акторов в зависимости от того, куда его влекла "партийная совесть", обращался к той цековской "крыше", которая ему больше подходила. Однако после дерзости, которую позволила себе "Советская Россия", он решил положить конец этому "перестроечному плюрализму". "Разделенный на Лигачева и Яковлева Суслов" был вновь воссоединен, и на эту роль определен один из самых верных Горбачеву людей в ЦК Вадим Медведев. В то же время, вопреки ожиданиям "яковлевского крыла", жаждавшего реванша, голову Лигачева им не подарил. "Егора надо отодвинуть от идеологии, но сохранить в руководстве, - говорил Михаил Сергеевич, исходя, видимо, из того, что человека с его взрывоопасным потенциалом безопаснее держать при себе, чем дарить еще одного (после Ельцина) лидера своим оппонентам теперь уже с другого берега. Вопрос о председательстве Лигачева на Секретариатах генсек тоже решил по-своему: вместо того чтобы заменить Егора Кузьмича другим "вторым" секретарем, он попросту вытащил из-под него кресло, практически ликвидировав Секретариат как "класс". Величественная и незыблемая Инстанция отныне перестала приводить в трепет государственный аппарат. Тем самым устранялся и повод для конфликтов между Лигачевым и Рыжковым, поскольку премьер, проникнувшись духом провозглашенной экономической реформы, все более болезненно реагировал на лигачевские претензии осуществлять партийное руководство экономикой. И хотя с помощью этой операции формально самолюбие Лигачева было пощажено, кара за оскорбительный выпад против генсека на партконференции оказалась жестокой: Егору Кузьмичу было поручено курировать советское сельское хозяйство. Только Горбачев, сам прошедший через это испытание, мог уготовить такой отравленный подарок для своего еще недавно ближайшего сподвижника. Неудивительно, что в последующие месяцы отношения между бывшими соратниками начали заметно ухудшаться. Их встречи, все более и более редкие, утратили прежнюю доверительность. Лигачев считает, что Михаил Сергеевич попал под вредное влияние Яковлева и его единомышленников. Во время одной из таких встреч, когда в перерыве между заседаниями Съезда народных депутатов СССР они шли по дорожкам Кремля, он предостерег генсека: "В вашем окружении есть непорядочные люди. Они погубят вас". Однако все чаще и в публичных выступлениях, в частности в ходе избирательной кампании 1988-1989 годов, Егор Кузьмич давал понять, что истинный объект его критики - не привычные мишени - Яковлев и Шеварднадзе, а еще недавно неприкасаемый лидер Перестройки. Начавшаяся двадцать лет назад во время поездки в "нормализуемую" Чехословакию дружба этих выращенных в одном партийном инкубаторе регионных секретарей закончилась публичным противостоянием на XXVIII съезде КПСС, где Горбачев в лицо сказал Егору Кузьмичу, что не хочет видеть его своим замом. Когда в дни работы съезда они случайно столкнулись в фойе Кремлевского дворца, Горбачев сказал: "Знаешь, Егор, я голосовал против тебя". "А я в 85-м, когда выбирали генсека, голосовал за вас, Михаил Сергеевич", - парировал Лигачев. Следующая их встреча состоялась уже много позднее - в другую эпоху: бывших No 1 и No 2 уже не существующей КПСС в 1995 году пригласили на конференцию в Геную. Горбачев, желая, видимо, окончательно завершить затянувшийся политический спор между двумя бывшими лидерами, победителем из которого вышел третий, в ответ на колкость Лигачева, задал вопрос: "А зачем вам понадобилась Российская компартия, Егор Кузьмич? Не для того ли, чтобы противопоставить партию мне?" На что тот, подтверждая горбачевскую характеристику "прямого" человека, честно ответил: "Чтобы оказать сопротивление политике, которую проводили вы и ваше окружение, Михаил Сергеевич!" ПОБЕГ НА ВОЛЮ Возобновившаяся сразу после XIX партконференции идейная конфронтация внутрипартийного руководства показала, что, несмотря на формальный триумф Горбачева, о внутреннем единстве в партии придется забыть. Ликвидация Секретариата, подлинного "теневого советского правительства", была осуществлена, разумеется, не только для того, чтобы отодвинуть на второй план Лигачева. Эта, казалось бы, исключительно аппаратная революция несла важнейшую политическую нагрузку: впервые со сталинских времен ЦК переставал быть директивным органом, а сама КПСС - фактически верховной "силовой структурой" советского государства. Генсек, несомненно, сознавал, что, выбивая из рук партийной бюрократии это орудие, он подрубает сук, на котором сидел и сам. Вряд ли поэтому можно считать случайным совпадением, что сентябрьский Пленум ЦК 1988 года, созванный сразу после его возвращения из отпуска, рекомендовал избрать Горбачева на освободившийся после отстранения Громыко пост Председателя Президиума Верховного Совета. И хотя внешне все выглядело так, будто после нескольких лет "игры в демократию" он вступил на привычный путь соединения высших партийных и государственных чинов (как было с Брежневым, Черненко и Андроповым), в данном случае ситуация была принципиально иной. Приобретя новую должность, он делал первый шаг к своему высвобождению из объятий родной партии и ее Политбюро. Значило ли это, что В.Фалин, заподозривший Горбачева в намерении "низвергнуть строй, а не реформировать его", был прав, и что уже тогда генсек под влиянием Яковлева сделал для себя окончательный вывод: "недомогание партии перешло, - как он напишет позднее, - в неизлечимую болезнь"? И что соответственно единственным путем спасения реформы (и его собственного, как руководителя страны) становится подготовка "побега на волю" - к статусу избранного вначале парламентом, а впоследствии всенародным голосованием национального лидера? Иными словами, бегства от постоянно преследовавшего призрака хрущевского "увольнения" на очередном Пленуме ЦК. Или все-таки, в то время, даже стремясь ускользнуть от одной - номенклатурной партии, Горбачев был искренен в своих попытках дать политический шанс "второй" - партии рядовых членов, тех, кто продолжал верить словам о социализме, его высоких целях и нереализованных возможностях и поэтому поверил в перестройку? Поведение Горбачева в последующие за партконференцией месяцы показывает, что внутренне он еще не был готов расстаться с идеей обновления партии. Иначе не продолжал бы упрямо, даже вопреки логике и требованию Российской компартии, усиливавшей реваншистскую активность, отвечать на "мольбы" своих советников поскорее расстаться со своим партийным саном односложным - "Еще рано". Не стал бы так радоваться, что среди избранных на I Съезд народных депутатов СССР доля членов партии достигала 85 процентов. Это было даже выше устанавливавшейся прежде квоты для "блока коммунистов и беспартийных". Этим аргументом отбивался он сразу после выборов народных депутатов в марте 89-го от нападок членов Политбюро, разъяренных тем, что 30 секретарей обкомов и крайкомов, а в целом 20 процентов секретарей парторганизаций были забаллотированы. "Многие воспринимали это как конец света", - вспоминает Михаил Сергеевич. А тот факт, что в Ленинграде избиратели осмелились прокатить первого секретаря обкома, кандидата в члены Политбюро Ю.Соловьева, некоторые называли очередной (после Октября 17-го) питерской революцией. Тогда ему казалось, что разбуженная им "вторая" партия, пройдя через демократические выборы, выйдет на белый свет, как сказочный Иванушка, не сварившись в кипящем котле перестройки, а омоложенной и похорошевшей. Вымученное избрание Ельцина в Верховный Совет на "подаренное" А.Казанником место представлялось тогда весьма "полезным", поскольку оттеняло его собственный триумф. Став Председателем Верховного Совета, он отныне был избавлен от обременявшего его "юридическую совесть" нелегитимного статуса лидера партии, узурпировавшей власть. Политический календарь страны больше не определялся партийными датами пленумов и съездов, а следовал ритму жизни возрожденного им парламента... Однако надежды генсека на то, что не только ему самому, но и всей партии удастся прижиться в новом политическом грунте, быстро развеялись. Подобно пальме в гаршинском рассказе, на свою беду пробившей крышу оранжереи, чтобы вдохнуть свежего воздуха, и оказавшейся на морозе, не приспособленное к открытой политике реликтовое партийное дерево начало желтеть и чахнуть. Генсек, продолжавший окучивать и поливать его, лишь задним числом признал, что "авторитет КПСС рухнул, как только люди поняли, что господство партии больше не подкрепляется насилием". Попытки расшевелить фракцию коммунистов на Съезде народных депутатов и в Верховном Совете закончились неудачей. Представлявшие партию его надежд депутаты, осознав, что мандатами обязаны самим себе и своим избирателям, а не Отделу оргпартработы ЦК, утверждавшему списки будущих избранников народа, начали разбредаться по двум противоположным лагерям: одни, подчиняясь генетическому коду, двинулись к традиционалистам и охранителям коммунистической ортодоксии, другие в отсутствие брачных предложений от своего генсека присоединились к "яростным" радикал-демократам, которых сам Горбачев сравнивал с фракцией "бешеных" в Конвенте времен Великой французской революции. Правда, тогда не только Горбачев, но и такие, не связанные с партией трибуны демократического крыла парламента, как Алесь Адамович, еще были готовы поверить в возможность чудесного перерождения КПСС. "Обновление партии необходимо, - обращался известный публицист и общественный деятель в те дни в письме генсеку. - Время покажет, найдется ли у нее внутренняя демократическая энергия, чтобы совершить прямо-таки вулканический выброс из самых глубин партии туда, наверх к Горбачеву". Вулкан не проснулся. Уже через несколько месяцев после выборов, которые должны были сыграть роль адреналина, введенного в остановившееся сердце пациента, Горбачев пришел к выводу, что "никакие выдумки и ухищрения, включая допуск фракционности, не могут служить надежной гарантией против обюрокрачивания, окостенения". "Всего лишь" за пять лет, прожитых в перенасыщенной грозовым озоном атмосфере перестройки, лидер партии, безраздельно правившей в советской России с ленинских времен, пришел к выводам, перечеркивавшим модель исторического развития, которой более 70 лет следовала его страна. Если бы в годы своей учебы в университете он не изучал труды Монтескье и текст американской конституции, можно было бы предположить, что он самостоятельно, "стихийно" открыл ценность и универсальную применимость принципов разделения властей и системы властных сдержек и противовесов. Отныне во взаимоотношениях генсека со своей партией превалирующей функцией становится "сдерживание монстра". Правда, удавалось ему это все хуже и хуже. На пленумы ЦК он приходил с тоской и обреченностью мужа, вынужденного из-за детей и сообща нажитого имущества возвращаться в дом к опостылевшей жене. Его первоначальное окружение все больше играло для него роль своеобразного защитного слоя, который, сгорая в плотных слоях атмосферы, призван предохранять от слишком высокой температуры спускаемый аппарат с пилотом. А.Яковлев, не раз становившийся жертвой этой тактики, признает за Горбачевым, как за любым крупным государственным деятелем, право на "двойственность", без которой, по его мнению, вообще бы многого не было - ни комиссии по 1939 году, ни Комиссии по реабилитации жертв сталинских репрессий. "Он точно действовал, хотя по некоторым вопросам хотел быть в стороне. Если хорошо пойдет, можно присоединиться, не получилось - можно виновника найти. Ничего плохого для политика в этом я не вижу, - замечает Александр Николаевич, - я просто констатирую, что так было". Его сменявшим друг друга сподвижникам выпала не слишком благодарная роль прикрывать, иногда ценой собственной карьеры или репутации, лидера Перестройки. Такое, конечно же, не могло доставлять удовольствие. Многие болезненно реагировали на то, что, подставляя их под обстрел, сам он пережидал наиболее кризисные моменты "в тени" и не торопился публично вступаться за своих соратников, иногда отводя им роль "камикадзе". Особенно уязвленными чувствовали себя те, кто обоснованно или нет претендовал не только на служебную и политическую близость к Горбачеву, но и на личные дружеские отношения. Примечательно, что в "предательстве", а то и в "измене", в том, что он вовремя не поддержал, не защитил от несправедливых атак, не заступился, не прикрыл в разных - иногда политических, а иногда личных - коллизиях, его обвиняли самые разные люди: Лигачев и Рыжков, Яковлев и Фалин, Лукьянов и Крючков и даже Янаев, угодивший в анналы истории в значительной степени по прихоти Горбачева. У каждого из них, подчеркнем еще раз, к когда-то "дорогому Михаилу Сергеевичу" был свой список претензий. Лигачев помимо "оппортунизма и ревизионизма" не мог простить, что Горбачев не защитил его от наветов со стороны следователей Гдляна и Иванова, обвинивших его в коррупции в связи с расследованием "узбекского дела". "Нет Ленина, - вздыхал Егор Кузьмич, - он всегда защищал от нападок тех, кто рядом с ним работал". Шеварднадзе переживал из-за того, что Президент СССР так легко отдавал его на растерзание военным и другим критикам их общей внешнеполитической линии, не поддержал публично в ходе обсуждения тбилисского кризиса. И он, и Яковлев безуспешно искали управы на Лигачева, который, не стесняясь, во всеуслышание обвинял их в предательстве. Фалин уличал его в политическом "нарциссизме", "звездной болезни". У Яковлева, утверждающего, что "в личном плане обижаться ему на Горбачева грех", были особого рода претензии: став членом Политбюро, он, как выясняется, был уязвлен тем, что генсек не доверил ему выступить с ритуальным докладом на очередном ленинском юбилее, вроде того, с каким тот сам выступил в эпоху Андропова. Александр Николаевич, которому "было что сказать на эту тему", усматривал в этом ревность к себе со стороны официального "отца перестройки", опасавшегося, что его верный спичрайтер выйдет таким образом из его тени. Другой счет предъявляют главному "изменнику" те, кто должен сам защищаться от обвинений в предательстве. Для В.Крючкова это "предательство" подтверждается тем, что он, "по оперативным данным" (имеется в виду, очевидно, подслушивание), в разговоре с Яковлевым признавался, что "внутренне чувствует себя социал-демократом". В.Болдин, оговариваясь, что не располагает конкретными уликами, считает, что этот "перерожденец" обслуживал своих "зарубежных хозяев": "неспроста он пару раз разговаривал с Бушем с глазу на глаз, когда присутствовал только американский переводчик" (это утверждение опровергает бессменный переводчик Горбачева Павел Палащенко: было как раз обратное - один или два разговора в отсутствие его американского коллеги), а сразу после того как в Форосе восстановили связь, "бросился звонить американскому президенту". Наконец, А.Лукьянов уверен, что, "изменив партии, Горбачев предал самого себя, того, каким мы его знали в 80-е годы". Нетрудно понять претензии тех, кто либо в ходе потрясений перестройки, либо задним числом обнаруживал, что был для него "средством", одним из "инструментов" осуществления своего замысла, который он брал в руки, когда требовалось, и без сожаления откладывал в сторону, когда тот ломался или был нужен другой. Оглядываясь назад, непросто поверить, что многие из его открытых противников были какое-то время его сподвижниками, а может быть, и преданными сторонниками. Подозревать их всех в чинопочитании или в корыстных надеждах на личный успех в шлейфе нового лидера - значит упрощать историю и самих этих людей. На чем же тогда взорвался первоначально сплоченный коллектив, разойдясь веером в разные, даже противоположные стороны и оставив того, кто, собрал их вместе, почти в полном одиночестве? Виновны ли в этом исторические обстоятельства, перегрузки перестройки, непредвиденные пороги, на которые налетела ее лодка, "непрофессионализм" рулевого или его личные качества? Может быть, все-таки причина в той самой "двойственности" Горбачева, которая была хороша и необходима на этапе сбора союзников под векселя обещаний и которая сыграла роковую роль, когда пришлось делать выбор? А может быть, в слове "выбор" и заключен весь ответ? Прав, по-видимому, Яковлев, говоря, что в основе фактического раскола Политбюро в начале 1988 года лежали вопросы дальнейшего экономического развития: "То есть речь, как в 30-е годы, пошла о выборе пути развития". Прав по-своему и А.Лукьянов, утверждающий, что Горбачев "изменил себе", точнее, изменял себя, стал другим в сравнении с тем, каким был в начале перестройки, а тем более до избрания на пост генсека. Какова, однако, была бы ценность руководителя страны в 90-е годы, если бы он политически и психологически оставался тем же, что и в начале 80-х, не говоря уже о 50-х, - времени, когда он и Лукьянов учились на одном факультете МГУ. Но и для самого Горбачева уход или отдаление бывших соратников были серьезной проблемой. Лишаясь одного за другим многих прежних политических друзей и союзников, которых отбросила от него раскрутившаяся центрифуга перестройки, он утрачивал свой "защитный слой", прикрытие как справа, так и слева, и оказывался в положении черепахи без панциря, беззащитной перед нападением любого хищника. Можно, конечно, в связи с достаточно распространенной ситуацией одиночества государственного лидера, особенно проводящего страну через полосу радикальных реформ или общенационального кризиса, задаться вопросом: а позволительна ли вообще политику роскошь естественных человеческих чувств, таких, как дружба? Что касается Горбачева, как минимум два его ближайших соратника - А.Яковлев и Э.Шеварднадзе - имели основания считать свои отношения с ним не только деловыми. Сам Горбачев как-то обронил: "Не знаю, как нас можно было бы разделить, ведь изначально проект реформы - это мы трое. Столько обсуждено, столько переговорено вместе!" Однако и отношения этих, столь близких людей оказались не защищены от кризисов недоверия и обоюдного непонимания. Многолетняя дружба не помешала Шеварднадзе, даже не предупредив, публично объявить о своей отставке в декабре 90-го, а самому Горбачеву никак не отреагировать на решение собравшейся в его отсутствие Комиссии партийного контроля об исключении из партии еще недавнего члена Политбюро ЦК КПСС А.Яковлева. Однако осенью 1988 года, меняя местами членов тогдашнего руководства, он еще считал, что перестраивает высший эшелон власти, откликаясь на новую ситуацию в стране. Видимо, не сознавая, что, по существу, тасует одну и ту же колоду. Тем самым ограничивал свой выбор - не только кадров, но и политических вариантов продолжения реформы, и этим сужал возможности маневра. В то же время, замыкаясь в кругу привычных лиц и в рамках уже накатанных приемов, продолжая воевать с консерваторами внутри партии, Горбачев не сразу осознал до конца, что проведенные по его же инициативе первые за советскую историю свободные парламентские выборы многократно расширили поле политической борьбы в стране и отныне ему придется иметь дело с новыми партнерами, соперниками и оппонентами. С появлением уже на I Съезде народных депутатов СССР демократической оппозиции в тылу перестройки открылся новый фронт. С этой поры о ней уже больше нельзя было говорить как о революции сверху: костер "творчества масс" занялся на славу, и его взметнувшееся пламя грозило опалить того, кто его разжег. ПРИШПОРИТЬ "ТИГРА"? Приняв облик "революции ожиданий", - так окрестил ее сам Горбачев, - перестройка пробудила в обществе самые разные надежды. Если для большей части населения они носили достаточно туманный характер веры в чудесный скачок в мир процветания по западным стандартам, то для наиболее динамичной части общества, не входящей в партийную номенклатуру, перестройка, как любая революция, означала прежде всего "массу вакансий". Поскольку Горбачев, исходя из разнообразных тактических соображений, медлил с объявлением нового, "горбачевского призыва" во власть, постепенно росло нетерпение тех, кто, наслушавшись его же выступлений, поверил в появление своего уникального шанса. Каждый распорядился этим шансом как сумел. Значительная часть партаппарата, осознав, что перестройка вместо привычного кадрового обновления несет угрозу его благополучию, двинулась в сторону сталинистов из КПРФ, начало оформляться в агрессивную антиперестроечную силу. Большинство же рядовых членов, как демобилизованная армия, побросав амуницию и военную форму, сдавая партбилеты или просто прекращая платить членские взносы, в массовом порядке покидали партийные редуты. Утратившие перспективу приобщиться к союзной номенклатуре и освободившись от прежнего страха перед гневом Москвы, республиканские элиты развернулись в сторону отныне безопасных националистических и сепаратистских движений. Развязавший всю эту стихию плюрализма Горбачев оказался, по словам известного американского журналиста Х.Смита, в положении "человека, оседлавшего тигра", для которого главная опасность - быть сброшенным с его спины. Став к тому же еще и руководителем парламента, он вместо дополнительной степени защиты, на которую рассчитывал, оказался, напротив, под перекрестным огнем. С одной стороны, от него, как от своего капитана, все более жестко требовала отчета партия, терпевшая политическое кораблекрушение, с другой - нетерпеливо толкали под руку радикальные оппозиционеры в парламенте. "Демократы, - как признавался один из их тогдашних лидеров С.Станкевич, - своим экстремизмом рассчитывали удержать Горбачева в центре и не позволить ему уступить давлению партийных консерваторов". Обратившись в экзотического политического кентавра - полугенсека-полуспикера - лидера одновременно консерваторов и радикалов, ему приходилось, понукая и пришпоривая одних, осаживать и притормаживать других. Это было, по-видимому, захватывающим политическим и личным опытом для Горбачева и единственно эффективной тактикой продвижения реформы, окупавшей себя, по крайней мере до тех пор, пока ему удавалось, как на сеансе одновременной игры, побеждать на всех шахматных досках. Но чем дальше, тем с большим риском это было связано, и Горбачев должен был сознавать, что, оказываясь в зависимости от ходов соперников, рискует сам утратить инициативу. Теперь уже все чаще не он определял ритм и график перестройки, устанавливая их на основе собственного анализа, интуиции и оценки подготовленности страны к тем или иным нововведениям, а стихия разбуженной политики, свободная игра включившихся в нее разных политических сил и персонажей, из-за чего его роль становилась скорее реактивной, чем активной. Входившие во вкус радикалы постоянно повышали свои ставки не только потому, что торопились поскорее оборвать нити, еще связывавшие страну с недавним тоталитарным прошлым, или окончательно оторвать от него самого Горбачева. Их все более громкие голоса и растущие амбиции заставляли его считаться с ними главным образом потому, что этот радикализм отражал нетерпение страны, начинавшей открыто и настойчиво требовать от перестройки и ее автора конкретных результатов. Так пришло время и Горбачеву испытать на себе воздействие рока, преследовавшего практически всех реформаторов: начатые из благих намерений и в ответ на общественные ожидания реформы, поскольку только сулят, но обычно не приносят чудес, лишь увеличивают число недовольных и нередко поворачивают их против самих реформаторов. В 1988-1989 годы этот обозначившийся первый сбой в страстном романе благодарной страны с лидером Перестройки еще не был связан с реальным ухудшением экономического положения граждан и тем более с драматическими последствиями распада государства - это придет позднее. Пока же люди начали проявлять недовольство лишь тем, что надежды на быстрое улучшение жизни заставляют себя долго ждать. Жить, конечно, "стало веселее", но явно не лучше, хотя желать было позволено много больше, чем прежде. Этого оказалось достаточно, чтобы многие почувствовали себя обманутыми и несчастными. Эти подспудные сдвиги во взаимоотношениях новой власти и общества начали во все более бурной форме выплескиваться на поверхность еще и потому, что усилиями самих реформаторов ранее "немое" общество получило для самовыражения трибуну: сцену Кремлевского Дворца съездов, телеэкран и прессу. Сразу несколько предостерегающих сигналов, подобно роковым письменам, выступившим на стене на пиру Валтасара, обозначили трещину, пробежавшую между Горбачевым и общественным мнением, готовым доселе безоглядно следовать за ним. Первым из них, вызвавшим, быть может, поэтому болезненную эмоциональную реакцию Горбачева, стала публикация в популярной газете "Аргументы и факты" в октябре 1988 года результатов опроса общественного мнения, к которым гласность начала приучать читателей. В нем рейтинг "отца Перестройки" впервые опустился ниже уже не только иконописных персонажей отечественной истории - Петра I и Ленина, с чем можно еще было бы и смириться, но и его политического союзника-оппонента академика А.Сахарова. Со следующего года "отметки" Горбачеву начали выставлять не условные рейтинги газетных опросов, а голосование в парламенте. Только за год, прошедший между его избранием Председателем Верховного Совета весной 1989 года и выборами на пост Президента СССР в марте 1990-го, число голосовавших за него депутатов сократилось с 96 до 59 процентов, а само избрание президентом было в конечном счете обеспечено после патетических обращений к съезду таких общественных авторитетов, как А.Яковлев, А.Собчак, академики В.Гольданский и Д.Лихачев. Переживать собственно было не из-за чего. Ненормальными, и уже в силу этого эфемерными, были скорее предшествовавшая полурелигиозная экзальтация и фонтаны общественных страстей вокруг перестройки и ее бесспорно выдающегося вождя. Тем не менее Горбачев, подтвердив, что произрастает из той же социальной почвы, что и остальное население, реагировал на приметы начавшегося охлаждения бурно и поначалу обиженно. Так из-за публикации в "Аргументах и фактах" потребовал было если и не высечь море, как персидский царь Ксеркс, разъярившийся на морскую стихию за то, что она разметала его суда, то головы (то есть отставки) главного редактора В.Старкова, на чем, впрочем, спустя несколько дней, остыв, не стал настаивать. Так или иначе, в обстановке убыстряющегося (теперь уже в значительной степени под давлением радикалов) темпа общественной жизни, чтобы остаться во главе начатого им процесса, не оставалось иного выхода, как пришпорить "тигра", пытаться придать реформе черты перманентной революции. Для этого существовал один способ: расширение базы, фундамента реформ. Собственно говоря, к этой цели вели все его предшествующие шаги. Начав с обсуждения замысла перестройки в самом "узком кругу", куда первоначально входили Раиса и самые близкие единомышленники, Горбачев постепенно вытягивал на стремнину все более многочисленные и разнородные по представлениям о реформах и связанных с ней ожиданиях категории и слои общества. По его замыслу, именно демократизация перестройки, превращение ее из кабинетно-дачного проекта в "общенародное дело" должны были придать основательность переменам в стране и обеспечить им страховку от поворота вспять, гарантии необратимости. По большому счету, эта стратегия себя оправдала, пройдя проверку в августе 1991 года, когда Москва, оставшись без пилота перестройки, интернированного в Форосе, самостоятельно справилась с пусть и полуопереточным заговором ГКЧП. Российский парламент, защитники Белого дома и вскормленная гласностью пресса подтвердили Горбачеву (и открыли для себя), что хорошо усвоили его уроки и больше не зависят от его повседневной опеки. В то же время то, что Горбачев воспринимал как укрепление социальной базы своей революции, начавшейся без необходимых, согласно учебникам истмата, "движущих сил", было на деле лишь расширением ее зыбкой политической опоры в виде разноперого ополчения, с охотой увязавшегося за лидерами на штурм бастионов опостылевшей власти. Изменением же и тем более построением нового социального фундамента реформы за счет появления целых слоев и категорий населения, реально, то есть прежде всего экономически, заинтересованных в ее успехе, пока, увы, не пахло. Размышляя над причинами поражения перестройки, Михаил Сергеевич позднее назовет первой из них то, что в ее начале "было упущено немало времени для развертывания экономических преобразований. Затем, когда программа радикальной реформы была принята в 1987 году, не хватило терпения, настойчивости, решимости и воли обеспечить ее практическое осуществление..." В другой раз он выразился менее витиевато: "Экономические преобразования отстали от политических. Их не удалось развернуть в полную меру, а наши поиски мирного перевода тоталитарной экономики в демократическую захлебнулись". Иначе говоря, повторился печальный (с точки зрения тогдашней советской власти) опыт кавалерийского рейда Буденного на Варшаву: обозы и интендантские службы отстали, и наступление, предвещавшее "освобождение" Европы и европейскую, если не мировую революцию, провалилось. Однако были ли в реальности предприняты попытки осуществить эти самые "экономические преобразования"? Основной причиной надо, видимо, считать, что экономические аспекты начатой реформы всегда оказывались подчинены главным - политическим и призваны были их обслуживать. Поэтому не один раз назревшие, если не перезревшие экономические решения отменялись или откладывались до лучших времен при первых признаках политических осложнений, а поскольку напряженность в стране не спадала, всерьез заняться экономикой руки у Горбачева не доходили. По этой же причине редко просчитывались вполне предсказуемые экономические последствия отдельных популистских акций, особенно если считалось, что они могут быстро окупить себя на политической ниве. К таким пагубным с экономической точки зрения шагам, безусловно, следует в первую очередь отнести пресловутую антиалкогольную кампанию, оставившую гигантскую пробоину в финансовом днище перестройки, которую впоследствии так и не удалось залатать. Парадоксально, что проявивший беспрецедентную отвагу во всем, что касалось политической реформы, Горбачев необъяснимо робел перед некоторыми идеологическими табу, относящимися к реформе экономики. Как считает его бывший помощник академик Н.Петраков, экономический горизонт Горбачева поначалу вообще не простирался дальше ленинского нэпа. Особенно возбужденно реагировал он на предложение некоторых своих радикальных советников раздать колхозные земли в частную собственность. Сдерживала ли его в этом идейная приверженность социалистической ортодоксии, влиял ли незабытый опыт крайкомовских лет, проведенных в ежегодных "битвах за урожай", или звучали отголоски опасливого потомственного колхозника, боявшегося вторжения на село стихии рынка, способной разрушить знакомый ему устоявшийся уклад жизни? Возможно, все вместе. Так или иначе, даже осенью 1990 года Горбачев, отбиваясь от критиков в своем ближайшем окружении, повторял: "Я хотя и за рынок, но делайте со мной, что хотите, - против частной собственности на землю. Не могу зачеркнуть своего деда-коллективизатора". Укоренившееся во внуке коллективизатора предубеждение к возвращению земли в частную собственность звучало и в его недоверчивых оценках успехов китайской земельной контрреформы. Однако Горбачев не был бы Горбачевым, если бы перед лицом реальности не жертвовал (в том числе и собственными) идеологическими амулетами и не предавал (как и положено "предателю") божков своей молодости ради обретенного им главного Бога - здравого смысла. В 1988 году после трехлетнего экспериментирования он отказался от попытки поднять на ноги "лежащее" советское сельское хозяйство с помощью "супертрактора" - Госагропрома - и впустил новое политическое мышление в экономику. Как и за странами Восточной Европы, он признал за крестьянством право на "свободу выбора" форм хозяйствования, дойдя в измене своим прошлым убеждениям, правда, до "пожизненной аренды с правом передачи земли по наследству". То же и с самой экономической реформой. Увлеченный своей "политической революцией", Горбачев поначалу величаво отвергал рекомендации обратить внимание на опыт Дэн Сяопина, начавшего "чистить рыбу" своего социализма не с политической "головы", а с экономического "хвоста", как и бейкеровские "советы постороннего". Д.Бейкер, сам в прошлом министр финансов США, вежливо втолковывал Горбачеву: "Политическую и социальную цену реформы лучше заплатить быстрее, а не растягивать на годы, и тем более не откладывать". Однако тот отмахивался: "Ждали двадцать лет, два-три лишних года ничего не изменят". Подробнее развивал и объяснял тому же непонятливому Бейкеру логику советских реформаторов Э.Шеварднадзе: "Когда Горбачев пришел к власти, никто из нас не представлял, с чем мы столкнемся в области экономики. Однако у нас в стране невозможно предпринять реальную экономическую реформу без реформирования политической системы, то есть без освобождения людей". Только по прошествии этих драгоценных "двух-трех лет", ушедших на экспериментирование и с Госагропромом, и с госприемкой, и с самоуправлением на предприятиях, потраченных на успокоение - то ортодоксов антирыночников, то встревоженного повышением цен на хлеб и макароны населения ("без совета с народом реформы цен не будет", - опрометчиво обещал генсек), Горбачев обратился к тому, что питало его как политика - крестьянскому рассудку: "Человеку надо дать поработать и заработать". "Дайте народу свободу, и будет продукция", - объяснял он в очередной раз Н.Рыжкову. И теперь уже завистливо вздыхал: "Удалось же китайцам за два года накормить миллиард населения". Однако его новые экономические проповеди, не материализовавшись в практические действия, оставались платоническими пожеланиями. Не только после Пленума 1987 года, но и позднее правительство Рыжкова, с которым Горбачев вплоть до конца 1990 года не хотел конфликтовать, "заматывало" разные варианты рыночной реформы, пустив напоследок на дно вместе с программой "500 дней" Шаталина-Явлинского не только шанс хотя бы на психологическое преодоление барьера рынка, но и политическую перспективу восстановления тактического союза Горбачева с Ельциным. Тот же Н.Петраков вспоминает, как в феврале 90-го он вместе с коллегами подготовил проект новой экономической программы, которая должна была стать первым официальным документом первого Президента СССР. Документ понравился Горбачеву, он, "основательно над ним поработав", направил Н.Рыжкову, а тот в итоге положил его под сукно. "Два-три года" решили многое. Природа, тем более экономических отношений, не терпит пустоты. Вместо формирования социальной базы перестройки в лице среднего класса из числа новых предпринимателей, торговцев, фермеров и интеллигенции в отсутствие ясных законодательных норм и внятной позиции государства по отношению к собственнику и собственности "новая экономика" перестройки ушла в подполье. Подобно американской эпохе "прохибишн" антиалкогольные импровизации реформаторов, руководствовавшихся, конечно же, благими намерениями, породили еще до появления российских "чикагских мальчиков", советскую "чикагскую мафию". В дальнейшем к алкогольной добавились нефтяная, алюминиевая, банковская и прочая "братва". За ними закономерно явилась и политическая. Его расчеты на то, что удастся с помощью перестройки осуществить то, чего не добился Ленин с помощью нэпа - преобразовать военно-коммунистический, командно-административный социализм в "строй цивилизованных кооператоров", - явно не оправдывались. Первые же появившиеся на свет и отнюдь не цивилизованные кооператоры вызвали в общественном мнении, воспитанном пропагандой уравниловки и прославлением раскулачивания, ярость и агрессивное неприятие "рвачей". Когда на одной из встреч с населением Горбачев во время прямой телевизионной трансляции неосторожно задал собравшимся вопрос: "Так что же, закрыть нам кооперативы?", в ответ раздалось дружное: "Да!Да!" Кооператоров тем не менее "не отменили", к счастью, не "раскулачили". Их застенчиво спрятали под крыло государственных предприятий, в результате чего, по мнению А.Яковлева, "вместо того чтобы приучаться к самостоятельности, инициативе и ответственности, они превратились в присоску к госсектору, и насос для перекачивания безналичных бюджетных денег в черный нал..." В результате начатая с верхних этажей революция, под которую Горбачев попробовал подвести политическую и социальную опоры, оказалась на весьма шатком фундаменте. Проявившая интерес к политике, потянувшаяся во власть активная часть элиты сочла, что самый прямой путь к этой цели - присоединение к радикальной оппозиции Горбачеву. Динамичный слой новых предпринимателей, убедившись, что "серая" зона переходной экономики предоставляет уникальный шанс для обогащения, ринулся в полулегальный и нелегальный бизнес, втягивая в него за собой многих представителей государственной и партийной номенклатуры. Понятно, что такой сомнительный базис должен был неизбежно разложить и криминализировать "надстройку". В итоге, в то время как вершина Перестройки уходила все выше в заоблачные перспективы преображения страны и мира, ее основание все глубже погружалось "под воду". С какого-то момента неизбежно и сам Горбачев должен был, не сознавая этого, стать не только жертвой развязанных им процессов, но и орудием в руках тех сил, которым он открыл двери к истинной, то есть экономической, власти и негласному политическому влиянию. Помимо социальной базы в 1989-1990 годах начали подвергаться эрозии и политические опоры перестройки. Прежние сторонники и попутчики, уже не только члены Политбюро, но и представители интеллигенции, средства массовой информации, дольше других сохранявшие благодарную верность Горбачеву, начали расходиться по противоположным лагерям. Что уж говорить о КПСС и тем более о пустившей побег от ее подпиленного ствола КП РСФСР, которые, естественно, не собирались стать партией президента. Советы, в которые он попытался вдохнуть жизнь, ни на какие попытки реанимации не отзывались. У генсека-президента, сосредоточившего в своих руках к 1990 году необъятные властные полномочия, помимо возможностей телеэкрана, не было под рукой передаточного механизма, с помощью которого он мог бы если не единолично управлять страной, то хотя бы влиять на развернувшиеся процессы. Единственной структурой, к которой теоретически перетекала отобранная у партии власть, был пока чисто символический "президентский режим". Но и эта, еще не успевшая прижиться и мало кому понятная властная конструкция подвергалась ожесточенным атакам с разных сторон - от радикалов в российском и союзном парламентах до смыкавшихся с ними в нападках на "опасный авторитаризм" президента депутатов из группы "Союз". Произошло все это парадоксальным образом именно потому, что Горбачев на самом деле добился поставленной цели. То, к чему он стремился,