нятно без слов, само собой разумелось. Они понимали, что любой из них может оказаться на мушке - любой, как ни тасуй. Об этом старались не думать, но все знали, что они - цель. Это была такая лотерея, особая рулетка, где нет зрителей, все игроки. Кроме проводника, никто из разведчиков не спускался прежде в тоннель метро. Они не знали, что таится в сумрачной глубине, откуда, сверкая, выскакивает поезд. Как пассажиры они что ни день мчались в вагоне, досадовали на станционную толчею в час пик, торопились в поздний час, чтобы поспеть на последний поезд или на пересадку, а иногда в стороне от общей суеты дожидались кого-то в условленное время: метро - удобное место для свиданий. А сейчас они двумя пятерками медленно и настороженно шли друг за другом с интервалом в десять шагов и вглядывались зорко, ощупывая взглядом каждую щель, как научила их война. Город в то лето полнился слухами. Гнетущая тревога растекалась по улицам, заползала в подъезды и подворотни, окутывала дворы, бульвары, парки, проникала в каждый дом и утверждалась прочно, как данная свыше. Никто не в силах был опровергнуть ее, она была сильнее опровержений. Молва кочевала по объятому беспокойством городу, обрастала подробностями, хотя толком никто ничего не знал. Днем тревога гасла в городской толчее, слабела и таяла, хотя угадывалась рядом, за спиной - поблизости и вокруг. К ночи страх овладевал Москвой, город замирал в немом ожидании, цепенел, затаившись в предчувствии неотвратимой беды. ...глинобитный сортир похож на станционный пакгауз, днем людно в прохладном сумрачном каземате, личный состав посиживает со спущенными штанами, покуривает в свое удовольствие, вспыхивают и гаснут сигареты, курцы затягиваются, перемигиваются в полумраке огоньки, жгучий запах хлорки ест глаза, но никто не спешит, чешут языками, не выпуская "калашниковых" из рук. Странная, надо сказать, картина: по нужде с автоматом. Сидят служивые шеренгой на корточках вдоль стены, как курицы на насесте, стволы при себе - смех! Но это только на первый взгляд, на самом деле ничего странного, привыкли, и даже, напротив, странно отправляться в отхожее место безоружным. Без оружия - никуда, без автомата на душе пусто и неуютно, словно тебя раздели догола, привычная ноша - автомат Калашникова. Груз не тяготит рук, вселяет какую-никакую уверенность, без него тоска, сквозняк в груди навылет, шагу нельзя ступить, как калеке без костыля. И долго еще потом, долго вдали от войны рукам чего-то недостает, хватишься иной раз, вздрогнешь, забывшись, кольнет испуг и судорога сведет руку: где автомат? И острый мимолетный страх сожмет сердце. Войну Сергей Ключников вспоминал редко. Самым прохладным местом в гарнизоне был сортир, вынесенный за край плаца, подальше от казармы. Крышу его от солнца прикрывали деревья, толстые глиняные стены удерживали прохладу. Здесь хоть на время можно было укрыться от жары - другого укрытия гарнизон не имел: над раскаленным плацем целый день висел одуряющий зной, солнце прожигало панаму насквозь, и даже ночью в казарме нечем было дышать. В сортире было сумрачно и прохладно. Со временем здесь образовался солдатский клуб. В сортире вели разговоры, делились новостями, читали письма, травили анекдоты, выясняли отношения - да мало ли... Кроме того, здесь укрывались не только от жары, но и от начальства: офицеры имели свое отхожее место на другом краю плаца. Позади сортира тянулся высохший арык, дно которого устилали опавшие листья. За арыком стоял высокий забор, верх его был укутан колючей проволокой и утыкан острыми кольями, днем забор охраняли часовые, ночью обходили усиленные наряды. Снаружи гарнизонный забор окружали громадные голые пустыри. Они напоминали пустыню или лунный пейзаж: мертвая, усыпанная камнями земля, песчаные плеши, и если поднимался ветер, пыль застила солнце. Прежде это место занимала зеленка - густые заросли, кусты, виноградники с упрятанными глубоко под землю от пересыхания родниками и арыками. Это была древняя оросительная система, спокон веку окружавшая кишлаки. Она покрывала целые долины, и при желании по ней можно было добраться из одной области в другую, не выходя на поверхность. С устройством в кишлаке гарнизона зеленку решено было для безопасности убрать. Чтобы противник не мог скрытно подобраться к кишлаку, как объяснили шейхам через переводчиков сведущие политработники. И убрали, конечно, срыли, свели подчистую. Мощные машины проутюжили заросли, родники и арыки, и на глазах у плачущих крестьян превратили цветущую долину в безжизненный пустырь. "Да поймите, мы о вас печемся, о вашей безопасности", - твердили жителям политработники, выполняя приказ о работе с населением, и досадовали на их непонятливость: те никак не хотели оценить заботу. В одну из ночей кишлак исчез. Нет, на месте остались дома, лавки, амбары, дувалы, кузницы, даже мечеть осталась на месте - исчезли жители. Население ушло в горы, только ветхие старики и старухи да немощные калеки, не способные передвигаться, молча взирали из темных дверных проемов. С тех пор гарнизон пребывал при пустом кишлаке, охраняя безлюдные улочки и пустые дома. Начальник гарнизона доложил по начальству, что безопасность обеспечена полностью, в гарнизоне многие получили боевые награды. После демобилизации Ключникова несколько месяцев мучили ночные кошмары. Навязчиво и неотвязно повторялся один сон: черноусые улыбчивые афганцы в длинных белых рубахах, жилетах и шароварах приближались беглым шагом, он же не мог двинуться с места. Они быстро шли тесной толпой - ближе, ближе, он отчетливо видел их смуглые белозубые улыбающиеся лица. Пора было открывать огонь или бежать, но автомат почему-то заклинило - как ни бился, он не мог с ним сладить, а ноги не слушались, и Ключников сквозь сон чувствовал, как твердый ледяной ужас распирает грудь. Он просыпался в холодном поту и долго не мог отдышаться. 2 С обочины колеи ступеньки поднимались в общественные туалеты, расположенные по обе стороны от тоннеля. Вход прикрывали раздвижные решетки, но никто их не запирал, стоило толкнуть, и они разошлись. Туалеты были устроены по всем перегонам на случай войны, ими ведала гражданская оборона: с началом войны тоннели превращались в убежища для населения; туалеты располагались каждые пятьсот метров и были рассчитаны на массовое использование. Першин остановил разведчиков и послал патруль из двух человек осмотреть просторные, облицованные белым кафелем, помещения, откуда доносилось журчание воды: сантехника на секретных объектах была худая, как повсюду в стране. Изготовив автоматы, патруль обошел туалеты, заглянул в кабины, но ничего подозрительного не обнаружил. Першин взглянул на часы: доходил третий час ночи. Уже час почти разведка пребывала в пути, однако хвастать было нечем: половины перегона не одолели. Приходилось осматривать кабельные коллекторы, понизительные подстанции, электрощитовые - любое помещение, какое встречалось на пути. Но нет, никого пока не обнаружили, хотя случалось иногда, забегала в тоннель изредка собака, ненароком залетала птица и уж совсем редко неисповедимо забредал человек. И хорошо еще, если ночью, потому что днем он был обречен: восемьсот вольт в контактном рельсе, а не убьет напряжение, зарежет поезд, токосниматель моторного вагона выступает с двух сторон на четверть метра. Раньше, правда, тоннели строили пошире, на обочине можно было укрыться. По технике безопасности многие линии имели предохранительный мостик - нечто вроде узкой полки, которая тянулась вдоль боковой стены тоннеля. Расположенный на высоте вагонных окон мостик служил для высадки пассажиров в случае аварии, и окажись в тоннеле человек, он мог, стоя на мостике, переждать поезд. Получив задание, Першин стал выяснять, каким способом человек может попасть в систему метро. На станции вход в тоннель стерегли приборы, стоило кому-то направиться туда, срабатывала сигнализация. После закрытия станцию осматривала милиция, однако сведущий человек мог исхитриться и дождаться двух часов, когда снимали напряжение в контактном рельсе и отключали сигнализацию. На перегонах работали ремонтные бригады, сновали дрезины и мотовозы, ходили связисты, электрики, водопроводчики, и человек, имеющий умысел, вполне мог сойти за одного из них и затеряться. Иногда посторонние попадали в тоннель через наземный вентиляционный киоск. Решались на это редкие смельчаки, спуск был сродни сошествию в ад. На ужасном ветру в гуле и грохоте огромных вентиляторов, похожих на авиационные моторы, нужно было спуститься в верхний коллектор, из него попасть в ствол шахты и долго спускаться в бездонный пролет по отвесной стене, вдоль которой тянулась лестница из железных прутьев. При глубоком заложении тоннелей ствол шахты прорезал землю на высоту тридцатиэтажного дома. Как говорится, устанешь падать. Начав спуск, смельчак вскоре понимал, что поступил опрометчиво. В темноте ничего не стоило сорваться, да и вообще, на висячей лестнице всякое могло стрястись: соскользнет ли с перекладины нога, рука ли занемеет, сил ли не хватит или испугаешься высоты - и все, одним жильцом на свете меньше. До нижнего коллектора доползали с трудом, отвесная лестница - это тебе не лифт: от усталости дрожат руки, ноги не держат. Из нижнего коллектора по воздушным каналам можно было попасть в тоннель и даже ниже, на перекачку, в дренажную систему, ветвистую, как лабиринт. Схожий способ существовал для проникновения через силовые и понизительные трансформаторные подстанции: кабельные коллекторы шли во всех направлениях, связывая метро с поверхностью. Першин взглянул на часы: время таяло. В пять тридцать утра в контактный рельс подавали напряжение, звуковая и световая сигнализация срабатывали еще раньше: пора, пора, убирайся восвояси, уноси ноги подобру-поздорову. ...школу Першин закончил в Москве, учился прилежно, каждый из родителей питал надежды, что сын пойдет по его стопам: мама-филолог, папа-математик. О, горе, горе! - горе для семьи, сын приличных родителей математике и филологии предпочел воздушный десант. Виной тому были американские фильмы: кассеты ходили по рукам, он в избытке насмотрелся их на квартирах одноклассников. Ах, как сокрушительны эти мускулистые мужчины, нет им равных в стрельбе, в драке, в благородстве, какая умопомрачительная жизнь, не то, что унылое советское существование. В Рязань, где находилось воздушно-десантное училище, Першин отправился на пароходе. Он мог добраться поездом, но это было скучно: душные переполненные вагоны и мешки, мешки - Рязань возвращалась с добычей после удачного набега на Москву. Уже многие годы владимирские полки, суздальские ратники, смоленские ополченцы и дружины из Калуги, Сергиева Посада, Твери и прочих, прочих мест ходили на Москву, опустошая ее почище монгольской конницы. Соседи ходили на Москву по той простой причине, что родная держава провиант из этих мест доставляла в столицу, и чтобы его отбить, жители с мешками отправлялись в поход. Першин купил билет в четвертый класс, без места, хочешь - в трюме, а хочешь - на палубе. Это было романтично для домашнего сосунка - ни угла, ни крыши над головой, он мнил себя бродягой, искателем приключений. Они отплыли из Южного порта в Нагатине, закатное солнце медью отражалось в окнах уступчатых домов за Москвой-рекой. Редкие пассажиры гуляли по палубе, одинокие женщины за неимением спутников заглядывались на рослого юношу - блондин, верзила, косая сажень в плечах, румянец, кровь с молоком. События показали, что выбор транспорта он сделал правильно: в эту ночь Першин лишился невинности. Одна из попутчиц увела его к себе в каюту, Першин опомниться не успел, как все свершилось. Он едва не сгорел со стыда: "Так ты мальчик?!" - поразилась партнерша, ему было стыдно за свою неловкость и неумение, и потом, после он испытывал радость, что теперь он ровня приятелям, которые донимали его рассказами; да, теперь он был наравне со сверстниками и вместе с ними мог причислять себя к мужчинам. Першин навсегда запомнил ту ошеломительную новизну, какая открылась ему после свидания, но вместе с тем пришли щемящее сожаление и опустошенность. Он запомнил ночную реку, ее лунную рябь, неспешное движение судна, плеск волны в борт, спящие деревни, далекие огни, старые, подступающие к воде заводы Коломны, их причудливые вековые корпуса из кирпича, закопченные стекла, за которыми полыхало и билось пламя вагранок. На исходе ночи они вошли в Оку. Рассветный туман стлался над водой, в его разрывах появлялись и исчезали луга и прибрежные холмы, по берегам стояли немые черные избы. Першин думал о том, как много он узнал за одну ночь и как хорошо, что он уехал из дома: жизнь была внове и сулила новизну впредь. В Ташкент капитан Першин прилетел с кабульского аэродрома на самолете, который в действующей армии прозвали "черный тюльпан". Руку после ранения взяли в гипс, это не помешало командованию назначить раненого капитана сопровождающим - только и забот, что расписаться в накладной за груз: получил, сдал... Грузовой отсек заполнили до отказа, даже крепить груз, чтобы не сдвинулся в полете, не было надобности: гробы стояли тесно, враспор. Капитан всю дорогу не просыхал, сослуживцы снабдили выпивкой, а иначе бы выть и кататься, биться головой, матерясь, и проклинать тех, кто это затеял. Из Ташкента капитана отправили в московский госпиталь - москвич как-никак. После госпиталя он мог выбрать место службы, самое страшное было позади, впереди открылась гладкая накатанная дорога к званиям и чинам. - Хочу демобилизоваться, - заявил Першин в управлении кадров. - Капитан, ты в своем уме?! - удивился кадровик-полковник. - Вполне. А ты? - вежливо осведомился Першин. К тому времени он твердо решил, что пошлет их всех подальше - генералов, болтунов-политработников, лживых и бездарных деятелей, всю эту сучью свору дармоедов и захребетников, которая оседлала страну. ...Лиза была сиротой при живых родителях. Лишь изредка она украдкой встречалась с матерью - тайком от отца. Першин познакомился с ней в госпитале, Лиза проходила студенческую практику на пятом курсе медицинского института. Он отметил ее сразу в стайке студентов, которые в белых халатах слонялись по отделениям в ожидании профессора. Как она двигалась! Точно, расчетливо, но и свободно, раскованно, с поразительной воздушной легкостью; движение доставляло ей радость, и когда она шла, даже издали бросалась в глаза ее пленительная летящая поступь. Першин увидел ее, почувствовал волнение в крови и забил копытом, как боевой конь при звуке трубы. - Доктор! - разлетелся он к ней с загипсованной рукой на отлете. - Мне нужна срочная помощь! - Что с вами? - удивилась юная медичка и глянула на смельчака-верзилу ясными глазами. - Сердце, - показал он здоровой рукой. - Сквозное ранение. - У вас рука в гипсе, - уточнила она диагноз. - Рука - это видимость. У меня душа в гипсе и сердце в крови. Прямое попадание. - Вы офицер? - спросила она невинно и как бы невзначай, хотя и так понятно было: в отделении лежали одни офицеры. - Так точно: капитан! - А шутки у вас солдатские! - обронила она с улыбкой. Он опешил на миг - не ожидал, но про себя отдал ей должное: как умело она отбрила его; Першин был из тех, кто не лезет в карман за словом, но не нашелся - сник и увял: поморгал обескураженно и с кислой улыбкой поплелся восвояси. У себя в роте капитан без устали повторял подчиненным, что самое пагубное на фронте - это недооценить противника, не рассчитать своих сил. Да, он недооценил ее, понятное дело, обманчивая внешность, легкомысленный вид: туфельки-шпильки, подведенные глазки, губки накрашены, юбчонка-мини, резвые ножки напоказ. Не мудрено, что капитан очертя голову, как гусар, кавалерийским наскоком кинулся на приступ. Он рассчитывал на быстрый и легкий успех, получив отпор, раздосадованно побрел в палату, чтобы в тишине пережить позор. По правде говоря, он напрасно себя ругал. Ее внешность кого угодно могла ввести в заблуждение, всякий сказал бы: вертихвостка! И был бы прав: Лиза с детства занималась художественной гимнастикой. Вот откуда этот плавный летящий шаг, гибкая воздушная легкость, эта пленительная, вкрадчивая и дерзкая поступь, счастье движения... Глядя на нее, любой человек сам испытывал радость, что может двигаться - способен, не обделен; в ее исполнении это был высший дар, которым Бог наградил живое существо. А талия, осиная талия, смотреть больно и страх берет: не переломилась бы. Вот что значит изо дня в день, из года в год подневольный режим, каждый грамм на счету. В ее походке отчетливо сказывался балетный класс: упражнения у станка, спина, осанка... И ничего больше не надо, только бы смотреть, как она двигается: нет зрелища заманчивее, чем птичий полет. Вскоре она и сама пришла в палату с лечащим врачом, который представил ее раненым: это уже была судьба. Она подробно расспросила его - собрала анамнез, осмотрела, обследовала. Теперь они встречались каждый день: обходы, перевязки... И неизбежно они заговорили о войне. Першин дал волю языку, особенно досталось большим генералам, которым вздумалось поиграть в солдатики и которые понятия не имели, во что ввергли людей. - Была тихая страна, мирная граница. Нет, решили революцию устроить. Неймется им. Привыкли всюду со свиным рылом в калачный ряд. А ислам - это что? Улей! Сунули головешку, вот и получили. Я бы этих генералов - рядовыми, на передовую! Чтобы поняли, что затеяли! - Мой отец генерал, - бесстрастно сообщила Лиза. - Кто? - спросил Першин, и, услышав, осекся: ее отец был одним из заправил, большой генерал, высокий начальник. - Извините, - криво усмехнулся Першин. - Я не знал. - Не имеет значения, - успокоила она его. Но имело, имело это значение, во всяком случае, для него. За минувшие дни она пришлась ему по нраву: мы все - соловьи и слабы на внимание, стоит кому-то выслушать нашу трель, и готово, берите нас голыми руками. И как трудно, как тошно расставаться с иллюзиями, но приходится, приходится, что делать. "Нарвался", - думал Першин, испытывая горечь утраты. Да, знакомство было приятным, но, к сожалению, коротким. Он не охотник до генеральских дочерей, не рвется к полезным знакомствам. - Я слушаю, продолжайте, - напомнила она как ни в чем не бывало. Но было поздно. Трубы уже сыграли тревогу, с цепным лязгом взмыл вверх подъемный мост, наглухо захлопнулись створки ворот, и дозорные на сторожевых башнях пристально обозревали местность. - Хватит на сегодня, - с легкой усмешкой отказался Першин. - Я и так наговорил вам много обидного. - С чего вы взяли?! - как будто с искренним и похоже, с неподдельным недоумением воззрилась она на него. - Думаю, вам не очень приятно это слушать... - Почему? Вы ведь сказали то, что хотели? - Сказал... - Тогда в чем дело? А и впрямь - в чем? Как объяснить ей, что не тот она собеседник, не о том они толкуют? Ах, как славно все началось: гусарский шик, кавалерийская атака, гарнизонный флирт!.. Жаль, жаль. Как обманчива внешность: неужто такие веселые дерзкие ножки уживаются с интересом к чужим горестям? Полноте, барышня, поищите развлечения в другом месте. - Что-то я сегодня притомился. - Першин устало вытянулся на кровати. - Что стряслось? - спросила она строго, и даже металл почудился ему в ее голосе. Да, надо отдать ей должное, присутствовало в ней что-то жесткое, какая-то несовместимая с внешностью твердость, словно в характере у нее было добиваться своего. Ладно, будет, иди отсюда, беги в свои генеральские дома, на свои генеральские дачи, ешь свои генеральские пайки, флиртуй с генеральскими сыновьями. И не смотри так, здесь не подают. - Может, я для вас недостаточно глупа? - спросила она с едкой презрительной усмешкой. - Вам чего-нибудь попроще? О, хороший вопрос! Видно, задело за живое, но голова явно на месте и присутствует в ней живая мысль. Для генеральской дочери и при такой внешности излишний груз. Да, кажется, обременили барышню извилины - большой порок, большой... Она явилась на другой день злая-презлая, явилась - не запылилась, злость так и светилась в ее глазах. Конечно, обращение задело ее за живое, но понять можно: кому по нраву, когда тебя отвергают? Она вся была, как натянутый шелк, - тронь, посыпятся искры, но вместе со злостью угадывалась решимость: что-то гимнастка надумала и не собиралась отступать. В злости она была загляденье: собранная, сосредоточенная, но и на взводе, словно идет чемпионат и ей вот-вот на помост. Впрочем, мастер спорта как-никак. И мысль в глазах, даром что генеральская дочь. - Вот что, - сказала она вздорно и с нарочитым капризом. - Ваши отношения с генералами - это ваше личное дело, меня это не касается. И не впутывайте меня, я здесь ни при чем. А практику мне не срывайте, у нас зачет на носу. И была права, он признал, крыть оказалось нечем. К тому же еще на заре эпохи один большой знаток изрек: "Сын за отца не ответчик". Дочь, надо думать, тоже. При всем своем кокетстве и насмешливости Лиза обладала холодным трезвым умом. Першин потом не раз убеждался, как она умеет настоять на своем: если ей надо было, она не отступала, добивалась настойчиво, пока не достигала цели. Трудно было предположить в хрупкой грациозной девушке такую волю и такую решимость. Они беседовали каждый день, но палата была на троих - чужие уши, любопытные взгляды; они стали посиживать в укромных углах. Она таскала ему передачи, подкармливала с домашнего стола, и Першин не сопротивлялся, съедал, потому что госпиталь - он госпиталь и есть: для десантника хватит лишь не умереть от голода. Поначалу его часто навещали мать и отец. Им это было невподым, ехали через весь город, отпрашивались с работы. Вскоре они поняли, что сын в надежных руках, пропасть ему не дадут, и отступились, доверили ей, а сами приезжали по выходным, после рынка. Лизе нравилось его кормить, она сидела рядом и смотрела, как он ест. Его аппетит завораживал ее, повергал в немое восхищение. Давно известно, что ничто так не влюбляет женщину, как возможность накормить: предмет заботы неизбежно становится любимым. Аппетит Першина сразил ее окончательно. Иногда его разбирал стыд за свою беспринципность - жирует на генеральских харчах, но Лиза опровергла его в два счета: - Это входит в лечебный процесс, - заявила она решительно и даже прошантажировала слегка. - Если ты не пойдешь на поправку, я не получу зачет. Она в момент отбила у него охоту голодать по политическим мотивам, из-за неприязни к генералам, тем более, что сами генералы ели не задумываясь. Зачет она сдала. Першин вместе с ней трясся в коридоре у дверей профессорского кабинета, вполголоса бубнил угрозы: если ей не поставят зачет, он покажет в натуре, что такое действия штурмовой группы при контакте с противником. ...тоннель впереди изгибался плавной дугой и исчезал за поворотом. На плане каждый тоннель напоминал дерево: коридоры уходили в разные стороны, как ветки от ствола, и снова ветвились, проследить их до конца было трудно. Вместе с проводником Першин прошел один из коридоров, увешанный кабельными кронштейнами и пучками проводов, время от времени коридор менял направление, потолок снижался, приходилось нагибаться, но они продолжали движение, пока не уткнулись в решетку. Фонарь осветил бетонную камеру, увешанную кабелями, которые исчезали в новом коридоре; можно было жизнь потратить, чтобы пройти все ходы из конца в конец. Под землей Москва была причудлива и разнообразна, как на поверхности. Першин понял это, разведав многие тайные спуски, подземные ходы монастырей и церквей, склады, амбары, винные погреба, катакомбы на месте древних каменоломен, откуда первые жители брали камень на строительство города; он по крохам собрал сведения о новострое - секретных сооружениях госбезопасности, армии и прочих ведомств, каждое из которых имело под землей центры управления и связи, бункеры для начальства, комфортабельные убежища, не говоря уже о целой системе транспортных тоннелей, ведущих из центра Москвы на окраины и дальше, за город. Получив задание, Першин стал искать людей, способных пролить хоть какой-то свет. Толком никто ничего не знал, но со временем из слухов, сплетен, разговоров и архивов стала складываться общая картина. Геологи, маркшейдеры, связисты угадывали некое соседство - обширные пустоты, металл, вибрацию, излучения, источники которых таились под землей. Что-то существовало там, на большой глубине, какой-то скрытый мир, не просто существовал, а жил - дышал, нуждался в воздухе, воде, электричестве, непонятное движение происходило там, и какие-то люди исчезали и появлялись тайком от чужих глаз. Похоже, под землей существовала сеть тоннелей, не уступающих в размерах городскому метро. "Второе метро" - называли эту сеть собеседники, название то и дело мелькало в разговорах, и выходило, что под известной системой метрополитена находится другая, секретная. Поверить было трудно, но старики, с которыми беседовал Першин, стояли на своем. - В сорок первом на ноябрьские праздники собрание проходило в метро! Там был Сталин! - запальчиво повысил голос старик, раздосадованный, что ему не верят. - Знаю. Это все знают, - подтвердил Першин. - Станция "Маяковская". - А прибыл он с охраной из тоннеля. До этого был в ставке. - Да, на Мясницкой. Желтый особняк, шесть колонн, наверху мезонин, фронтон. Перед зданием сквер, решетка... - А в подвале ход в тоннель и на станцию! - торжествующе объявил старик. - Есть еще ветка. Кремль - Внуково! И в Шереметьево! Першин слышал об этом от разных людей, многие утверждали, что высокопоставленные лица неожиданно и загадочно возникают в аэропорту перед отлетом самолета, никто не видел прибывших машин, кортежа, свиты... Однажды к Першину привели старика, который рассказал, что в молодости, когда он был маркшейдером, строил тоннель из Кремля на дачу Сталина; по рассказу выходило, что тоннель рассчитан на двустороннее автомобильное движение. Рыская по дворам, пустырям и задворкам в центре Москвы, Першин день за днем открывал для себя замаскированные копры с подъемными механизмами, скрытую вентиляцию, складированное шахтное оборудование, упрятанные в дома трансформаторы, от которых вниз уходили кабели. Подозрение вызывал Кривоколенный переулок, где рядом с домом поэта Веневитинова, у которого здесь бывал Пушкин, за железными воротами стоял шахтный копер. Ход под землю существовал и в Лучниковом переулке, где высокий глухой забор с проволочной сеткой и сигнализацией ограждал старые таинственные дворы, дома и задворки. Тоннели соединяли глубокие подземелья на Старой площади, где располагались многочисленные бункеры коммунистической партии, с подземными сооружениями Лубянки и Кремля. Першин проник в широкий, светлый, окрашенный белой эмалью тоннель, который проходил рядом с перегоном Кузнецкий мост - Китай-город: иногда по ночам в тоннеле метро раздвигалась ложная стена, из залитого светом тайного тоннеля подходил мотовоз, принимал из метро загадочные ящики без маркировки и уходил, медленно удалялся, исчезал в сверкающей белизне, как парусник в освещенном солнцем море. Стена въезжала на место, вновь тускло горели фонари, и нельзя было заподозрить, что рядом существует праздничный чертог - подозревать было невозможно. Сокрушительное впечатление оставляли многоэтажные подземные сооружения Лубянки, способные выдержать прямые попадания многотонных бомб и даже ядерный удар. Вся земля в центре была изрезана на разных уровнях, весь огромный Сретенский холм, в междуречьи Неглинки и Яузы - один из семи московских холмов был пронизан служебными тоннелями и переходами, связывающими огромные залы, бункеры, центры управления, склады и прочие помещения. В это трудно было поверить, но Першин добыл подтверждение: по соседству с пыльными сумрачными тоннелями городского метро существовали невероятные и неправдоподобные ухоженные подземелья. "Впрочем, почему невероятные и неправдоподобные? - думал Першин. - А тайные магазины? А санатории, больницы, дачи? А детский сад с бассейном в Малых Каменщиках?" Он подумал о пешеходах, что торопятся мимо Политехнического музея и памятника героям Плевны у Ильинских ворот, о стариках и влюбленных, посиживающих на живописном бульваре Старой площади, - никто из них не подозревал и не догадывался даже, что находится под ногами. То был подземный город со своими родниками, артезианскими скважинами, электростанциями, улицами, площадями и переулками, настоящий город, который при желании мог отвергнуть наземную Москву, закрыть наглухо герметичные двери и ворота, включить гидравлические запоры и отрезать, отстранить себя от поверхности, прервать все связи и жить самим по себе, отдельно, на глубине, а запасов пищи на складах там могло хватить на долгие годы. Со временем о подземном городе забыли бы даже те немногие, кто знал, куцые сведения затерялись бы в секретных архивах, он исчез бы для всех, как древние города в толще земли, и память о нем поросла бы быльем. С той лишь разницей, что древние города давно умерли, а этот продолжал бы жить, не выдавая себя ничем. "Несчастные наши налогоплательщики, - думал Першин, - вот почему метро себя не окупает. Какая казна это выдержит?" Фонари освещали круглое нутро тоннеля, цепь их уходила вперед и исчезала за плавным поворотом. Разведка продолжала движение, спереди доносился тугой хриплый рокот, лица обдувал устойчивый ветерок; по мере движения ветер и шум усиливались, отряд приближался к вентиляционной шахте. Летом воздух брали с поверхности через входные двери станций, гнали вниз, в тоннели, и удаляли через шахты на перегонах; зимой и осенью воздух поступал в тоннельные шахты, по пути нагревался и на станцию подавался теплым, чтобы уйти наверх, как пассажир - через дверь. Иногда режим вентиляции менялся в течение суток в зависимости от погоды, но обычно по ночам воздух с поверхности брали через тоннельную шахту. В рабочее время, кроме вентиляторов, воздух гнали сами поезда - поршневой эффект, как говорили инженеры. Першин приказал усилить наблюдение, разведчики в любой момент готовы были принять бой. Правда, никто из них в тоннелях не воевал, до сих пор в метро еще не случалось боя, не было ни пальбы, ни нападений - тишь, покой... Вот только страх окутывал Москву, как густое радиоактивное облако, ядовитый страх, который пропитал каждый камень, проник в каждую щель и травил людей. Казалось, они готовы к любой неожиданности. И все же первая неожиданность застала разведку врасплох: внезапно что-то переменилось, разведчики не сразу поняли, что стряслось. В тоннеле стало вдруг тихо, неестественно тихо, тишина ударила в уши, и стало легко, каждый почувствовал облегчение, словно с головы сдернули тугую повязку. Спустя несколько секунд увял дующий в лица ветер, и до всех разом дошло: кто-то отключил вентиляцию. Все невольно остановились и мгновенно изготовили оружие, Першин даже команду не успел подать. ...полная луна отражалась в плоской чаше бассейна, отрытого на месте взорванного храма. Яркое отражение было как горящий зрачок в глазнице: гигантское немигающее око, взирающее посреди города вверх. В этот час тяжелая туча наползала на Москву с Воробьевых гор. По мере ее движения мерк лунный свет, точно кто-то затягивал над городом плотную штору - Москву наполнял мрак: ни один фонарь не горел на улицах и площадях. Непроглядная темень разлилась по набережным и бульварам, окутала Боровицкий и ближние холмы - Тверской, Сретенский, Таганский, повисла над Остожьем, Китай-городом и Зарядьем, накрыла Замоскворечье, Старые Сады и Воронцово поле; мрак навалился на Белый город и Разгуляй, заволок Ивановскую и Швивую горки, Гончары и вдоль Яузы потянулся в Немецкую слободу. Необъятная туча затягивала луну, и мгла, разрастаясь, обложила весь Скородом или Земляной город, текла к заставам и дальше, за Камер-Коллежский вал. Вместе с мраком невероятная тишина упала на Москву в тот же час и улеглась повсеместно, как тяжелый гнет. Вся Москва утопала в тиши и во тьме, лишь над Волхонкой в туче образовалась брешь, сквозь которую сияла, отражаясь в бассейне, луна. Окажись там кто-то - случайный прохожий, к примеру, ему стало бы не по себе. Среди разлитого повсюду непроницаемого мрака желто-зеленое свечение воды в бассейне могло любого встревожить: место было отмечено грехом и подвержено влиянию темных сил и луны. 3 Церковь Успения Богоматери на Городке была заметна еще от станции. Издали открывались заливные луга, речные отмели, крыши и палисадники Посада и холмы на излете взгляда, поросшие высокими корабельными соснами, над которыми высился светлый шлем Успенского собора, и горел в ясной солнечной высоте золотой крест. Каждую неделю Ключников приезжал домой на побывку. Темный деревянный родительский дом стоял над глубоким оврагом, внизу с кротким плеском бежал застенчивый безымянный ручей. В изрезах увалов ручей умолкал и стоял неслышно в мелких прозрачных заводях, где стеблистая подводная трава плавно колыхалась в невидимом течении воды. За домами лежала маленькая горная страна, по склонам холмов и оврагов живо петляли вверх-вниз бойкие тропинки, длинные тягучие изволоки сонно тащились в глубину леса. Сергей любил шастать по округе, время от времени ему взбредало в голову сбегать без дела в затерянное среди лесной глуши Дютьково или в раскинувшуюся привольно в долине Саввинскую Слободу. Чтобы попасть туда, нужно было покружить по холмам и оврагам, перейти узкие бревенчатые мостки над ледяной незамерзающей речкой Сторожкой, которую старожилы называли Разводней. Поговаривали, что в ее верховьях водятся бобры; зайцев Ключников встречал не раз. Он любил бродить по валам древних княжеских укреплений, где на склоне стоял колодец со студеной водой, от которой в знойный день ныли зубы. С высоты Городка распахивалась неоглядная даль, над деревьями поднимались монастырские купола, и река плавно кружила среди лесов и лугов, как широкое светлое полотно, брошенное в траву. Странное дело: уж казалось бы, давно все исхожено, с рождения знакомо, но всякий раз мнилась здесь некая загадка и тянуло, тянуло неудержимо, а уедешь, так и вовсе невмоготу. Особенно остро Звенигород вспоминался в Афганистане, когда Ключников сидел в засаде. Группу посылали в горы на перехват каравана, день-два-три, а то и неделю они таились в укрытии над горной тропой и ни куревом, ни звуком, ни лишним движением нельзя было выдать своего присутствия. Караван обычно сопровождали самые искусные стрелки, в темноте они стреляли на звук с обеих рук без промаха. Моджахеды знали все горные тропы, уступы, карнизы, пещеры, а там, где не было троп, они устраивали на отвесной стене овринги - плетенные висячие тропы из лозы, подвешенные на вколоченных в трещины кольях. Выдать себя в горах ничего не стоило. Моджахеды обладали острым слухом и зрением, хорошо видели в темноте, а некоторые имели нюх сродни собачьему, и бывало, подует встречный ветерок, они тотчас учуют запах неверных. Даже добраться до места стоило огромного труда, без особой выучки никому не под силу. Марш-бросок по горам с полной выкладкой в темноте - ночь напролет без привалов, беглый шаг, а командир поторапливает - быстрей, быстрей! - кровь из носа надо успеть затемно, иначе операция сорвана и самим головы не сносить. И вот уже нечем дышать, пот заливает глаза, груз давит к земле - оружие, харч, гранаты, запасные магазины - все на себе, в группе два ручника [ручные пулеметы], медицинская сумка, альпинистское снаряжение - неподъемная ноша, все на себе, не видно ни зги, а дорога такая, что одно неверное движение, и тебя никто не найдет, кроме шакалов и орлов-стервятников, поэтому кое-где идут в связке, темень кромешная, глаз выколи, но идешь, идешь из последних сил, чтобы успеть до рассвета. И если повезло, доберешься без приключений и ждешь, ждешь, весь внимание, нервы напряжены, днем нет спасения от жары, солнце припекает, мозги плавятся, ночью замерзаешь - горы, мороз, но ждешь, потому что другого не дано. В такие минуты он вспоминал Звенигород, знакомые с детства места, и тугая смертельная тоска неизлечимо саднила в груди, будто сунули туда штык и забыли. На перехвате каравана в горах пленных, как правило, не брали, если на то не было особого приказа. Ударяли разом по каравану из всех стволов и били без остановки, пока не замирало все, и даже малого движения было не заметить. И как же гнусно, как отвратно было на душе потом: все эти люди, лежащие в разных позах, там, где их настигла смерть, могли жить, как жили прежде, если бы он сюда не пришел. ...Галя встречала его на станции. Он позвонил домой из Термеза и добирался на перекладных. Она не знала, какой электричкой он приедет, и поджидала его с утра. Когда Ключников увидел ее, он не поверил глазам: не могло быть, чтобы после двух лет отсутствия встретить на дороге ту, по которой иссохся весь. Он решил, что она по своей надобности едет в Москву и ждет электричку. Но она ждала его, забежала накануне к родителям и день провела на станции, встречая подряд все электрички из Москвы. Они не виделись два года и без раздумий отправились в санаторий, где Галя работала медсестрой, сменщица пустила их в пустующую палату. Дома за накрытым столом томились гости, исходили слюной, курцы толклись на крыльце, поглядывали на улицу и на свое отражение в бочке с дождевой водой. Сергей и Галя пришли вместе, когда гости заждались и уже не надеялись: началось позднее застолье, Галя сидела рядом за столом как законная жена - мать изревновалась. Они сошлись еще в школе, в десятом классе, Галя жила по соседству в таком же старом срубе под железной крашенной крышей. Они легли в Новый год, уснули вместе под утро, а когда проснулись, все уже знали, вся родня, Звенигород - город маленький. Сойдясь, они уже не смотрели по сторонам, - ни он, ни она. Их повсюду видели вместе и даже на тренировках по борьбе в местном "Спартаке", куда он ходил по вечерам три раза в неделю, она ожидала его - летом на улице, зимой в холле у входа в раздевалку. Сергей успел сдать экзамены в институт и проучился немного, потом его призвали в армию - тогда студентов брали - и послали в десантные войска. Как она его ждала! С его отъездом, точно штору задернули в светлой комнате, день превратился в сумерки. Галя даже на танцы перестала ходить, подруги решили, что она заболела. С ее внешностью странно было хранить такую верность: стройная блондинка на хороших ногах, чистая гладкая кожа, которая, казалось, светится в темноте, и Сергей изнывал два года, вспоминая подробности свиданий. Он вспоминал ее тело, минуты страсти, вожделение изнуряло его, хотя с чего, казалось бы: их часть, как всю сороковую армию в Афганистане, держали впроголодь. "Зачем я здесь?" - думал он, озирая иссушенную солнцем землю, каменистое нагорье, за которым поднимались горы. И почти неизбежно вспоминался Звенигород, сочная зелень окрестных лесов, церкви на холмах, их яркая белизна на солнце среди деревьев. Для встреч