росьбе дочки Ирма отнеслась со всей серьезностью. Аню отвели к знакомой учительнице музыки. Та, прослушав девочку, улыбнулась: "У нее абсолютный слух, ей надо заниматься, может выйти толк". О покупке пианино не могло быть и речи. Денег и так едва хватало. Аня ходила разучивать нотную грамоту к той же знакомой учительнице, занималась старательно и самозабвенно. Но тут началась война, и про музыку забыли. Теперь, в каморке пана Юрека, девочка влюбленно смотрела на оживающие под тонкими пальцами ресторанного пианиста клавиши. Иногда он усаживал Аню рядом на табуретку и веселыми глазами следил за тем, как она старается одним пальцем подобрать мелодию. - А ты молодчина! - хвалил пан Юрек. - Слух у тебя отличный... Вот выгоним Люцинку на пенсию, будешь у нас в "Бристоле" звездой! Кем быть? Этот вопрос Аня впервые задала себе в восьмом классе и с ужасом обнаружила, что однозначно ответить на него не может. По всем предметам она училась одинаково хорошо. Учителя ее хвалили, ставили в пример другим. На родительских собраниях пани Ванда, отчитывая родителей неуспевающих, повторяла: - Вот Аня Герман. В таких трудных условиях живет: ютятся в восьмиметровой комнате, стола негде поставить, - а всегда подтянута, собранна, готова ответить на любой вопрос. К тому времени мама уже работала учительницей в начальных классах. Жить стало легче, но по-прежнему они стояли в длинной и, как им казалось, бесконечной очереди на квартиру. "Стану учительницей, как мама", - поначалу решила девочка. Но стоило представить себя среди маленьких мальчишек и девчонок, как она чувствовала себя вдруг одинокой и беспомощной... Нет, труд преподавателя требует особого дара - терпения, сосредоточенности, силы воли. Она видела, как часто мама вставала по утрам в плохом настроении, с сильной головной болью, но в школе на уроках преображалась. Всегда одинаково ровная, спокойная, доброжелательная. "Я вот так не смогу", - думала Аня. Соседка тетя Зося звала ее к себе в мастерскую - там и зарабатывать можно впятеро больше, чем мама, и самой себя обшивать и одевать. Аня задумывалась о будущем. До пятнадцати лет она казалась обычной девчонкой, ничем внешне не выделявшейся среди сверстниц. А потом буквально за несколько месяцев, что называется, "вымахала". Мальчишки стали подтрунивать над ней. "Аня! - кричали ей на переменах, - достань воробушка!" "Эй! - надрывался обычно сонный да и не особенно блещущий умом Геня Михаровский, - ты, говорят, пожарной каланчой собираешься работать?" Аня делала вид, что совсем не обижается и ее только веселят эти плоские шутки, но про себя грустно задумывалась. Она уже смирилась с тем, что мальчишки во время танцев на школьных вечерах обходят ее стороной, не пишут ей, как другим, любовных записок, не назначают свиданий. Придумала сама себе прозвище "гадкий утенок" и пыталась с достоинством переносить все выпадавшие на ее долю обиды. "Наверное, мне всю жизнь придется жить с мамой и бабушкой! - делала она далеко идущие выводы. - Кому нужна такая каланча?!" В душе ее творился сумбур: она то и дело впадала в безысходный пессимизм, ощущала свою никчемность, связанную с отсутствием желаний, цели, во имя которой стоило бы трудиться. Она тяготилась своим "физическим уродством", мешавшим ей жить такой же беззаботной и естественной жизнью, какой жили ее школьные подруги, переписывавшие в свои блокнотики лирические стихи Мицкевича и Тувима. Апатия сменялась бурной жаждой деятельности. Она смеялась над недавними настроениями, упрекала себя в безволии и сумасбродстве, ставила себе в пример любимых литературных героев и исторических персонажей. Пожалуй, из всех героев ей больше всего нравились пушкинская Татьяна и Анна Каренина. "Евгения Онегина" она знала почти наизусть по-русски и восхищалась мастерством Юлиана Тувима, переведшего пушкинские строфы на польский. Аня, как никто другой, понимала переживания страдающей Татьяны. В своей тезке Карениной Аня восхищалась силой чувств, а главное - способностью неудержимо устремляться навстречу неведомому. О, как хотелось ей быть счастливой и любимой! Где тот Онегин, который прилетит к ней по темным узким переулкам старого Вроцлава? Где Вронский, который станет шептать ей ласковые слова на старой скамейке против городской ратуши? Ну а если личное счастье все-таки не состоится? То и тогда не следует вешать носа, надо глотнуть свежего воздуха - и в путь, навстречу неизвестному! Пусть все маршруты перепутаны и ты не знаешь, в какой поезд тебе вскочить на ходу и до какой станции добраться. Но тебе всего семнадцать лет. "Всего" или "уже"? Нет, пожалуй, "всего"! Поэтому - в путь! xxx Разговор с мамой начался неожиданно. Аня вернулась домой - веселая, уверенная в себе, в правильности своего выбора. Дело в том, что в последний год ее больше всего привлекала живопись. Она перечитывала книги о жизни и творчестве Рембрандта, Ван Гога, Васнецова, Пикассо, Шагала... На стене у кровати висели репродукции картин великих мастеров. Она могла часами бродить по вроцлавскому Историческому музею - там была выставлена коллекция работ польских художников XVIII-XIX веков. Аня рисовала на листах тетрадной бумаги знакомые лица или любимые места старого Вроцлава - рыночную площадь, ратушу, костел святой Анны. Получалось неплохо. Свои работы она показывала только бабушке и маме. Бабушка гладила внучку по голове, восторженно вздыхала: "И кто бы мог подумать?.. В нашей семье еще художников не было". Ирма надевала очки (Аня никак не могла привыкнуть к этому) и подолгу рассматривала рисунки дочери. Что влекло Аню к живописи? Жажда прекрасного? Стремление выразить и запечатлеть человеческие сомнения и печали, невзгоды и активную радость жизни? Или процесс творчества, который, словно отрывая ее от земли, приносил ни с чем не сравнимое счастье созидания? Во всяком случае, документы во вроцлавскую Высшую школу изящных искусств на отделение живописи у нее приняли. Сухонький, поджарый профессор, подойдя к окну, долго и внимательно рассматривал ее работы. - И давно вы рисуете? - спрашивал он. - Точно не помню, - смущалась Аня, - может быть, с детства, а может быть, год. - Вот уж воистину девичья память, - бесстрастно констатировал профессор, продолжая рассматривать рисунки. - Ну что ж, для начала совсем недурно, - заключил он. - Правда, заметно отсутствие техники. Да и откуда ее взять? У вас ведь не было наставника-профессионала. Но способности очевидны. Аня выбежала из здания Школы в радужном настроении, веселая, уверенная в том, что теперь она окончательно определилась: станет художницей, не важно, знаменитой или нет, конечно же, лучше, если знаменитой. И вот разговор с матерью. Будничный, короткий, остановивший романтический полет мечты. - А ты знаешь, что такое нужда? - молчаливо выслушав рассказ дочери, спросила мать. - Знаю, мамочка. - Тебе семнадцать лет. Можно сказать, невеста на выданье, а у нас все еще нет своего угла. У тебя одно выходное платье, у нас нет ни сбережений, ни богатых родственников. Я первый раз говорю с тобой так откровенно, доченька. Не знаю, станешь ли ты меня осуждать или винить за все наши мытарства? - Никогда, - тихо сказала дочь. - Ты уже взрослая. И я так хочу тебе счастья, хочу, чтобы в будущем ты не знала нужды. Ты собираешься стать художницей. Конечно же, я буду помогать тебе во время учебы, как смогу. Попробую увеличить количество часов в школе, возьму еще учеников. Ну а что потом, после учебы? Ты уверена, что сможешь сказать свое слово в живописи, что твои работы пробудят у людей интерес? Да ты только вспомни, сколько великих мастеров мучились всю жизнь в нищете и умерли в нищете! Признание-то приходило потом, уже после смерти... Ирма говорила долго. Но Аня уже не слышала ее. Она думала о профессии, которая смогла бы обеспечить ей жизнь без нужды, с лихвой знакомой ее маме, самому близкому человеку. xxx Геологический факультет Вроцлавского университета, где Аня выдержала вступительные экзамены, принял ее радушно. Новые друзья резко отличались от вчерашних. Впрочем, ребят, попавших на факультет сразу после окончания школы, было не так уж много: кроме Анны четверо. В основном это были отслужившие в армии рабочие геологических партий. На третьем курсе она запишет в своем дневнике: "Геология, как известно, наука о Земле. Но речь в ней идет не только о строении Земли и об исследовании ее глубин. Чтобы понять процессы, происходящие в сердце вулканов, на дне океанов и еще глубже, надо хорошо знать процессы, происходящие на поверхности Земли, вещи, касающиеся самого человека, который, как известно, сам неотъемлемая частица природы, Земли и имеет огромное влияние на формирование ее строения. И поэтому все человеческое не может быть чуждо геологу". "Все человеческое"... Что она подразумевала под этими словами? Радость общения с друзьями на студенческих вечеринках? Нежность, любовь? Жажду поисков, открытий? Геолог... По-видимому, это и есть надежная профессия, которой желала ей мама. Но это и романтика, и познание нового, и холодные ветры, и изнуряющая жара. А главное, это путь в неизвестное, манящее своей таинственностью. Но путь к романтике вел сквозь напряженные дни учебы, требовавшие от студента самодисциплины, огромной работоспособности, изучения самых разных предметов - физики, химии, биологии, высшей математики, философии, логики и еще целого ряда специальных наук. Как и в школе, у Ани не было любимых или нелюбимых предметов. Ко всем занятиям она готовилась одинаково тщательно, отвечала четко, уверенно. Образцово вела конспекты, охотно помогала сокурсникам перед сессией и радовалась их успехам в учебе не меньше, чем собственным. К этому времени ее фигура как-то незаметно выровнялась и, несмотря на высокий рост, девушка стала удивительно складной и пропорциональной. Она носила коротенькую модную юбку, которая выделяла ее прямые стройные ноги. Парни оглядывались ей вслед, озорно подмигивая друг другу: "Смотри, какая секс-бомба!" Иногда к ней подходили прямо на улице, приглашали на чашечку кофе. Она отказывалась, но очень по-доброму. Смотрела прямо в глаза, иной раз откровенно наглые, улыбаясь, отвечала, что очень занята и у нее нет ни минуты свободного времени. И это было сущей правдой. Учеба требовала от нее максимума усилий, полной самоотдачи. "Пробуждение", как она сама говорила, приходило весной, накануне сессии. Она решала сложнейшие математические задачи, зубрила химические формулы, готовилась к экзамену по философии. Но сквозь страницы учебников она видела себя в открытом поле с рюкзаком за спиной, шагающую уверенной, твердой походкой. Рядом с ней товарищи. С безоблачного неба светит яркое солнце, а вокруг разлит опьяняющий запах свежей листвы, полевых цветов. Синяя гладь лесного озера... xxx Практика! Чудесная пора! Несколько дней сумбурная и от этого еще более радостная подготовка к долгим странствиям по полям и лесам. И вот оно, долгожданное, открытое всем ветрам широкое поле, белоствольная березовая роща, а за ней густой смешанный лес! Тут можно затеряться и бродить, радоваться пению лесных птиц, солнечным лучам, зайчонку, выскочившему из-под сломанной ветки, - радоваться молодости и жизни. Почему Аня записалась в секцию скалолазов? В конце концов она призналась себе, что во всем виноват Петрусь - высокий, крепкий парень, с открытым лицом и ясными голубыми глазами. Настоящий киноактер! К тому же еще и сильный, ловкий, умелый. Когда он подходит к тебе и проверяет твое снаряжение, чувствуешь себя такой счастливой... Как хорошо шагать рядом с Петрусем, чувствовать его сильную руку, его дыхание, когда он помогает тебе продвигаться по холодному, мрачному гроту. Но еще больше она любила возвращение. Тогда можно положить голову на колени Петрусю, сидящему у костра, помолчать, а потом заснуть, зная, что он рядом... Первая любовь! Она оставляет след в сердце каждого. Когда она уходит, кажется, будто кончилась жизнь. Он здесь, где-то близко. Но его уже никогда не будет рядом с тобой. Случайно столкнувшись в дверях, он безразлично бросит тебе: "Привет!" - и побежит по ступенькам, улыбаясь не то воспоминаниям, не то анекдоту, который только что слышал... После окончания третьего курса Аню вместе с двумя подругами - маленькими Янечкой и Богусей - направили на практику в поселок Пшов в Верхней Силезии. Там расположилась шахта по добыче каменного угля, которую бойкие Анины подружки сразу же прозвали "Тезкой" (шахта называлась "Анна"). - Это еще что за три богатыря? - иронически спросил главный инженер шахты, рассматривая документы практиканток. А смерив взглядом Аню, покачал головой. - С вашим ростом вам в шахте будет нелегко. Подружкам вашим все-таки полегче, у них рост шахтерский. В справедливости его слов Аня убедилась на следующий же день, когда лифт опустил практиканток на дно глубокой шахты. Выйдя из лифта, Аня ощутила дурноту: то ли от сырого спертого воздуха, то ли от пугающей темноты. Но взяла себя в руки, попробовала улыбнуться (у нее уже выработался рефлекс - улыбаться всегда, когда тяжело) и шагнула в узкий тоннель. Первые несколько метров она шла согнувшись, следом за проводником. Сзади, пугливо озираясь, семенили Богуся и Янечка. Проход сужался, потолок прижимал книзу. Пришлось ползти. - Ну как, красны девицы, понятно вам теперь, что такое шахтерский труд? - грозно спросил проводник. - Понятно! - робко прошептали девушки. Они ползли за проводником, изо всех сил стараясь не отстать. Аня ударилась о какой-то выступ. Потом она часто вспоминала этот свой спуск. Сколько раз ей в жизни довелось "ползти", пробиваться вперед, не обращая внимания на ссадины, учиться на ошибках, подавлять страх. И снова идти вперед. Следующий день девушки пролежали в лежку на кровати, залечивая ссадины. К вечеру они уже выглядели бодрыми и жизнерадостными. В рабочей столовой к ним подсел инженер. - Ну как, не испугались? Приедете к нам работать? Шахта - это вам не университетская аудитория. Это жизнь. Позже она напишет: "Меня часто спрашивают: не жалеете ли вы времени, потраченного на учебу на геологическом факультете, ведь вы ни дня не работали по своей профессии? Не потерянное ли это время?!" Нет и нет, вовсе это не потерянное время. Наоборот, я очень довольна, что мне дано было хоть на мгновение заглянуть в интереснейшую книгу, которая называется наукой о Земле. Это позволило мне увидеть и понять много проблем, касающихся жизни на Земле теперь и в прошлые геологические периоды. Другие занятия, которые бы мне более пригодились, такие, например, как музыка или живопись, не обогатили бы так моего миропредставления, как геология". Первый человек, абсолютно убежденный в том, что Анна должна стать именно профессиональной певицей, - ее школьная подруга Янечка Вильк. Это была бойкая рыженькая девчушка с озорными мальчишескими глазами, неугомонная болтунья и непременная участница всех ребячьих игр, а позже неизменное "доверенное лицо" ее увлечений и тайных свиданий. Однажды, когда Аня училась в пятом классе, мама взяла ее и Янечку на новогоднюю елку для малышей. Их встретил веселый Миколай - польский Дед Мороз (эту роль исполнял артист Вроцлавской эстрады) - и, как бы оправдываясь, сказал, что Снегурочка заболела и теперь он в полной растерянности: привык выступать только в дуэте. - Вы же взрослый человек! Да к тому же артист, - пристыдила его мама, - нельзя так разочаровывать малышей. Придумайте что-нибудь! Вот моя дочурка Аня, ну чем вам не Снегурочка? Девочка почувствовала, как ее лицо заливает краска, а мама ласково спросила: - Ты споешь для малышей, Анечка? - Конечно, спою! - А ты, Янечка? - И я спою, - не задумываясь, ответила подружка. Утренник для ребят получился. Миколай рассказывал сказки, загадывал загадки, а потом дарил подарки. Малыши, взявшись за руки, водили хоровод. А в самом центре зала стояла Аня Герман и звонким, прозрачным, светлым голосом пела знакомые всем песенки про Новый год - про зайчат, нарядивших в лесу елку, про пана Твардовского, героя польских народных сказок и былин, отправившегося на Луну. Она пела чисто, спокойно, без лишних эмоций. Так поют взрослые. Янечка, которая поначалу подпевала ей, изо всех сил стараясь ее перекричать, вдруг замолкла: не то слова забыла, а может, не выдержала конкуренции. Аня пела и пела. Когда она замолкла, малыши зааплодировали, начали стучать ножками и дружно требовать: "Ежче, ежче, хцемы ежче песенек!" Аня готова была петь еще и еще, глаза девочки радостно блестели, она чувствовала себя счастливой, как никогда. Она была от души благодарна заболевшей Снегурочке. Ведь сегодня она стала ну, может, и не героиней утренника, но человеком, который подарил малышам столько радости и веселья. А в ушах шум и крики: "Ежче, ежче..." И вдруг совершенно неожиданно для себя Аня запела, казалось, давно забытую, стершуюся в памяти русскую песенку "В лесу родилась елочка". Наступила мертвая тишина. Ребятишки пытались, уловить смысл песни на незнакомом для них языке. Аня старалась как можно четче и яснее выговаривать слова. А когда поняла, что ее все-таки не понимают, жестами попыталась донести содержание несложной песенки. Ребята захлопали и еще отчаяннее потребовали "биса". Про Миколая, который докуривал сигарету у приоткрытого окна, все забыли. Все маленькие дети поют. Поют песни, услышанные в кино, по радио, теперь и по телевидению, на концертах, в школе и на улицах, от родителей и друзей по детскому саду. Поют дети, которые в будущем станут учеными, конструкторами ракет, врачами, рабочими. Поют и дети, которые потом станут профессиональными певцами и артистами. Их биографы начнут старательно отыскивать, когда же объект их исследования впервые запел. Отыскать такую дату в биографии Анны Герман оказалось делом непростым. Сама она говорила мне, что почувствовала тягу, точнее, необходимость петь лишь на последнем курсе геологического факультета Вроцлавского университета. Мама же и бабушка утверждали, что она пела с детских лет. Но этому не придавали особого значения: обычная девочка, вполне рядовой ребенок, поет, как все малыши. А абсолютный слух, о котором говорила учительница музыки в Ургенче? А чистота и обаяние ее голоса, покорившие вряд ли разбиравшихся в музыке малышей? Говоря откровенно, в семье, постоянно испытывавшей нужду, которой в силу тех или иных причин пришлось скитаться, думать о том, как бы прожить, заработать на жизнь, почти не обращали внимания на безусловное дарование девочки, шедшей к призванию длинными окольными путями. Не стоит, да и бессмысленно сетовать на судьбу, собираясь произнести столь хорошо известные, но, увы, малозначащие слова: "Ах, если бы!.." Судьбу Анны Герман, ее яркое дарование, ее подвиг в искусстве и жизни невозможно рассматривать вне времени и обстоятельств, в которых она жила. "Где ты находишь время еще и песни сочинять?" - удивлялись университетские подружки, когда на вечере, посвященном окончанию четвертого курса, Аня спела две свои песни на стихи Юлиана Тувима. Аня пожала плечами и улыбнулась: "Нравится, вот и все. У каждого есть хобби. А мое хобби - музыка, песня!" Правда, Анины песни показались студентам (они-то пришли слушать университетский джаз, отправлявшийся на международный конкурс) скучными и сентиментальными. Скорее, "никакими". Во время ее выступления в зале шумели, переговаривались. Кто-то даже свистнул. Потом - редкие аплодисменты, умолкшие, едва Аня скрылась за кулисами. - Ты чудо! - В раздевалку выбежала Янечка Вильк. - Ты волшебница! Ой, я прямо заслушалась... Дурочка, ты что расстроилась? Да они же ни черта не понимают в пении, их только дрыганье ногами интересует! Аня засмеялась от неожиданности, и слезы сразу высохли. Когда девушки выходили из клуба, их окликнул высокий молодой человек в темных очках, свитере и потертых джинсах. - Резрешите представиться, - сказал он. - Меня зовут Ежи Литвинец, я художественный руководитель "Каламбура". - И, обращаясь только к Ане, добавил: - Я вас только что слушал и, должен откровенно сказать, получил удовольствие... Был бы рад, если бы вы приняли мое предложение стать членом нашего коллектива. Студенческие театры в Народной Польше в конце 50-х годов... Без них невозможно представить художественную жизнь страны тех лет. Тут собирались энтузиасты, страстно увлеченные своим делом. В каждом вузе существовал свой театр, с собственным репертуаром, собственными авторами и, разумеется, собственными исполнителями. Репертуар этих театров мгновенно откликался на события международной и внутренней жизни. Пожалуй, главным их достоинством, тем, что резко отличало их от профессиональных коллективов, были злободневность, острота подхода к теме. Нередко и маститые авторы бесплатно предлагали студенческим театрам свои произведения, считая это за честь. Среди таких авторов, например, Ежи Юрандот, автор прекрасных пьес и юмористических рассказов, его жена Стефания Гродзеньская, писатели Станислав Ежи Лец, Станислав Рышард Добровольский. Помню, как Ежи Юрандот и Стефания Гродзеньская, у которых я гостил в Варшаве несколько дней, повезли меня в один из таких студенческих театров. Зал был переполнен зрителями, за полкилометра от входа спрашивали лишний билетик. Не знаю точно, как назывался спектакль, да и не в этом суть. В нем не было сквозного сюжета. Были сценки, как бы подсмотренные в жизни, сатирические, порой гротескные. Казалось, что сцена и зрительный зал - единое целое. Театр "Каламбур", в который пригласили Анну Герман, был несколько иного рода. Его авторы назвали "Каламбур" "театром поэзии и музыки". Название во многом определило творческую направленность коллектива. Самодеятельные артисты читали со сцены стихи Мицкевича, Словацкого, Галчинского, Броневского, Тувима, исполняли под аккомпанемент гитары или рояля собственные песни на эти стихи. Это не были концерты. Скорее, литературно-музыкальные композиции о любви к родине, которая требует от человека не громких слов, а гражданских поступков. На репетиции собирались почти ежедневно, поздними вечерами, когда в вузах Вроцлава кончались занятия (в театре играли и студенты вечерних отделений). Спорили до хрипоты, решения принимали сообща. И хотя точка зрения Ежи Литвинца не всегда совпадала с мнением коллектива, он всегда подчинялся воле большинства. Нравилось Ане в режиссере умение внимательно выслушать оппонента, постараться переубедить, а уж если почувствовал, что не прав, хлопнуть собеседника по плечу со словами: "А ты молодец, старина!" В один прекрасный день Аня обнаружила, что уже не так тщательно и строго готовится к занятиям, на лекции приходит заспанная и мало способная к тому, чтобы "шевелить мозгами". В этом не было ничего удивительного. Из театра возвращались очень поздно, иногда и под утро - со звоном первого трамвая, а лекции в университете начинались в девять. "Э, да я так университет не кончу! - подумала однажды с тревогой Аня. - Пора прощаться с "Каламбуром". О своем решении она вскоре известила Литвинца. Он посочувствовал; "Ну что ж, если не справляешься с занятиями, тогда давай отчаливай! Только съездим в Краков - там ответственное выступление, и тогда "чао, бамбино, сори!" Краков Аня любила. Ей нравился этот древний город-памятник с узкими улочками, пролегающими среди низких каменных домов. Когда она приезжала в Краков, то обязательно шла в Вавельский замок, где теперь разместился Музей искусств. Тут можно долго бродить по залам, от одного экспоната к другому, прислушиваться к пояснениям экскурсоводов у картин Матейко или к негромкому спору поклонников ультрасовременной живописи. Аня считала себя "консервативной": ей ближе лиризм и поэтичность живописи XIX века, нежели загадочный хаос модернизма. Потом можно было пойти в концертный зал и послушать Шопена, Листа, Глюка в исполнении студентов консерватории. Народу в зале мало, не то что на выступлении эстрадных коллективов. В основном это близкие родственники студентов, их друзья. Может быть, поэтому, несмотря на малочисленность зрителей, чувствуется какое-то приподнятое, торжественное настроение, будто вот-вот на сцене должно произойти чудо. В этот свой приезд в Краков Аня не пошла в музей. Прямо с вокзала она отправилась в небольшую гостиницу на окраине города. Там передохнула - и прямо в театр. Выступление "Каламбура" должно было состояться в концертном зале "Ювеналий", где считали для себя за честь выступить и многие известные профессиональные актеры. Еще в поезде Аня почувствовала озноб. Нет, это не была простуда - заныла левая рука, сжало сердце на лбу выступил пот. "От волнения, что ли? - подумала Анна. - Надо сосчитать до ста, потом подумать о чем-нибудь радостном и приятном, и тогда все пройдет. Это верный способ, чтобы успокоиться". Так часто наставляла ее бабушка перед очередной экзаменационной сессией. Многих Аниных друзей поражало ее удивительное спокойствие. Даже в трудные, критические минуты никто не видел ее плачущей, растерянной (лишь однажды мне довелось слышать в телефонной трубке ее рыдания, но об этом - позже)... Но что творилось в ее душе? Какими огромными, а иногда просто нечеловеческими усилиями воли доставалось ей это спокойствие, знала только она сама. Озноб, тяжесть в груди не проходили даже тогда, когда до начала спектакля оставалось несколько минут. Она решила обратиться к Литвинцу и попросить, чтобы без лишнего шума вызвали врача. Врач пощупал пульс, измерил давление: - Пульс неровный, давление низкое: восемьдесят на шестьдесят. Сколько вам лет? - Двадцать четыре, - ответила Анна. - Ничего страшного! Пейте по утрам кофе и занимайтесь спортом. А сегодня вам лучше бы не выступать. Еще напоетесь, успеете. Слово "напоетесь" резануло Анин слух. Оно прозвучало как-то пренебрежительно. "Вот выступлю еще несколько раз в "Каламбуре", получу диплом, поеду работать на "Тезку" (так она по-прежнему величала шахту "Анна") и - прощай пение! Или нет, буду выступать в шахтерской самодеятельности и петь по праздникам за веселым шумным столом. Но доктора она не послушалась. В радостном возбуждении товарищей она как-то забылась и уже больше не обращала внимания на легкое головокружение, появившееся сразу после чашечки кофе, выпитого, кстати, по совету врача. Сколько раз до этого она выступала перед зрителями? Тогда, на студенческом вечере в университете, три раза с "Каламбуром"... И вот злополучное четвертое выступление. Аня запомнила его надолго. Так и называла его потом "злополучным", пытаясь объяснить себе причину провала. На сцене она вдруг растерялась, будто до этого не знала, что ей предстоит петь при слабом свете, почти в темноте. Считанные секунды после выхода на сцену показались ей долгими часами. Концертмейстер сыграл вступление, она почувствовала, что губы совсем не слушаются ее. Она не может вспомнить слов, которые давно знала наизусть. Потом память вернулась. Она запела после второго вступления. Но пела совсем тихо, жалобно и робко. Зал то ли простил, то ли не заметил ее срыва, ее провожали долгими аплодисментами. Чье-то "браво" показалось Ане насмешкой. Она быстро, стараясь не смотреть на товарищей, убежала в артистическую и стала переодеваться. Теперь ей было куда лучше, чем час назад, когда пришлось вызывать врача. "Это ж надо, как не везет! - возмущалась она в глубине души. - Заболеть перед концертом, а выздороветь тотчас после него!.. И что это я, собственно говоря, так переживаю? Ведь договорились: с пением покончено, возвращаюсь к своей профессии". Аня не пошла с друзьями в бар после концерта, хотя товарищи тащили ее чуть ли не за руки. Литвинец утверждал, что она пела превосходно, что успех надо обмыть! Она же думала, что ее жалеют, пытаются ободрить. "К чему все это - театр, пение? Это удел гуманитариев, а я человек точных наук, к тому же скоро получу диплом. Сколько можно сидеть у мамы на шее? Пора возвращать долги". Мы уже говорили о Янечке, сыгравшей заметную роль в Аниной судьбе. Не будь ее, геология, возможно, и получила бы талантливого инженера, а искусство так и не узнало бы выдающейся певицы. Порой задумываешься о жизненном пути многих замечательных людей, прославивших себя великими открытиями в разных областях науки и техники или раздвинувших перед нами границы прекрасного. Почти всегда около них бывали в жизни такие вот "незаметные" спутники, люди, понимающие, что перед ними большой, замечательный талант и что необходимо помочь этому таланту обнаружить себя, не затеряться в суете и безразличии серых будней. За свое подвижничество они не ждут наград и делают то, что подсказывает им сердце. Редко встречаются такие люди. Но велика, незаменима их роль. Никто ведь не заставлял Янечку стучаться в двери дирекции Вроцлавской эстрады и требовать, просить, умолять, чтобы непременно прослушали ее давнюю подругу Аню Герман, которая "поет, как Тебальди". А потом, буквально замучив всех своей настырностью, тянуть за руку на прослушивание подругу, которая при этом упиралась изо всех сил, упрекая Янечку во всех смертных грехах - в бессердечии, невежестве, даже жестокости! Аня стояла перед комиссией, во главе которой сидел, откинувшись в кресле, вроцлавский актер Ян Скомпский, все время поглаживавший выбритые до синевы щеки и смотревший куда-то вдаль... Аня не верила в успех этой затеи. Она просто подчинилась воле подруги. Может быть, потому и пела легко, не смущаясь отсутствием аккомпанемента, свободно и широко. После народной песни спела модную тогда "Не для меня поток автомобилей", лирическую партизанскую "Расшумелись, плакучие ивы", потом, по желанию комиссии, новейший шлягер... - Ну, довольна? - улыбаясь, спросила она Янечку, когда они вышли в коридор ждать результатов. - Я тебе подчинилась. Теперь в ознаменование полнейшего провала ты пригласишь меня в кафе на клубничное мороженое. Минут через пятнадцать вышел Скомпский. Сначала он посмотрел на Янечку и улыбнулся ей, а затем перевел взгляд на Аню. - Ваша подруга - просто молодец. Сначала мы, правда, подумали, что она малость не в себе. А с сегодняшнего дня она для нас самый высокий авторитет, - Потом, сменив тон с шутливого на торжественный, он произнес: - Анна Герман, мы зачисляем вас в постоянный штат Вроцлавской эстрады. Вы будете получать как бесставочница сто злотых за концерт. А концертов в месяц будет примерно сорок. Значит, четыре тысячи злотых в месяц. Ездить будем много, репетировать - тоже, так что не ждите сладкой жизни. Сначала она так растерялась, что не могла вымолвить ни слова. Деловитость эта совершенно потрясла ее. "Зачисляем в постоянный штат... Сто злотых... Четыре тысячи злотых... Интересно, что теперь скажут мама и бабушка? Они-то уж, наверное, обрадуются: не то что тысяча восемьсот злотых начинающему инженеру! Ну а я сама?.. Не девочка уже, своя голова на плечах, это ведь мне жить и работать...". И вдруг она совершенно отчетливо осознала, что случилось то, о чем она втайне мечтала, Не верилось, казалось фантастикой наяву. Но ведь сбылось! Все прежнее - выступления на студенческом вечере, "Каламбур" - представилось теперь не просто увлечением, а прелюдией, подготовкой к главному делу жизни. К пению. Деньги... При чем здесь деньги? Да если бы Скомпский предложил выступать бесплатно, она бы и на это согласилась... Лишь бы петь! Дома она рассказала о случившемся, будто речь шла о чем-то будничном, вовсе и не требующем обсуждения. - Так что же, диплом ты вообще защищать не будешь? - не очень-то разобравшись в происшедшем, изумилась мать. - Нет, почему? Буду! - ответила Аня и добавила неуверенно: - Может, когда-нибудь я все-таки стану геологом... xxx Весна в 1961 году пришла необычно рано: в одну ночь снег растаял, с утра ярко светило солнце, за окном весело щебетали птицы. Солнечные лучи, пение птиц, волшебная перемена в судьбе - все это вместе создавало весеннее настроение, предвкушение других, еще более прекрасных и радостных событий. Их было двенадцать, артистов Вроцлавской эстрады. Кроме Яна Скомпского и его помощника Анджея Быховского четверо оркестрантов - пианист, ударник, контрабасист и трубач. Пианист - Юрек Мильман, студент консерватории, подрабатывающий на жизнь. Ударник - белобрысый Ян Тишинский, энтузиаст джаза. Контрабасист - тоже Ян, но Ковальский, недавно изгнанный из вроцлавского Оперного театра за постоянное появление на работе в нетрезвом виде. И сорокалетний трубач Анджей Кристофович, раньше игравший в похоронном оркестре. - Эх, здорово там платили! - частенько повторял Анджей. - Да работа была чересчур нервная. - И он сокрушенно качал головой. Четыре балерины (Алиция, Магда, Хелена и Бася) много лет танцевали в ночном ресторане "Полония". Но разругались с директором. Тот пробовал навязать им пятую партнершу - свою жену, никогда раньше профессионально не выступавшую и твердо убежденную в том, что для того, чтобы "дрыгать ногами", учиться не обязательно. Остальные двое - бывший оперный баритон, пятидесятилетний Северин Мазовецкий, постоянно жаловавшийся на больную печень, и старожилка местной эстрады певица Ханка Станкевич - бойкая дамочка лет сорока пяти. Жизнь провинциального актера, - впрочем, как и жизнь столичного гастролера, - состоит из беспрерывных поездок. Из Вроцлава они выезжали на маленьком, допотопном, постоянно ломавшемся автобусе и на черепашьей скорости направлялись в сторону какого-нибудь небольшого городка, где, как торжественно объявлял коллегам Скомпский, "будет находиться их база". Под словом "база" Скомпский подразумевал местную заштатную гостиницу, как правило, без удобств, зато с обилием тараканов и превосходной звукопроницаемостью. Если кто-то ругался с женой, храпел или слушал радио, два соседних номера были полностью в курсе дела. Сначала это Аню забавляло, потом стало раздражать, наконец, просто приводить в отчаяние: больше всего после многочисленных переездов и концертов она нуждалась в тишине и покое. Артисты обычно давали по три концерта в день. Это было немало... Вставали в полдевятого утра, завтракали и в полдесятого уже сидели в автобусе. Водитель, лысеющий пан Яцек с багровым "после вчерашнего" лицом, долго заводил мотор. При этом он чертыхался, плевался, разводил руками, как бы ища у своих пассажиров поддержки. Однажды в пяти километрах от Вроцлава автобус как-то странно затарахтел и застрял. Пан Яцек склонился над двигателем, долго в нем копался, а затем, вытирая тряпкой руки, с радостным удовлетворением возвестил: "Это уже навсегда". Каково же было Анино удивление, когда лет десять спустя она повстречала допотопный автобус со Скомпским и его старыми и новыми спутниками у бензоколонки в маленьком местечке под Вроцлавом! За рулем сидел краснощекий пан Яцек!.. Они направлялись в так называемый "концертный зал", находившийся обычно километрах в пятнадцати от "базы". Нередко таким залом служил офицерский или сельский клуб, Дом отдыха. Пан Яцек с рабочим выгружал ящики с реквизитом. Музыканты тащили нехитрую аппаратуру. Тут же начинали пробовать громоздкие микрофоны, которые часто подводили артистов. Северин Мазовецкий микрофоном не пользовался. В глубине души он презирал микрофонное пение и не скрывал злорадства, когда его коллеги оказывались в затруднительном положении. После проверки аппаратуры бежали обедать, ели на скорую руку - и снова в зал на репетицию. Репетировали бесконечно. У Ани создалось впечатление, что выше всего, выше, чем сам концерт, ценит Скомпский репетицию. Он был абсолютно уверен в своем художественном вкусе и правильности суждений. "Мэтр" делал артистам изысканные замечания, деликатно извинялся, снова поправлял, снова извинялся и говорил, поглаживая пальцем ямочку на подбородке: "А не лучше ли, любезная, так?" Скомпского нельзя было назвать деспотом, любителем поиздеваться над артистами, вынужденными из-за боязни потерять работу терпеть его режиссерскую ограниченность и дурной вкус. Просто он навсегда остался провинциальным актером. И подняться выше этого уровня ему было не дано. Оставшееся время уходило на глажение костюмов и грим. После концерта еще полтора часа собирались, все упаковывали, грузили ящики, курили. Потом полтора часа в холодном автобусе тряслись к "базе". Аня всегда ощущала особую приподнятость после концерта и не замечала неудобств кочевой жизни. В гостиницу приезжали заполночь, когда буфет и ресторан давно были закрыты... xxx Ох уж этот Синдбад-мореход, неутомимый и неунывающий путешественник! В какие только части света не заносила его судьба, каких только чудовищ он не встречал! Роль эту в представлении артистов Вроцлавской эстрады "доверил" себе Скомпский. Он говорил об этой роли так значительно и пространно, что могло создаться впечатление, будто речь идет по крайней мере о шекспировском герое. Но это был самый обыкновенный "капустник", с незамысловатым сюжетом, с песнями и танцами, в котором Синдбад был практически статистом. Вокруг него "раскручивалось" действие. Корабль Синдбада бороздил моря и океаны (в это время свет в зале гасили и все артисты за кулисами старательно изображали свист ветра и грохот океанских волн). Потом Синдбад появлялся в итальянском порту - и сразу же ему навстречу выскакивали танцоры и певцы, пытавшиеся донести до зрителей темперамент итальянцев. Аня больше всего любила именно это место в спектакле. Ей нравились звонкие мелодичные итальянские песенки, которые можно было петь свободно, раскованно... Больше всего хлопот доставляли артистам африканские сцены. Надо было натянуть на себя трико темного цвета и таким образом мгновенно перевоплотиться в темнокожих жителей Эфиопии. Правда, цвет "кожи" мало гармонировал с золотистыми волосами Анны... - Не принимай близко к сердцу, - успокаивал молодую певицу Скомпский, - играй так, чтобы зрители не замечали цвета твоих волос, чтобы они целиком воспринимали твой сценический образ свободной женщины Африки. Он говорил штампами. Но Аня доверчиво слушала его, ни капельки не сомневаясь в справедливости его слов. Она с восторгом изображала латиноамериканок, африканок, китаянок... А под конец "плавания" - русских и полек. Пела русские народные песни задушевно, от всего сердца. Они покоряли Анну мелодичностью, искренностью и глубиной. Иногда Скомпский просил ее задержаться "на минуточку" и порепетировать еще раз "русскую часть". Он старался втолковать ей, как следует "по-настоящему" петь по-русски, звал ее к цыганщине, к неоправданной удали, к надрыву. А ведь песни эти были нежные, сердечные. Иногда ей казалось, что Скомпский просто не понимает смысла произведения. По-русски он говорил хорошо, почти без акцента. Но строчки растворялись в его сознании, оставалась одна только музыкальная часть, которую он трактовал "по-своему", даже не пытаясь вникнуть в суть литературного первоисточника. Аня робко пробовала спорить с режиссером. Скомпский возмущался, стыдил Аню, называл ее упрямицей, которой никогда не стать настоящей певицей, обещал на следующем концерте передать "русскую часть" кому-нибудь еще. И наконец, махнув рукой, отправлялся за кулисы - пить чай с сухарями. Аня всякий раз пугалась: а вдруг он действительно... И сама себе отвечала: "Ну и пусть. Но петь, как учит он, нельзя... Ни в коем случае. Это значит - лишит