.. Папа без охоты помазал себе колени, локти и пошел на работу... "Товарищи, очень пахнет керосином, как бы не было пожара, здесь же дети". Бедный папа прибежал домой, сбросил с себя одежду, всю в рыжих пятнах. "Хай оно сгорить! Який позор!" И отнес рыжую бутыль Соне. А как папа следил за своей внешностью! Каждый месяц мама восстановителем убирала его седину, и как бы то ни было, но выглядел он лучше мамы. Всегда хорошо одет, подтянут, строен, легок. Ему шли модные вещи, и он с удовольствием их носил. Пользовался успехом у женщин. Мама уже считалась у него пожилой. Ему семьдесят, а маме пятьдесят! Человек, который давал ему пятьдесят пять, папе уже не нравился: "У него глаз злой... не-е, он недобрый к людям". - "А сколько же ты хочешь, Марк-котик?" - "А пятьдесят четыре!" У папы по-прежнему были дружки. Но после того, как сам перестал курить и выпивать, стал получать удовольствие от того, что поил других, а сам, чокнувшись "за честь, за дружбу", пил "Березовскую" - харьковскую минеральную воду. Потом совал другу в карман деньги на такси и, удовлетворенный, все убирал со стола сам, чтобы не сердить маму. Но увлечения его стали еще сильнее и азартнее, чем раньше. Он постоянно "шел вперед", ему было интересно "завтра", а не "вчера". - Леля, ето вже прошло, иди уперед, назад не оглядайсь. Допустила ляпсус, сделай вывод - и иди дальший... От так, детка моя. Давай дальший, займись новым делом. Они с мамой проводили массовку за городом. У хозяйки папа увидел два роскошных фикуса. - Лель! Давай купим фикус у дом! Якая прелесть! Фикусы тогда стояли в залах и считались богатым украшением интерьера. - Лель, давай! Увесь Дворец ахнить! У во Дворце такого нима, а в нас будить! Но мама не захотела категорически. Папа разбудил меня рано, и мы тихо вышли из дома. - Ета лежень хай ще спыть. Увесь мир можить проспать. Все вже на роботу пошли, и Сонька з базару пришла, а она як барыня... Обычно папа уже в шесть часов утра поливал из шланга двор, цветы в нашем палисаднике и громко разговаривал со всеми соседями на самые щекотливые темы. Во дворе стоял смех. А потом он пускал в окно струю холодной воды, прямо на кровать с шариками, где блаженно и сладко спала мама, - будил ее. Так начинался день... Но в то утро мама осталась спать, а мы в поезде поехали за город. Оказывается, папа уже давно сговорился с той хозяйкой, и она его ждала. За сто пятьдесят рублей (старыми) мы купили огромный фикус в деревянной кадке. До станции фикус дотащили еле-еле. А что будет дальше? В поезд фикус не влезал. Обломалось несколько листьев, и папа, расстроенный, держал их в руках "при всякий случай". Фикус был объектом всеобщего внимания и восхищения: "Какое красивое растение!", "Ценная штука", "Где достали?", "Вот живут люди". Папа сиял. В трамвай дерево не входило, и мы тащили его через базар по Клочковской до самого вокзала. Папа нес фикус на плече, а я изо всех сил поддерживала его локоть. На нас все оглядывались. - Щас, дочурка, увидишь, як она бельмы вылупить... А я своего добився. Як поставлю на своем, так и будить. Як же ты мне помогаешь, мой сухарек, моя ластушка дорогенькая! Я же готова была лопнуть от счастья, хоть и руки затекли, и шея онемела. Через месяц фикус стал желтеть. Потом начали опадать листья. Потом остался один ствол. Мама была очень довольна. - Што же я не так сделав? Я ж за ним, як за ребенкум, ухаживав, поливав исправно, - жаловался папа интеллигентному старичку из Дворца - старичок этот вел ботанический кружок. - И как вы его поливали, Марк Гаврилович? - Ну як... Литровую банку утрушком, полбанки вечером. Думаю, лист толстый - хай пьеть. - Ну, так вы же его, голубчик, загубили. Нельзя столько жидкости, сгноили растение. Горевал папа, торжествовала мама, а потом: "Ладно, пошли дальший". И вскоре у нас в доме появилась клетка с двумя красивыми птичками. - Лель! Не сердися! Щас на базаре они мне так пели! Выбрав самых лучих! Щас споють. Што за птица, прямо прелесть! Но птички дома так ни разу и не запели. Он их и уговаривал, и угощал сладкой водой с вареньем, и щебетал перед ними. На ночь закрывал клетку черной тряпкой, а утром, как советовали, быстро срывал ее с клетки, надеясь, что они тут же запоют... Но птицы, нахохлившись, ближе садились друг к другу и... молчали. - Марк, да тебе подсунули других! Показали певчих, а дали этих! Понимаешь ты? Ну зачем нам еще птицы! И кукуй с ними... одна грязь от них... Мама опять была на коне. А папа виновато уходил в другую комнату и начинал тщательно чистить клетку. В это время птицы свободно летали по комнате. За ними жадно наблюдал наш кот Мурат. А папа следил за Муратом. Но однажды папа задержался на кухне, и от птичек остались только пух и перья. А кот Мурат на целую неделю исчез из дома. - Лель! Давай сделаем свое вино. Паштетик меня угостил своим вином. Во вкусное! Прямо прелесь! - Давай, - лениво сказала мама. Папа притащил в дом бутыль на пять ведер. И все с тем же неослабевающим энтузиазмом, с горящими глазами. - Ну, теперь усе ахнуть! У Марка свое вино! - Насыпал в бутыль вишен, много-много сахару и стал ждать. Как придет с работы, поставит баян на кухне и тут же бежит в комнату проверять вино. - Лель! Уже бродить! Попробуй, укусно як. Ето ж прямо прелесь! - И закрывал наглухо бутыль огромной пробкой. - Лель! Хай себе бродить, а зимой усех буду угощать. Бутыль взорвалась неожиданно, как бомба! Мы ужинали на кухне. - Ах ты ж, мамыньки родныи, погибло вино! По всей комнате: на кровати, на полу, на столе и стульях валялись черные вишни. А по стенам и потолку разливались. красные струи, как после побоища. - Эх, гаварили мне, што не нада пробкою - хай воздух выходить, не послухав, боявся, што аромат увесь улетить. Во дурак. - Хи-хи-хи... так закон же не писан, - сказала мама, боясь произнести слово "дурак". Во-первых, она знала, что за это бывает, а потом, папа был так искренне потрясен... Долго он ничего не приносил в дом и "пошел дальший" втайне от мамы. Потом она узнала, что папа потихоньку стал сам делать баян. Не маленькие гармошки, а настоящий пятирядный баян - от начала до конца. Не сразу, но получилось. Он ходил к знакомым мастерам - смотрел, а потом ночами мастерил и мастерил. Проснешься ночью, а свет в комнате горит - папа еще не спит, работает. Среди тишины вдруг он так начинал костерить какую-нибудь несчастную дощечку или пластинку целлулоида, что мы с мамой прятали лица в подушку, чтобы до него не донесся наш смех... Что он говорил? Вот этого не могу описать. Это неописуемо! В этом - весь мой папа, о котором что бы ни рассказывала, а тем более ни описывала, - доносишь всего лишь половину или треть, а вернее - совсем не то... Эх, папу надо было видеть, слышать, знать. Баян получился прекрасный! Мама притихла. Потом папа нашел клад в голубой кастрюльке. Мама совсем притихла. А потом папа решил посадить в нашем саду розы. Пошел в Ботанический сад, тот самый, где я рвала шиповник, договорился с садовником, все расспросил, все разузнал. "Теперь я навчился. Усе взнаю досконально, а потом вже делаю! Жисть есть жисть". И в нашем палисаднике размером два на четыре метра расцвели розы необыкновенной красоты. Мама замолчала, даже улыбалась, когда приходили к нам во двор полюбоваться папиными розами. Он обнес палисадник колючей проволокой и был "исключительно счастливый", если люди говорили, как само собой разумеющееся: "А-а! Это в том дворе, где баянист с розами живет?" Мама, глядя на то, как папа поливает розы, все чаще напевала "Осень". Папа ведь знал, что розы - мамины любимые цветы. А когда я уже училась в десятом классе, папа купил себе фотоаппарат "Киев". Это было самое интересное его увлечение. Папа долго изучал "внутренности" "Киева", но разобрался только с помощью мамы, которая расшифровала инструкцию по пользованию фотоаппаратом. Потом папа долго то засвечивал пленку, то путал закрепитель с проявителем, или щелкал, забыв снять с объектива крышку. фотографии были хрупкие, жалкие, скатывались в трубку. Он все-таки овладел этим искусством! Но каждый раз, когда мы с ним проявляли фотографии, удивлялся, как в первый раз: "Як его от якой-то водицы на свет выходить люди, лес - усе на свете?" На фотографии уходила половина папиной зарплаты. Он всех снимал бесплатно, карточки дарил пачками. За ним ходила толпа детей. Папа снимал всех сотрудников Дворца - у входа, где по обеим сторонам парадной лестницы сидели два огромных льва. А мама была главной папиной моделью. Она сидела и на скамейках, и на стульях, и на траве, и под елкой, и с баяном, и выглядывала из-за деревьев, и склоняла голову к гипсовому дискоболу, и счастливая выходила из воды, и даже, под папиным нажимом, садилась на льва. Как же она терпеливо переносила папину железную режиссуру, не допускающую никакой отсебятины и импровизации. Потому он меня и не любил фотографировать - я уже постепенно выходила из-под его влияния... А мама, наоборот, все больше и больше становилась похожей на папу. Он ее подавлял. И в конце концов она скрепя сердце ему терпеливо подчинялась. "Распрастрите глаза поширей, пыжалста! Влыбайсь веселей! Ну! Три-чечирнадцать!" - и все: дети, старики, соседи, сотрудники, "кровенные", дамочки, ухажерки - все на папиных фотографиях весело и жизнерадостно улыбались. Благодаря аппарату у папы появилась возможность беспрепятственно знакомиться с теми женщинами, которые ему нравились. На фотографиях они сидели или на траве, или на скамейке, или выглядывали на пол-корпуса из-за дерева. А фон - или клумба с бюстом посередине, или олень с ветвистыми рогами, или девушка с веслом, или мускулистый дискобол с занесенным ввысь диском. Все фотографии обязательно на фоне какого-нибудь произведения искусства. - Марк, котик, что-то у тебя очень много карточек этой дамочки... Вообще-то очень приятная дамочка, но почему-то я ее не помню. Кто это, интересно, а? - Да видела ты ее, Лель... Ничего, абсолютно ничегинька хорошага. Я и сам ее не знаю - вот тибе крест святой! Напросилася. Ну а если человек просить, разве я могу отказать? Ты ж меня знаешь, я ж человек благородный. Лель! Да я могу ей фотографии и не давать. Як ты скажешь, крошка. Он никогда не был, как все. Он и не мог, как все. В нем бурлила и кипела кровь до тех пор, пока он не находил возможности "выделиться". Когда вышла на экраны "Карнавальная ночь", папа и мама стали в Харькове едва ли не самыми популярными людьми. Папе - радость! Если он в центре событий, если он объект внимания - его хлебом не корми, только дай рассказать про меня, про "концертик в деревне", про чечеточку, про аккордеончик. Он работал перед публикой, как артист, - преображался, перевоплощался, отбивал чечеточку, которой и меня когда-то учил... А мама наоборот. Она перестала ходить на работу пешком, только - на трамвае, отвернувшись от всех: стала носить темные очки, что возмущало папу. "Ты гордися, а не ховайся! Ето наша дочурка, наша з тобою гордость". Мама ругала папу за то, что он раздаривает всем мои фотографии. Он дарил их со своей личной подписью. В тот год я приехала к родителям на зимние студенческие каникулы. По дороге с вокзала мама сказала мне, что в моей комнате папа сделал ремонт по своему собственному вкусу. Она просила быть сдержанной и не подавать вида, если мне не понравится, чтобы не огорчать его: "Он так старался к твоему приезду..." Комнату свою я не узнала. На стенах сидели птички с длинными хвостами. На потолке - подводное царство. Вокруг люстры - кружочком, друг за дружкой - плавали пушистые золотые рыбки, точно такие, как в довоенном Дворце пионеров в мраморном бассейне. В четырех углах потолка сидели морские чудовища с многочисленными щупальцами, похожие на Медузу Горгону. А с потолка на стены свешивались длинные ветвистые водоросли - все в розово-зеленой гамме. Мама тихонько сжимала мою руку, а папа с надеждой заглядывал мне в глаза. "Ну, як твой папусик встречаить актрису? Поработали на славу, што там гаварить... Я такое, дочурка, только у бароньским замку видев, а теперь и в нас дома вже такое. А. дочуринка?" У папы был "кровенный" дружок-маляр по фамилии Беспорточный. "Етый Анатолий Беспорточный - настыящий художник - нарисуить тибе што хошь". Сколько же этот Беспорточный попил у папы "за честь, за дружбу"! У него болела совесть, и он постоянно предлагал папе свои услуги. "Спасибо, друг, спасибо. Ще придеть время". И вот это время пришло. Я смотрела, натужно улыбаясь, благодарила папу, но через несколько дней перешла в другую комнату - там, якобы, светлее. Папа все понял, и через месяц мама мне написала в Москву, что Беспорточный все перекрасил заново и теперь у нас нормально, как у людей. Как у людей. С серебряными накатами, готовыми трафаретами. Как у всех. Побелкой занималась мама. Папа к ремонту интерес потерял - он не мог "как все". Даже когда в 1972 году он лежал со вторым инфарктом в больнице, а я приехала из Ленинграда, где снималась в фильме "Табачный капитан", папа попросил, чтобы я пришла к нему в самом красивом и модном платье. Уже вся палата и больница знали, что он "отец актрисы". Я пришла к папе с розами. В палате лежали еще шестеро старичков и пожилых мужчин. Пахло лекарствами... Как странно, неужели папа - мой папа, мой сильный, неистощимый папа, может умереть! Сейчас он совершенно другой. Предельно экономный в движениях, взгляд помутневших глаз мудрый, сосредоточенный, трагичный. Таким я его не могла и представить... Как так получается, что крепкие, жизнерадостные люди в старости становятся немощными и жалкими? Куда же уходит сила? Как это несправедливо! Нет! Мой папа не может быть старым и слабым. Это все временно. А на душе так пасмурно, безнадежно и горько... Как я буду жить без него? Чем? Папа пошевелил губами. Я поняла, что надо к нему нагнуться, он хочет сказать что-то, чтобы никто не слышал. "Дочурка, сделай што-нибудь артистическое". И еле-еле кивнул головой, мол, "не стесняйсь"... Мне тридцать шесть лет. Я в мини-платье с люриксом - самом модном, сижу около смертельно больного папы, кругом такие же еле живые старые люди. И сейчас вот, мгновенно, должна "сделать что-то артистическое" - ведь все чего-то от меня ждут, ведь я актриса, и папа наверняка уже намекнул, заверил, а я, ничего не продемонстрировав, уйду? - Дорогие мои товарищи, друзья! Я вам очень благодарна за внимание к моему дорогому папе, за то, что уважаете и понимаете друг друга... Я уверена, что скоро вы все поправитесь и вернетесь к вашим женам, детям, внучатам. Как я вам благодарна! - Я искоса взглянула на папу - он доволен, но этого, кажется, для него маловато. Ну что же, ради моего папочки я всегда была готова на все... - Может, я вам что-нибудь спою? - Людочка! Мы стеснялись Вас попросить, но вот Вы какая хорошая. Споете для нас про пять минут... "Пять минут". "Карнавальная ночь". Прошло пятнадцать лет, а больные старые люди просят "Пять минут". Может, это еще не срок для удачной, полюбившсйся людям веселой комедии? Прошло немало лет после выхода картины на экран. Я уже снялась более чем в пятидесяти фильмах, во многих из них пела. В чем сила и успех картины? Почему эта комедия до сих пор живет? ... 1956 год. Я перешла на третий курс института кинематографии. Мне двадцать лет. На роль Леночки Крыловой в фильме "Карнавальная ночь" пробовалось много актрис. На пробе я исполнила песню Лолиты Торрес из фильма "Возраст любви". Все говорили, что я на нее похожа, и мне это нравилось. Я так ее копировала, что, если закроешь глаза, не отличишь, кто поет - Лолита Торрес или я. Это всех приводило в восторг, а меня еще больше. Но кинопробы я не прошла. Обо мне на худсовете не было и речи. Роль Леночки начала другая актриса. ... Я шла подпрыгивающей походкой по коридору студии "Мосфильма" в огромной широченной юбке, затянутая в талии так, что Лолите Торрес и не снилось. Голова моя, в колечках и с челочкой, была чуть ли не вдвое больше талии. В моде были нижние юбки. Если другие девочки носили одну, то я - сразу две, да такие накрахмаленные, что лучше не садиться... И я весь день была на ногах. Вечером еле-еле доплеталась до общежития - пешком, троллейбусом, электричкой - и падала замертво. Зато фасон держала целый день! Я шла по коридору студии "Мосфильма". На лице у меня было написано: "Все хочу, все могу, всех люблю, все нравятся". Навстречу шел Иван Александрович Пырьев. Я еще больше завихляла, еще выше задрала подбородок. Пырьев поднял голову, увидел меня, поморщился, а потом лицо его заинтересованно подсобралось, как будто он увидел диковинного зверька. - Стойте. - Он развернул меня к свету. - Я вас где-то видел. - Я пробовалась в "Карнавальной ночи". - А-а, вспомнил. Вы пели... - Из "Возраста любви". Сама! - Тут же добавила я, боясь, вдруг он подумает, что я пела под чужую фонограмму. - Пела хорошо. А зачем ты так гримасничаешь? - Ну... Мы еще постояли, глядя друг на друга. Я нервно переминалась с ноги на ногу, а Пырьев очень серьезно и внимательно глядел на меня. - А ну, пойдем. Быстрым шагом он устремился вперед, а я вприпрыжку за ним. Мы пришли в третий павильон. Здесь стояла маленькая декорация радиоузла - сцены, где Гриша Кольцов признается Леночке Крыловой в любви. Съемок не было. Снова срочно искали актрису на роль Леночки. Почему расстались с актрисой, принятой на роль раньше, - так и не знаю. В павильоне почти никого не было. Пырьев подошел к главному оператору: "Вот актриса. Ты сними ее получше. Поработай над портретом - и будет человек". Вот так я, негаданно и неслыханно, попала в картину, где не прошла пробы... Для меня кинопроба - заведомый провал. И какое счастье, что последние годы я снималась без проб: "Обратная связь", "Вторая попытка Виктора Крохина", "Красавец мужчина", "Остров в океане", "Сибириада", "Пять вечеров". На следующий день я стояла перед камерой в своей серой юбке и клетчатой кофте. Костюмы еще не успели перешить на меня. Снималась декорация радиоузла. Юрий Белов играл роль Гриши Кольцова. Ему было двадцать пять лет. "Что это у нее под глазами черно, как у негра в желудке после черного кофе?" - громко сказал главный оператор. Все: "Ха-ха-ха". Я знала, что меня нелегко снимать. У папы и мамы под глазами были тени и припухлости, они передались и мне. Вот это группка! Вот это я попала! Хотелось плакать. Я никому не нравлюсь. Меня не принимают. А я ведь еще ни одного слова не сказала - пока только ставили свет... "Дуй свое, дочурка, иди уперед, не тушуйсь, усех положишь на лупаты - ето як закон!" Главный оператор своей репликой сбил мою готовность, и я начала "с нуля": мягко сказала свою первую фразу, улыбнулась... - Вы извините, что я сказал про черноту. Это шутка - немного неудачная. А вы - актриса. Меня зовут Аркадий Николаевич Кольцатый. - А меня - Люся. И мы навсегда стали большими друзьями. "Карнавальная ночь" была экспериментом для всех членов группы. Сценарий Б.Ласкина и В.Полякова несколько лет никого на студии не мог заинтересовать и валялся по ящикам - теперь он в работе! Режиссер Э.Рязанов сделал первую художественную картину - до этого он работал в документальном кино. Игорь Ильинский снимался в кино после длительного перерыва. А мы с Юрием Беловым впервые попали на главные роли. И в самом сюжете фильма - тоже эксперимент. Если учесть, что музыкальных фильмов тогда почти не было, удачных - тем более, а джаз (в картине - новая музыка, новые джазовые оркестровки), мягко говоря, не поощрялся... то понятно, почему эта тема (победа нового над старым) в фильме была близка всему коллективу. Мы искренне и азартно высмеивали надоевшее старое и косное. И, конечно, главную партию здесь вел по-настоящему смешно, ярко и неповторимо И. Ильинский. Для всех нас эта картина была важным этапом в жизни. Собрались люди молодые, любящие музыку, шутки, юмор, умеющие искренне радоваться жизни. Вот эта наша общая радость, свет, желание победить опостылевшее старое и льются с экрана к зрителям... Картины никто не ждал, она не рекламировалась. Просто вышла 28 Декабря - под Новый год. Шефствовал над "Карнавальной ночью" И. А. Пырьев - тогда художественный руководитель студии "Мосфильм". Он-то и уговорил и вдохновил Э.Рязанова на эту музыкальную комедийную картину. Иван Александрович смотрел каждый отснятый эпизод и, если он был неудачным, заставлял переснимать. Так "кабинет Огурцова" - первая встреча с Огурцовым-Ильинским - был переснят трижды, пока не получилось. Иван Александрович давал важные советы о ритме и темпе комедии, сам прослушивал музыку А. Я. Лепина. В кабинете Пырьева Лепин показывал свои песни, а я их пела. Анатолий Яковлевич написал такую замечательную песню о любви! Но Пырьев прослушал ее и сказал: "Песня очень хорошая, но не для этого фильма. А музыку не бросайте, используйте". Тема этой песни звучит в музыкальном номере "Танец с зонтиками". Впервые картина была снята в интерьерах, а не в павильоне. Было лето. Театры разъехались на гастроли. И добрая половина фильма делалась в коридорах и фойе Театра Советской Армии. И дешево и быстро. Там же пересняли и объект "радиоузел", в котором я участвовала в свой первый съемочный день в этой группе. "Карнавальную ночь" завершили в рекордный по тем временам срок - за пять месяцев. Многое было впервые. Звукооператор Виктор Зорин записал меня в "Песне о хорошем настроении" отдельно от оркестра. Сбежались смотреть все работники звукоцеха. В тонзале оркестром дирижировал Эдди Рознер, а я пела под простейший наушник, слушая оркестр, а поддерживала меня и вдохновляла музыкальный редактор Раиса Александровна Лукина. Эксперимент был во всем. "Карнавальная ночь" получилась удачной по всем компонентам: сценарий, режиссер, композитор, оператор, звукооператор, оркестровки Юрия Саульского, актеры. У всех в творчестве - пик. Й так получилось, что у Б. Ласкина и В. Полякова - это лучший сценарий, снятый в кино. У Э. Рязанова - самая оптимистичная и живучая музыкальная картина. У Л.Лепина - самая популярная музыка. У Игоря Ильинского - самая большая в кино удача после "Волги-Волги". У нас с Юрием Беловым после "Карнавальной ночи" началась биография в кино. Сценарий был написан на Игоря Ильинского. У него была острая и гротесковая роль. На ней держался фильм. У нас с Ю.Беловым - роли голубые, подсобные, в них все решала наша собственная индивидуальность. В "Карнавальной ночи" у Юрия Белова, как ни в какой другой картине, проявился его редкий трагикомический талант. ... Я смотрю на фотографии мамы, папы, свои. И невольно улыбаюсь и чувствую острую щемящую ностальгию по тому неповторимому времени. Мне никогда не было скучно и неинтересно дома с моими родителями. Всегда что-то новое и обязательно радостное - "дальший и дальший". В нашем доме была удивительная здоровая атмосфера. Все - и плохое, и хорошее, и страшное - все открыто! Никто не стеснялся быть слабым. Если кому-то плохо - прекращались шутки, и все силы, вся нежность и любовь переносились на того, кому тяжело. А потом опять шли "дальший". Я выросла в странной, сумбурной, бессистемной и, может, неразумной, но чистой, доброй, широкой и абсолютно иррациональной семье. Огромная моя страсть, стать актрисой, непрестанно подогревалась папой. Он в меня верил. Я к своей мечте шла прямо, без сомнений и раздумий, вбирая в себя все необходимое. Такой я и пришла прямо на экран. Искренней, верящей в добро, жизнерадостной, полной сил, с желанием непременно "выделиться". Какое счастье я испытала, когда в черном платье, с белой муфточкой пела "Песню о хорошем настроении"! Ведь именно об этом я мечтала в те голодные и страшные вечера в детстве, когда мы с тетей Валей в упоении, среди боа и вееров, мурлыкали мелодии из "Большого вальса"... "Карнавальная ночь" - это итог моей двадцатилетней жизни с родителями. И больше я такой не была. Никогда. Потому что на следующий же день после выхода картины на экраны, на меня обрушилась слава. Но об этом позже... "ПАПА" Реальная жизнь была посередине. Папа существовал над ней. Постоянная эксцентричность, чудачество, сознательное оглупление себя - при этом зоркое наблюдение за произведенным эффектом... Шутки "свои", независимые остроты и розыгрыши, даже увлечения - все, чтобы создать вокруг себя веселую, здоровую жизнь. Все грустное и горькое папа развеивал и гнал от людей, от себя, и от нас с мамой. После огорчения никто не мог успокоить так, как папа. - "Ето усе временное, дочурка. Главное - береги здоровье. Не допускай до нервной системы. "Ето" вже прошло. Смотри уперед и себя береги на завтра." - И становилось легче. А действительно, неприятность, она же пройдет. Повседневной жизнью руководила мама. А папа "выступал" редко. Только в самые поворотные моменты в жизни нашей семьи. Выступал мудро, умно и веско. В 1969 году маме осталось несколько лет до пенсии, но папа решил: "Леля! Щас мы у самом разгаре (успехе). Нам нада щас, и только щас, уходить з работы. Наше время вже кончилося. Уходить нада раньший, пока тибе не сделали намек. Хай у людей будить добрая память про нас. Ты вже не та, он як расползлася. Ну ладно, не в етом дело. Мне што? Я играв и играю. А ты у кругу стоишь... Не, дочурка, послушай, она мне гаварить на массовке: "Товарищ баянист, играйте помедленнее, пожалуйста". Ето ж кому сказать! Радному мужу гаварить: "Товарищ баянист!" Усе ж дети знають, што мы твои мать и отец. Ей, значить, помедленней, а она еле ходить... А детям як? Ето ж дети, ребяты - скорые, чуковные. Сегодня помедленней, а завтра што делать товарищу баянисту? Не, Лель, не, детка, крошка моя ненаглядная, ето больно, но ето жисть. Мы с тобой честно усю жисть проработали, а теперь надо ехать у Москву. К дочурке. Теперь дочурка - наша главная опора. И ей надо по хозяйству и з Машую помочь. Будем переезжать у Москву". И в сентябре 1969 года они переехали. Папа трагически переживал то, что я не снимаюсь. - Ничегинька не понимаю. Танцуить, поеть, на аккордевончике и на пианини играить. Хочишь драму - заплачить, хочишь - комедию. И дома садить. Усе работают, а она не. Дочурка, ты мне што-то не договариваешь. Наверно, ты допустила якой-то крупный ляпсус, и за ето тибя не беруть у кино". - Да нет, папа, нет же. - Ну а тогда у чем же дело? Чем ты хужий? А я и сама не знаю. У него были на все свои ответы. Объясняешь ему, что нет роли... - Як ето для тибя нет роли, когда ты усе вмеишь? Что прошла мода... - Якая такая мода? Як талант, то усегда у моди. Что другая тематика... - Так нада пойти у студию, подсказать им тематику. Что для музыкальных девушек я уже постарела... - Лель! Што она гаварить?! Да ты, дочурка, як прибодрисся, да подкрасисся - тибе як семнадцять! А в драматической роли меня не видят... - А ты сделай так, штоб увидели. Скажи: дайте я вам зыграю любую драматическую роль. И режиссер тогда глаза распрастреть! Во як нада - боевито! Мой папа был так далек от сложной и запутанной жизни на студии! Я ничего не могла ему объяснить. Доведет меня до слез, закроюсь в своей комнате и уже не рада, что родители переехали. Я так надеялась, что будет легче. Привыкла одна... Мама все понимала и очень меня поддерживала, но и папу защищала: "Ты его тоже пойми. Он ведь страдает. И по-своему прав". Папа внимательно следил за всеми актрисами, о которых писали в газетах и журналах, не пропускал их фильмов, пытался сам во всем разобраться. В то время мне очень нравилась одна актриса - самая популярная и очень красивая. Все ее роли были интересные, она казалась не по годам умной. А лицо - как на полотнах Ботичелли. Я могла долго, не отрываясь, смотреть на ее чудесное лицо. - Папа, сегодня к нам придет самая красивая актриса! Папа приоделся и стал ждать. Когда она пришла, он с ней поздоровался и пошел в другую комнату. А мы сидели у меня, разговаривали, смеялись, я ей пела свои песни. Потом я вошла к папе и спросила: - Ну, как тебе, пап? Правда, она чудесная? - Хто? Вот ста девычка? Ето она и есь? Он ждал большую русскую красавицу с косой. А эта очаровательная молодая женщина была хрупкой, высокой, стройной, в коротеньком платьице и никак не походила в его представлении на кинозвезду. Папа замялся, а потом, чтобы меня не огорчить, неуверенно сказал: - Не-е, она приятная... Лицо востроватое. И глаза як стекло. Когда он успел все разглядеть? Он же ее видел мимоходом, здороваясь. Я потом более внимательно смотрела на нее. Глаза распахнутые, необычные - очень красивые. А вот подбородок, действительно, "востроватый". Глаз у папы был меткий, все подмечал мгновенно: характеристику давал точную, как реприза в эстраде, - в двух словах. Актрису же с "востроватым" лицом на следующий же день пошел смотреть в кино. Чем-то она ему все же приглянулась. Вставал он очень рано и в кино всегда ходил на первый сеанс, пока мы с мамой еще спали. - Лель, ну посмотрев я ету девычку. Она неплохо справилася. Хоть она у кино и не танцуить и не поеть. Только гаварить... - Марк, это замечательная актриса! У нее есть свое лицо. Совсем необязательно ей отбивать чечетку... - Во-о! Здорово, кума! Куда заехала. Оставь, Леличка, бога ради. Актриса должна уметь усе. На то она и актриса. В гостях у меня побывала Кира Муратова. Мы с ней вместе учились у Сергея Аполлинариевича Герасимова в институте кинематографии. У нас была объединенная мастерская актеров и режиссеров. Кира была режиссером. Я часто играла на курсе в работах, которые режиссировала она. Мы давно не виделись, и нам было что вспомнить, о чем поговорить. К нам заглянул папа. - Извиняюсь, не помешаю? - Нет, что Вы, наоборот. Люся о Вас так много рассказывала... - Ето она можить. Про роднога отца нагаварить, чего, можить, и не нада... А ты чечеточку бьешь? - Что? - Чечеточку, гаварю, бьешь? - Н-нет... - А на аккордевончике играешь? - Н-нет... - А Люська усе чисто вмеить. И чечеточку, и на аккордевончике. Ну, я пойду вам чайку поставлю... - Пап! Так Кира же не актриса. Она режиссер! - Ах ты, мамыньки родныи! Я вот так близко и не видев женщину, якая режиссер. Я хочу у Вас попросить... Знимите меня у кино! Хай у Харькуви и у деревни меня увидять! Я любую роль могу зыграть - что хошь! Дочурка - она ж в меня! Кира смотрела на него, и я чувствовала, что папа ей чрезвычайно интересен. И точно. Она сказала, что хотела бы его снять. - Вы знаете, если только у меня будет картина, мы обязательно с Вами встретимся. Обязательно... Но в работе у нее тоже долго не ладилось. - Лель! Я тебе гаварив, што я ще ув историю попаду! Сегодня до Люси режиссер приходила. Баба такая... ничегинька особеннага. Они з Люсюю уместе в Герасимова вчились. Знаешь, она в меня прямо улюбилася. Гаварить: "Як же ето я раньше з Вами не познакомилася. Такой артист пропадаить". В 1978 году я снялась в небольшой эпизодической роли в фильме Киры Муратовой "Познавая белый свет". Она мне показывала отснятый материал. На экране шла сцена знакомства главного героя с характерным, эксцентричным вторым героем. Главный герой называет свое имя и ждет ответа. "А ты чечеточку бьешь?" - неожиданно спрашивает второй герой. В просмотровом зале раздался смех, а на экране этот второй герой стал проделывать замысловатые каскады чечетки... - Кира! Как здорово! Приглашали балетмейстера? Правильно, ради этого стоит. Прекрасный ход! - Я хохотала от удовольствия, а потом вдруг осеклась и посмотрела на Киру. - Узнала? Я заплакала... Папа собирал вырезки из газет, где было написано обо мне, - и хорошие рецензии и плохие - и аккуратно их подклеивал. Папа не пропускал ни одного моего фильма в повторном прокате. А когда с 1963 по 1966 год я работала в театре "Современник", папа с мамой специально приезжали в Москву, чтобы посмотреть спектакль с моим участием. Где бы папа меня ни видел: в кино, по телевизору, в концерте или слушал по радио, он всегда плакал. В "Современнике", играя на сцене, я каждую минуту чувствовала, что папа сейчас плачет и что в темном зале мелькает его белый платок. В спектакле "Голый король" по пьесе Евгения Шварца я играла гувернантку. Это острохарактерная роль. Длинный острый нос, черный парик, скрывающий лоб до бровей, вместо глаз - черные точки. В антракте мама объясняла папе суть пьесы. А в конце спектакля, когда все актеры выходят на поклоны без грима, папа чуть не разрыдался, еле сдержался: - Лель, што ж ето? Не могли ей роль якую подобрать? Вышла на сцену у самом конце, покланялася, и усе. Не могу, Лель, жалко дочурку... - Марк! Люся играла одну из интереснейших ролей. Ты что, не узнал Люсю? Она играла смешную гувернантку, ты же смеялся, Марк. - Вон тую, што с длинным носум? А, мамыньки родныи! Ах, ты ж моя птичка дорогенькая! Смотри, родную дочурку и не познав... Во, брат... А меня потом просил, чтобы я больше таких уродов не играла: - Хай етих уродов другим дають, хай поишуть. А ты в меня красивая, ззящненькая. В программках, среди действующих лиц, в конце было написано: девушка - Гурченко, прохожая - Гурченко, манекенщица - Гурченко, девушка с монеткой - Гурченко. - Тибе з етаго театра надо втикать. Тут в тибя ничегинька не выйдить. Папа первый произнес мои мысли вслух. Но я ждала. Надеялась на роль... а потом отболело. Я ушла из "Современника". Ушла в никуда. Зато с легким сердцем. А жаль. Большой заряд пропал. Но жизнь в театре меня закалила. Я не жалею, что работала в "Современнике". Я много ездила по стране с концертами - заработаю денег, приеду в Москву... "Звонили мне?" Папа и мама сразу меняют тему, что-то возбужденно рассказывают, я им подыгрываю, а все втроем думаем об одном: "Не звонили". Ну что ж... Пойду в комиссионный магазин, куплю тарелку, повешу на стенку и долго на нее смотрю. - Надо, дочурка, иметь про черный день, а ты на ерунду... Надо копейку беречь. Вон як она достается, вся осунулась. - Хи-хи-хи, с каких это пор ты, Марк, котик, стал такой бережливый? - Утикай, я щас з дочуркою разговариваю. - Папочка, дорогой, а кто первый начал? А бронзовое зеркальце, а бисерное платье? - Эх, таго платтика никогда не забуду. Ето я тибе настыящий вкус привив. Што да, то да, што там гаварить. А теперь, дочурка, такое время, работы у кино нема, надо придержаться, а ты усе стены тарелками позавалила! Хай воздуху у доме больше будить. Когда ко мне приходила подруга Надя, папа ее водил по комнате и рассказывал, как экскурсовод: - Во, Надь, шо она делаить, глянь. Вот за етага пацана учера двадцать рублей улупила! "Пацан" - это небольшая миниатюра на фарфоре "Павел Первый в детстве со щеглом в руке". Еще раньше у меня в доме появилась картина, на которой ангел-работник летит строить божий храм. В одной руке у него клещи, в другой молоток. Папа рассматривал картину, удивлялся, что она написана не на полотне, а на дереве. - Марк Гаврилович, а почему он с клещами и молотком? - Надь, я сам смотрю на него, смотрю. Думаю, ведь ангел, ведь ще ребенык, а вже слесырь. - И тут же краем глаза наблюдал за реакцией. С тех пор у нас картина с ангелом так и называлась "Слесарь". - Марк, - говорила мама во время ремонта, - не разбей "пацана". А "Слесаря" будем перевешивать в другое место? И никто уже не смеялся. Привыкли. Надя Мухина папе очень нравилась. Это обаятельная женщина со вздернутым носиком и прелестной улыбкой, по профессии инженер. Она так внимательно слушала папины рассказы, так искренне смеялась, что лучшего собеседника для него и представить было нельзя. В Москве он друзей еще не завел и потому страдал без общения. Кроме того, Надя еще была и "дамочка" в папином вкусе. И он ее ждал... - Почему Надя до тибя не приходить? Может, она на што-то обиделася? - Да нет, папа, не выдумывай. Приходила Надя. Все папины болезни как рукой снимало. Он был здоров, бодр и весел. Угощал Надю чаем, медом, настоятельно советовал пить молоко. И невозможно было поверить, что пятнадцать минут назад он просил маму поставить банки, заварить траву, кряхтел: - Вот уж точно, не сегодня-завтра помру. Останисся одна, тогда успомнишь Марка. Такого раба больший в тибя не будить. Ну, ты-то одна не задержисся, дай тибе бог счастья. А мне пора на покой... А сейчас с Надей он был такой молодой и красивый. Мы с мамой старались не делать "акцента" и давали ему полную свободу. А сами сидели на кухне. К нам из комнаты доносились знакомые папины рассказы, которые перемежались взрывами Надиного смеха. Надя так оригинально смеется - ее смех сразу, вдруг, без разгона, надолго повисает на высокой ноте, а потом уже делает разгон: "А-а-а! Ха-ха! Ха-ха-ха!" И папе эти взрывы очень нравились. Он еще круче заворачивал, чтобы почаще слышать Надин смех. Папа три раза рассказывал ей про Германию, "бароньский" замок, про Рокоссовского, а потом, шепотом - про шахту, про свою буйную молодость, про "етага брата" (кивая в сторону мамы), которого в то время у него сначала были сотни, а потом уточнил - "четыреста штук". И опять: "А-а-а! Ха-ха! Ха-ха-ха!" - Марк, а почему ты не сообщил Наде, что родился на грани двух веков? Хи-хи-хи... - А она меня и не спрашивала. Ей ето неважно. Я свой возраст не скрываю. Я родився 23 апреля 1899 года у день святого Марка. Ето и бог, и люди знають. Надя собиралась уходить, и папа начинал нервничать. - Ну чего тибе иттить? Уж ночь на дворе, оставайся в нас. Муж твой у командировки, а ты, як верная жена, - у подруги. Утром он будил Надю на работу. Готовил чай - уже выбритый, причесанный, свежий. Напевал свою любимую частушку: Эй, сыпь, кума, ладь, Кума, дело не подгадь... А когда Надин муж возвращался с гастролей - он музыкант, и я много работала с ним в концертах, - папа с ним выпивал "за честь, за дружбу". Себе подливал минеральной, ну а Надиному мужу - водочку. Папа ему рассказывал, какая у него верная "спутница жизни", как же она ждала своего муженька. - Она тут нас усех позамучила... все Юрик, да Юрик, Юрик да Юрик... Прямо жить без тибя, Юрик, не можить. Юра расплывался в улыбке, таял, чувствовал себя неотразимым, а Надя смотрела на меня с недоумением. - Когда я говорила "Юрик"? Я его вообще ни разу в жизни Юриком не называла... - Марк! Что ты болтаешь? Вечно лезешь не в свое дело. Это семья. - А што я такога сказав? Што верная жена ждала своего мужа? Так ето так и есть. Она была в нас, никуда не ходила. А ему радость. Ты видела, якой он был радый? А? То-то. Надо людям радость делать. Хай усе будить радыми! Ты бы мне лучий банки поставила, а то зразу насыпалася. От не сегодня-завтра помру, тогда успомнишь Марка. Такога раба больший тибе у руки не попадеть... Многие папины пророчества сбылись. Кроме одного. Не нашла себе мама "такога раба". Она и сейчас разговаривает так, будто папа где-то тут, рядом: "Вот Марк говорит", "Вот папа считает", "Папа этого не любит", и вдруг вспоминает какую-нибудь обиду времен 1936 года, и у нее вырывается: "А вот твой любимый папочка позволяет..." - "Позволял, понимаешь? Прошедшее время, мамочка". Она сразу стихает, уходит в другую комнату. И ищет утешения в Маше. На нее она смотрит с обожанием и нежностью. Я давно уже не понимаю, чья это дочка - моя или мамина. Не дай бог мне сделать Маше резкое замечание. Начинается такая гроза, что лучше и не связываться. Лучше промолчать. Ничего не докажешь и не справишься. Они очень похожи - моя дочь и моя мама: обе абсолютно лишены тщеславия, предельно скромны в своих желаниях. - Мам, что тебе привезти? - Да у меня все есть. Ты себе... - Маша, что тебе привезти? - Мам, привези знаешь что... открытки. Ну и жвачку. У обоих любимое м