины еще не появились. - А танков нет... - говорит Язва задумчиво, определяя машины по звуку. Мы ждем еще и, наконец, видим колонну - три бэтээра, три грузовичка. У пацанов заметно портится настроение. На первом бэтээре среди нескольких солдат сидит Черная Метка. Колонна подъезжает, Черная Метка спрыгивает с бэтээра, отряхивается и, подождав пока водитель заглушит БТР, говорит: - Здорово, мужики! Бойцы молчат. Только Саня Скворец отвечает: 'Здорово', и это его приветствие в наступившей тишине кажется особенно нелепым. Черная Метка, будто не заметив ничего, отводит Семёныча в сторону, говорит ему что-то. - А где танки? - интересуется кто-то из парней. Ему шепотом отвечают где. Очень далеко... - Итак. По данным разведки, В селе находится группа боевиков, от десяти до пятидесяти человек, - объясняет вернувшийся Семёныч. - Чего, пятьдесят на пятьдесят? - спрашивает Плохиш, но даже его веселость исчезает на глазах; вопрос начинается, как: 'Эх, блин, веселуха', а заканчивается, как: 'Ну, трандец'. - Будет сопровождение, - говорит Семёныч, но как бы не отвечая Плохишу, а продолжая фразу. - Два танка. Мы следом за танками входим в деревню. Ну и бэтээры... - Семёныч оглядывает машины с солдатиками. Солдатики смотрят на нас, ищут в нас, более взрослых, чистых, здоровых, успокоение. - Живем! - говорит Шея и весьма ощутимо хлопает Монаха по спине. - Не дрейфь, архимандрит! - смеется он своей нелепой шутке. Никто, кроме Шеи, особенно не радуется. Ну и что,