аченко. Сказал, что радиационная ситуация сложная. Отдал
Телятникову своего помощника Пшеничникова.
Пошли через лестнично-лифтовой блок, наверху которого была дверь на
крышу. Но дверь оказалась запертой. Взломать не смогли Спустились на нуль и
прошли через улицу. Шли по графиту и топливу. Телятников был уже плох:
буро-коричневое лицо, рвота, головная боль. Но он считал, что отравился
дымом и перегрелся на пожаре. И все же... Хотелось убедиться поточнее. У
Пшеничникова был
радиометр на 1000 микрорентген в секунду. Везде, внизу и на крыше,
показывал зашкал, но истинной радиационной обстановки дозимет-рист
определить не мог. Его радиометр показывал всего 4 рентгена в час. На самом
же деле на кровле было в разных местах от 2 до 15 тысяч рентген в час. Ведь
кровля загорелась от упавших на нее раскаленных графита и топлива.
Смешавшись с расплавленным битумом, все это превратилось в высокоактивное
ядерное месиво, по которому ходили пожарники.
Внизу, на земле, как я уже говорил, было не лучше. Не только графит и
обломки топлива, но и ядерная пыль, выпавшая из облака взрыва, покрыла все
ядовитым налетом.
Водитель В. В. Булава рассказывает: "Получил команду пробиться к
расположению лейтенанта Хмеля. Приехал. Поставил машину на водоем, включил
подачу воды. Машина-то у меня только из ремонта, вся новехонькая, пахнет
свежей краской. Скаты на колесах тоже новые. Только при подъезде к блоку
слышу, стучит что-то о правое переднее крыло. Выскочил посмотреть. Так оно и
есть - ар-матурина проткнула шину, торчит из колеса и цепляет за крыло. Ну,
туды твою растуды, такая обида, прямо до слез. Только из ремонта, такая
жалость. Но пока ставил машину на водоем, некогда было. А потом включил
насосы, сел в кабину, а эта железяка никак из головы не идет. Прямо сижу и
вижу, как она в живую шину воткнулась и торжествует себе. Нет, думаю, не
потерплю я такого. Вылез из машины и выдернул ее, чертяку. Не поддавалась.
Повозиться пришлось." А в итоге с глубокими радиационными ожогами рук попал
в московскую клинику. Знал бы, рукавицы надел. Такие дела.."
Первыми вышли из строя пожарные Кибенка вместе со своим командиром. В
первой группе пострадавших был и лейтенант Пра-вик. К пяти утра пожар
погасили. Но победа далась дорогой ценой. Семнадцать пожарных, среди них
Кибенок, Правик, Телятников, были отправлены в медсанчасть, а вечером того
же дня в Москву. Всего из Чернобыля и других районов Киевской области на
помощь к месту аварии прибыло пятьдесят пожарных машин. Но основная работа
была уже выполнена.
В ту роковую и героическую ночь на "скорой помощи" припят-ской
медсанчасти дежурил врач-педиатр Валентин Белоконь. Работали двумя бригадами
с фельдшером Александром Скачком. Белоконь был на вызове у больного, когда
позвонили с АЭС. На АЭС выехал фельдшер Скачок.
В 1 час 42 минуты Скачок позвонил и сказал, что на станции пожар, есть
обожженные, нужен врач. Белоконь выехал с шофером Гумаровым. Взяли еще две
резервные машины. По дороге навстречу им проскочила машина Скачка с
включенной мигалкой. Как потом выяснилось, он вез Володю Шашенка.
Забитую дверь здравпункта взломали. Несколько раз Белоконь подъезжал к
третьему и четвертому блокам. Ходил по графиту и топливу. С крыши сползали
уже в очень плохом состоянии Титенок, Игнатенко, Тищура, Ващук. Оказывал
первую помощь-в основном успокаивающие уколы - и отправлял в медсанчасть.
Последними из огня вышли Правик, Кибенок, Телятников. К шести утра Белоконь
тоже почувствовал себя плохо и был доставлен в медсанчасть.
Первое, что бросилось в глаза, когда увидел пожарников,-их страшное
возбуждение, на пределе нервов. Такого не наблюдал раньше. Потому и
успокаивающее колол им. А это, как выяснилось потом, было ядерное бешенство
нервной системы, ложный сверхтонус, который сменился затем глубокой
депрессией...
Свидетельствует Геннадий Александрович Шашарин, бывший заместитель
министра энергетики и электрификации СССР:
"Я находился в момент взрыва в Ялте в санатории. Отдыхали вместе с
женой. В три часа ночи 26 апреля 1986 года в номере раздался телефонный
звонок. Звонили из ялтинского отдела, сказали, что на Чернобыльской АЭС
серьезное ЧП, что я назначен председателем правительственной комиссии и мне
срочно надлежит вылететь в Припять на место аварии. Быстро оделся, пошел к
дежурному администратору и попросил соединить меня с ВПО Союзатомэнерго в
Москве. Г. А. Веретенников был уже на месте (около четырех утра). Я его
спросил: "Аварийную защиту сбросили? Вода подается?" "Да",- ответил
Веретенников.
Затем администратор санатория принесла мне телекс за подписью министра
Майорца. В телексе уже значилось, что председателем правительственной
комиссии назначен зампред Совмина СССР Борис Евдокимович Щербина и что мне
тоже надо быть в Припяти 26 апреля. Вылетать немедленно.
В Симферополь прибыл в начале десятого. Вылет на Киев ожидался в 11
часов 00 минут, и я посетил обком партии. Там ничего толком не знали.
Высказали беспокойство относительно строительства АЭС в Крыму. Прилетел в
Киев около 13 часов. Министр энергетики Украины Скляров сказал мне, что с
часу на час подлетит Майорец с командой, надо ждать..."
Дальше рассказ поведет Виктор Григорьевич Смагин - начальник смены
блока No 4:
"Я должен был менять Александра Акимова в восемь утра 26 апреля 1986
года. Спал ночью крепко, взрывов не слышал. Проснулся в семь утра и вышел на
балкон покурить. С четырнадцатого этажа у меня хорошо видна атомная станция.
Посмотрел в ту сторону и сразу понял, что центральный зал моего родного
четвертого блока разрушен. Над блоком огонь и дым. Понял, что дело дрянь.
Бросился к телефону, чтобы позвонить на БЩУ, но связь уже была отрублена.
Чтобы не утекала информация. Собрался уходить. Приказал жене плотно закрыть
окна и двери. Детей из дому не выпускать. Самой тоже не выходить. Сидеть
дома до моего возвращения...
Побежал на улицу к стоянке автобуса. Но автобус не подходил. Вскоре
подали "рафик", сказали, что отвезут не ко второй проходной, как обычно, а к
первому блоку. Там все уже было оцеплено милицией. Прапорщики не пропускали.
Тогда я показал свой круглосуточный пропуск руководящего оперативного
персонала, и меня неохотно, но пропустили. Около АБК-1 встретил
'заместителей Брюханова Гундара и Царенко, которые направлялись в бункер.
Они сказали мне: "Иди, Витя, на БЩУ-4, смени Бабичева. Он менял Акимова в
шесть утра, наверное, уже схватил... Не забудь переодеться в стекляшке..."
Раз переодеваться здесь, сообразил я значит, на АБК-2 - радиация.
Поднялся в стекляшку (конференц-зал). Там навалом одежды: комбинезоны,
бахилы, "лепестки". Пока переодевался, сквозь стекло видел генерала МВД (это
был зам министра внутренних дел Украины Бердов), который проследовал в
кабинет Брюханова.
Я быстро переоделся, не зная еще, что с блока вернусь уже в медсанчасть
с сильным ядерным загаром и с дозой в 280 рад. Но сейчас я торопился, надел
костюм х/б, бахилы, чепец, "лепесток-200" и побежал по длинному коридору
деаэраторной этажерки (общая для всех четырех блоков) в сторону БЩУ-4. В
помещении вычислительной машины "Скала" - провал, с потолка на шкафы с
аппаратурой льется вода. Тогда еще не знал, что вода сильно радиоактивная. В
помещении никого. Юру Бадаева, видать, уже увезли. Пошел дальше. В помещении
щита дозиметрии уже хозяйничал зам начальника службы РБ Красножон.
Горбаченки не было. Стало быть, тоже увезли или где-нибудь ходит по блоку.
Был в помещении и начальник ночной
смены дозиметристов Самойленко. Красножон и Самойленко крыли друг друга
матом. Я прислушался и понял, что матерятся из-за того, что не могут
определить радиационную обстановку. Самойленко давит на то, что радиация
огромная, а Красножон - что можно работать пять часов из расчета 25 бэр.
"Сколько работать, мужики?" - спросил я, прервав их перепалку. "фон -
тысяча микрорентген в секунду, то есть три и шесть десятых рентгена в час.
Работать пять часов из расчета набора двадцать пять бэр!" "Брехня все это",-
резюмировал Самойленко. Красножон снова взбеленился. "Что ж, у вас других
радиометров нет?" - спросил я. "Есть в каптерке, но ее завалило взрывом,-
сказал Красножон.-Начальство не предвидело такой аварии..." "А вы что-не
начальники?" - подумал я и пошел дальше.
Все стекла в коридоре деаэраторной этажерки были выбиты взрывом. Очень
остро пахло озоном. Организм ощущал сильную радиацию. А говорят, нет органов
чувств таких. Видать, все же что-то есть. В груди появилось неприятное
ощущение - самопроизвольное паническое чувство, но я контролировал себя и
держал в руках. Было уже светло, и в окно хорошо был виден завал. Весь
асфальт вокруг усыпан чем-то черным. Присмотрелся - так это же реакторный
графит! Ничего себе! Понял, что с реактором дело швах. Но до сознания еще не
доходила вся реальность случившегося.
Вошел в помещение блочного щита управления. Там были Бабичев Владимир
Николаевич и заместитель главного инженера по науке Михаил Алексеевич Лютов.
Он сидел за столом начальника смены блока. Я сказал Бабичеву, что пришел его
менять. Было 7 часов 40 минут утра. Бабичев сказал, что заступил на смену
полтора часа назад и чувствует себя нормально. В таких случаях прибывшая
смена поступает под команду работающей вахты. "Акимов и Топтунов еще на
блоке,- сказал Бабичев,- открывают задвижки. Иди, Виктор, смени их. Они
плохи..."
Зам главного инженера по науке Лютов сидел и, обхватив голову руками,
тупо повторял: "Скажите мне, парни, температуру графита в реакторе...
Скажите, и я вам все объясню..." "О каком графите вы спрашиваете, Михаил
Алексеевич? - удивился я.- Почти весь графит на земле. Посмотрите... На
дворе уже светло. Я только что видел..." "Да ты что?!-испуганно и
недоверчиво спросил Лютов.- В голове не укладывается такое..." "Пойдемте
посмотрим".
Мы вышли с ним в коридор деаэраторной этажерки и вошли в помещение
резервного пульта управления, оно ближе к завалу. Там тоже взрывом выбило
стекла. Они трещали и взвизгивали под ногами. Насыщенный долгоживущими
радионуклидами воздух был густым и жалящим. От завала напрямую обстреливало
гамма-лучами с интенсивностью до 15 тысяч рентген в час. Но тогда я об этом
не знал. Жгло веки, горло, перехватьвало дыхание. От лица шел внутренний
жар, кожу сушило, стягивало.
"Вот смотрите: кругом черно от графита..." "Разве это графит?" - не
верил своим глазам Лютов. "А что же это? - с возмущением воскликнул я, а сам
в глубине души тоже не хочу верить в то, что вижу. Но я уже понял, что
благодаря лжи зря гибнут люди, пора сознаться себе во всем. Со злым
упорством, разгоряченный радиацией, продолжаю доказывать Лютову:- Смотрите!
Графитовые блоки. Ясно ведь различимо. Вон блок с "папой" (выступом), а вон
с "мамой" (углублением). И дырки посредине для технологического канала.
Неужто не видите?" "Да вижу... Но графит ли это?.." - продолжал сомневаться
Лютов. Эта слепота в людях меня всегда доводила до бешенства. Видеть только
то, что выгодно тебе. Да это ж погибель! "А что же это?!"-уже начал орать я
на начальника. "Сколько же его тут?"- очухался наконец Лютов. "Здесь не
все." Если выбросило, то во все
стороны. Но, видать, не все." Я дома в семь утра с балкона видел огонь
и дым из пола центрального зала"..."
Они вернулись в помещение БЩУ. Здесь тоже здорово пахло
радиоактивностью, и Смагин поймал себя на том, что словно впервые видит
родной БЩУ-4, его панели, приборы, щиты, дисплеи. Все мертво. Стрелки
показывающих приборов застыли на зашкале или нуле. Молчала машина ДРЭГ
системы "Скала", выдававшая во время работы блока непрерывную распечатку
параметров. Все эти диаграммы и распечатки ждут теперь своего часа. На них
застыли кривые технологического процесса, цифры - немые свидетели атомной
трагедии. Скоро их вырежут и как величайшую драгоценность увезут в Москву
для осмысления происшедшего. Туда же уйдут оперативные журналы с БЩУ и со
всех рабочих мест. Потом все это назовут "мешок с бумагами", а пока...
Только двести одиннадцать круглых сельсинов-указателей положения поглощающих
стержней живо выделялись на общем мертвом фоне щитов, освещенные изнутри
аварийными лампами подсветки шкал. Стрелки сельсинов застыли в положении два
с половиной метра, не дойдя до низа четыре с половиной метра...
Смагин побежал по лестнично-лифтовому блоку вверх сменить Топтунова и
Акимова. По дороге встретил Толю Ситникова. Он был плох, преодолевая
слабость, сказал: "Я все посмотрел... По заданию Фомина и Брюханова был в
центральном зале, на крыше блока "В". Там много графита и топлива. Я
заглянул сверху в реактор... По-моему, он разрушен. Гудит огнем..." Шатаясь,
он пошел вниз, а Смагин побежал вверх.
Акимов и Топтунов, отекшие, темно-буро-коричневые, с трудом говорили.
Испытывали тяжкие страдания и одновременное ощущение недоумения и вины.
"Ничего не пойму,- Акимов еле ворочал распухшим языком,- мы все делали
правильно... Почему же... Ой, плохо, Витя. Мы доходим. Открыли, кажется, все
задвижки по ходу. Проверь третью на каждой нитке..."
Странно, но абсолютное большинство эксплуатационников, и Смагин в том
числе, выдавали в эти несусветные часы желаемое за действительное. "Реактор
цел!"-эта спасительная, облегчающая душу мысль околдовывала многих здесь, в
Припяти, в Киеве да и в Москве, из которой неслись все более жесткие и
настойчивые приказы: подавать воду в реактор! Приказы вселяли уверенность,
придавали сил там, где им уже по всем биологическим законам не полагалось
быть...
Трубопровод в 712-м помещении был полузатоплен. От этой воды светило
около 1000 рентген в час. Все задвижки обесточены. Крутить надо вручную.
Акимов и Топтунов крутили несколько часов, добирали роковые дозы. Вода, не
попадая в реактор, заливала кабельные этажи, усугубляя аварию... Смагин
принялся за третьи задвижки по ходу, но и они оказались подорванными. Стал
открывать дальше. Находился в помещении около двадцати минут и схватил дозу
в 280 рад.
Спустился на блочный щит управления, сменил Бабичева. Со Смагиным на
БЩУ находились старшие инженеры управления блоком Гашимов и Бреус, СИУР Саша
Черанев, его дублер Бакаев, начальник смены реакторного цеха Камышный. Он
бегал по блоку, в основном по деаэраторной этажерке, чтобы отсечь левых два
деаэра-торных бака, из которых вода поступала на разрушенный аварийный
питательный насос. Однако отсечь не удавалось. После взрыва де-аэраторная
этажерка отошла от монолита примерно на полметра, порвав штоковые проходки.
Управлять задвижками даже вручную стало невозможно. Пытались восстановить,
надставить, но высокие гамма-поля не позволили это сделать. Люди выходили из
строя. Ка-
мышному помогали старший машинист турбины Ковалев и слесарь Козленко.
К девяти утра остановился работающий аварийный питательный насос, и
слава богу. Перестали заливать низы. Кончилась вода в деаэраторах. Смагин
держал связь с Фоминым и Брюхановым, они с Москвой. В Москву уходил доклад:
"Подаем воду!" Оттуда приходил приказ: "Не прекращать подачу воды!" А
вода-то и кончилась. Фомин лихорадочно искал выход. Наконец придумал. Послал
зама главного инженера по новым блокам Леонида Константиновича Во-долажко и
начальника смены блока Бабичева, чтобы организовали подачу воды в баки
чистого конденсата, а затем аварийными насосами снова подавали в реактор. К
счастью, эта авантюра Фомина не увенчалась успехом.
Днем 26 апреля новые пожарные расчеты, прибывшие в Припять, будут
откачивать воду с топливом из кабельных полуэтажей АЭС и перекачивать ее в
пруд-охладитель, в котором активность воды на всей площади достигнет шестой
степени кюри на литр, то есть будет равна активности воды основного контура
во время работы атомного реактора.
В медсанчасть уже доставили более ста человек. Пора было образумиться.
Но нет-безумие Брюханова и Фомина продолжалось: "Реактор цел! Лить воду в
реактор!"
Однако в недрах души Брюханов, видимо, все же принял к сведению
информацию Ситникова и Соловьева и запросил у Москвы "добро" на эвакуацию
Припяти. Но от Щербины, с которым его референт Л. П. Драч связался по
телефону (Щербина был в это время в Барнауле), поступил четкий приказ:
панику не поднимать.
А тем временем город атомных энергетиков Припять просыпался. Почти все
дети пошли в школу...
Свидетельствует Людмила Александровна Харитонова, старший инженер
производственно-распорядительного отдела управления строительства
Чернобыльской АЭС:
"В субботу 26 апреля 1986 года все уже готовились к празднику 1 Мая.
Теплый погожий день. Весна. Цветут сады. Мой муж, начальник участка наладки
вентиляции, собирался после работы поехать с детьми на дачу. Я с утра
постирала и развесила на балконе белье. К вечеру на нем уже накопились
миллионы распадов.
Среди большинства строителей и монтажников никто еще ничего не знал.
Потом просочилось что-то об аварии и пожаре на четвертом энергоблоке. Но что
именно произошло, никто толком не знал.
Дети пошли в школу, малыши играли на улице в песочницах, катались на
велосипедах. У всех у них к вечеру 26 апреля в волосах и на одежде была уже
высокая активность, но тогда мы этого не знали. Недалеко от нас на улице
продавали вкусные пончики. Обычный выходной день.
Рабочие-строители поехали на работу, но их вскоре вернули, часам к
двенадцати дня. Муж тоже ездил на работу и, вернувшись, сказал: "Авария, не
пускают. Оцепили станцию..."
Мы решили поехать на дачу, но нас за город не пустили посты милиции.
Вернулись домой. Странно, но аварию мы еще воспринимали как нечто отдельное
от нашей частной жизни. Ведь аварии были и раньше, но они касались только
самой станции...
После обеда начали мыть город, Но и это не привлекло внимания. Явление
обычное в жаркий летний день. Моечные машины летом не а,иво. Обычная мирная
обстановка. Я только обратила как-то вскользь внимание на белую пену у
обочин, но не придала этому значения. Подумала, сильный напор воды.
Группа соседских ребят ездила на велосипедах на путепровод (мост),
оттуда хорошо был виден аварийный блок со стороны станции
Янов. Это, как мы позже узнали, было наиболее радиоактивное место в
городе, потому что там прошло облако ядерного выброса. Но это стало ясно
потом, а тогда, утром 26 апреля, ребятам было просто интересно смотреть, как
горит реактор. У этих детей развилась потом тяжелая лучевая болезнь.
После обеда наши дети вернулись из школы. Их там предупредили, чтоб не
выходили на улицу, чтобы делали влажную приборку дома. Тогда до сознания
впервые дошло, что серьезно.
Об аварии разные люди узнавали в разное время, но к вечеру 26 апреля
знали почти все, но все равно реакция была спокойная, так как все магазины,
школы, учреждения работали. Значит, думали мы, не так опасно.
Ближе к вечеру стало тревожнее. Эта тревога шла уже неизвестно откуда,
то ли изнутри души, то ли из воздуха, в котором стал сильно ощущаться
металлический запах. Какой он, даже не могу точно сказать. Но
металлический...
Вечером загорелось сильнее. Сказали, горит графит. Люди издалека видели
пожар, но не обращали особого внимания. "Горит что-то..." - "Пожарники
потушили..." - "Все равно горит"..."
На промплощадке в трехстах метрах от разрушенного энергоблока, в
конторе Гидроэлектромонтажа сторож Данила Терентьевич Мируженко дождался
восьми утра, и поскольку начальник управления на его звонки не отвечал,
решил пойти за полтора километра в управление строительства и доложить там
начальнику стройки В. Т. Ки-зиме или диспетчеру о том, что видел ночью.
Менять его утром никто не пришел. Никто также не позвонил ему, что
предпринять. Тогда он закрыл на замок контору и пошел пешком в управление
строительства. Чувствовал он себя уже очень плохо. Началась рвота. В зеркало
увидел, что сильно загорел за ночь без солнца К тому же, направляясь к
управлению строительства, он некоторое время шел по следу ядерного выброса.
Подошел к управлению, а там закрыто. Никого нет Суббота все-таки. Возле
крыльца стоит какой-то незнакомый мужик. Увидел Мируженко и сказал: "Иди,
дед, скорей в медсанчасть. Ты совсем плохой". Мируженко кое-как доковылял до
медсанчасти...
На пятый энергоблок утром 26 апреля выехала бригада рабочих-строителей.
Туда же приехал начальник стройки Василий Трофимович Кизима, бесстрашный,
мужественный человек. Перед этим он на машине осмотрел завал вокруг
четвертого блока. Никаких дозиметров у него не было, и он не знал, сколько
схватил. Рассказывал мне потом: "Догадывался, конечно, уж очень сушило
грудь, жгло глаза. Не зря ведь, думаю, жжет. Наверняка Брюханов выплюнул
радиацию... Осмотрел завал, поехал на пятый блок. Рабочие ко мнр с
вопросами:
сколько работать? какая активность? Требуют льготы за вредность. Всех,
и меня тоже, душит кашель. Протестует организм против плутония, цезия и
стронция. А тут еще йод-131 в щитовидку набился. Душит. Респираторов ведь ни
у кого нет. И таблеток йодистого калия тоже нет. Звоню Брюханову. Справляюсь
о ситуации. Брюханов ответил: "Изучаем обстановку". Ближе к обеду снова
позвонил ему. Он опять изучал обстановку. Я строитель, не атомщик, и то
понял, что товарищ Брюханов обстановкой не владеет. В двенадцать часов дня я
отпустил рабочих по домам. Ждать дальнейших указаний руководства..."
Свидетельствует Владимир Павлович Волошко, председатель При-пятского
горисполкома:
"...Весь день 26 апреля Брюханов был невменяемый, какой-то потерявший
себя. Фомин, так тот вообще с перерывами между отдачей
распоряжений плакал, куда делась самоуверенность. Оба более-менее
пришли в себя к вечеру, к приезду Щербины. Будто тот мог привезти с собой
спасение... Послали на полторы тысячи рентген Ситникова, отличного физика! И
его же не послушали, когда он доложил, что реактор разрушен. Из 5,5 тысячи
человек эксплуатационного персонала 4 тысячи исчезли в первый же день в
неизвестном направлении..."
В 9 часов утра 26 апреля на связь с управлением строительства
Чернобыльской АЭС вышла дежурная Союзатомэнергостроя из Москвы Л. В.
Еремеева. В Припяти трубку поднял главный инженер стройки Земсков. Еремеева
попросила у него данные за сутки. "Вы уж нас не беспокойте сегодня. У нас
тут небольшая авария",-ответил Земсков, только что добросовестно обошедший
аварийный блок и сильно облучившийся.
В 9.00 утра 26 апреля из московского аэропорта Быково вылетел
спецрейсом самолет "ЯК-40".
На борту самолета находилась первая оперативная межведомственная группа
специалистов в составе главного инженера ВПО Союз-атомэнерго Б. Я.
Прушинского, заместителя начальника того же объединения Е. И. Игнатенко,
заместителя начальника института Гидропроект В. С. Конвиза (генпроектант
станции), представителей НИКИЭТ (главного конструктора реактора РБМК) К. К.
Полушкина и Ю. Н. Черкашова, представителя Института атомной энергии имени
И. В. Курчатова Е. П. Рязанцева и других.
В 10.45 аварийная оперативная группа была уже в Киеве. Еще через два
часа машины подкатили к горкому партии Припяти. Необходимо было как можно
быстрее ознакомиться с истинным положением дел, чтобы к прилету членов
правительственной комиссии иметь достоверную информацию для доклада.
Прежде всего-проехать к аварийному блоку и посмотреть все своими
глазами. Еще лучше осмотреть блок с воздуха. Выяснилось:
поблизости есть вертолет гражданской обороны, приземлившийся недалеко
от путепровода, что возле станции Янов. Какое-то время ушло на поиски
бинокля и фотографа с фотоаппаратом. Бинокль так и не нашли, фотографа
нашли. Через час-полтора после приезда вертолет "МИ-6" поднялся в воздух. На
борту находились фотограф, главный инженер ВПО Союзатомэнерго Б. Я.
Прушинский и представитель главного конструктора реактора К. К. Полушкин.
Дозиметр был только у пилота, что позволило потом узнать поглощенную дозу
радиации.
Подлетали со стороны бетоносмесительного узла и города Припяти. Высота
четыреста метров. Снизились до двухсот пятидесяти, чтобы лучше рассмотреть.
Картина удручающая. Сплошной развал, нет центрального зала. Блок неузнаваем.
"Зависните здесь",-попросил Прушинский.
На крыше блока ВСРО (вспомогательных систем реакторного отделения)
вплотную к стене блока "В" (спецхимии) видны навалы погнутых балок, светлых
осколков панелей стен и перекрытий, сверкающих на солнце нержавеющих труб,
черных кусков графита и покореженных, рыжих от коррозии топливных сборок.
Особенно скученный завал топлива и графита около квадратной венттрубы,
выступающей из крыши ВСРО и вплотную примыкающей к стене блока "В".
Далее-завал из изуродованных трубопроводов, битых армоконст-рукций,
оборудования, топлива и графита поднимался наклонно от самой земли (захватив
на земле поверхность по радиусу около ста метров), от бывшей стены помещения
главных циркуляционных насосов по ряду "Т", внутрь разрушенною помещения
ТЦН, торцевая стена которого со стороны видневшегося справа здания ХЖТО
(хранилища жидких и твердых отходов) чудом уцелела.
Именно здесь, под этим завалом, похоронен Валерий Ходемчук, именно
здесь, поглощая смертельную дозу радиации, начальник смены реакторного цеха
Перевозченко искал своего подчиненного, карабкаясь в темноте по
нагромождениям строительных конструкций и оборудования и пронзительно
выкрикивая пересохшим и стянутым радиацией горлом: "Валера! Откликнись! Я
здесь! Откликнись!.."
Всего этого Прушинский и Полушкин не знали и знать не могли. Но,
потрясенные, понимая, что произошло не просто разрушение, а нечто гораздо
большее и страшное, впитывали до мельчайших деталей открывшуюся перед ними
картину беды.
Кругом на голубом от солнца асфальте и на крыше ХЖТО видны густо-черные
куски графита и даже целые пакеты графитовых блоков. Графита очень много,
черно от графита...
Прушинский и Полушкин оторопело смотрели на всю эту невообразимую
разруху. То, что они видели сейчас въяве, представлялось, проигрывалось
раньше только в воображении. Но, конечно, много бледнее, и проще, и большей
частью чисто теоретически. Оба ловили себя на том, что не хочется смотреть
на все это, будто это их совсем не касается, а касается каких-то других,
чужих людей. Но это касалось их, их! И обжигал стыд, что приходится видеть
такое. Они как бы отталкивались от смрадной картины разрушения. Ох, не
глядеть бы на все это! Но надо! На-адо!..
Такое впечатление, что помещение главных циркуляционных насосов
разрушено взрывом изнутри. Но сколько же было взрывов?! В завале, что
поднимался наклонно от земли вплоть до пола бывшего сепараторного помещения,
видны толстые длинные трубы, похоже, коллекторы. Один почти на земле, другой
значительно выше, оперт верхним концом о длинную трубу опускного
трубопровода. Стало быть, взрывом трубопровод выбросило из шахты
прочноплотного бокса. Далее, на полу, если бесформенные нагромождения можно
назвать полом, на отметке плюс тридцать два - сдвинутые с мертвых опор
стотридцатитонные барабаны-сепараторы, весело поблескивающие на солнце,
восемь штук сильно погнутых трубопроводов обвязки, навал всякого хлама,
свисающие консолями куски бетонных панелей перекрытий и стен. Стены
сепараторного помещения снесены за исключением уцелевшего огрызка со стороны
центрального зала. Между огрызком стены и завалом - зияющий чернотой
прямоугольный провал в шахту прочноплотного бокса или в помещение верхних
коммуникаций реактора. Похоже, что часть оборудования и трубопроводов выдуло
взрывом оттуда. То есть оттуда тоже был взрыв, поэтому там чисто, ничего не
торчит...
Прушинский невольно вспомнил новенький после монтажа основной
контур-святая святых технологии. А теперь... Там, где центральный зал
примыкает к деаэраторной этажерке,- остаток торцевой стены пониже. Торцевая
стена реакторного зала по ряду "Т" уцелела примерно до отметки плюс
пятьдесят один (до основания аварийного бака СУЗ). Именно в этом баке, по
докладу Брюханова, произошел взрыв гремучей смеси, разрушивший центральный
зал. Ну, а как же тогда помещения главных циркнасосов, барабан-сепараторные,
проч-ноплотный бокс? Что разрушило их?.. Нет! Доклад Брюханова ошибочен,
если не лжив.
А на земле вокруг завала черные россыпи графитовой кладки реактора.
Глаза невольно снова и снова смотрят туда. Ведь раз графит на земле,
значит...
Не хотелось сознаваться себе в простой и очевидной теперь мысли:
реактор разрушен.
Ведь за этим признанием сразу встает огромная ответственность перед
людьми. Нет... Перед миллионами людей. Перед всей планетой Земля. И
невообразимая человеческая трагедия.
Лучше просто смотреть. Не думая, впитывать в себя этот кошмар
агонизирующего, смердящего радиацией атомного блока.
Стена блока "В" со стороны ВСРО торчит неровными сколами. На крыше
блока "В" четко видны куски графитовой кладки реактора, квадратные блоки с
дырками посредине. Тут ошибиться невозможно. Совсем близко от крыши блока
"В" завис вертолет, каких-нибудь полторы сотни метров. Солнце в зените.
Четкое, контрастное освещение. Ни облачка на небе. Ближе к торцевой стене
блока "В" графит навален горой. Куски графита равномерно разбросаны и на
кровле центрального зала третьего энергоблока, и на кровле блока "В", из
которой торчит белая с красными полосами вентиляционная труба. Графит и
топливо видны и на смотровых площадках венттрубы. То-то, видать, "светят" во
все стороны эти радиоактивные "фонари". А вот и крыша деаэраторной этажерки,
где семь часов назад пожарники майора Те-лятникова завершили борьбу с
огнем...
Будто изнутри разворочена плоская крыша машинного зала, торчит
искореженная арматура, порванные металлические решетки, черные обгорелости.
Поблескивают на солнце застывшие ручейки битума, в котором ночью пожарные
увязали по колено. На уцелевших участках крыши длинные, беспорядочно
переплетенные рукава и бухты пожарных шлангов.
У торцевой стены машзала, по углам вдоль рядов "А" и "Б" и вдоль
напорного бассейна видны брошенные людьми и теперь сильно радиоактивные
красные коробочки пожарных машин-немые свидетели трагической борьбы хрупких
людей с видимой и невидимой стихией.
Далее справа - простирающееся вдаль водохранилище пруда-ох-ладителя, на
золотых песчаных берегах детскими сандаликами лежат лодки, катера и
впереди-пустая гладь пока еще чистой воды...
От строящегося пятого энергоблока кучками и поодиночке уходят не
успевшие уйти люди. Это рабочие, которых давно уже отпустил домой начальник
стройки Кизима, так и не добившийся от Брюха-нова правды. Все они пройдут по
следу радиоактивного выброса, все получат свою дозу и унесут на подошвах
домой к детям страшную грязь.
"Зависните прямо над реактором,-попросил пилота Прушин-ский.-Так! Стоп!
Снимайте!"
Фотограф сделал несколько снимков. Открыв дверь, смотрели вниз.
Вертолет находился в восходящем
потоке радиоактивного выброса. Все на вертолете без респираторов.
Радиометра нет.
Внизу черный прямоугольник бассейна выдержки отработавшего топлива.
Воды в нем не видно.
"Топливо в бассейне расплавится",-подумал Прушинский. Реактор... Вот
оно-круглое око реакторной шахты. Оно будто прищурено. Огромное веко верхней
биозащиты реактора развернуто и раска-
лено до ярко-вишневого цвета, Из прищура вырывались пламя и дым,
Казалось, будто зреет и вот-вот лопнет гигантский ячмень...
"Десять бэр,- сказал пилот, глянув в окуляр оптического
дозиметра.-Сегодня еще не раз придется..." "Отход!"-приказал Прушинский.
Вертолет сполз с центрального зала и взял курс на Припять. "Да, ребятки, это
конец",- задумчиво сказал представитель главного конструктора Константин
Полушкин.
Свидетельствует Любовь Николаевна Акимова, жена Александра Акимова:
"Мой муж был очень симпатичный, общительный человек. Легко сходился с
людьми, но без фамильярности. Вообще жизнерадостный,
обязательный человек. Активный общественник. Был членом Припят-ского
горкома. Очень любил своих сыновей. Заботливый был. Увлекался охотой,
особенно когда стал работать на блоке и мы купили машину.
Мы ведь приехали в Припять в 1976 году, после окончания Московского
энергетического института. Работали вначале в группе рабочего проектирования
Гидропроекта. В 1979 году муж перешел работать на эксплуатацию. Работал
старшим инженером управления турбиной, старшим инженером управления блоком,
начальником смены турбинного цеха, заместителем начальника смены блока. В
январе 1986 года стал начальником смены блока. В этой должности его застала
авария.
Утром 26 апреля он не вернулся домой с работы. Я позвонила к нему на
БЩУ-4, но телефон не отвечал. Я звонила еще Брюханову, Фомину, Дятлову. Но
телефоны не отвечали. Уже значительно позже я узнала, что телефоны
отключили. Я очень волновалась. Всю первую половину дня бегала, всех
спрашивала, искала мужа. Уже все знали, что авария, и меня охватила еще
большая тревога. Бегала в горисполком к Волошке, в горком партии к Гаманюку.
Наконец, расспросив многих, узнала, что он в медсанчасти. Я бросилась туда.
Но меня к нему не пустили. Сказали, что он сейчас под капельницей. Я не
уходила, подошла к окну его палаты. Вскоре он подошел к окну. Лицо
буро-коричневое. Увидев меня, он засмеялся, был перевозбужденньш, успокаивал
меня, спрашивал через стекло о сыновьях. Мне показалось, что он в это время
как-то особенно радовался, что у него сыновья. Сказал, чтобы я не выпускала
их на улицу. Он был даже веселый, и я немного успокоилась".
Свидетельствует Геннадии Николаевич Петров, бывший начальник отдела
оборудования Южатомэнергомонтажа:
"Проснулись часов в десять утра 26 апреля. День как день. На полу
теплые солнечные зайчики, в окнах синее небо. На душе хорошо, приехал домой,
отдохну. Вышел на балкон покурить. На улице уже полно ребят. Малыши играют в
песке, строят домики, лепят пирожки. Постарше гоняют на великах. Молодые
мамаши гуляют с детскими колясками. Жизнь как жизнь. И вдруг вспомнил ночь,
как подъехал к блоку. Тревогу и страх ощутил. Сейчас вспоминаю - и
недоумение. Как это может быть? Все обычно и в то же время-все страшно
радиоактивно. Запоздалая брезгливость в душе к невидимой грязи, потому что
нормальная жизнь. Глаза видят: все чисто,- а на самом деле все грязно. В уме
не укладывается.
К обеду стало веселое настроение. И воздух стал ощущаться острее.
Металл не металл в воздухе, а так, что-то остренькое, и во рту возле зубов
кисленько, будто батарейку слабенькую языком пробуешь...
Сосед наш Михаил Васильевич Метелев, электромонтажник с ГЭМа, часов в
одиннадцать полез на крышу и лег там в плавках загорать. Потом один раз
спускался попить, говорит, загар сегодня отлично пристает, просто как
никогда. От кожи сразу, говорит, паленым запахло. И бодрит очень, будто
пропустил стопарик. Приглашал меня, но я не пошел. Говорит, никакого пляжа
не надо. И хорошо видно, как реактор горит, четко так на фоне синего неба.
А в воздухе в это время, как я потом узнал, было уже до тысячи миллибэр
в час. И плутоний, и цезий, и стронций. А уж йоду-131 больше всего, и в
щитовидки он набился туго к вечеру. У всех - у детей, у взрослых...
Но мы тогда ничего не знали. Мы жили обычной и, теперь я понимаю,
радостной человеческой жизнью.
К вечеру у соседа, что загорал на крыше, началась сильная рвота, и его
увезли в медсанчасть. А потом, кажется, в Москву. Или в Киев.
Не знаю точно. Но это воспринялось как бы отдельно. Потому что обычный
летний день, солнце, синее небо, теплынь. Бывает же: кто-то заболел, кого-то
увезла "скорая"...
А так во всем был обыкновенный день. Я уже потом, когда все сказали,
вспоминал ту ночь, когда подъехал к блоку. Рытвины на дороге в свете фар
вспомнил, покрытый цементной пылью бетонный завод. Запомнилось почему-то. И
думаю: странно, и рытвина эта радио- \ активная - обычная ведь рытвина, и
весь этот бетонный завод, и все- | все-и небо, и луна, и кровь, и мозг, и
мысли человеческие. Все..."
Свидетельствует Л. А. Харитонова:
"Еще 26 апреля во второй половине дня некоторых, в частности детей в
школе, предупреждали, чтобы не выходили из дома. Но большинство не обращало
на это внимания. Ближе к вечеру стало понятно, что тревога обоснованная.
Люди ходили друг к другу, делились опасениями. Говорят, некоторые
дезактивировались спиртным, поскольку ничего другого не было. Не знаю, я не
видела. Но Припять была очень оживленная, бурлила людьми, будто готовилась к
какому-то огромному карнавалу. Конечно, на носу были майские праздники. Но
перевозбуждение людей бросалось в глаза..."
Тем временем в Москве в аэропорту Быково готовились к вылету члены
правительственной комиссии. Летели: старший помощник генерального прокурора
Ю. Н. Шадрин, министр энергетики и электрификации СССР А. И. Майорец,
заведующий сектором атомной энергетики ЦК КПСС В. В. Марьин, заместитель
министра энергетики А. Н. Семенов, первый заместитель министра среднего
машиностроения А. Г. Мешков, начальник Союзатомэнергостроя М. С. Цвирко,
заместитель начальника Союзэнергомонтажа В. А. Шевелкин, референт Щербины Л.
П. Драч, заместитель министра здравоохранения СССР Е. И. Воробьев,
представитель Минздрава СССР В. Д. Туровский и другие. В салоне "ЯК-40"
уселись друг претив друга на красные диваны. Марьин делился мыслями с
членами комиссии:
- Главное, что меня обрадовало: выдержал атомный реактор! Молодец
Доллежаль! Брюханов разбудил меня звонком в три ночи и сказал: страшная
авария, но реактор цел. Подаем непрерывно охлаждающую воду...
- Я думаю, Владимир Васильевич,- включился в разговор Майорец,- мы
долго в Припяти не засидимся.
Майорец повторил это через полтора часа в самолете "АН-2", на котором
члены комиссии вылетели из аэропорта Жуляны в Припять. Вместе с ними из
Киева летел министр энергетики Украинской ССР В. Ф. Скляров он возразил:
- Думаю, двумя днями не обойдемся...
- Не пугайте нас, товарищ Скляров. Наша, а вместе с нами и ваша главная
задача состоит в том, чтобы в кратчайшие сроки восстановить разрушенный блок
и включить его в энергосистему.
В это же примерно время личный самолет заместителя Председателя Совета
Министров СССР Б. Е. Щербины был на подлете из Барнаула в Москву. Прилетев в
столицу, зампред переоденется, закусит и из аэропорта Внуково вылетит в
Киев. В Припять он прибудет к девяти вечера.
Свидетельствует Г. А. Шашарин:
"На пути из Киева в Припять я сказал Майорцу о рабочих группах.
Продумал это заранее, когда летел из Симферополя в Киев. Вот перечень групп,
который я предложил:
1) группа изучения причин аварии и безопасности АЭС-ответственные
Шашарин, Мешков;
2) группа изучения радиационной обстановки вокруг атомной . станции -
ответственные Абагян, Воробьев, Туровский;
3) группа аварийно-восстановительных работ-ответственные Семенов,
Цвирко, монтажники;
4) группа для оценки необходимости эвакуации населения Припяти и
близлежащих хуторов и деревень-ответственные Шашарин, Сидоренко, Легасов;
5) группа обеспечения приборами, оборудованием и материалами -
ответственные Главэнергокомплект, Главснаб.
Приземлились на аэродромчике между Припятью и Чернобылем. Там уже ждали
машины. Подъехал и В. Т. Кизима на "газике". Мы с Марьиным сели в "газик"
(Кизима был за рулем) и попросили его проскочить к аварийному блоку. Майорец
тоже порывался туда, но его отговорили, и он с командой поехал в горком
КПСС.
Миновали кордон оцепления и свернули на промплощадку..."
Прерву Г. А. Шашарина, чтобы сказать несколько слов о заведующем
с