пьить - усе чисто з головы долов! Ничего, моя птичка, моя клюкувка, я их сам растяну. ... Дефилировали парами зеленоглазые красавицы с длинными косами из Грузии, скромные девушки из Средней Азии с множеством косичек, черноволосые газели с бархатными глазами и пушистыми ресницами из Армении. Ну, и много наших, приятных и милых русских девушек. Но, если честно, то одета я была ярче и оригинальнее всех. И аккордеон в руках. А все - или с книжечками стихов, или с пустыми руками. И опыт поступления у меня уже кое-какой был. Но столько красивых лиц в одном помещении, "да в одно и то же самое время", - это выбьет из седла кого угодно. Я ходила со своим аккордеоном и все вглядывалась в эти прекрасные лица. Знакомилась и подстраивалась. А сама с тревогой вычисляла: "Ну кто лучше - я или она?" Переступила порог экзаменационной аудитории. Первый раз в жизни я увидела близко, совсем рядом, знаменитых людей, которых раньше знала только по фильмам. Испытывала истинное потрясение. Голова шла кругом. Перед глазами плыл туман. Я прислонилась к дверному косяку и не могла сдвинуться с места. "Проходите сюда, к столу", - раздался знакомый, до боли родной голос актрисы, которую я знала с детства. Я приблизилась к экзаменаторскому столу... Тамара Макарова... Самая красивая и самая загадочная киноактриса. Как я любила ее нежные интонации в "Маскараде"! А ведь она даже не догадывается, что я знаю все ее фильмы. А фильм по сказу Бажова "Каменный цветок" выучила наизусть. Как я мечтала сыграть такую роль! Какой у нее там красивый, низкий, завораживающий голос. А сколько у нее в этом фильме необыкновенно красивых нарядовi Сергей Герасимов... "Молодая гвардия". Кто из нас, из молодежи, не смотрел по нескольку раз этот фильм. Кто не плакал и не клялся в душе отомстить врагам за мучения и зверства над молодогвардейцами! Кто не полюбил после этого свою Родину крепче во сто крат. Вот он какой, Сергей Герасимов. Необыкновенно красивый человек. Какой острый, пронзительный взгляд. Он смотрел в самую глубь и, казалось, не замечал моего вызывающего, петушиного, провинциального вида. Изумительная женщина с доброй, очаровательной улыбкой задает мне вопросы. Я отвечаю скромно: да и нет. Зеленые глаза красивого человека смеются. В них так и вспыхивают, так и переливаются искорки и огоньки. Мне уже хорошо. Мне легко. Шок миновал. Голова ясная. Нужно выйти на середину аудитории и начинать с басни. Но что это? Кто это такие? Какой ужас! В правом конце стола сидели те две "шикающие" женщины из Щукинского училища. Они смотрели на меня с иронией, как на давно знакомую, которая когда-то в чем-то провинилась, но теперь ее простили и снисходительно "принимают". Они шепнули что-то моему будущему мастеру. У него опять в глазах сверкнули веселые искорки. И он стал задавать вопросы мне сам, явно желая послушать, как я говорю. - Откуда Вы приехали, откуда родом? - Шо гарыте? Легкий смех. А у тех двоих довольный, утрированный хохоток. - О! А-а! Поняла. Откуда прыехала? Я прыехала с Харькова. Тоже столица... бывшая, - непонятно зачем добавила я с эдаким примитивным, бодреньким провинциальным юморком. Опять же засмеялись одни зеленые глаза - смеялись отдельно от губ. Это я еще тогда отметила. А потом, на уроках, так ждала этой никому больше не свойственной "отдельности". - Хотите работать в кино? - О! Работать... Та шо ш там работать! Та рази ж это работа? Буду актрисой, вот! Работать... Такое скажете... Свои ответы я намеренно воспроизвожу утрированно. Так заметнее дистанция, явственнее пропасть, через которую мне предстояло перелететь. Но сначала поумнеть, возмужать, отрастить и укрепить крылья для этого восхитительного, страшного и неизведанного перелета. А эти "шикающие" женщины оказались преподавательницами по речи. Кому, как не им, известны все акценты и диалекты? И кому, как не им предстояло лечить меня от этого "недуга". Я тогда не представляла, что ростовский, харьковский и - простите меня, граждане одесситы, - одесский диалект, в особенности для будущего актера, это, считай, как инвалидность третьей группы. Это был веселенький экзамен. Папа остался бы доволен своей дочуркой. Все было боевито, как он меня учил: "Ты ж актриса. Хай усе будут як люди, а ты вертись, як черт на блюди. Такая ето профессия". Подробности этого экзамена не опишешь. Он - для устного исполнения с показом. Когда же секретарша вышла с несколькими экзаменационными листочками и я услышала свою фамилию... О! Такого счастья не может быть - была первая моя мысль. Наверное, это моя счастливая однофамилица. Но вот второй раз я услышала свою фамилию. Нет, вроде ошибки нет. "Э-э-э-т-о-о я-а-а..." - и сама не узнала своего голоса, робкого, слабого, незнакомого. Мне теперь кажется, что это было самое счастливое мгновение в моей жизни! Когда все самое прекрасное, доброе, светлое, чистое, романтическое, оптимистическое слилось воедино и вместилось в одной короткой фразе: я стала студенткой Института кинематографии! Сбылась, сбылась. Сбылась мечта! АРБАТСКАЯ ГАЛАНТЕРЕЯ "Харьков. Клочковская, 38, кв. 3. Все экзамены сдала отлично. Я студентка актерского факультета Института кинематографии. Встречайте харьковским. Всем привет. Ваша дочурка Людмилка". "Ну, Леличка, а што я тебе, крошка моя, гаварив? Ах ты ж дочурочка моя, богинька моя ненаглядная! Якую же ты радысть папусику сделала! Якой же я теперь гордый своею дочуркою. Держись, Лель, ще тока начало!" А мама... Мама выразила свою радость по-своему. Через много лет. Я как-то спросила у нее, когда у них с папой было самое счастливое время, "только не говори, что до войны". "Да нет, до войны, конечно, было прекрасно, но папа был такой буйный... Счастливое время? Пожалуй, когда ты поступила в институт". Молча, без аффектации, она сделала все, чтобы я получила желанную профессию. Мама всегда и во всем выдвигала нашего папу вперед, сознательно оставаясь на втором плане. Так бывает в многодетной семье, когда любят и балуют слабого ребенка. А папа был до боли беззащитен. Иногда, в случае необходимости, он мог применить только свою недюжинную физическую силу. Но это ведь от слабости. Они никогда не воевали между собой за первенство. Ну и подавила бы в нем мама то, чем он был прекрасен и неповторим. Ну и стал бы он гладким и ровным, без его чудачеств и "идиотств". Нет, моя мама слишком умна. А папа... нет уж, как он и ни бывал грешен, но уж верная истина - чистому все чисто. Телеграмму отбила. Место в общежитии забронировала. Документы в институте оформила. Билет в Харьков взяла. До начала учебного года еще целых десять дней. Послезавтра буду в Харькове. Обойду и Сумскую, и Клочковскую, и Рымарскую: и в школу, и ко всем подружкам, и во Дворец пионеров - к сотрудникам папы с мамой. Перед глазами так и поплыли родные лица, радостные встречи... Счастливая, блаженная улыбка не сходила с моего лица. В нашем дворе будет пир, цветы... Папины друзья, мои подружки, соседи будут поздравлять. Дядя Шолом заплачет от радости, а тетя Соня спросит у мамы: "Леля, вы, наверное, там, в Москве, дали кому-то двадцать пять тысяч? Признайтесь, я никому не скажу. Перестаньте, Леля, ну что вы в самом деле. Если уже такую, как Люся, взяли, так что уже теперь в кино можно увидеть?" Нет пророка в своем отечестве. Ведь звезды только на небе. А тут в обыкновенном харьковском дворце - и на тебе, своя "киноактрыса". Ну, знаете... ... Было бы просто грешно не устроить себе разрядки. Это я к тому, что назрел момент, когда... ну, когда внутри разливается что-то типа "амор, монамур, май лав а-а-а!" - ну понимаете, да? Никакого сопротивления внутри своей совестливой души я не встречала. Это меня еще больше подхлестнуло к свиданию. Только не ясно - с кем? Вот в чем главный вопрос. Даже не вопрос, а неясный момент, которому я так и не нашла определения... Короче, как только я села на поезд, идущий в Москву, с той самой минуты все - лица, здания - все потеряло свои четкие контуры, смешалось в один гладкий мутноватый круг. Думаю, внутри сама собой началась перестройка, передислокация сил, которые было необходимо собрать и направить на одно-единственное - победить! Так бывает в длительных зарубежных поездках, когда в Москве ночь, а здесь яркий день, когда в Москве минус двадцать, а здесь плюс тридцать. И именно в такой солнечный день, после бессонной ночи в самолете, по четыре-пять встреч, интервью и приемов. И нужно держаться легко, весело, отвечать метко и и остроумно. Ну уж если не остроумно, то хотя бы не глупо. И так десять дней подряд. На первый взгляд, удовольствие - ведь никакой работы нет. Стой себе с рюмкой и тарелкой в руках, улыбайся и восхищайся - ох! ах! Не может быть! Да что вы? Это феноменально! Это экстраординарно!.. Между тем я наблюдала, как сникали люди, как мгновенно опускались углы рта, мутнели глаза, как присаживались, не выдерживая этого "приятного" стояния, калейдоскопа лиц и улыбок, заученных фраз, имен, фамилий и должностей. Для такой работы, как и для актерской, нужно родиться. Меня спасла только моя профессия. И то - придешь ночью в номер, голова гудит, как пивной котел, а у глаз - спазмы от бесконечных улыбок. Смотришь на себя в зеркало, а вежливый оскал не исчезает. Так и засыпаешь с удивительно вежливым лицом... А потом, через время: "О-о, мадам, хау ду ю ду? Вы помните, как мы с вами интересно поговорили?" "А-а, энд хау а ю? Ну как же, разве такое забывается?" Что я говорю? Господи боже ты мой! По-моему, я его первый раз в жизни вижу. Спустя какое-то время я была уверена, что это происходило с кем-то другим, а я просто находилась рядом, потому и знаю подробности. Точно так же спроси меня тогда: как выглядели те люди в поезде? Не помню. Все мое существо - и душа, и сердце, и мысли - шло к достижению цели... Узел развязался, как только я заговорила со своим мастером-учителем. Когда я почувствовала: вот она, истинная важность момента - то, к чему я шла. Тогда и в голове, и на душе стало чисто и ясно. Это состояние я поняла не так давно. Если я не вижу ничего вокруг, если отвечаю невпопад - значит, иду к какой-то цели. Теперь я учусь внимательно смотреть на все, окружающее меня: на людей, предметы, мизансцены. Тогда, в юности, да и потом долгое время все существовало как бы в дымке, а перед глазами стелился розовый романтический туман. ... Итак, свидание. С кем? С опереточным выпускником? Выслушивать советы старшего товарища? Нет, дружок, ты идешь своей тропинкой, а я пойду - своей. С абитуриентом операторского факультета? Теперь он тоже студент. За пять лет еще наговоримся. Остается мальчик-попутчик из поезда. Человек, далекий от искусства. Вот он мне подходит. Ему будет интересно все, что я буду "артистически" изображать. А если честно, милые вы мои, для меня вы все трое - на одно лицо. Я просто хочу быть взрослой. Я хочу сознавать, что у меня свидание. Свидание-дуэт. Дуэт, а не трио, как в школе: один мальчик и две девочки. А чтобы нравиться и любить? О, нет! Об этом сейчас и речи быть не может. Но поразить, ошеломить, обескуражить - очень, очень хотелось! Ах, больше всего в тот момент мне хотелось видеть папу и маму. Вот так бы, втроем, сейчас пройтись по Москве, по Красной площади! Я - в середине, а по бокам - мои счастливые родители. Арбат. Я его уже изучила, когда крутилась около Щукинского училища. Мне очень нравилось такое необычное название - АРБАТ. Ну просто замечательное название. И еще он напоминал мне улицы Харькова... На Арбате я испытывала душевный покой. Не было излишней толчеи, к которой я не привыкла, хотя мне и нравилось многолюдие Москвы. Ведь это и есть столица, а как же! Там я и забрела в арбатскую угловую галантерею. Перво-наперво я купила сумку-кисет с длинным ремешком через плечо. Крик моды. Сумки были коричневые, белые, красные. Какую брать - двух мнений быть не могло. И красная - дермантиновая, блестящая сумка висела через плечо! Харьковчане рухнут! Старческая крокодиловая сумка, с горбами, была заброшена, а потом и вовсе куда-то исчезла. Жаль. Теперь такие сумки - роскошь, даже для миллионеров. Вот тебе и мой деревенский папочка! Привез маме именно такую. Купила и прикрепила себе на уши клипсы-ромашки. Прошлась по галантерее туда-сюда. Чувствую, что-то еще мучает, созревает... Покупаю еще одни клипсы-ромашки. Подхожу к зеркалу. С двух сторон на волосах прикрепляю по клипсе. Вот теперь другое дело! Опять - туда-сюда, от зеркала к зеркалу. Что-то не то. Чего-то еще не хватает. На мне ярко-зеленое платье с красными бантами. Красные туфли с бантами. Красная сумка через плечо. Уши и голова усеяны ромашками. А вот личико-то бледноватенькое - яркое обрамление его "забило". Когда папа переехал в Москву, он мне каждое утро говорил: "Дочурка, надо бы личико как-то подбодрить". Он меня любил "в боевой готовности". И с утра мне ласково, нежно говорил: "Сделай с собой что-нибудь, дочурка, не ходи бледненькая. А то ты в меня з утра прямо полуурод... Ну, правда, вечером - богиня". Я всегда ему покорно отвечала: "Хорошо, папочка, сейчас подбодрюсь". Первый раз в жизни я купила тогда жидкие румяна. Вышла из арбатской галантереи и быстро заскочила в первую же темную подворотню. Сначала полила румяна себе на губы. На вкус ничего - приятненькая водичка. Потом обильно смочила платок и щедро нарумянила щеки. Новой, неизвестно откуда взявшейся женственной походкой поплыла по Арбату, слегка покачивая бедрами. Никогда больше - ни в "Небесных ласточках", ни в "Сибириаде" - мне не удалось повторить той походки. То была особая, победоносная походка человека, уверенного в том, что в жизни его ждет только счастье, только радость, только успех. Среди прохожих не было ни одного равнодушного. Улыбались все. И даже те, кто очень спешил, все равно оглядывались. И тоже улыбались. У меня же от счастья все внутри ну просто ныло, болело и млело. Я не шла - я несла себя, как дорогую вещь. Смотрите, люди! Вот я! Я иду к вам навстречу! О, сколько же я принесу вам радости! О, как я вас всех люблю! Во всех витринах я краем глаза ловила свое отражение. Ну ей-богу, во мне что-то есть - не такое, как у всех. Что, слишком смело? Так почему же все смотрят на меня явно неравнодушно? Оглядываются, улыбаются. Прав папа, прав: "Уметь выделиться - главное у етый профессии. Ну, что она, шавлюжка, вмеить? Да ничегинька. А ты, моя дочурка, усе чисто вмеишь, что хош добьесся!" На душе и привольно, и весело. Никакой тревоги. Никаких забот. Внутри разливается мелодия. Потихоньку перехожу на деловой шаг. Очевидно, засела обида за харьковский акцент. Это, видишь ли, "чуть ли не катастрофа!" Ах ты боже ж мой! Да одолею, одолею я ваше "акынье" и "ыканье", дорогие товарищи москвичи! А ну, нашу родную, харьковскую! Ну-ка! Три-чичирнадцать: Видийшлы в нэпамьять дни полону, Видгулы за обрием бои. Слався, Харькив, слався, риднэ мисто, Из руйины вставший назавжды... Рьям-та-та-та, ха!!! Ну-ка, ну-ка, где этот сопливый мальчик из поезда? К нему на свидание идет будущая кинозвезда! Пусть зафиксирует в памяти этот момент! Я спускаюсь по эскалатору. Я снисхожу до него. Захочу - могу его узнать. Захочу - могу пройти мимо. Да и какой он? Что-то серенькое, в общих чертах... А люди, люди-то как на меня все, а? Ой, боже, да вот же он стоит с тремя цветочками. Тоже мне, на четыре мама денег не дала! Маменькин сыночек. С торжествующей улыбкой взрослой женщины я ехала прямо на него. Вот уже и проскочила мимо. А он все стоял и смотрел вверх. Вот это да! Не узнал! "Эй, что ж это вы старых друзей не признаете?" Он резко и испуганно развернулся на мой вызывающе громкий пассаж. На лице его была такая сияющая, лучезарная улыбка! Но она продержалась лишь одно мгновение и вдруг исчезла. Нет. Не так. Она зажглась и потухла. Это точнее. Улыбка расцвела на его лице и мгновенно умерла. Вот это то, что надо. Это - точно. Никакого промежуточного состояния. Как в песне: "Вот она была - и нету". "Вы ч-то, меня не признали? Гм... Можеце меня поздр..." "Па-ааа-че-му-у... у-у-у-зна-а-л..." Тю, он еще и заикается. "Позвольце, что это с вами? Ты что, белены объелся, па-аче-му-каешь?" Он ткнул мне три своих жалких цветочка и мгновенно, не оглядываясь, бросился бегом вверх по эскалатору. Ну? Что вы скажете? Во слабак! Не выдержал. Все ясно - я просто задавила его своей исключительностью. Когда я добралась до общежития, было уже темно. Я тихо вошла в кухоньку деревянного домика, зажгла тусклую лампочку и взглянула на себя в зеркало. А-а, мамыньки родные. А это кто? Мои щеки пылали, как два огненных мака с малиновым отливом. Один мак - около носа, другой - на скуле. Проклятые румяна имели свойство со временем "проявляться". Мои губы и зубы были одинаково свекольного цвета, а лицо обрамляли четыре ромашки. Слов нет. Нет слов! Бедный мой семнадцатилетний попутчик, как же он бежал от меня! Это сейчас - приди на свидание девушка с бритым черепом, - думаю, юноша и бровью не поведет. ... Как же я возмущалась своей дочерью в период ее так называемого трудного возраста. Забыв что-то дома, я неожиданно вернулась и застала Машу за моим туалетным столиком. На нем она разложила коробки с засохшим театральным гримом, чудом сохранившимся со времен моего недолгого пребывания в театре "Современник". О-о-о, какое ко мне повернулось лицо! В ожидании сурового наказания на меня смотрела застывшая в ужасе физиономия предводителя индейского племени в самой что ни на есть праздничной боевой раскраске! А я все со своим жалким лепетом: ты должна быть девочкой скромной, у тебя все свое от природы такое прекрасное, Машенька. Никогда ничего не надо разукрашивать. Ну как же ты надеваешь к шелковой юбке с розовыми цветочками красный свитер. Ты еще надень зеленое пальто с красными сапогами! И откуда у тебя это? ... Нет, мне не пятнадцать. Мне уже почти восемнадцать! Я иду по Арбату в зеленом платье, в красных туфлях, с красной сумкой через плечо, с пылающими щеками-маками... Иду и "света божжага не вижу". Рассказывать неудобно, но вспомнить, ах, как приятно. Я поступила в высшее учебное заведение, на желанный факультет. Это был этап в жизни - событие. В нашей семье никто не имел высшего образования. Я буду жить и учиться в столице - событие. Все испытания я прошла легко, успешно, как только можно было об этом мечтать. Событие? Безусловно! Так почему же я так ясно вижу свое галантерейно-арбатское гуляние, наивное и смешное, несостоявшееся свидание? Те главные вещи свершились и стали фактами. Я приняла их как факты и пошла "дальший". А "дальший" началась работа, шлифовка вкуса, поиски своего стиля, умение найти "среднее арифметическое" между внешним обликом и внутренними бурями. А это длинный, длинный путь. И на этом пути меня ждали провалы, насмешки, удачи. А потом и подражания. Это такой же путь, такая же работа, как и борьба с моим родным харьковским акцентом. САМАЯ СЧАСТЛИВАЯ ПОРА Школа... Родная школа. Самая счастливая пора. Конечно, десять самых беззаботных лет! Беззаботных? А учеба? В нашей семье - четыре поколения. Папа начал учиться в 1905-м, мама - в 192, 4-м, я - в 1943-м, а наша Машенька - в 1966 году. Блестяще по всем предметам училась только моя мама. Неизвестно, как бы сложилась ее жизнь и кем бы она стала, если бы не встреча с папой. Мама всегда с иронией смотрела на нашу троицу - папу, меня и Машеньку - и любила повторять: "Это у вас, милые мои, все от вашего папочки". Это уж точно. Школьная учеба никогда не была нашей стихией. Из четырех лет сельской церковноприходской школы папа вышел в жизнь, зная в общих чертах лишь закон божий и страх перед попом, который хлестал линейкой деревенских ребят, да еще басню Крылова: "Рак пятится назад, а щука тянить в воду... И сквозь зилезо твонять (из кожи лезут вон), а воз усе не тходить..." - Марк, котик, ты хоть сам понимаешь, что ты несешь? - Лель, да я и у глаза етый басни не видев. Мы хорум усе за учителькую повторяли... А бог его знаить, што там и як було на самом деле. В нас же книжек не було... И не нада меня, детка, копировать, богум тебя прошу... Всю жизнь он страстно любил читать сказки. А в молодости "з шахтерскую братвою одолев самую толстую на тое время книгу" - "Американскую трагедию". В старости с рвением читал газеты и журнал "Наука и жизнь", особенно рубрику "Сделай сам". Вот и весь интеллектуальный запас, который пришел со стороны. Остальное - все свое, неповторимое - от природы. Как же он призывал меня "грызть етый проклятый гранит науки". Он как никто знал, как ему не хватало этого в жизни! У меня же к учебе не было особого рвения. И даже при всем моем стремлении выделиться я, как ни странно, не испытывала никакого восторга за полученную пятерку. Училась честно, без взлетов и драм, спотыкалась и поднималась - как все. Только рьяно отсчитывала, когда же кончится последний, десятый класс? И я стану артисткой! Но все же в душе я мучилась и стыдилась, если получала плохую отметку. И вот пришло время: мы все трое - папа, мама и я - вниманием и любовью окружили "нашаго единственного ребенка" - Машеньку. Все десять лет учебы моей дочери я, не подавая вида, ей искренне сочувствовала. В нашей семье Маша - абсолютно инородное существо: черноглазое, с нежно-розовым лицом инфанты восемнадцатого века. Ей бы носить пышные бальные платья с кринолинами, ездить на светские балы в каретах. Это было просто написано с детства на ее лице. Рядом с ней мы с папой и мамой выглядели милыми сероглазыми русскими крепостными. Но родилась она в двадцатом веке. Так что пляши под дудку своего времени. Учеба - и моя Маша... Тут даже мой папа растерянно разводил руками: "Лель, а можа, бог даст, девычка ще перерастеть, а?" - "Когда же тут перерастать, Марк, котик, ведь уже седьмой класс". Когда открывались тетради и дневники, где стояли жирные отметки, колющие в самую середину родительского сердца, мы переводили испуганный и беспомощный взгляд на это небесное лицо - о, более очаровательного, безмятежного и женственного безразличия нельзя было себе и представить! С каким облегчением мы вздохнули, когда она наконец-то отучилась и, сияющая, принесла нам свой аттестат, в котором мы любовались тремя пятерками: по физкультуре, поведению и гражданской обороне. Не так давно ей попался мой пожелтевший аттестат зрелости на украинском языке. Смеялась она до слез: "Ну, милые, что ж вы из меня кровь пили все десять лет?! Ты так со мной говорила, мама, я была уверена, что у тебя минимум серебро. Ну, мамочка, ты меня, родненькая, прямо "на лупаты", прямо "напувал"..." "Знаешь, Маша, ты не права. Мы ведь все хотели как лучше. Как ты видишь, твоей маме пятерки были не нужны", - теряя юмор, последнее время все чаще и чаще защищала меня мама. Папы уже нет. Жизнерадостная, сильная, дипломатичная мама потихоньку ослабевает, "расходятся швы". Дочь моя медленно, но набирает силы. Сегодня я еще держусь. А завтра? А завтра посмотрим, что будет завтра. Нет, в жизни самая беспечная и счастливая пора - институт. Не знаю, как бы это объяснил другой человек, с другим характером, а по мне... Никаких домашних заданий на каждый день. Ну никаких! Поначалу я испытывала даже страх: как же это так? Но к таким новшествам привыкаешь моментально. Экзамены - в конце семестра, аж через полгода! Хочешь - конспектируй лекции педагога, а хочешь - не конспектируй. Сиди на занятиях, делай умный вид, преданно глядя преподавателю в глаза, а мыслями лети себе куда хочешь, в любую сторону. И жди занятий по главным предметам. А главное - о, господи, уже радостное возбуждение только от одних названий: танец, занятия по музыке, пению, по технике движения и акробатике, пантомиме и гимнастике, истории советского и зарубежного кино. И еще один предмет - музыка в кино. Нет, вы только вдумайтесь - музыка в кино! А встречи с нашим мастером Сергеем Апполинариевичем Герасимовым по актерскому мастерству! Его лекции - это каждый раз ожидание события и обязательно новый рывок к освоению профессии. Так разве ж это не самые счастливые годы жизни? Разве ж не счастье все то, что происходило ежедневно? Оно приносило только радость, никакого насилия над собой. С утра я летела в институт и всеобъемлюще, "тотально" ощущала счастье от точно выбранной профессии. Кино - магия для всех поколений. И как бы порой ни разочаровывали фильмы, ни обманывали надежд зрителей, люди все равно идут в кино. Идут, надеются и ждут. И, несмотря на то что актером, тем более популярным, становится, ох, как далеко не каждый, молодежь идет, валом валит "в кино", в артисты. Спроси молодого человека: кем ты хочешь стать? И каждый третий ответит: "артистом"! Так разве нам, пятнадцати юношам и девушкам, приехавшим из разных концов страны, не исключительно повезло? О! О-о! И лучше не продолжать. Потому что все мы, пятнадцать человек, приехали с этим восторженным "о!". И оставались с открытым ртом в таком обалдевшем, экзальтированном состоянии довольно долго, пока каждому из нас в очень мягких тонах не намекнули на слабые места. После мы, конечно, протрезвели, замкнулись на своих недугах, сделали вывод и стали работать над собой. Лично у меня было три недуга. Два - как вирусный грипп, который надо обязательно вылежать: ведь знаешь, что грипп в конце концов пройдет, а вот третий недуг - серьезный, затяжной, похожий на тяжелый костный перелом. Об этих недугах я расскажу. Начали мы с этюдов. Это, конечно, веселенькое время. Пора открытий нашего интеллекта, полета фантазии, вкуса и воспитания, сообразительности и таланта. В этюде никуда не спрячешься. Тут ты "увесь як на ладони". Ты сам автор этюда. Придумывай любой сюжет, если этюд не на заданную тему. И уж тут каждый хотел всех обойти, выделиться, любым способом вызвать реакцию. Этюд на заданную тему: вы сидите дома и занимаетесь - уроками, рукоделием, ну, словом, чем хотите. Главное, чтобы ваше занятие было вам близко, удобно и привычно. И вдруг из-за угла появляется мышь. Вот и все. Это - условие этюда. Работайте, фантазируйте. Появляется мышь - что тут такого? Ну ведь, ей-богу, это ерунда. Ерунда? О, об этом можно написать целую "Педагогическую поэму" с анализом азов актерского мастерства. А может быть, и не только азов. Студент приехал из дальней деревни. Приняли его в институт за замечательную русскую красоту, за искренний, чистый и открытый взгляд, за красивый голос, за мощное нутро, которое вроде спит, но если его раскачаешь, попробуй останови! - за весь этот комплекс качеств, которые отличают русского актера от любого другого. Ну и давай занимайся, живи в этюде тем привычным, родным, чем жил у себя дома. Привнеси новое, свое, самобытное. Ничего подобного. Студент обязательно до того, как увидит мышь, сидит в самой изысканной светской позе, которая "вашему кино" и не снилась. Он сидит с усталым лицом давно ничему не удивляющегося человека. Обязательно с книжкой, изящно изогнув руки и оттопырив мизинчик. Как будто у себя в деревне он только и делал, что, удобно развалясь на софе, читал Байрона. А городские... Перед выходом второго действующего лица, "грызуна", исступленно готовили обед или рьяно стирали белье, то и дело откидывая со лба непослушную прядь, мол, ох уж, эта тяжкая женская доля... Как будто в городе только и делали, что занимались стиркой и хозяйством. А сама такая тоненькая, прозрачная, с нежным "тургеневским" лицом, высоким голосом. Как же мы все хотели продемонстрировать абсолютно противоположное тому, что было нам дано природой! Мы искусственно расширяли диапазон своих данных. Ребята молниеносно вспрыгивали с диванов на шкафы, изображая испуг, думая об эффектном прыжке, и совершенно забывали о мужской выдержке и хладнокровии. А девушки, вооружившись палками и ножами, бесстрашно шли на врага. Инстинкты, эмоции, бешеная молодость перекрывали дремлющий разум. Как, наверное, интересно было за ними наблюдать мудрым и опытным учителям. Они понимали наши запутанные характеры, которые мы сами же запутывали, стремясь скорее стать взрослыми, оригинальными, необыкновенными. В терпеливом ожидании, незаметно, наши учителя потихоньку нас оформляли и шлифовали. И вдруг иногда кого-то из нас немые рамки этюда сковывали, чьему-то темпераменту уже маловато было "ох" или "ах". И тогда вырывалось громкое и грубо-неграмотное: "Ах, мыша!" Мышь - существительное женского рода, единственного числа, в конце после шипящей - мягкий знак. Примеры: вещь, брешь, речь. Ошибка грубая. И занятия по мастерству делали крутой поворот. Речь уже шла о важном звене в цепи актерского мастерства - об образовании. Мы испуганно притихали. И каждый сосредоточенно думал: сколько его еще впереди ждет проколов. Вот тебе и "мыша". Так вот, с этими этюдами и связана моя первая неувязочка. Дело в том, что вся предшествующая жизнь ни разу не могла подсказать мне ни одной темы этюда. Нет, в голове сюжетов уйма, но ни один из них не вписывался в свою новую жизненную обстановку. Ну что взять из военного детства? Я была маленькая и ничего исключительного в своем детстве не видела. Все так росли в войну. Это сейчас, оглядываясь, понимаешь, как это страшно и несправедливо. Дальше. Сюжет из школьной жизни? Что ж это, хочешь быть взрослой и опять превращаешься в ученичка? А еще что? Сцены из фильмов. Копировать других артистов на курсе умели все. Так вот, как задали нам этот этюд с мышью, сидела я ни жива ни мертва - вдруг вызовут на круг продемонстрировать. И это я? Я, которая ничего не боялась, просят не просят - лезла выступать. В чем же тут дело? Мышь... Мышь... Ну как мне ее испугаться? Я их столько перевидела, этих мышей и крыс, - никакого страха у меня перед ними не было, ну никакого. Что мне крысы, а тем более мыши, если мы, харьковские дети, привычно и спокойно проходили мимо обледеневших трупов повешенных, качающихся неделями на ветру? Сделать вид, что обрадовалась мышке-норушке как старому дружку... Скажут, она с приветом. У меня даже родилась отчаянная мысль - привезти с собой в институт в тряпке какого-нибудь огромного кота, и как только мне зададут вопросик: "Ну, а как ваши дела с мышкой?" - "Мои?" - спрошу я интригующе и как швырну кота на середину аудитории - вот это да! Вот это эффект! Но какой же кот будет час добираться на трамвае, а потом тихо сидеть в тряпках в аудитории и ждать своего звездного часа... Этюды меня здорово подкосили. И только один раз счастливый случай принес успех. Тогда уже кончились немые этюды, и мы сами себе писали тексты, придумывали роли. Однажды на уроке Тамара Федоровна Макарова учила нас есть, интеллигентно манипулируя вилкой и ножом. Почти все мы приехали из деревень и провинциальных городов, выросли в лишениях. Думаю, что не во всех домах была обеденная сервировка - ножи, вилки, салфетки и так далее. А жизнь ведь становилась все лучше и лучше. И такой урок для нас был очень кстати. Ну, а лично я была в восторге от этого урока. Всю жизнь я мечтала есть за большим длинным столом. Еще с детства бабушка - мамина мама, Татьяна Ивановна, - рассказывала мне, как они с дедушкой вдвоем обедали за большим столом, отдельно от детей, как за ними красиво ухаживала прислуга. За столом они обсуждали "планы и бюджет семьи". А в конце обеда обязательно "самоварчик, булочки, бараночки, чаек, сахарок". Но все это слова, теория. Одно дело - слышать, другое - увидеть. И вот я прямо заболела "большим столом" после того, как увидела в одном фильме: "он", в смокинге, с бабочкой, сидит на одном конце стола, "она", в белой пене кружев, метра на три от него, на другом конце. Они переговариваются о том о сем, и так незаметненько в левой ручке - вилочка, в правой - ножичек. И этих вилочек - сразу несколько штучек, и ножичек тоже не один. Интересно, зачем им двоим столько вилок и ножей? Ведь этого хватило бы на большую семью. У нас в доме я всегда помню один нож и три вилки. И только, кажется, на день рождения папы, когда я была в десятом классе, сотрудники Дворца пионеров подарили нам набор мельхиоровых вилок и ножей. В то время только стали появляться послевоенные мельхиоровые наборы. Так вот, мы со студенткой Дашей Смирновой, которая очень удачно снялась в фильме "Иван Бровкин", придумали этюд - непринужденная беседа за завтраком. Я должна сказать, что мы работали приборами так сосредоточенно и так правдиво разжевывали хрустящую капусту, что напрочь забыли о написанных репликах и выпаливали из себя что-то такое, что вызывало веселую реакцию. Наш этюд имел успех. Вот тогда бы и сделать вывод, что в кадре самое главное - физическое, целеустремленное действие. А слова сами лягут органично и легко. Но... И еще был один прокол. На сей раз по общеобразовательному предмету. Тамара Федоровна однажды заметила мне, что я часто морщу гармошкой лоб и хорошо бы за этим следить. Я приобрела маленькое зеркальце и ежеминутно проверяла состояние своего лба. "Ты знаешь, как только у нас в университете прошла первая лекция по политэкономии, - писала мне самая близкая харьковская школьная подруга, - я тут же подумала про тебя. Постарайся не нервничать. Я тебя знаю. Ты сразу ничего не разберешь, но не паникуй. Все постепенно..." Ах, как же хорошо она меня знала. После первой же лекции по политэкономии я взглянула на свой лоб - на нем образовалась такая "трехрядка", что не загладишь ее, не зашлепаешь. Политэкономия... Политика и экономия... Как мне совместить эти два понятия? Что такое для меня тогда, в семнадцать лет, означала политика? Это - папа, который защищал нас от фашистов, чтобы наша страна победила. И еще я знала, что есть война холодная. Война - это ужасно. Но при холодной хоть как-то, но можно жить. А при войне горячей - умираешь. Дальше. Экономия. Экономия - это мама, у которой находились все семейные деньги. Она должна была их экономить на черный день. У меня все логично сходилось: на случай политического бедствия - экономия тут как тут. Но то, что я услышала на первой же лекции... Я была просто потрясена обилием терминов, каждый из которых в отдельности я должна была расшифровывать с помощью словаря. Это непонимание нового языка меня жутко унижало, подчеркивало ограниченность моих возможностей. А ведь, казалось, все при мне: руки, ноги, голова, интуиция, хватка, умишко... То-то и оно, что умишко. Не схватить умишком этого нового языка. Я отдавала себе ясный отчет - в глазах милого, доброго, сверхумного преподавателя я выгляжу полной идиоткой. Какое у него в глазах было сопереживание! Однажды он меня оставил после лекции: "Может, я могу вам как-то помочь? Вам нужно вытянуть хотя бы на тройку". Я так искренне расплакалась. Просто от его доброты. Он понял мою неприспособленность к такому роду мышления, и терпеливо, простыми словами, как на пальцах, объяснил общие, главные положения этого предмета. И, представьте себе, я потихоньку стала "чуковнеть". Эх, папочка, миленький, это точно - "жисть есть борьба". Первые учебные съемки. У меня их было мало, но присутствовать, наблюдать мне очень нравилось. Все так интересно, так ново. Одному студенту на крупном плане никак не удавалось заплакать. Режиссер, тоже студент, и уговаривал его, и покрикивал, и сам плакал. А у актера - пусто, нет ничего того самого, нужного. Подходит к актеру оператор, тоже студент, близко подносит к лицу экспонометр, вдруг актер засуетился, испуганно отшатнулся от этого маленького черного прибора: "Вы что, ребята, зачем же так? Не надо, не надо, я сейчас и без него, без этого. Не подносите мне эту штучку... Все, все, я уже сейчас - давайте, я..." "Мотор!" - и слезы не заблестели, а градом полились по щекам. В этих "слезах" самое интересное - таинство актерской природы. Ведь никакими силами молодой человек не мог прийти в нужное состояние. И вдруг от черного приборчика все произошло. Как в анекдоте. Но эта история не из области анекдотов. Она куда сложнее. Все это время непрофессиональный актерский организм болел, соображал, метался, как в бреду. Ну как же мне, здоровому, девятнадцатилетнему, веселому, беззаботному детине, на глазах у всех перестроиться и... это... такое говорили слово... А! "Перевоплотиться и заиграть!" Да сразу попасть в пик, в слезы - настоящие, мужские и искренние. Все, что проделывал с ним режиссер, проникало в его актерский организм еще бессознательно. Режиссер его разминал, месил, топтал, готовил. И вдруг этот черный маленький аппарат в руке оператора сыграл роль катализатора и ударил по сознанию. "Неужели я такой тупой, такой бездарный? Мне уже помогают каким-то прибором. Ага, вот они уже все сговорились. Точно, говорят, в кино всякие махинации с артистами проделывают. Ребята, милые, стойте - я же хороший артист! Я вам сейчас без всяких ваших штучек докажу!" И доказал. Только тогда он еще не осознавал, что это режиссер ему помог. Режиссер его размял, разогрел, подготовил. Это через время актер будет самостоятельно готовить свой организм к таким важным, сложным сценам. Он будет мучить сам себя, теребить всех вокруг, не спать ночами, а потом: "Мотор!" - и потекут самые счастливые минуты. И... головокружительная пустота от полнейшей потери сил, как, наверное, бывает после восьми раундов в боксе. Как мы мечтали сниматься! С какой надеждой смотрели в глаза ассистентам режиссера, которые появлялись у нас на этаже. Сейчас это явление частое. В наше время снималось не много картин. А молодость более раннего поколения прошла вообще в безнадежном и мучительном периоде малокартинья. С какой бело-розовой завистью я смотрела на молодую актрису Аллу Ларионову, о которой говорила вся страна! В десятом классе мы восхищались ее ролью в фильме-былине "Садко". "Где тебя найти, красавица?" - спрашивал Садко. И мы, девочки, красивым, грудным голосом Аллы Ларионовой отвечали: "Коль захочешь - найдешь". И вдруг фильм "Анна на шее". Успех колоссальный! У всех на языке ее имя. Все в восторге! И вот уже пошли небылицы, легенды. Вот она уже погибла. И мне из Харькова: "Узнай, сообщи, весь Харьков на ногах!" Фильм "Анна на шее" принес ей фантастическую популярность, всеобщее восхищение и любовь. Я была свидетельницей всего лишь нескольких актерских судеб с таким феноменальным взрывом популярности. Алла Ларионова... Волнующий голос, умение быть мягкой и обаятельной. Умение быть на экране естественной. Это так редко. Бывает актриса красива, но лучше бы молчала и только улыбалась. А бывает, лицо красивое, а улыбка противопоказана. В Алле Ларионовой было все. Тогда, будучи студенткой, я еще не знала, что пройдет время, и мы будем работать вместе в концертах, ездить по стране. Я узнаю и полюблю ее как очаровательного и доброжелательнейшего человека, от души радующегося успеху своего коллеги. А это качество совсем бесценное. Во время ее успеха в фильме "Анна на шее" я была зрителем. Я видела только внешнюю, блестящую сторону успеха - поклонение, цветы, аплодисменты, "охи" и "ахи". Я была среди тех, кто видел только то, что видно. И не предполагала, не представляла ни с какой стороны, что ровно через три года сама окажусь в эпицентре успеха. Но уже не как зритель. А как виновник этого круговорота, этой карусели. Увижу и почувствую все изнутри. Но впереди еще три года. А сейчас я существую в прекрасной, самой счастливой и беззаботной студенческой поре. Наверное, истинное, скрытое счастье таилось еще и в такой преходящей шутке, как молодость. Когда живешь только будущим. И мы шли дорогами, которыми никогда не предполагали идти. Все "прэкрасно"! Если бы не та моя самая затянувшаяся болезнь - безуспешная борьба с харьковским акцентом. С утра до вечера я редуцировала все слова в предложениях, с утра до вечера сидела н