звавшемся обо мне как о развалине. Возможно, он в тот момент вспомнил наши общие архитектурные мечтания, которые мне уже из-за болезни сердца никогда не осуществить, возможно, подумал он и о безвременном уходе своего первого архитектора, профессора Трооста, -- во всяком случае, он в тот же день снова навестил Клессхайм, чтобы преподнести мне огромный букет цветов, который нес за ним слуга -- жест для него в высшей мере необычный. Еще через несколько часов по его поручению раздался звонок от Гиммлера, официально уведомившего меня, что по указанию Гитлера Гебхардт как группенфюрер СС берет на себя ответственность за мою безопасность, а как врач -- за мое здоровье. Тем самым у меня был отнят мой терапевт, а для моей охраны прибыла группа СС, подчинявшаяся Гебхардту (9). 23 марта у меня снова появился Гитлер, как если бы почувствовал во время первого визита отчуждение от него, которое у меня наступило за время болезни. И на самом деле, несмотря на оказанные мне в эти дни знаки былого сердечного внимания, мое отношение к Гитлеру в чем-то изменилось. Я еще долго переживал, что только, по-видимому, это свидание пробудило в нем воспоминание о том, что когда-то я был ему близок, тогда как мои достижения и как архитектора, и как министра оказались малосущественными для преодоления многонедельного расставания. Естественно, я отдавал себе отчет в том, что человек, который так сильно перегружен, как Гитлер, неся на своих плечах огромное бремя, имеет право на то, чтобы не очень-то обращать внимание на сотрудников вне круга повседневного служебного общения. Но все его поведение предыдущих недель наглядно показало мне, как я немного значу в его свите, насколько он был далек от того, чтобы основывать свои решения на разумном и компетентном подходе. Возможно потому, что он почувствовал мою холодность, а возможно, и мне в утешение он пожаловался и на свое неважное самочувствие. Есть симптомы, что он довольно скоро может потерять зрение. Мою реплику, что профессор Брандт даст ему информацию о приличном состоянии моего сердца, он выслушал молча. На высоком холме над Мераном расположен замок Гойан. Здесь я провел шесть самых лучших недель за все свое министерское время, единственные -- вместе с семьей. Гебхардт снял квартиру далеко внизу, в долине, и почти не использовал предоставленные административные права для вмешательства в мои контакты с внешним миром и встречи. В дни моего пребывания в Меране Геринг, переживавший прилив необычной активности, привлек моих обоих сотрудников, Дорша и Заура, к совещаниям у Гитлера. Со мной он не только не посоветовался, но даже и не поставил об этом в известность. Совершенно очевидно, что после многочисленных неудач последних лет он захотел воспользоваться удобным случаем, чтобы снова укрепить свои позиции второго, после Гитлера, человека. И в этих целях он приподнимал, разумеется, за мой счет, обоих моих сотрудников, которые как соперники представлялись ему совершенно безопасными. Кроме того, он распространил слух, что моя отставка -- дело чуть ли не решенное, и как раз в эти же недели запросил отзыв гауляйтера Верхнедунайской гау Айгрубера об отношении партии к генеральному директору Мейндлю, с которым был связан дружескими узами. Свой запрос он обосновал своим намерением предложить Гитлеру кандидатуру Мейндля в качестве моего преемника (10). Но тотчас же заявил о своих амбициях и Лей, и без того перегруженный многочисленными постами Имперский оргляйтер партии: если Шпеер уйдет, то он -- хотя его об этом никто не просил -- взвалит на себя и эту работу: уж как-нибудь справится! Борман и Гиммлер попытались тем временем скомпрометировать в глазах Гитлера всякого рода наветами моих остальных руководящих работников, начальников отделов. Только окольными путями (Гитлер не считал необходимым поставить меня в известность) до меня дошло известие, что по отношению к трем из них: Либелю, Вэгелю и Шиберу, Гитлер был настолько резок, что следует ожидать их скорого снятия. Видно было, что достаточно было нескольких недель, чтобы из памяти Гитлера улетучились воспоминания о днях в Клессхайме. Помимо Фромма, Цейтцлера, Гудериана, Мильха и Деница, только один министр экономики Функ из высшего руководящего круга Рейха оказался в числе тех, кто проявил ко мне за время моей болезни внимание. Уже на протяжении нескольких месяцев Гитлер, ища спасения от бомбовых ударов, требовал перевода промышленных предприятий в пещеры и в подземные бетонированные цеха. Я ему на это возражал: бомбардировщики нельзя победить бетоном. Потому что, имей мы даже в нашем распоряжении не один год, все равно было бы невозможно разместить всю военную промышленность под землей или укрыть бетоном. А кроме того -- и в этом наше счастье -- противник наносит удары как бы по разветвленной дельте нашей промышленности вооружений, этой реки со многими притоками. Усиленным прикрытием этой дельты мы его только подтолкнем к еще более массированным бомбардировкам там, где промышленный поток стекает по узкому и глубокому руслу. Я имел в виду химию, угледобычу, энергоснабжение и многие другие отрасли, которые стали для меня сплошным ночным кошмаром. Совершенно бесспорно, что Англия и Америка были вполне в состоянии уже в тот момент, т.е. в начале 1944 г., в течение самого короткого времени полностью парализовать одну из этих опор всей индустрии и лишить всякого смысла дальнейшие усилия по прикрытию производства. 14 апреля Геринг овладел инициативой и пригласил Дорша к себе. Он, Геринг, многозначительно завел он речь, может себе представить только одну организацию, способную выполнить ответственное задание фюрера -- строительство серий особо крупных бункеров. Дорш ответил, что возведение подобных сооружений на территории Рейха, собственно, не входит в задачи этой организации, ведущей строительство на оккупированных территориях. Но если есть необходимость, он может немедленно показать проект такого бункера, хотя и спроектированного для Франции. В тот же вечер Дорш был вызван к Гитлеру: "Я впредь буду лично следить за тем, чтобы отныне такие крупные объекты на территории Рейха строились бы только Вами". На следующий день Дорш смог предложить несколько подходящих для размещения подобных объектов мест, а также изложить свои организационные и технические соображения по обеспечению шести гигантских бункеров, каждый площадью в 100 тыс. кв. метров. В ноябре 1944 г. по заверениям Дорша они все будут готовы (11). Гитлер тут же издал одну из тех спонтанных директив, которых все так боялись. В соответствии с ней он подчинил Дорша непосредственно себе и присвоил этому строительству самую высокую степень приоритетности, так что Дорш получил право вмешиваться по своему усмотрению в абсолютно любую стройку. Нетрудно было предсказать, что эти шесть гигантских бункеров не могут быть построены за полгода, более того, что их никогда не удастся ввести в строй. Несложно было распознать правду, уж если ложь была настолько примитивна. До сих пор Гитлер считал излишним извещать меня о всех предпринятых им шагах, которыми он быстро ликвидировал мои полномочия. Естественно, мое уязвленное самолюбие, пережитое оскорбление наложили свой отпечаток на письмо, которое я 19 апреля написал ему и в котором открыто выражал сомнения в правильности принятых решений. Это письмо открыло целый ряд писем и памятных записок, в которых под покровом выяснения деловых вопросов шел процесс становления самосознания, высвобождения способности самостоятельного мышления, долгие годы изуродованной, смятенной демонической волей Гитлера. Приниматься за строительство столь крупных сооружений в настоящее время, писал я в этом письме, -- самообман, потому что "при всех усилиях едва ли возможно обеспечить даже самые примитивные предпосылки для размещения немецкого трудового населения, иностранной рабочей силы и одновременно -- для восстановления наших военных предприятий. Для меня сегодня не вопрос выбора -- приниматься ли за долгосрочные объекты..., напротив, я должен все время закрывать еще не законченные строительством заводы военного производства, чтобы сохранить минимально необходимые условия для поддержания немецкого производства вооружений". Изложение различий в подходах я завершил упреком Гитлеру в том, что он ведет себя некорректно: "Еще в бытность мою Вашим строителем я всегда следовал принципу предоставления моим сотрудникам самостоятельности в их работе. Этот принцип, правда, приводил меня к тяжким разочарованиям, потому что не всякий выдерживает испытание известностью, и кое-кто, добившись... немалого признания, предал меня". Гитлер мог без труда понять, что я имел в виду Дорша. Не без некоторой назидательности я писал далее: "Но это никогда не заставит меня отойти от этого железного принципа. По моему мнению, это единственное, следуя чему, особенно на руководящих постах, можно править и созидать". Строительная отрасль и производство вооружений именно в данный момент представляют собой одно целое. Дорш мог бы и впредь нести ответственность за строительство на занятых территориях, в Германии же я хотел бы передать руководство в руки старого сотрудника Тодта Вилли Хенне. И оба они должны бы выполнять свои обязанности под общим руководством лояльного сотрудника Вальтера Бругмана (12). Гитлер отвел кандидатуру Бругмана, а через пять недель, 26 мая 1944 г., он погиб при довольно неясных обстоятельствах, как и мой предшественник Тодт, в авиационной катастрофе. Мое письмо было передано Гитлеру накануне его дня рождения моим старым сотрудником Фрэнком. В письме содержалась просьба об отставке, если Гитлер не может согласиться с моим общим подходом. Как мне стало известно из в данном случае самого надежного источника -- от старшей секретарши Гитлера Йоганны Вольф, Гитлер пришел в крайнее раздражение от моего письма и сказал: "Даже Шпееру полагается знать, что и для него существуют высшие государственные соображения". В подобном духе он уже высказался шестью неделями ранее, когда я распорядился временно приостановить строительные работы на возводимых по его личному указанию бомбоубежищах для высокопоставленной публики, поскольку возникла острая необходимость расчистных работ после одного особо тяжелого воздушного налета. По всей видимости, у него сложилось впечатление, что я собираюсь по своему усмотрению истолковывать его указания, во всяком случае, его раздражение нашло свой выход именно в этом обвинении. В тот раз он уполномочил Бормана со всей категоричностью, несмотря на мою болезнь, указать мне, что "приказы фюрера обязательны к исполнению каждым немцем, они ни при каких обстоятельствах не могут быть отменены или приостановлены или задерживаться с исполнением". Тогда же Гитлер пригрозил, что в в противном случае "повинный в этом государственный служащий за противодействие приказу фюрера арестовывается полицией и направляется в концентрационный лагерь" (13). Только-только я узнал, и снова окольными путями, о реакции Гитлера, как мне позвонил Геринг с Оберзальцберга. Ему известно о поданном мной прошении об отставке, и по высочайшему уполномочению он должен мне заявить, что только фюрер имеет исключительное право принимать решение, когда министру позволяется оставить службу. Напряженный разговор длился с полчаса, пока мы не пришли к компромиссному решению: "Вместо отставки продлевается мое лечение и, как министр, я незаметно исчезну из поля зрения". Геринг почти с восторгом согласился с такой формулировкой: "Отличный выход! Так и сделаем! И фюрер примет это!" Гитлер, всегда в щекотливых случаях старавшийся избегать конфронтации, не рискнул вызвать меня и сказать мне в лицо, что он после всего должен сделать соответствующие выводы и отправить меня в отпуск. По той же нерешительности он и через год, когда дошло до открытого разрыва, не попытался настоять на освобождении меня от моих обязанностей. Задним числом мне кажется, что, вероятно, была возможность подогреть неудовольствие Гитлера до такой степени, чтобы отставка стала неизбежной. Во всяком случае те, кто решил остаться в ближайшем окружении, делал это по своей воле. Как бы ни расценивать мои мотивы, во всяком случае, мне импонировала идея от всего отойти. Предвестников окончания войны я мог почти ежедневно вживе видеть на голубом южном небе, когда на нахально низком полете появлялись бомбардировщики американского 15-го флота со своих итальянских баз; перелетев над Альпами, они направлялись бомбить немецкие промышленные объекты. Ни одного нашего истребителя, ни одного выстрела зенитной артиллерии. Эта картина абсолютной беззащитности была красноречивее любых известий. Если до сих пор удавалось как-то компенсировать потери в вооружениях, оставляемых при отступлении, то теперь, пессимистически размышлял я, при такой массированной войне с воздуха все скоро придет к своему концу. Что могло быть более благоразумным, чем воспользоваться предложенным Герингом шансом и перед лицом неумолимо надвигавшейся катастрофы незаметно исчезнуть с руководящей должности? Мысль покинуть свой пост, чтобы прекращением работы ускорить конец Гитлера и режима, у меня, при всех несогласиях, все же не возникала, и при подобной ситуации, скорее всего, не пришла бы мне в голову и сегодня. Мои размышления о самоустранении были нарушены во второй половине 20 апреля появлением одного из наиболее близких мне сотрудников, Роланда. В мире промышленников уже прослышали о моем намерении уйти в отставку, и Роланд появился, чтобы отговорить меня от нее: "Вы не имеете права выдать промышленность, которая и по сей день идет за Вами, тем, кто придет Вам на смену. Можно себе представить, что это будут за типы! Для нашего будущего сейчас решающим является один пункт: как может после проигранной войны быть сохранена необходимая промышленная база. И для этого Вы должны оставаться на своем посту!" Насколько я помню, именно тогда перед моим внутренним взором впервые возникла картина "выжженной земли", когда Роланд заговорил об опасности того, что потерявшая от отчаяния голову правящая верхушка может приказать разрушать промышленный потенциал. Вот тогда, в тот день я впервые почувствовал, как во мне нарождается нечто, совершенно независимое от Гитлера, имеющее отношение исключительно к моей земле и моему народу: первое шевеление, еще очень расплывчатое и призрачное, ответственности. Уже через несколько часов, после полуночи, у меня собрались фельдмаршал Мильх, Заур и д-р Фрэнк. Они всю вторую половину дня потратили на дорогу от Оберзальцберга. Мильх должен был передать мне устное послание Гитлера; он просил передать мне, что он меня очень высоко ценит и что его отношение ко мне остается неизменным. Это звучало почти как объяснение в любви. Впрочем, спустя 23 года Мильх сказал мне, что он очень просил Гитлера подбодрить меня несколькими добрыми словами. Еще несколькими неделями ранее меня они бы тронули, я был бы счастлив, воспринял бы их как награду. Теперь же моя реакция была: "Нет, довольно, я сыт этим. Я ничего не делаю больше об этом слышать!" (14) Мильх, Заур и Фрэнк наседали на меня. Хотя поведение Гитлера я считал пошлым и неискренним, мне все же не захотелось обрывать свою министерскую деятельность, особенно после того, как Роланд заставил меня почувствовать и еще один вид ответственности. Только после нескольких часов переговоров я уступил с условием, что Дорш снова возвращается под мое начало и что вообще восстанавливается прежнее положение. По вопросу об огромных бункерах, впрочем, я уже склонен был сдаться: это уже не имело значения. На следующий день Гитлер подписал заготовленный мной ночью документ, шедший навстречу этому требованию: Дорш будет под моим руководством строить бункеры, отнесенные к категории высшей срочности (15). Через три дня, однако я понял, что поспешил со своим решением. Поэтому я решился снова писать Гитлеру. Я понял, что неизбежно попаду в крайне неблагоприятную ситуацию. А именно: поддержу я Дорша при строительстве бункеров материалами и рабочей силой, тогда я должен буду принимать на себя все неудовольствие имперских органов из-за срыва их программы. А если я не смогу выполнять требования Дорша, то между нами начнется бюрократически-бумажная перепалка и взаимные обвинения. Поэтому, как продолжал я в письме, было бы более последовательным "возложить на Дорша заодно и ответственность и за все прочие строительные объекты, интересы которых будут так или иначе ущемляться сооружением бункеров". Учитывая все эти обстоятельства, писал я в заключение, в современных условиях лучшим решением было бы отделение всей строительной отрасли от производства вооружения и военной продукции. Поэтому я предлагал присвоить Доршу звание "генерального инспектора по строительству" с непосредственным его подчинением Гитлеру. Любое же другое решение повлечет за собой осложнения, связанные с моим личным отношением к Доршу. И тут я поставил точку, потому что пока писал, принял решение прервать свой отпуск и отправиться на Оберзальцберг к Гитлеру. Но тут опять возникли сложности. Гебхардт, ссылаясь на предоставленные ему Гитлером полномочия, сразу же засомневался относительно полезности для моего здоровья этой поездки. Профессор Кох же несколькими днями ранее заверил меня, что я безо всякого риска могу пользоваться самолетом (16). В конце концов, Гебхардт позвонил Гиммлеру, тот дал добро, но с условием, что перед разговором у Гитлера я посещу его. Гиммлер говорил ясным языком, что в таких положениях воспринимается как облегчение. Отделение строительства от министерства вооружений и передача его Доршу уже давно решено на совещании у Гитлера, на котором присутствовал и Геринг. И он, Гиммлер, просил бы меня не создавать тут какие-либо трудности. Излагал он все это страшно надменно, но поскольку общее направление беседы соответствовало моим намерениям, то разговор протекал в полном согласии. Едва я успел прибыть на Оберзальцберг, адъютант Гитлера предложил мне принять участие в общем чаепитии. Я же хотел иметь разговор с Гитлером по вопросам служебным. Непринужденная атмосфера за чаем могла бы, почти наверняка, как-то сгладить накопившиеся между нами трудности, а этого-то я и хотел избежать. Я отклонил приглашение. Гитлер понял смысл этого необычного жеста, и вскоре мне было назначено время для беседы в Бергхофе. Гитлер приготовился к официальному приему -- в форменной фуражке, с перчатками в руке он встретил меня у входа в Бергхоф и проводил как протокольного гостя в свою квартиру. Поскольку мне была неясна психологическая подоплека такого приема, на меня все это произвело сильное впечатление. С этого момента началась у меня особая, в высшей степени шизофреническая фаза отношения к нему. С одной стороны, он меня выделял, оказывал особые знаки внимания, к которым я не мог оставаться равнодушным, а с другой стороны, я медленно, но все отчетливее начинал осознавать все более роковую для немецкого народа суть его политики. И хотя прежние чары еще не совсем выдохлись, а Гитлер вновь проявил свой особый инстинкт в обращении с людьми, мне становилось все труднее сохранять по отношению к нему безусловную лояльность. И не только в момент сердечного приветствия, но и в последующей беседе фронты каким-то странным образом поменялись местами: на этот раз он обхаживал меня. Мое предложение вывести строительную промышленность из-под моей компетенции и передать ее Доршу Гитлер отверг: "Я не сделаю этого ни в коем случае. Да у меня и нет человека, которому бы я мог доверить строительство. К несчастью, д-р Тодт погиб. Вы же знаете, господин Шпеер, что для меня значит строительная промышленность. Поймите же! Я заранее согласен со всеми мероприятиями, которые Вы сочтете необходимыми в строительстве". (17) Гитлер противоречил сам себе -- ведь незадолго до этого, в присутствии Гиммлера и Геринга, он же сообщил о своем решении, что на этот участок назначается Дорш. Так легко, как это часто бывало и в прошлом, он перешагнул через свое же только что зафиксированное решение, а заодно -- и через чувства Дорша. Полный произвол его решений ярко свидетельствовал о его глубочайшем презрении ко всем людям. Впрочем, я должен был также учитывать, что и эта перемена в его позиции вряд ли надолго. Поэтому я ответил Гитлеру, что решение должно быть рассчитано на длительную перспективу. "Я не могу позволить себе еще одну дискуссию по этому вопросу". Гитлер пообещал остаться твердым. "Мое решение окончательно. Я и не подумаю менять его". В заключение он назвал пустячными все обвинения против троих моих начальников отделов, расставание с которыми я уже считал неизбежным (18). По окончании нашего разговора Гитлер снова проводил меня до гардероба, надел фуражку и взял в руки перчатки, собираясь проводить меня до выезда. Я был смущен такой официальностью и в неформальном тоне, принятом в узком кругу, сказал, что я обещал еще заглянуть к его адъютанту от люфтваффе Белову, на верхний этаж. Вечером, как в былые времена, я сидел у каминного огня, вместе с ним, Евой Браун и свитой. Медленно тянулся бессодержательный разговор, Борман предложил послушать пластинки. Поставили какую-то арию из вагнеровских опер, а вскоре перешли, ко нечно, к "Летучей мыши". После всех переживаний, перегрузок и какой-то судорожной активности последнего времени я испытывал в тот вечер чувство удовлетворения: казалось, что все сложности и конфликтные узлы распутаны. Меня угнетала неуверенность последних недель. Я не могу работать без доверия ко мне и уважительного отношения к результатам моей работы. А сейчас я мог еще и считать себя победителем в борьбе за власть, которую мне навязали Геринг, Гиммлер и Борман. Сейчас они, бесспорно, испытывали разочарование: они-то полагали, что со мной все кончено. Может быть, рассуждал я тогда, Гитлер понял, что за игра ведется против меня и что его недостойно в нее втянули. Когда я возвращался к анализу мотивов, которые неожиданно снова вернули меня в это общество, то должен был признаться, что, конечно, удержание завоеванных позиций было очень важным среди них. Если даже я всего был лишь в малой степени -- на этот счет я, по-моему, никогда не заблуждался -- причастен к власти Гитлера, то мне всегда хотелось, чтобы на меня пал отблеск его славы, блеска, величия. До 1942 г. мне все еще казалось, что моя позиция как архитектора позволяет мне сохранять собственное, независимое от Гитлера самосознание. Но затем меня подкупило и опьянило само обладание властью -- производить назначения людей, принимать ответственные решения, ворочать по своему усмотрению миллиардными суммами. Внутренне уже почти примирившись с поражением, мне все же нелегко было отказаться от движущих стимулов, присущих всякому опьянению властью. Кроме того, отговорки и сомнения, которые пробудились во мне перед лицом последних событий, куда-то улетучились, когда я услышал обращенный ко мне призыв промышленности, да и ничего не утратившая в своем сильном гипнотическом воздействии личность Гитлера делала свое дело. Хотя наши отношения и дали трещину, а взаимное доверие было довольно относительным, и я чувствовал, что оно уже никогда не будет прежним. Но сейчас я был -- и это самое главное -- снова в кружке Гитлера, и я был доволен. Спустя два дня я снова отправился к Гитлеру, на этот раз с Доршем, чтобы представить его как руководителя строительной отрасли под моим кураторством. Реакция Гитлера была именно такой, как я ее себе представлял: "Я полностью предоставляю Вам, дорогой Шпеер, самому принять решение о распределении компетенций в Вашем министерстве. Это Ваше дело, кого и на какой участок Вы ставите. Естественно, я полностью согласен с Доршем, но общая ответственность за строительную промышленность остается на Вас". (19) Похоже, это была победа. Но победы -- я это уже успел узнать -- немного стоят. Уже завтра все могло повернуться иначе. Подчеркнуто холодно я проинформировал Геринга о новой ситуации; я его даже объехал, решив назначить Дорша своим представителем по вопросам строительства в рамках четырехлетнего плана. Поскольку, как писал я не без скрытого сарказма, "я исхожу из того, что, зная доверие, питаемое Вами к господину министериаль-директору Доршу, Вы без всякого сомнения согласитесь с его кандидатурой". Геринг ответил кратко и раздраженно: "Со всем согласен. Уже подчинил Доршу весь строительный сектор люфтваффе". (20) Гиммлер вообще никак не прореагировал. В подобных ситуациях он упободлялся рыбе, которую никак не ухватить. А у Бормана, впервые за два года моей министерской работы, ветерок подул в мою сторону. Он моментально понял, что я добился серьезного успеха и что все, очень старательно, на протяжении месяцев закрученные интриги лопнули. Он был не из того теста и не располагал все же такой властью, чтобы и далее при столь сильно изменившихся обстоятельствах лелеять свою злобу против меня. Досадуя на мое демонстративное отсутствие интереса к предмету разговора, он при первой же удобной возможности, по пути в чайный домик, заверил меня в своей абсолютной непричастности к организованной против меня травле. А возможно, он и не врал, хотя мне и трудно было поверить этому. Во всяком случае, он все же признал сам факт такой травли. Вскоре после этого он пригласил меня и Ламмерса в свой оберзальцбургский дом, обстановка которого была поразительно лишена всякой индивидуальности. Безо всякого на то повода и даже как-то назойливо он организовал выпивку и после полуночи предложил Ламмерсу и мне перейти на дружеское "ты". На следующий день мне удалось это переиграть, а Ламмерс так и остался с этим "ты". Это, однако, не помешало Борману вскоре же безжалостно придраться к нему, тогда как на мое довольно бесцеремонное отношение к нему он отвечал со все большей сердечностью; во всяком случае, пока я оставался в фаворе у Гитлера. В середине мая 1944 г. во время посещения гамбургских верфей гауляйтер Кауфман доверительно сообщил мне, что даже спустя более полугода раздражение в их среде от моего выступления перед гауляйтерами все еще не улеглось. Почти все гауляйтеры относятся ко мне негативно. Борман подпитывал это настроение. Кауфман предостерегал меня от опасности, которая грозит мне с этой стороны. Я отнесся к этой информации достаточно серьезно, чтобы при следующей же встрече обратить на нее внимание Гитлера. В этот раз он одарил меня еще одним небольшим жестом внимания, пригласив меня в первый раз в свой отделанный деревянными панелями кабинет в бельэтаже Бергхофа. Здесь он обычно вел очень личные или очень доверительные разговоры. Тоном почти дружеским он посоветовал мне избегать всего, что могло бы восстановить гауляйтеров против меня. Вообще же я никогда не должен недооценивать власть гауляйтеров, потому что это может только омрачить мое будущее. Недостатки и особенности их характеров ему хорошо известны, многие из них простецкие рубаки, довольно грубоватые, но очень преданные. Их следует принимать такими, каковы они есть. Из разговора ясно следовало, что Гитлер отнюдь не собирается свое отношение ко мне ставить в зависимость от удовольствия или неудовольствия Бормана. Тем самым натиск Бормана на меня был сорван и на этом участке. В тот момент, возможно, и у Гитлера в единый клубок сплелись весьма противоречивые чувства, когда он, поделившись своим намерением наградить Гиммлера высшим орденом Рейха, как бы искал моего понимания, что и я одновременно не удостаиваюсь такой же награды. Рейхсфюрер СС имеет совершенно исключительные заслуги, добавил он почти извиняющимся тоном (21). Я, пребывая в счастливом состоянии духа, ответил, что я скорее бы питал надежду после завершения войны быть награжденным в качестве архитектора не менее высоким орденом за заслуги перед искусством и наукой. Тем не менее, Гитлер казался несколько обеспокоенным, как я восприму отданное Гиммлеру предпочтение. В тот день меня больше беспокоило, что Борман может подсунуть Гитлеру с соответствующими комментариями статью из анлийского "Обсервер" за 9 апреля 1944 г., в которой меня характеризовали как чужеродное тело в партидеологическом механизме. Чтобы упредить его, я дал Гитлеру с некоторыми юмористическими замечаниями перевод этой статьи. Гитлер, не спеша, надел очки, основательно уселся и принялся за чтение: "В известном смысле Шпеер для Германии сегодня важнее, чем Гитлер, Гиммлер, Геринг, Геббельс или даже чем генералы. Как-то так получилось, что все они стали работать на подхвате у этого человека, который, действительно, обеспечивает работу гигантского двигателя и выжимает из него максимум возможного. Его пример -- чистый образец свершающейся революции менеджеров. Шпеер -- не один из тех опереточно-живописных наци, которые всегда на виду. Вообще не ясно, есть ли у него какие-либо иные, чем самые расхожие, политические убеждения. Он спокойно мог бы присоединиться к любой другой партии, которая обеспечила бы ему работу и карьеру. Это ярко выраженный тип преуспевающего среднего человека -- хорошо одет, вежлив, не продажен. По образу жизни его семьи (жена и шестеро детей) -- типично средний класс. В гораздо меньшей степени, чем кто-либо другой из немецких руководителей, он напоминает о чем-то типично немецком или типично национал-социалистском. Он скорее всего служит воплощением того типа, который во все возрастающей мере начинает играть важную роль во всех воюющих странах, -- чистого техника, не принадлежащего к какому-либо определенному классу, блестящий человек без знатного происхождения, у которого нет иной цели, кроме как пробиться, опираясь всецело на свои технические и организационные способности. Именно отсутствие психологического и духовного балласта и непринужденность, с которой он обращается с ужасной технической и организационной механикой нашей эпохи, позволяет в общем-то заурядному типу в наши дни продвинуться очень далеко. Это время принадлежит им. От гитлеров и гиммлеров мы можем избавиться, но шпееры, что бы в дальнейшем ни произошло с этим конкретным человеком, будут еще долго среди нас". Гитлер внимательно прочитал комментарий до конца, сложил листок вдвое и молча отдал его мне, но с каким-то почтением. На протяжении последующих недель и месяцев мне, вопреки всему, все отчетливее сознавался разлад между Гитлером имной. И теперь он рос неудержимо. Нет ничего более трудного, чем восстановить авторитет, который однажды уж был поставлен на карту. Теперь, после того как я в первый раз оказал Гитлеру сопротивление, я стал самостоятелен в своих мыслях и поступках. На мою непокорность он, вместо того, чтобы прийти в раздражение, отреагировал почти беспомощно, а затем -- и знаками особенного внимания. Он отказался от своей позиции, хотя уже определил ее раньше в присутствии Гиммлера, Геринга и Бормана. А то, что и я со своей стороны сделал уступку, не обесценивало открытия, что при решительном напоре можно и от Гитлера добиваться удовлетворения непростых намерений. И все же этот новый опыт не принес мне ничего, кроме самых первых размышлений о принципиально сомнительном характере этой системы власти. Тогда меня, пожалуй, больше возмущало то, что господствующий слой нипочем не хотел разделить с народом те лишения, которых он от него требовал; что он бездумно распоряжался людьми и ценностями, погряз в интригах и тем самым выставлял напоказ свое моральное разложение. По-видимому, все это вместе и подталкивало меня к медленному ослаблению уз с этой системой. Еще очень колеблясь, я начинал прощаться, прощаться с моей предшествующей жизнью, ее заботами, привязанностями и с неумением думать, которое и было во всем повинно. Глава 24 Война была проиграна трижды 8 мая 1944 г. я вернулся в Берлин, чтобы снова приступить к исполнению своих служебных обязанностей. День 12 мая я не забуду никогда, потому что в этот день война с точки зрения техники была проиграна. (1) До этого момента производство военной техники примерно покрывало, несмотря на существенные потери, потребности вермахта. С налетом же в тот день 935 дневных бомбардировщиков 8-го американского воздушного флота на целый ряд предприятий по производству горючего в Центре и на Востоке Германии началась новая эпоха войны в воздухе. Она предвещала конец немецкой промышленности вооружений. Со специалистами подвергшихся бомбардировке заводов "Лойна" мы с трудом пробирались через хаос изорванных и покареженных трубопроводов. Химическое производство оказалось очень уязвимым для бомбовых ударов. Даже самые оптимистические прогнозы не обещали возобновления производства раньше, чем через много недель. Наша суточная продукция горючего после этого налета упала с 5850 т до 4820 т. Правда, у нас еще были в резерве 574000 т авиационного бензина, т.е. примерно объем трехмесячного производства. На протяжении еще 19 месяцев они могли бы уравновешивать потери производственных мощностей. После того, как я составил себе представление о последствиях этой бомбардировки, я полетел 19 мая 1944 г. на Обезальцберг, где принят Гитлером в присутствии Кейтеля.Я доложил о надвигающейся катастрофе: "Противник нанес нам удар по одному из наиболее уязвимых наших мест. Если и дальше дело пойдет так, то у нас скоро не останется производства горючих материалов, о котором стоило бы упоминать. Наша единственная надежда, что и у противника генеральный штаб ВВС умеет думать и планировать не лучше, чем наш собственный!" Кейтель, всегда старавшийся выслужиться перед Гитлером, попытался представить все как всего лишь неприятность средней руки, заявив, что он со своими резервами сумеет преодолеть трудности и закончил стандартным аргументом, пускавшимся в ход обычно Гитлером: "Да разве мало было трудностей, которые мы преодолели", и встав перед Гитлером во фронт, отчеканил: "Мы справимся и с этим, мой фюрер!" Как показало, Гитлер не разделял оптимизма Кейтеля; он предложил провести совещание с участием Геринга, Кейтеля и Мильха, а также промышленников -- Крауха, Пляйгера, Бютефиша, Э.Р. Фишера и начальником Управления планирования и сырьевых ресурсов (2). Геринг попытался отвести приглашение представителей промышленности по производству горючего: при обсуждении столь важных проблем нам не следует расширять круг участников. Но Гитлер уже назвал имена. Еще через четыре дня мы собрались в неуютной передней Бергхофа, ожидая окончания какого-то совещания у Гитлера. Тогда как я просил представителей промышленнсоти нарисовать Гитлеру картину без прикрас, Геринг использовал последние минуты перед началом заседания для того, чтобы уговорить их не высказываться слишком песимистично. Очевидно, он опасался, что прежде всего на него обрушатся упреки Гитлера. Мимо нас быстро прошли высшие офицеры, участники только что закончившегося заседания, и адъютант пригласил сразу же нас. Рукопожатие Гитлера было коротким и безразличным. Нам предложили занять мсета. Гитлер заявил, что он собрал присутствующих, чтобы составить себе представление о последствиях последнего налета. Затем он представил слово представителям промышленности. Каки следовало ожидать от людей трезвых и расчетливых, они все высказались в том духе, что при систематическом повторении налетов положение станет безнадежным. И хотя Гитлер поначалу попытался рассеять все пессимистические прогнозы репликами вроде "Вы с этим справитесь" или "Бывали у нас ситуации и посложнее". И хотя, естественно, Кейтель и Геринг моментально их подхватывали, стараясь превзойти Гитлера в своей демонстрации уверенности в будущем и ослабить впечатление от высказанных нами соображений, а Кейтель особенно подчеркивал наличие у него резервов. Но промышленники оказались из более твердого дерева, чем гитлеровское окружение -- они непоколебимо настаивали на своих тревожных прогнозах, подкрепляя их конкретными данными и цифровыми выкладками. Неожиданно Гитлер стал их даже поощрять к совершенно трезвому анализу положения. Подумалось, что он захотел услышать, наконец, горькую правду, что он устал от всех преукрашиваний, наигранного оптимизма, лживого прислуживания. Результаты обсуждения он резюмировал сам: "С моей точки зрения, производство горючего, синтетического каучука и азота представляет собой особенно уязвимый пункт обеспечения боевых действий, поскольку необходимые для производства вооружений базовые материалы выпускпаются на слишком малом числе предприятий" (3). В этот момент Гитлер, выглядевший в начале совещания смурным и каким-то отсутствующим, производил впечатление собранного,трезвого, остро схватывающего суть человека -- вот только несколькими месяцами позднее, когда катастрофа уже разразилась, он снова не пожелал смотреть правде в лицо. Геринг же, когда мы опять оказались в передней, начал нас упрекать в том, что мы, сверх всякой меры обременили Гитлера заботами и пессимистическим мусором. Подали машины. Приглашенные на совещание отправились в ресторан "Берхтесгаденер хоф" перекусить. По случаю служебных вызовов Бергхоф служил только помещением для совещаний, и Гитлер не считал нужным принимать на себя обязанности хозяина дома. Едва участники совещания уехали, из всех комнат верхнего этажа появились члены узкого кружка. Гитлер зашел на минуточку к себе переодеться, а мы ожидали его на площадке лестницы. Он взял трость, шляпу и свой черный плащ-накидку: началась ежедневная прогулка к чайному домику. Там подали кофе, пирожные. В камине горел огонь, начались беспечные разговоры. Гитлер, отвлекшись от своих забот, с видимым удовольствием перенесся в этот гораздо более благоприятный мир: почти осязаемо чувствовалось, как он ему необходим. И в разговорах со мной он уже и не упоминал о нависшей над нами угрозе. После шестнадцати дней лихорадочных восстановительных работ мы только что вышли на прежний уровень производства горючего, когда 28-29 мая 1944 г. на нас обрушилась вторая волна бомбардировок. На этот раз всего 400 бамбардировщикам 8-го американского воздушного флота удалось причинить нам еще более серьезные разрушения, чем почти вдвое большей армаде при первом налете. Одновременно, почти в эти же дни, 15 американский воздушный флот обрушил удары на важнейшие нефтеочистительные заводы нефтяных промыслах в Румынии, под Плоешти. Теперь уже наша продукция разом сократилась наполовину (4). Наши пессимистические высказывания на Оберзальцберге тем самым вполне подтвердились всего пятью днями позднее, а геринговские успокоительные заверения были в очередной раз опровергнуты. Из отдельных замечаний Гитлера в последовавшие дни позволяли сделать вывод, что престиж Геринга вновь упал до критической точки. Не теряя времени, я постарался воспользоавться этим ослаблением позиций Геринга, причем- не только в сугубо деловых интересах. Опираясь на достижения в выпуске истребителей, мы имели все основания поставить перед Гитлером вопрос о полной передаче в мое министерство производство всех видов авиационного вооружения (5). Но еще больше меня подзуживало желание расквитаться с Герингом за его поведение во время моей болезни. 4 июня я написал Гитлеру, который все еще продолжал руководить войной с Оберзальцберга, своего рода прошение "повлиять на рейхсмаршала в том духе, чтобы он пригласил бы меня по собственной инициативе и сделал бы предложение включить производство всего авиационного вооружения в сферу деятельности моего ми