итлер не скрывал своей мании величия; то, что уже давно проглядывало в его строительных прожектах, должно было теперь быть закреплено войной, или как он выражался, "кровью". Аристотель писал в своей "Политике": "Истина в том, что величайшие несправедливости исходят от тех, кто стремится к сверхмере, а не от тех, кого нужда давит." К 50-летию Риббентропа в 1943 г. группа близких сотрудников поднесла ему великолепную, украшенную полудрагоценными камнями шкатулку, в которой они собрали фотокопии всех заключенных министром иностранных дел договоров и соглашений. "Мы оказались в затруднительном положении,-- рассказывал за ужином посол Хевел, связной Риббентропа при Гитлере,-- при заполнении шкатулки. Оказалось, что почти нет договоров, которые бы мы тем временем не нарушили." Гитлер смеялся до слез. И опять, как в начале войны, меня угнетала мысль, что теперь, в самой решающей стадии мировой войны, любой ценой следовало продолжать осуществление столь масштабных градостроительных замыслов. 30 июля, 1941, т.е. пока еще развивалось стремительное продвижение немецких войск в России, я предложил д-ру Тодту, "генеральному уполномоченному по делам германского строительства", законсервировать все строительные объекты, не являющиеся абсолютно необходимыми с военной точки зрения ( 6). Тодт высказался в том духе, что при нынешнем благоприятном ходе операций этот вопрос может быть отложен на несколько недель. И он был отложен, поскольку мои ходатайства перед Гитлером оставались напрасными. Он не давал согласия на какое бы то ни было сокращение и столь же скупо делился с военной промышленностью рабочей силой и материалами со своих личных строек, как это бывало уже, когда затрагивались объекты его особого пристрастия -- автобаны, партийные сооружения и берлинские проекты. В середине сентября 1941 г., когда вторжение в Россию уже заметно отставало от высокомерных прогнозов, по приказу Гитлера были существенно расширены наши договоры о поставках гранита из Швеции, Норвегии и Финляндии для моих берлинских и нюрнбергских объектов. Ведущим норвежским, финским, итальянским, бельгийским, шведским и голландским фирмам были розданы заказы на тридцать миллионов рейхсмарок (7). Для доставки грандиозных объемов гранита в Берлин и Нюрнберг мы учредили 4 июня 1941 г. свой собственный транспортный флот и собственные верфи в Висмаре и Берлине для строительства тысячи барж с грузоподъемностью по 500 т. Мое предложение приостановить гражданское строительство оставалось даже тогда без внимания, когда в России уже начала вырисовываться зимняя катастрофа 1941 г. 29 ноября Гитлер заявил мне напрямик: "Еще в ходе этой войны я начну возведение зданий. Я не допущу, чтобы война помешала мне осуществить мои планы" (8). Гитлер не просто настаивал на выполнении планов. После первых успехов в России он еще и увеличил число трофейных танков, которые предстояло выставить на гранитных постаментах и которые должны были служить дополнительным художественным средством убранства улиц, придавая им высокогероическое звучание. 20 августа 1941 г. я по поручению Гитлера сообщил немало изумившемуся адмиралу Лорей, опекуну берлинского цейгхауса, что между Южным вокзалом и Триумфальной аркой ("Стройобъект Т") намечается установить около тридцати тяжелых орудий. "Гитлер собирается также разместить их,-- продолжал я,-- и в некоторых точках Великой улицы и Южной оси. Так что общая потребность в экспонатах тяжелого вооружения достигает двух сотен. А у входа в наиболее важные общественные здания должны быть выставлены танки особенно тяжелых типов. Представления Гитлера о государственно-правовой конструкции его "Германского Рейха немецкой нации, хотя в общем, и представлялись довольно расплывчатыми, но в одном пункте была полная ясность: в непосредственной близости от норвежского города Дронтхайм должна, учитывая благоприятное стратегическое местоположение, была возникнуть самая крупная база военно-морских сил; помимо верфей доков и прочего предстояло построить город на 250 тыс. немецкого населения и включить его в Рейх. 1 мая 1941 г. я получил от вице-адмирала Фукса из Верховного командования военно-морских сил необходимые исходные данные о размерах площади под крупную государственную верфь. 21 июня гросс-адмирал Редер и я сделали Гитлеру в помещении Рейхсканцелярии соответствующий доклад. В итоге Гитлер определил общие контуры города. Даже год спустя, 13 мая 1942 г. он во время одного из совещаний по вопросам вооружений вернулся к проекту этой базы (9). На специальных картах он внимательно подобрал наилучшее расположение для дока и приказал при помощи взрывов построить в огромной гранитной горе подземную базу для подводных лодок. В целом Гитлер исходил из того, что Сен-Назер и Лориан во Франции, а также британские острова в силу своего исключительно благоприятного географического положения должны войти в систему баз военно-морского флота. По совершенному произволу он распоряжался базами, правами, интересами других. Его концепция мирового господства поистине не знала границ. В этой же связи находилась и его идея основать в занятых нами областях Советского Союза немецкие города. 24 ноября 1941 г., т.е. уже во время зимней катастрофы, гауляйтер Майер, заместитель рейхсминистра по делам оккупированных восточных территорий Альфреда Розенберга, сделал мне предложение возглавить отдел "градостроительство" и разработать планы изолированных городов со всем необходимым для оккупационных гарнизонов и гражданского населения. Мне в конце января 1942 г. все же удалось отказаться от предложения, потому что у меня были опасения, что разработка градостроительных планов в одном единственном ведомстве поведет к обезличенной унификации будущих городов и поэтому предложил доверить эту задачу каждому крупному немецкому городу ( 10). С того времени как я в начале войны взял на себя стройки армии и ВВС наша организация значительно выросла. По масштабам, которыми мне пришлось оперировать несколькими месяцами позднее, 26 тыс. строительных рабочих, занятых на наших военных объектах, в конце 1941 г. были, конечно, величиной незначительной. Но тогда я очень гордился своим скромным вкладом в общее дело. Это и успокаивало мою совесть -- я работал не только над планами Гитлера для мирных времен. Наиболее важной была "Программа Ю-88", которая должна была обеспечить расширение производства нового двухмоторного пикирующего бомбардировщика. Три крупных завода каждый больше, чем "Фольксваген", были построены в Брюнне, Граце и Вене, впервые в нашей практике -- из сборного железобетона и всего за восемь месяцев. Но уже с конца 1941 г. наша работа осложнялась нехваткой горючего. Даже для нашей, особой срочности, программы снабжение горючим было в сентябре 1941 г. сокращено до трети, а с 1 января 1942 г. -- даже до одной шестой потребности (11). Типичный пример того, как Гитлер, предпринимая поход на Россию, зарвался по сравнению с нашими возможностями. Попутно мне были поручены работы по устранению последствий бомбардировок в Берлине и строительство бомбоубежищ. Тем самым я, еще не зная этого, уже готовился к моей будущей деятельности на посту министра по делам вооружения. И не только в том смысле, что я на низовом уровне разглядел те узкие места, из-за которых произвольно менялись программы и пересматривались категории срочности производства, но и получил представление о механизме власти и взаимных претензиях внутри руководства. Так как-то я принимал участие в одном заседании у Геринга, во время которого генерал Томас выразил неудовольствие завышенными экономическими требованиями руководства. Геринг буквально наорал на заслуженного генерала: "Да каким образом это Вас вообще касается? Я делая это, я! Или, может быть Вы, а не я, являетесь уполномоченным за четырехлетку? Вам вообще надлежит помалкивать, потому что решение всех этих вопросов фюрер всецело доверил мне." При решении такого рода вопросов генерал Томас никак не мог рассчитывать на поддержку своего шефа генерал-полковника Кейтеля, поскольку Кейтель и сам бывал рад, если его миновали такие наскоки Геринга. Хорошо продуманный экономический план Управления по делам экономики в Верховном командовании вермахта из-за таких вот вещей и не выполнялся. Но и Геринг, как я тогда уже это понял, ничего не предпринимал. А если он все же что-то и делал, то привносил совершенную неразбериху, так как он никогда не утруждал себя вниканием в проблемы и его решения были по большей части чисто импульсивны. Несколько месяцев спустя, 27 июня 1941 г., я в качестве уполномоченного по строительству промышленных объектов для производства вооружений участвовал в совещании между Мильхом и Тодтом. Гитлер уже был уверен, что русские полностью разгромлены и поэтому дал распоряжение срочно форсировать развитие авиапромышленности для следующей своей акции, покорения Англии ( 12). Мильх настаивал -- и это был его долг -- на соблюдении установленной Гитлером приоритетности, что приводило д-ра Тодта ввиду военного положения в отчаяние. Ведь и у него было задание -- срочно нарастить производство вооружений для сухопутных войск, но у него не было специального указания Гитлера, которое давало бы его заданию зеленый свет. Под конец совещания Тодт так признал свое бессилие: "Лучше всего, господин фельдмаршал, если Вы меня возьмете в Ваше министерство в качестве сотрудника." Осенью 1941 г. я отправился в Дессау, на предприятия Юнкерс, чтобы скоординировать с генеральным директором Коппенбергом планы строительства и производства. В конце переговоров он провел меня в закрытое помещение и показал мне графическое изображение, сопоставлявшее выпуск бомбардировщиков в ближайшие годы американцами и нами. Я спросил его, что думает наше руководство относительно столь удручающих цифр. "Да в том-то и дело, что они не хотят им верить",-- ответил он. Не владея собой, он расплакался. Вскоре после этого Коппенберг был смещен с поста директора заводов Юнкерс. Геринг же, главнокомандующий люфтваффе, ведущего тяжелые бои, нашел предостаточно времени 23 июня, на второй день нападения на Советский Союз, чтобы в полной униформе осмотреть выставленный в Трептов-парке макет в натуральную величину своего рейхсмаршальского ведомства. Моя последняя за последующую четверть века командировка по делам искусства привела меня в Лиссабон, где 8 ноября открывалась выставка "Новое немецкое зодчество". Сначала предполагалось, что мы полетим на личном самолете Гитлера, когда же выяснилось, что в Лиссабон захотели отправиться и такие пьянчуги из гитлеровского окружения как адъютант Шауб и фотограф Хофман, то я постарался отделаться от такой компании и попросил разрешения Гитлера ехать на своей машине. Я повидал такие старые города как Бургос, Сеговия, Толедо, Саламанка и осмотрел Эскориал, сооружение по масштабам сопоставимое разве что только с дворцом Гитлера, но с совершенно иным, духовным предназначением: Филипп II окружил ядро своего дворца монастырем. Какой контраст к архитектурным идеям Гитлера: здесь -- исключительная экономность выразительных средств и чистота, прекрасные внутренние помещения, неповторимо сдержанные по формам, там -- раздутая диспропорциональность парадности. Вне всякого сомнения, это почти тоскующее творение архитектора Хуана де Эррере ( 1530 -- 1597 ), куда больше соответствовало нашему невеселому положению, чем триумфальное программное искусство Гитлера. В эти часы одинокого созерцания в моей голове впервые забрезжило, что я со своими архитектурными идеалами встал на ложный путь. Из-за этой поездки я не смог навестить некоторых парижских знакомых -- Вламинка, Дерэна, Деспио (13), которые по моему приглашению осмотрели макеты нашего берлинского градостроительства. По-видимому, они приняли наши планы и сооружения к сведению молча: во всяком случае, наша учрежденческая летопись не упоминает ни единого слова об их впечатлениях. Я познакомился с ними во время своих поездок в Париж и неоднократно оказывал им поддержку заказами своего ведомства. Курьез заключался в том, что у них было больше свободы, чем у их немецких коллег. Когда я уже во время войны как-то посетил парижский Осенний салон, то увидел стены, увешанные полотнами, которые в Германии были бы заклеймлены как вырожденческие. Гитлер тоже слышал об этой выставке. Его реакция была столь же поразительной, сколь и логичной: "Да разве нам нужен духовно здоровый французский народ? Да пусть себе вырождается! Тем лучше для нас." Пока я находился в Лиссабоне, на восточном театре военных действий разразилась настоящая транспортная катастрофа. Немецкая войсковая организация не справлялась с русской зимой. К тому же советские войска основательно разрушали при отступлении все локомотивные депо, водокачки и другие технические сооружения своих железных дорог. В опьянении летних и осенних успехов, когда казалось, что "русский медведь уже убит", никто всерьез не озаботился восстановлением этих служб. Гитлер тоже не понял, что для того, чтобы справиться с трудностями русской зимы, следовало бы своевременно предпринять транспортно-технические меры. Я услышал об этих трудностях от руководящих чиновников Рейхсбана, от генералов сухопутных войск и ВВС. Сразу же я предложил Гитлеру использовать 30 тыс. из подчиненным мне 65 тыс. строительных рабочих под руководством инженеров для восстановления путевого хозяйства. Непостижимо, но факт: лишь после двухнедельного промедления, 27 декабря 1941 г. Гитлер согласился, отдав соответствующее распоряжение. Вместо того, чтобы еще в начале ноября самому настаивать на подобном решении, он, исполненный решимости не капитулировать перед действительностью, несмотря на катастрофу, все еще требовал, чтобы его триумфальные сооружения были сданы к намеченным срокам. В тот же день я встретился с д-ром Тодтом в его скромном доме на Хинтерзее под Берхтесгаденом. В качестве поля деятельности мне была отведена вся Украина. Технические службы и рабочие все еще беззаботно продолжавшихся строительством автобанов брали на себя Центр и Север России. Тодт только что вернулся из инспекционной поездки по восточному театру военных действий. Он видел замерзшие на путях санитарные поезда, с насмерть замерзшими ранеными, видел беды частей в отрезанных от всего мира снегами маленьких деревнях и городках, почувствовал недовольство и отчаяние среди немецких солдат. Подавленно и пессимистично звучал его вывод: мы не только физически не способны переносить такие нагрузки, но и духовно погибнем в России. "Это борьба,-- продолжал он,-- в которой превосходство за примитивными людьми, которые способны вынести все, даже злую игру природы. Мы слишком чувствительны и потому обречены. В конечном счете победителями будут русские и японцы. Гитлер также, еще в мирное время и, очевидно, под влиянием Шпенглера, развивал схожие идеи, говоря о биологическом превосходстве "сибиряков и русских". Когда же начался поход на Восток, он отбросил свой аргумент в сторону, поскольку он противоречил его намерениям. Несокрушимая тяга Гитлера к строительству, его эйфорическая приверженность своим увлечениям вызвали у его обезъянничавших палладинов волну похожих прожектов и соблазнили их в большинстве своем к стилю жизни победителей. Здесь, в решающем пункте, как я это обнаружил уже тогда, система Гитлера показала свою несостоятельность по сравнению с демократическими режимами. Коль скоро отсутствовала публичная критика этих безобразий, то никто и не требовал вмешательства. 29 марта 1945 г. в своем последнем письме Гитлеру я напоминал ему об отрицательном опыте: "Тяжело было у меня на сердце, когда в победные дни 1940 г. я увидел, что мы в широком руководящем кругу утрачиваем внутренний стержень. Это было время, когда мы должны были бы выдержать пробу перед провидением, пробу на достоинство и внутреннюю скромность." Эти строчки подтверждают, даже если они и были написаны пять лет спустя, что я уже тогда видел ошибки, страдал от безобразий, критически относился ко многому, что я терзался сомнениями и скепсисом; правда, все это переживалось под определенным углом зрения: я боялся, что Гитлер и его руководство могут проиграть победу. В середине 1941 г. Геринг осматривал наш город-макет, установленный на Паризер-плац. Покровительственно он сделал весьма необычное замечание: "Я сказал фюреру, что после него я считаю Вас величайшим человеком, какой только есть у Германии." Но тут же он, второй человек в иерархии счел необходимым одновременно и несколько ослабить эти слова: "В моих глазах Вы вообще самый великий архитектор. Я хотел бы так сказать: как высоко я ставлю фюрера по его политическим и полководческим способностям, так же высоко я ценю Вас в Вашем зодческом творчестве." После девяти лет работы в качестве архитектора Гитлера я занял вызывавшее восхищение и неуязвимое положение. Последующие три года указали мне совсем иные задачи, которые по временам и впрямь делали меня самым важным человеком вслед за Гитлером. Часть вторая. Глава 14. Прыжок в новую должность. Зепп Дитрих, один из самых старых приверженцев Гитлера, а в описываемое время командующий танкового корпуса СС, находившегося под сильным давлением русских в Южной Украине под Ростовым ( так у автора -- В.И. ) вылетал 30 января на самолете из личной авиа-эскадрильи фюрера в Днепропетровск. Я попросил прихватить и меня. Мой штаб уже находился в этом городе, чтобы подготовиться к ремонтным работам в Южной России. Вполне естественная мысль попросить в свое распоряжение самолет не приходила мне в голову. Небольшой штрих, показывающий как скромно я оценивал свою роль в военных действиях. Тесно прижатые друг к другу, мы сидели в бомбардировщике "Хейнкель", оборудованном под пассажирскую машину. Под нами -- унылые заснеженные равнины Южной России. В крупных хозяйствах мы видели сожженные амбары и коровники. Чтобы легче ориентироваться, мы летели вдоль железнодорожной линии. Составов было почти не видно, чернели обгоревшие здания станций. Производственные постройки разрушены, редко можно было увидеть проезжие дороги, но и они были пусты. Просторы, над которыми мы летели, пугали смертельной тишиной, проникавшей, казалось, и в наш самолет. Полосы мокрого снега, через которые мы пролетали, нарушали монотонность; нет,-- наоборот, они ее только усиливали. Этот полет заставлял остро осознать, какой опасности подвергались войска, почти отрезанные от поставок из тыла. В предвечерние сумерки мы приземлились в Днепропетровске, крупном русском ( так у автора -- В.И.) промышленном центре. "Стройштаб Шпеера", как многие специалисты в духе того времени, связывая практические задачи с определенной личностью, называли нас, с грехом пополам размещался в спальном вагоне. Время от времени паровоз давал немного пару, чтобы не допустить замерзания отопительной системы. Столь же убога была обстановка и в вагоне-ресторане, который служил рабочим помещением и местом отдыха.Восстановление полотна шло гораздо труднее, чем можно было предполагать. Русские разрушили все разъезды; нигде не было ремонтных мастерских, нигде -- незамерзающих водокачек, нигде -- станционных зданий и действующих стрелок. Простейшие вещи, для решения которых дома достаточно было бы телефонного звонка одного из служащих, вырастали здесь в проблему, даже если речь шла всего лишь о костылях или строительном лесе. Снег валил и валил. Железнодорожное и шоссейное движение было полностью парализовано, сугробы завалили взлетную полосу аэродрома. Мы были отрезаны от мира, мой отлет домой приходилось откладывать. Время заполняли приходы моих строителей, устраивались товарищеские вечера, распевались песни, Зепп Дитрих витийствовал и горячо воспринимался присутствующими. Я же при этом помалкивал, не отваживаясь, при моей риторической бездарности, сказать несколько слов своим людям. Распечатанные командованием группы войск песни все были какие-то печальные, о тоске по родине и унылости русских просторов. В этом неприкрыто проглядывало то душевное напряжение, которое давило на наши аванпосты. И все же это были, сами по себе довольно выразительные, полюбившиеся в армии песни. Тем временем общее положение давало пищу для невеселых размышлений. Небольшая танковая колонна русских прорвала фронт и приближалась к Днепропетровску. На заседаниях обсуждалось, что мы можем двинуть против них. У нас почти ничего не было для обороны: несколько винтовок и одно брошенное кем-то орудие без снарядов. Русские подошли на 20 километров и беспорядочно кружили по степям. Произошла одна из обычных на войне ошибок: они не использовали свое преимущество. Небольшой бросок к длинному мосту через Днепр и его поджог -- он был ценой тяжких трудов восстановлен из дерева -- на все зимние месяцы отрезал бы от снабжения армию, стоявшую юго-восточнее Ростова. Я отнюдь не расположен к геройству, а поскольку я за семь дней своего пребывания все равно ничего бы не мог наладить, а только проедать скудные запасы моего инженерного состава, я решил отправиться с поездом, собиравшимся прорваться на Запад через все снежные заносы. Мой штаб устроил мне дружеские -- и я думаю, не без чувства облегчения -- проводы. Всю ночь мы ползли со скоростью десяток-другой километров в час, потом останавливались, расчищались пути, двигались дальше. Мы должны были уже бы быть намного западнее, когда под утро наш состав прибыл на какой-то заброшенный вокзал. Странным образом мне все показалось знакомым: обгоревшие пакгаузы, дымок над несколькими спальными вагонами и вагонами-ресторанами, солдатские патрули. Оказывается, мы вернулись в Днепропетровск, вынудили заносы. В подавленном настроении прибрел я к вагону-ресторану с моим штабом. Мои сотрудники были не только ошарашены, но на их физиономиях читалось, пожалуй даже раздражение. Разве они не опустошили по случаю отъезда шефа, а затем и до раннего утра все свои запасы спиртного? В тот же день -- это было 7 февраля 1942 г. -- в обратный полет должна была отправиться машина, с которой Дитрих прибыл сюда. Командир Найн, ставший вскоре пилотом моего персонального самолета, готов был забрать меня. Уже только дорога до аэродрома была тяжелой. При температуре много ниже нуля и ясном небе бушевал буран, гоня огромные снежные массы. Русские в ватниках тщетно пытались расчистить метровые сугробы. Мы уже были более часа -- шагали по снегам, когда несколько русских окружили меня и стали мне что-то возбужденно объяснять. Наконец, видя, что я не понимаю ни единого слова, один из них начал растирать мое лицо снегом. "Обморозился,"- сообразил я. Благодаря путешествиям в горах настолько я разбирался. Мое изумление еще больше возросло, когда другой вытащил из своего грязного ватника белоснежный и тщательно сложенный носовой платок, чтобы обтереть меня. Не без трудностей около одиннадцати вечера мы все же взлетели с кое-как расчищенного аэродрома. Пунктом назначения машины был Растенбург в Восточной Пруссии, где базировалась авиа-эскадрилья фюрера. Мне то нужно было в Берлин, но самолет был не мой, и я был рад, что меня подбросят на приличное расстояние. Благодаря этой случайности я впервые попал в восточно-прусскую ставку Гитлера. В Растенбурге я дозвонился до кого-то из его адъютантов. Не доложит ли он Гитлеру о моем местопребывании на случай, если тот захочет переговорить со мной. Я не видел его с начала декабря, и для меня было бы большой наградой услышать от него лично несколько приветственных слов. Машина из гаража при ставке доставила меня в нее. Прежде всего я досыта наелся в столовой, в которой вместе садились за стол Гитлер, его генералы, политические сотрудники и адъютанты. Гитлера не было видно. В это время ему делал доклад д-р Тодт, министр вооружения и боеприпасов, и они обедали вдвоем в личных помещениях фюрера. Не теряя времени, я обсудил с начальником транспорта сухопутных сил генералом Герке и командующим железнодорожными войсками наши проблемы на Украине. После ужина, на котором на этот раз присутствовал и Гитлер, совещание с Тодтом продолжилось. Последний освободился лишь поздно вечером, выглядел, после долгого и, по-видимому, нелегкого совещания, напряженным и очень усталым. Он казался просто подавленным. Мы посидели вместе несколько минут, он молча тянул бокал вина, ни словом не упоминая о причинах своего огорчения. Из вяло текущего разговора выяснилось, что Тодт на следующий день утром летит в Берлин и что в самолете есть одно свободное место. Он охотно согласился взять меня с собой, и я был рад избегнуть долгого железнодорожного пути. Мы договорились о времени вылета ранним утром, и д-р Тодт попрощался в надежде сколько-нибудь поспать. Ко мне подошел адъютант Гитлера. Было около часа пополуночи, время в которое мы и в Берлине нередко обсуждали наши планы. Гитлер выглядел не менее переутомленным и расстроенным, чем Тодт. Обстановка его кабинета была подчеркнуто скупой; он не позволил себе здесь даже удобных мягких кресел. Мы заговорили о берлинском и нюрнбергском строительстве, и Гитлер как-то сразу приободрился, оживился. На его землистом лице появились краски. В конце беседы он попросил меня поделиться моими южно-русскими впечатлениями и, заинтересованно подбрасывая вопросы, помогал мне. Трудности восстановительных работ на железнодорожном транспорте, снежные бураны, непонятное поведение русских танков, товарищеские посиделки с их горестными песнями -- все это постепенно выливалось из меня. При упоминании песен он насторожился и осведомился об их содержании. Я вынул из кармана подаренную мне брошюрку с текстами. Я видел в этих песнях вполне понятное выражение общей депрессивной ситуации. Гитлер же моментально углядел в них сознательную и злокозненную вражескую работу. Он почувствовал, что мой рассказ выводит его прямо на след. Много позднее после войны, я слышал, что лицо, ответственное за издание песенника, предстало перед военным трибуналом. Этот эпизод очень показателен для постоянной подозрительности Гитлера. Старательно избегая правды, он полагал, что способен делать важные выводы из таких вот частных наблюдений. Поэтому он всегда охотно расспрашивал нижестоящих, даже если у них заведомо не могло быть широкого угла зрения. Подобная подозрительность, лишь отчасти оправданная, была у Гитлера прямо-таки в крови, она окрашивала многое, вплоть до мелочей, в его поведении. Здесь был, вне всякого сомнения, один из корней его отрыва от событий и настроений на фронте, потому что его окружение по возможности не позволяло пробиться нежелательной информации. Когда часа в три утра я доложил Гитлеру о своем убытии в Берлин, то я все же отказался от самолета Тодта, который должен был вылететь через пять часов (2). Я слишком устал и сначала хотел выспаться. В маленькой спальне я размышлял, а кто из окружения Гитлера не делал этого после двухчасовой, с глазу на глаз, беседы ?), какое впечатление у него осталось от меня. Я был доволен: я снова уверился в том, что удастся возвести вместе с ним задуманные постройки, в чем я уже подчас сомневался перед лицом положения на фронтах. В эту ночь мы снова воплотили в жизнь наши планы минувших дней, еще раз взвинтились до галлюцинаторного оптимизма. Утром меня разбудил телефон. Д-р Брандт возбужденно доложил: "Доктор Тодт только что погиб в авиационной катастрофе." С этой минуты все для меня переменилось. За последние годы мое отношение к д-ру Тодту стало намного теснее. В его лице я потерял старшего вдумчивого коллегу. Нас многое объединяло: оба мы происходили из состоятельных буржуазных семей, были земляками из Бадена и оба получили высшее техническое образование. Мы оба любили природу, жизнь в крестьянских домах, прогулки на лыжах, нас объединяла и сильная нелюбовь к Борману. Тодт рассорился с ним уже из-за одного того, что партсекретарь Гитлера своим дорожным строительством изуродовал весь ландшафт вокруг Оберзальцберга. Частенько мы с женой бывали у него в гостях. Тодты жили в маленьком, скромном доме, чуть в сторону от озера Хинтерзее в берхтесгаденской местности. Никто из тамошних жителей не подозревал, что это знаменитый дорожно-строительный инженер и создатель автобанов. Д-р Тодт был одним из немногих скромных, ненавязчивых людей в правительстве, человеком, на которого всегда можно было положиться, от которого невозможно было ожидать интриг. С характерным для него сочетанием тонкокожести и трезвости, столь частым именно среди инженерной интеллигенции, он с трудом вписывался в руководящий слой национал-социалистского государства. Он вел одинокий, уединенный образ жизни, без личных контактов с партийными кругами. Даже к трапезам у Гитлера он появлялся чрезвычайно редко, хотя ему там всегда были рады. Именно его сдержанность придавала ему особый авторитет; куда бы он ни пришел, он всегда оказывался в центре всеобщего внимания. Даже Гитлер демонстрировал ему и его деятельности свое высочайшее уважение, доходившее до обожания, тогда как Тодт сохранял по отношению к нему личную независимость, оставаясь, конечно, лояльным партейгеноссе из первой когорты. В январе 1941 г., когда у меня возникли трудности с Борманом и Гисслером, Тодт написал мне необычно откровенное письмо, в котором проглядывалось разочарование методами работы национал-социалистских руководящих кругов: "Возможно, мой опыт и горькие разочарования, вынесенные из общения с людьми, с которыми, собственно, следовало бы тесно сотрудничать, позволили бы Вам взглянуть на Ваши неприятности как на преходящие и, возможно, Вам внутренне могла бы помочь точка зрения, к которой я постепенно пробился: а именно, что в столь великих делах... любая активность вызывает и противодействие; всякий, кто не сидит сложа руки, сталкивается со своими соперниками и, к сожалению, со своими противниками. Но это происходит не потому, что люди просто хотят враждовать друг с другом, а потому, что в основе всего этого лежат поставленные перед ними задачи и обстоятельства, вынуждающие других людей занимать иные позиции. Возможно, что Вы еще в юные годы сумели избрать лучший путь, т.е. все это стряхнуть с себя, тогда как я с этим мучаюсь"(3). В столовой ставки за завтраком оживленно обсуждалось, кто мог бы наследовать Тодту. Все сходились на том, что его не заменишь: ведь д-р Тодт занимал сразу посты трех министров. В ранге министра он был начальником всего дорожного стороительства, начальником всех водных путей рек и мелиоративных сооружений, а также всех электростанций и кроме того -- личным уполномоченным Гитлера, министром по производству вооружений и боеприпасов. В рамках четырехлетнего плана Геринга он возглавлял строительную отрасль и сверх того создал Организацию Тодт, которая возвела Западный вал, строила на побережье Атлантики базы-бункеры для подводных лодок, да еще -- и дороги в оккупированных странах -- от Северной Норвегии до Южной Франции и России. Таким образом Тодт сосредоточил в последние годы жизни в своих руках важнейшие технические программы. Поначалу еще сохраняя видимость различных ведомств, его создание представляло собой будущее министерство по делам техники, тем более, что в партии он возглавлял главный отдел техники и одновременно еще и председательствовал в головном объединении всех технических объединений и союзов. Уже в первые часы после гибели Тодта мне стало ясно, что на меня падает какая-то из важных областей всеобъемлющих задач Тодта. Потому как еще весной 1939 г. во время одной из своих поездок к Западному валу Гитлер заметил вскользь, что, если с Тодтом что случится, то он подумывает о передаче мне его задач по строительству. Позднее, летом 1940 г., Гитлер официально принял меня в своем кабинете в рейхсканцелярии и поведал мне, что Тодт перегружен. Поэтому он решил передать мне все строительные программы, включая и строительство на побережье Атлантики. Тогда мне удалось убедить Гитлера, что будет лучше, если строительство и вооружение останутся в одних руках, поскольку они тесно связаны друг с другом. Гитлер к этому вопросу не возвращался, а я ни с кем не поделился. Это предложение могло не только чувствительно задеть Тодта, но и повредить его престижу (4). Поэтому я был подготовлен к поручению такого рода, когда примерно в час дня меня пригласили к Гитлеру. Выражение лица его шеф-адъютанта Шауба было особо многозначительно. Гитлер принял меня, в отличие от вчерашнего вечера, официально как фюрер Империи. Стоя, серьезно и протокольно он принял мои соболезнования, ответил на них немногими словами, а затем произнес напрямик: "Господин Шпеер, я назначаю Вас преемником министра Тодта во всех его должностях." Я был ошарашен. Он уже протянул мне руку и хотел отпустить меня. Я подумал, что он неточно выразился и ответил, что приложу все усилия для того, чтобы заменить д-ра Тодта в его обязанностях по строительству. "Нет, во всех его должностях, включая и вооружение." -- "Но ведь я ничего не понимаю...,"- вставил я. "Я верю, что Вы потянете,-- перебил меня Гитлер,-- кроме того, у меня никого другого нет! Немедленно свяжитесь с министерством и принимайтесь за дело!" -- "Тогда, мой фюрер, Вы должны облечь это в форму приказа, потому что я не могу поручиться, что я справлюсь с этой задачей." Гитлер отдал краткий приказ, выслушанный мной молча. Не произнеся ни единого неформального слова, столь до сих пор между нами обычных, он принялся за свои бумаги. Это было проверкой нового рабочего стиля, который отныне должен был установиться между нами. До этой минуты Гитлер как архитектор дарил мне свое, в известном смысле коллежское расположение. Теперь же начинался совсем другой этап, с первого же мгновения которого он возводил дистанцию служебных отношений с подчиненным ему министром. Когда я направился к двери, вошел Шауб: "Прибыл господин рейсмаршал и хотел бы, мой фюрер, срочно с Вами переговорить. Вы его не вызывали." Гитлер взглянул на него с раздражением и тоской: "Пригласите". И, обращаясь ко мне: "Задержитесь". В энергичном порыве в кабинет вступил Геринг и после нескольких слов соболезнования сказал с большим запалом: "Лучше всего, если функции д-ра Тодта в рамках четырехлетнего плана я возьму на себя. Это снимет шероховатости и проблемы, которые возникали из-за его вмешательства." По-видимому, Геринг прибыл на личном поезде из своего охотничьего имения в Роминтене, удаленного километров на сто от ставки. Учитывая, что несчастье произошло в половине десятого, он, вероятно, весьма поспешал. Гитлер ни словом не откликнулся на инициативу Геринга: "Я уже назначил преемника Тодта. Вот господин имперский министр Шпеер с этой минуты принял на себя все функции д-ра Тодта." Сказанное было настолько недвусмысленно, что исключало всякие возражения. Геринг казался испуганным и озадаченным. Через несколько секунд он собрался с собой, но, расстроенный и сразу какой-то отчужденный, ни единым словом не прореагировал на новость, сообщенную Гитлером: "Вы мой фюрер, разумеется, не возражаете, если я не приму участия в похоронах д-ра Тодта? Вам известно, какие острые расхождения у нас с ним были. Для меня невозможно присутствовать при сем." Теперь я уже не могу с полной отчетливостью вспомнить ответ Гитлера, поскольку я, вообще был ошеломлен этой первой дискуссией о моей министерской стезе. Насколько помню, Геринг в конце-концов согласился участвовать в церемонии с тем, чтобы его конфликт с Тодтом не вышел наружу. При том значении, которое система придавала декорациям, было бы в высшей степени необычно и заметно, если бы второй человек в государстве не появился на государственном акте в честь погибшего министра. Не может быть ни малейших сомнений в том, что Геринг попытался с налету взять Гитлера на абордаж, и я тогда уже предполагал, что Гитлер этого ожидал и потому провел мое назначение в столь спешном порядке. Выполнять свои, Гитлером ему доверенные задачи в качестве министра вооружений д-р Тодт мог только прямыми приказами промышленности. Геринг же как уполномоченный фюрера по делам четырехлетки считал себя ответственным за военный хозяйственный комплекс в целом. Он и его аппарат поэтому всегда принимали в штыки самостоятельные действия Тодта. В середине января 1942 г., недели за две до гибели, Тодт участвовал в одном из совещаний по военно-экономическим вопросам; Геринг набросился на него тогда настолько резко, что Тодт еще в тот же самый день заявил Функу о невозможности сотрудничества. В подобный ситуациях Тодту очень вредила его униформа генерал-майора люфтваффе, из-за которой он, несмотря на свой министерский пост, в военной иерархии оказывался в подчинении Геринга. После этого краткого обсуждения мне ясно было только одно:- Геринг не будет моим союзником, а Гитлер, казалось, склонен был поддержать меня, если у меня с Герингом возникнут трудности. Внешне Гитлер демонстрировал после катастрофы стоическое спокойствие человека, который в своей деятельности должен быть готов к подобным неожиданностям. Не упоминая конкретно о каких-либо доказательствах, в первые же дни он высказал подозрения, что с этой аварией дело нечисто; он не исключает возможности того, что это была успешная акция секретных служб. Эти предположения, однако, сменились вскоре раздраженной, по временам прямо-таки нервной реакцией на всякое упоминание в его присутствии этой темы. В такие минуты он мог очень резко сказать: "Я ничего не желаю об этом слышать. Я запрещаю копаться в этом." А иногда он еще и добавлял: "Знаете меня и сегодня еще слишком огорчает эта потеря, чтобы я мог о ней разговаривать." По приказу Гитлера Имперское министерство авиации провело расследование по версии террористического акта. Следствие установило, что из самолета на высоте в 20 метров вырвался язык пламени и он взорвался. Заключение военно-полевого суда, в котором по столь важному случаю председательствовал генерал, пришло к оригинальному выводу: "В частности, устранено подозрение в акте саботажа. Поэтому дальнейшее расследование излишне и не предполагается" (5). Между прочим, не очень задолго до гибели д-р Тодт положил в свой служебный сейф значительную сумму денег, предназначенную для его многолетней личной секретарши. На случай, если что приключится, очевидно, думал он. Какой риск и какое легкомыслие заключались в спонтанном выборе и назначении меня Гитлером в качестве руководителя трех или даже четырех министерств, от которых зависела судьба его государства! Я был типичный аутсайдер, как для армии, так и для партии и экономики, я никогда в своей жизни не имел ни малейшего отношения к вооружению, я даже не служил солдатом и ни разу не применял, хотя бы в качестве охотника, огнестрельное оружие. Только особой склонностью Гитлера к дилетантизму можно объяснить подбор им непрофессиональных сотрудников. Ведь еще ранее он назначил виноторговца министром иностранных дел, своего партфилософа -- министром по делам восточных территорий, а военного летчика -- хозяином над всей экономикой. А теперь он еще сделал архитектора министром вооружений! Совершенно ясно, что Гитлер предпочитал доверять ключевые посты любителям. Специалистам, как например, Шахту, он не доверял всю жизнь. То, что накануне меня занесло в ставку и что я отказался от совместного полета с Тодто