те ли, не нравится". И с еще более излишней раскованностью выходишь к публике, думая об одном - как бы отомстить этой кучке врагов. Этот "вражеский комплекс" начинает тебя разъедать. Врагов все больше и больше. Ты ими обрастаешь. Только о них и думаешь. Теперь болезнь в разгаре. Поднимается высокая температура. Ее нельзя скрыть. И это понимает зал. Вместе с охлаждением публики угасает и имя. Другие избранные, дождавшись такого финала, очищают свои ряды. Они выталкивают тебя, ты спускаешься на землю. После "звездной болезни" редко кто вставал на ноги. Почти все актерские судьбы с громкой славой проходят через испытание горькое и неизбежное - охлаждение зрителя. Причин много. А главное - редкая возможность и счастливая судьба добиваться из роли в роль успеха. Но такие примеры исключительно редки. Благополучно переболевшие "звездной болезнью" так умны, что расчетливо обходили все опасные тропинки, петляя лабиринтами. Они запутывали ходы. И высокая температура их так и не настигла. В основном, это те, к кому популярность заслуженно приходила в более зрелом возрасте. Мое же "выздоровление" произошло... но об этом впереди. "Я ВАМ ПЕСЕНКУ СПОЮ ПРО ПЯТЬ МИНУТ" "Карнавальная ночь" вылетела за пределы страны и начала свое праздничное шествие по экранам мира. И вот со всех концов Земли пошли письма: пестрые, разноцветные конверты из Японии, Индии, Австралии, Чехословакии. Из африканских стран... Иногда в письмах попадались вкладыши - небольшие проспекты нашей картины, сделанные уже там, "у них". Боже мой, вот бы эти проспекты да принести на студийный худсовет! Что там моя жалкая челка и бледный кусок ноги! "Мамыньки родные! Раздели нашу дочурку, Лель, як липку ободрали!" Все мои платья на рекламах были фасона той страны, из которой пришла реклама. Если реклама с Востока, то на голове и на шее у меня были венки из разноцветных заморских растений и почему-то розовых листьев. А если из Европы, то обязательно с оголенной спиной или декольте. И моя нога обязательно выглядывала из разреза и была той формы, которая нравилась местному художнику. Только при богатой фантазии можно было допустить, будто изображение на рекламе имеет какое-либо отношение ко мне. На одном плакате вся моя фигура была к зрителю спиной, а лицо смотрело строго анфас. Я чуть шею не свернула, все репетировала перед зеркалом - нет, не доворачивалась моя головушка. В моей комнате, в Харькове, папа устроил стенд этих реклам: "Хай усе люди видять! Целый канастас со своей дочурки сделав!" А однажды пришло огромное диковинное письмо, с каким-то приторным запахом, от заморского принца, владельца острова. К письму прилагался русский перевод, где между строк можно было понять следующее: принц видел меня в кино, я ему понравилась, родителям его - тоже. Всей семьей они мне делают предложение посетить их остров. Просьба ответить, когда я могла бы приехать. В письмо вложено несколько фотографий. Принц - с черными курчавыми длинными волосами, в блестящих одеждах. На голове у него сверкающий шлем с торчащими высокими перьями. Фотографии родителей в белых одеждах, сидящих на фоне ажурной беседки. И еще несколько фотографий с видами его владений. "Ить ты якой царек приятный! А, Лель? Ну, волос мы ему обрежем. У нас так не пройдеть... Во ето жених! А? Дочурчинка?" - папа схватил фотографии и побежал на работу. Все наши близкие и далекие, новые и старые знакомые рассматривали этого царька, все охали и ахали. Ведь в Харькове в то время не видели ни одного человека с темной кожей. Со своими новостями и историями, письмами и фотографиями папа становился в городе изо дня в день все популярнее и популярнее. Все новые фильмы в Харькове демонстрировались сначала в парке имени Горького, подальше от центра. Как правило, на первом сеансе даже нового фильма народу было маловато. Но только не на фильме "Девушка с гитарой". Мама рассказывала, что в девять утра зал был битком. Через одного сидели наши знакомые и друзья. Вокруг папы уже собралась компания. И мама с удовольствием отсела подальше. На нее все оглядывались, переводили взгляды на папу и перешептывались: "... на него больше похожа". В фильме "Девушка с гитарой" актер Блинников, исполняющий роль моего отца, то есть роль отца героини, смотрит на свою дочь с нежностью, радуясь ее успеху. На крупном плане актер, обведя глазами зрителей, с гордостью произносит: "Моя дочь". И вдруг на весь кинозал мой папа громко с обидой сказал: "А ты сначала попробуй воспитай. На готовое каждый скажить. Ыть ты якой. Мыя-я до-о-очь..." Зал разразился веселым смехом и одобрительными аплодисментами. "Правильно, Марк Гаврилович!" - поддержали папины дружки. Мама говорила, что от стыда чуть сквозь землю не провалилась. Что делать, папочка мой воспринимал все правильно до определенного момента. Какая же это "его дочь"? Он, Марк Гаврилович, сам и есть отец актрисы. Но мы-то с мамой знали, что это его особенная, личная игра, его вот такая внутренняя эгоцентричность. Как бы там ни было, но папочка не остался в тени. И по всему городу пошла весть, что родители были на сеансе и что роль отца якобы исполнял не актер, а сам "ее" отец. И что мать "ее" сидела в другом конце зала, что "ее" родители вроде как уже разошлись. И еще... Словом, жить "на виду" моим родителям становилось все сложнее. Но эти радости местного масштаба были опять же из области "маленьких радостей для дома с оркестром". На самом деле ситуация с фильмом "Девушка с гитарой" была не из веселых. Во-первых, картина во многом была вторичной. Та же самодеятельность, тот же директор, только лишенный сатирических красок. Та же героиня, поющая песенки и конфликтующая с директором по пустякам. Изменилось только место действия: Дом культуры в этом фильме заменил музыкальный магазин. Очевидно, успех "Карнавальной ночи" придал уверенность и смелость работникам рекламы, и вторая комедия щедро рекламировалась еще задолго до выхода на экраны. Картину ждали с нетерпением: "Дайте чуда!" А чуда и не произошло. В чем причина? Это вечная загадка. Почему не получилась картина в целом, если все отдельные составные части были достойными? К большому сожалению, прежняя группа навсегда распалась, и лишь авторы сценария остались прежними. Новый режиссер, оператор, звукооператор. Музыку к фильму писали Аркадий Островский и Юрий Саульский. Каждый из создателей фильма - человек удивительно талантливый, а цельного талантливого произведения не получилось: не было взаимопонимания, взаимодополнения, взаимопроникновения. Фильм снимался накануне фестиваля молодежи и студентов - летом 1957 года. И в самый разгар съемочного периода пришло пожелание-директива: в канву фильма вплести мотив фестиваля. Пусть самодеятельный коллектив музыкального магазина адресует номера своего концерта этому важному событию. В сценарий, в диалоги немедленно были внесены изменения. И на всем протяжении съемок в картине то и дело что-то исправляли, добавляли, переписывали. Финальный концерт самодеятельности был снят совместно с иностранными коллективами почти документально. Их привозили к нам на съемку буквально на несколько часов. За это время нужно было не только с ними познакомиться, попривыкнуть, но еще выбрать из их программы подходящий номер и как-то меня в нем задействовать. А значит, мне все это приходилось осваивать немедленно. Нет, нет времени учить - бери нахально, с ходу, "дуй свое" - вот уж где я вспоминала папу добрым словом. Далее, надо быстро в тонателье записать фонограмму этого номера. Опять же скоренько перебежать в павильон. Отрепетировать номер и снять, желательно, с одного раза! За те две фестивальные недели кого мы только не встречали и не провожали. Перед нами проходил калейдоскоп лиц, национальностей, диковинных мелодий, пестрых одежд и всевозможных языков. После приказа "Мотор!", которому испуганно подчинялись все, наша группа любовалась танцем полуголых черных женщин из Африки. В это время художник по костюмам и администрация жарко спорили, решая вопрос, каким бы образом их "прикрыть". "Нет на них худсовета", - острил кто-то из группы. В конце концов ограничились одними крупными планами - лицами, опустив экзотические движения фигур танцующих. Подпрыгивала я в странном ритме в кругу с жизнерадостными болгарами. Пела вместе с французами и бледными альбиносами из Шотландии. Все было интересно, и все сулило успех. А когда картину смонтировали целиком, она разбилась на две несовместимые части. Поначалу завязывалась какая-то жизнь в музыкальном магазине, образовывался свой микроклимат. И вдруг эта жизнь прерывалась чем-то инородным. Вместо ожидаемого концерта в финале шли вставные номера. Может, не будь всего этого, в результате появилась бы просто милая картина, не претендующая на успех своей предшественницы. Но поди знай, что да кабы. Была и еще одна причина, по которой фильм "Девушка с гитарой", выйдя на экран, уже заранее большинством зрителей воспринимался негативно, с предубеждением. Для того, чтобы объяснить эту причину, мне придется крепко взять себя в руки и безжалостно по отношению к самой себе сделать экскурс в то время, которое прошло как период "бурной молодой популярности", когда "Девушки с гитарой" еще не было, а "Карнавальная ночь" уже побила все известные рекорды по посещаемости зрителей. Но прежде вот о каком событии, тоже первом в жизни. Еду я в троллейбусе номер девять, который довозил до ВГИКа. Сидит рядом со мной мужчина и читает газету "Советская культура" Было это через несколько дней после выхода на экраны "Карнавальной ночи". И вдруг - в газете моя фотография с белой муфточкой! Я как икну - воздух попал не в то горло. Все: "Что с вами, девушка?" - "Да ничего, ничего", - говорю. И кашляю, не могу остановиться. А этот дяденька начинает вслух читать статью, очевидно, своим товарищам по работе. Статью, где рассказывается о фильме "Карнавальная ночь". Он произносит мою фамилию. А я на них смотрю во все глаза, давлюсь от кашля, и так хочется сказать им: "Товарищи! Так ведь это я сама!" Оказывается, один товарищ уже видел картину. Тут же включился в разговор и говорил про меня такое... Вот это была реклама! Я заглянула в газету и на всю жизнь запомнила фамилию автора статьи - Шалуновский. Ну, а теперь все по порядку... Значит, это был именно тот период, когда у меня в Москве было в день по нескольку выступлений. В то время, когда в калейдоскопе навалившихся на меня событий я не успевала ничего сообразить. События действительные и события придуманные смешивались в непрерывном круговороте. И я порой уже не понимала, что же на самом деле произошло со мной, а что нет. Все перед глазами мелькало и пролетало. И я существовала с недоумением, да чего там с недоумением - с полнейшим отсутствием умения, этого бесценного дара, умения жить "на виду", когда необходимы дипломатический расчет, холодный ум и нечто особенное, совсем другое, несовместимое с моим внутренним устройством. При всей ограниченности и провинциальности я чувствовала, что моя натура делает частые перехлесты, неверные шаги, непоправимые ошибки... А как это рассчитать? Как избежать ошибок? К кому обратиться? Самым сложным было то, что я не понимала: кто же я теперь? Как раньше - студентка? Не получалось. Новые обстоятельства не давали мне счастливой возможности оставаться по-прежнему той безмятежной и радостной. Своей популярностью я всех раздражала, всем мешала. Что же делать? Со стипендии снята. Да и с теперешней жизнью "на виду" не больно разгуляешься на студенческую стипендию. Мои родители, при всей любви ко мне, больше, чем на оплату комнаты, прислать не могли. Эстрадной концертной ставки у меня еще не было. Ведь я же была не актриса, а студентка. А за концерты в Колонном зале я с удивлением получила по нескольку рублей за выступление - это если в сегодняшних рублях, новых рублях. Арифметика простая. Такое бесставочное выступление ровно семь раз помещается в размере гонорара из голубого конверта. Если учесть, что такие бесставочники, как я, оплачиваются месяца через два после выступления, а голубой конверт вручается тут же, после концерта, то меня тогда эти два десятка голубых конвертов здорово поддержали. Эх, если б знать, где упадешь, - подстелил бы. Но жизнь распорядилась жестоко. И не подстелила. Теперь я очень твердо и крепко знаю, какие концерты законные и какие концерты незаконные. Сейчас, если мне скажут: "Пожалуйста, выступите у нас. Мы вам в голубой конверт положим голубой карбункул". Э, нет... Это тогда, в те времена, девушка из Харькова, на которую свалилась оглушительная популярность, неприспособленная к столичным новшествам, обычаям, правилам и антиправилам, не сумела разобраться во всех запутанных тонкостях. Меня использовали ловкие люди, пугали статьями, приглашали и забывали где-то посередине, переставляя меня, как шахматную фигуру, делавшую погоду в данный момент на шахматной доске сборов и популярности. И по всем законам жизни это должно было рано или поздно кончиться. Как-то раз, в один из дней съемок "Девушки с гитарой", вызвали меня в редакцию одной популярной газеты. Редактор, милый солидный дядечка, пожурил меня за эти концерты. Рассказал мне о ловких администраторах, которые на популярных именах делают деньги незаконным путем. Я ему дала честное слово, что больше это никогда не повторится. Но как же на душе было нестерпимо стыдно и тошно! "Алло, алло, как ты себя чувствуешь, алло", - скрывая сильное волнение, задыхаясь, кричала из Харькова мама. Наверное, что-то произошло с папой. И она от меня это утаивает. Но папа рядом. Я же слышу, как они о чем-то перешептываются. Тогда почему мама не дает ему возможности говорить со мной? "Лель, дочурка не у курси... Ты скажи, як мать, пока люди не добралися". - "Мам, я же все слышу!" - "Дочурочка, моя дорогенькая, якой позор, на увесь Харькув! Тебя ув газете прописали. Мы с Лелюю не выживем..." Значит, тот дяденька не только пожурил... Тот редактор, который беседовал со мной, написал фельетон об артистах эстрады, получающих голубые конверты. И главной фигурой выступала "самая молодая актриса, еще студентка, но уже..." Фельетон могут прочесть не все, но что-то компрометирующее тебя, конечно же, слышали все. Прошлое, как талантливый актер-лицедей, обожает являться в самых разнообразных обличьях, чтобы напомнить о себе. Слегка прикоснувшись, оно тем самым мешает тебе еще раз потерять голову от нынешних твоих успехов. Хотя оно и знает, что ты теперь ученый. Но все же так, на всякий случай... Иногда оно приобретает обличье приятной женщины с двусмысленной улыбкой, которая думает, что за давностью лет ты все позабыл. А чаще всего прошлое предстает в виде короткого анонимного письмеца. Но есть любители сохранять неприятные истории. Это редкая разновидность антикваров. Не так давно, во время кинофестиваля в Москве, ко мне подошел мужчина. Что-то говорил о моих последних ролях. Но где-то очень, очень далеко я почувствовала знакомые колкие нотки. Теперь у меня расслаблений не бывает... И вот же судьба - фамилия журналиста, который написал ту добрую статью о веселой комедии, и фамилия автора этого фельетона абсолютно одинаковые. Если бы не одна-единственная буковка... Одна лишь буковка, а моя жизнь повернулась на 180 градусов. И опять, без разминки, выскочив из огня, я очутилась внутри холодного айсберга. Пошли пачками письма резкого негативного содержания. Не знаю, как у меня хватило сил - наверное, только по молодости - чтобы не упасть, не разрыдаться, не сказать: не надо так... Там, в глубине души, у меня все обрастало горькой, печальной болевой пленкой. И самое большое количество писем, и самые колкие из них шли из родного города: "Нам стыдно за вас. Вы опозорили наш город. Ваши фильмы смотреть не пойдем". Я заглядывала в лица людей, пытаясь поймать добрый взгляд. Но уж слишком раздражала всех эта моя бурная, неспокойная популярность. Я понимала, что уже никто не в силах помочь. Но как же мне нужно было тогда почувствовать рядом живое человеческое тепло! Спасение у родителей. Ни слова, которое могло бы причинить боль. При маме папа держался. Но без нее бросался ко мне, обнимал меня: "Дочурочка, моя дорогенькая, як же ж так? А можа, ты главное недоговариваешь, а? Як же так? Мы ж з Лелюю после войны у праздники проводили массовку. И нам, бувало, деньжаты зразу дають. А того "безлюднага" фонда мы з Лелюю годами ждали. Што ж теперь, за ето казнить во так во..." Родители отправили меня в Сочи к папиному другу-баянисту, чтобы я отошла, сменила обстановку... Мои дорогие наивные родители!... Я сидела на пляже. Вдруг в спину мне попал камешек. Потом второй. Потом сдавленный хохоток. Я быстро собрала свои манатки и убежала. В одном популярном кинематографическом журнале поместили на меня карикатуру. Значит, на фельетоне и еще на нескольких статьях в других газетах по тому же поводу эта история не кончилась. На карикатуре я была изображена в виде краба с многочисленными щупальцами, которые со всех сторон сгребают деньги. Только вместо головы краба художник вмонтировал лицо героини из веселого фильма, где она добро и искренне желает людям всего хорошего. Ну как после этого должны ко мне относиться, если я сама себя возненавидела! Сломалась, сломалась совершенно. Надломился хребет. А без него никакие подпорки, никакие костыли не помогут. Говорят, такие травмы только время излечивает. Сейчас растет стойкое поколение. Поколение интересное. Если ругают фильм, спектакль - значит, надо его обязательно посмотреть и иметь свою точку зрения. Если любимого кумира задевают в статейках - его популярность пуще прежнего возрастает. Все наоборот. Сейчас таких едких фельетонов нет, но статьи все по тому же поводу - о голубых конвертах - появляются. Читаю недавно такую статейку, и вижу в ней фамилию молодого актера, с которым у меня завтра съемка. Расстроилась, не могла долго заснуть: вспомнилось то горькое время. Я готовилась к утренней встрече с этим милым актером, подбирала слова, чтобы он не был одинок, в стороне. Думала, скажу ему, мол, держись. Сделай вывод для себя, и увидишь, все пройдет, все забудется. А он пришел - бодренький. На лице ни тени. Вот сила воли. "Привет, родные мои художники! А что с вами? Вы нездоровы или у вас неприятности?" - спросил он у меня. А осенью того же 1958 года мне пришлось выступать с другими киноактерами в одном из московских клубов. Прошло всего полгода. А я уже переродилась. Моя кожа стала так прозрачна, что даже косые взгляды, незаметные уколы вызывали ощущение катастрофы. То, как долго шептались, каким же номером меня выпустить на сцену, уже не предвещало ничего хорошего. Какую же я теперь представляю собой фигуру? Естественно, не королеву. Но и не пешку... пока. Шепчутся. Тогда кто я? Скорей бы, скорей бы это произошло. Что-то окончательное. После всего это была первая встреча с публикой. Теперь я смотрю на себя со стороны: на сцену, опустив голову, медленно выходит девушка с грустным лицом. Я боялась улыбнуться. Я просто боялась "тех" улыбок, "тех" песен, боялась себя "той". Романс из фильма "Девушка с гитарой". Я спела две строчки. В зале раздался робкий одинокий свист. Потом по залу пронесся гул - с самого заднего ряда до самого первого. И все смолкло. В зале была тишина гробовая. Я сказала: "Извините". И медленно пошла за кулисы. Я понимала, что теперь всю жизнь буду обливаться холодным потом, вспоминая тот краткий миг. Страшное помнится долго. Прошлое, как бы оно ни отдалялось, живет внутри. На этом можно поставить точку. Собственно, это и есть печальный конец короткой истории. Истории, начавшейся так беззаботно и празднично, весело и эксцентрично. Можно было бы поставить точку, если бы не жизнь, которая продолжалась. Хотелось жить! Теперь меня поражает, какая же это была сила, сила, бьющая через край! Когда это разрывает тебя, ты не задумываешься, какие силы где-то там хотят растоптать твое желание радоваться жизни. И пусть между двумя волнами моей жизни лежит долгий, бесконечный отлив. Но именно эти годы долгого отлива заслуживают внимания. Именно в запутанных и извилистых уголках головного мозга, именно с того времени откладывались самые острые впечатления, переживания и сны - вперемежку с дурацкими историями, сплетнями и анекдотами. Все это пестрое богатство долго таилось и не верилось, что придет время и оно выберется на свет. Эти годы меня закалили. В них заключены начала, которым потом суждено вылиться на экране в ролях женщин, прошедших испытания жизнью. Зато теперь я знаю, что, пройдя сквозь самое невозможное, можно перенести все. И, все перенеся, человек может быть даже счастлив! Главное - суметь не растерять остатков доброты, человечности и душевного тепла.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ВЫСШИЕ КУРСЫ *  ОПЯТЬ ПРЕМЬЕРА Завтра вечером, 26 декабря 1982 года, состоится премьера, которая в моей жизни станет не просто премьерой очередного художественного фильма, а событием совершенно особым, как бы повторяющим через двадцать шесть лет, именно в конце такого же декабря, то, о котором я рассказывала выше. А ведь ни на одной из последних картин мне и в голову не забредала подобная мысль - оглянуться в прошлое... Начиная с февраля этого года, каждый день на съемке я встречалась с человеком, с которым все эти долгие годы нас незаметно связывала тонкая ниточка. Тогда, в молодом возрасте, нас обоих настигла шумная слава. И этот шлейф сенсационного прошлого связывал с нашими именами и восторги, ну и улыбочки, и, конечно, насмешечки. Ну-ка, а теперь как? Через четверть-то века? Эльдар Рязанов. Постарел? Нет. Погрузнел? Ого! Что, стал крупным мастером, метром? Стал. Можно почить на лаврах и срывать цветы славы? Такую мучительную неудовлетворенность собой встречала редко. По-прежнему жизнерадостен. Доброжелателен. Предан друзьям. Жизнелюбив. Ироничен к свой персоне. Депрессию переносит тяжело, но быстро ее побеждает. Счастлив, если вокруг атмосфера острого юмора. Таким я открыла его через двадцать шесть лет. На съемках картины "Вокзал для двоих". Было ли у нас "на заре туманной юности" взаимопонимание? Нет. Не было. Наоборот. Было неприятие. Ему категорически не нравились мои штучки-дрючки. А мне категорически - его упрощенное, "несинкопированное" видение вещей. Я млела от чувственных джазовых гармоний. Ему нравились песенки под гитару: "Вагончик тронется, перрон останется". Антиподы? Хотя работали нормально, если не считать нескольких вспышек раздражения, которые я вызвала у режиссера своей манерностью. Работали без пылкой любви, что вполне нормально в отношениях режиссера и актера. Может, потому я никогда и не страдала, что не снималась у него. И думаю, это взаимно. Поработали и разошлись. А потом сами были удивлены, что "Карнавальная ночь" имела такой ошеломительный успех. В 1959 году в небольшой роли приняла участие в его фильме "По ту сторону радуги". В 1962 году вместе с Вячеславом Тихоновым "пробовались" в фильм "Гусарская баллада". Тихонов тогда только начинал свое прекрасное восхождение, а у меня было время... Но о нем речь впереди. Думаю, та проба была далеко не лучшая в моей жизни. В 1974 году вместе с Андреем Мироновым еще раз "пробовались" в фильм "Ирония судьбы". Но я как-то не почувствовала, что режиссер ищет новую лирическую интонацию. И на пробе "давила бодряка". Тоже обидно, что не снималась. Но... Но все же проба в "Гусарской балладе" мне запомнилась крепко. В те дни произошла одна маленькая кинематографическая историйка. Маленькая нелепая историйка, которая развела нас с режиссером аж до 1980 года. В кино, когда фильм задействован, все профессии от помрежа до режиссера-постановщика - главные винты и винтики. Есть такие винтики, которые входят в доверие к рулевому и, пользуясь тем, что рулевой занят более важными проблемами, чем сплетни, интриги, испорченный телефон, в удачный момент тихонько нашептывают и подливают яду. Когда в пене, в мыле, в азарте режиссер тащит картину, любой дурацкой реплике можно придать гиперболизированное значение. Остановиться, разобраться нет сил, времени - план, люди, здоровье, актеры, студия, бессонница... Видно, чем-то я то ли не угодила, то ли была просто неприятна тому винтику. Но яд был пролит. И, как это ни обидно признать, очень талантливо. И в обе стороны. Я насупилась. А режиссер как бы вычеркнул меня из своей творческой жизни. Так и жили мы каждый в своем мире, пока лет десять назад виновник этой полузабытой истории не напомнил о себе. Видно, совесть все-таки мучила, или что другое заставило, бог его знает. Признался, вроде бы и шутя... Эх, люди, люди... Ну узнала я. А ведь десять лет-то прошло! Что ж, звонить режиссеру? Мол, привет! Все теперь прояснилось. А вдруг для него вообще все было не так? Подожду. Жизнь сама расставит свои акценты. "Терпение, терпение, мой друг..." Весна 1980 года, ВТО. Вечер в кругу артистов. Артисты в зале, артисты на сцене. Замечательное веселое настроение. Маленький зал - битком. Сижу, тесно прижатая к чьей-то жаркой спине. Рядом очаровательная черноглазая женщина с короткой стрижкой. Мне понравилось, как добро смотрит она на все вокруг. Кажется, я ее где-то видела. Может в кино? Да вроде нет... А... я ее видела на студии. Ну да, на студии "Мосфильм". Чья-то жаркая спина потеснила меня, человек развернулся ко мне лицом, и я сказала: "Ой, Эльдар Александрович, здравствуйте!" - "Здравствуй, Люся... Познакомься, это моя жена Нина." Мы все трое улыбнулись друг другу, словно не было обидных лет глупой размолвки. Она осталась в горьком и несправедливом прошлом. Личное счастье кинематографиста - редкое счастье. Такая встреча - кардинальный вопрос не только его судьбы, но и главного в его жизни - творчества. Как иногда с восторгом обнаруживаешь в командировке, экспедиции или в зарубежной поездке, что человек, которого ты считала неприступным, угрюмым, заносчивым, вдруг оказывается таким сильным, милым, добрым, компанейским и открытым. Ну просто диву даешься. Почему он дома не такой? Начинаешь оправдывать - работа, усталость, заботы, неприятности. Возвращаешься домой. Приходишь в какое-то общественное место. Увидишь этого новооткрытого человека, захочешь броситься к нему и уже издали чувствуешь в нем неприступного, заносчивого, угрюмого - того самого, каким он казался поначалу. Что такое? Почему так? А, понятно... рядом близкие люди, члены семьи... Со временем смотришь его работы на экране... Куда девалась былая открытость человека, любовь к людям, широта?.. А бывают встречи прекрасные! "Ирония судьбы" - это совершенно новая, нежная нота в творчестве Эльдара Рязанова. Я была еще вдалеке от режиссера, но шестым чувством постигла, что в его жизни что-то произошло. Что-то ранее дремавшее, но очень важное сильно всколыхнуло изнутри этого художника. И вот встреча. Как только я заговорила с той очаровательной женщиной на вечере в ВТО, я все поняла. Я почувствовала в ней покой и надежность. За этой величавой хрупкой женственностью, за нежным голосом скрывается стальная выдержка и воля. Какое у нее сильное мужское рукопожатие. Она талантливый редактор, хотя никогда не работает в картинах своего мужа-режиссера. А в "Вокзале" она была для нас троих: Рязанова, Басилашвили и меня - всем. И первым зрителем только что отснятого материала на мониторе. И покоем. И выдержкой. И стойкостью. И терпением. И нашей любовью. На съемках я все смотрела на часы - когда же кончится у нее рабочий день? Почему она задерживается? Жаль, на бумаге трудно передать атмосферу конца марафона, ведь каждый фильм - это марафон. С первого дня в него впрягаются люди всех профессий. Каждый со своим делом тянет вперед, не имея права замешкаться. И тут уж видно все: кто сошел с дистанции, кто не справляется и кто отстал. Видно, как другие, подхватив дополнительную нагрузку, тянутся из последних сил к финишу. К концу марафона это уже не те прыткие кинематографисты, которым все ясно, сил полно, фантазия бурлит, азарт перед новой картиной захлестывает. Через несколько месяцев съемок это обессиленные, измученные люди, потому что все силы отданы тому, что на пленке. И больше топить нечем, нечем топить! А еще нет финала, важнейшей сцены в фильме. В "Вокзале" два финала: летний финал и зимний финал-эпилог. Первые съемки фильма начались с зимнего эпилога. А самый последний съемочный день - летний финал. Летний финал снимался в августе, на улице было+ 8╟. Через всю картину в кадре два актера. Два актера? Обман зрения. За этими двумя огромная махина - Вокзал. Он главный персонаж фильма о любви. Этот "неодушевленный предмет" дышит, кипит, капризничает почище, чем самая несносная кинозвезда. У него свои планы, расписания, опоздания, свидания и расставания. И вот сейчас на этом вокзале произойдет двойное расставание - и кинематографическое в сцене, и человеческое за кадром. Все готово, и только нет поезда. Вполноги проходим мизансцену - для оператора, для техники. Большая сцена одним куском с многочисленными переходами. Люди несут в руках осветительные приборы, провода, кабели. А поезда нет и нет. Исчезло тусклое солнце. Пошел холодный мелкий дождь. Узнаем, что по каким-то причинам поезд сможет быть в кадре вместо получаса только двадцать минут. Успеем? Бьет колотун. Мы с Олегом Басилашвили, как две собаки на зимовке, которым не дают есть, чтобы не заснули перед важной дорогой, ходим туда-сюда, дрожим от холода и нервной трясучки. Последняя самая важная сцена прощания - выдержать, сыграть! Она наинакаленнейшая. А я уже не могу. Кончаются физические силы, а главное - вера в себя. Она иссякает на глазах. Еще несколько минут, и внутренний поезд моего финала промчится мимо. У меня лицо голубеет от холода и от этой нервной трясучки. Ах, как мне нужно немножко, ну совсем немножко тепла и веры. Нина, ну скажи, что веришь, что мы проскочим. Неужели мне только кажется, что я не выдержу? Почему ты так спокойна? Я смотрю на Эльдара. И вижу только абрис крупного торса, стянутое серое лицо, а в воспаленных от бессонницы глазах - боль и сопереживание. Как важна сцена, как важна! Сколько же может держать на плечах эту железную "шарманку" наш оператор Вадим Алисов? Он хоть и молодой, но сейчас совсем не тот, что был поначалу. Его прекрасные бархатные глаза, доставшиеся от красавицы-мамы, знаменитой "Бесприданницы", сузились и обесцветились. Ну что там с поездом? Еще не показался? Черт, черт, черт! Вот уже и самый терпеливый в мире партнер проявляет беспокойство. Какой интересный человек. Я бы на его месте возненавидела меня на всю жизнь за проклятое дерганье, раздражительность, придирчивость. Я бы на вашем месте, Олег Валерианович, послала бы меня далеко-далеко. А вы терпите. Интересно... работали с актером, работали, общались-общались, давились и лобызались в тесных купе в любовных сценах, но так и остались на "вы". Но уже конец. Вот только покажется поезд, и понеслась наша последняя встреча. И вы, Олег Валерианович, не будете больше мучиться в "Стреле" между нашими съемками и спектаклями БДТ. И от меня отдохнете. А может, как-нибудь ненароком вспомните... И даже взгрустнете, что все кончилось. Да, вы знаете, я поняла одну вещь: какие бы качества и черты ни входили в понятие "интеллигентный человек" - выдержанность, как у вас, - на первом месте. Ну что же с поездом? Наша администрация с рупорами, переговорниками - все, как чапаевцы, смотрят только в одном направлении - туда, откуда должен появиться поезд. Олегу хорошо, он в пиджаке. А я в нейлоновой кофточке. От ветра в ней, как в холодильнике. А вот расслабься, убери на секунду боевую готовность - и тут уж точно "схватишь туберкулез, дочурка, енто як закон". Что? Уже показался? А! А-а-а-а!!! Ну, как ты говорил, единственный на свете? "Вжарь, як следуить быть, дочуринка, в кровину, тысячи вовков твою матку зъешь!" Вот и полегчало. Уже совсем легко, тепло, совсем тепло. "Внимание! Двинулись паровозы... первые... так... вторые... пошли люди под мостом... так... пошла массовка по мосту... так... Олег приготовился. Люся пошла - мото-о-о-ор!!!" Как избитые, спускаемся мы с того незабываемого моста "расставания". Во всем теле такая пустота, такой тупик, что скажи повторить все сначала - нет, нет, ни за какие блага на свете! Это же самый последний день, последний. Нина, что с тобой? Бледная, слезы... Ты была так спокойна, так уверена... Прости, прости... Ох, как часто моя героиня цеплялась за твое хрупкое плечо. Но вот и премьера. Вместо положенного одного вечернего сеанса в Большом и Белом залах московского Дома кино назначили по три сеанса в обоих. Так бывает лишь во время международных фестивалей. Никита Михалков, Нонна Мордюкова, Олег Басилашвили, Вадим Алисов, Александр Ширвиндт, художник Александр Борисов, композитор Андрей Петров, Эльдар Рязанов - хочешь-не хочешь, фыркай или принимай, но каждый в какой-то мере "пророк" отечественного искусства. Пальто лежат вповалку на перилах, на поручнях - не хватает номерков. Нет мест для группы, нет мест для уважаемых людей. Неудобства, суета, нервы, неловкость. На сцену вышел взволнованный Эльдар и как всегда откровенно сказал о том, что чувствует: "Вы знаете, сегодня до трех часов ночи не спал, нервничал. Но вы пришли, и я так рад. Приятно, когда хотят посмотреть твою картину. Спасибо." Премьера - это праздник. А у меня никак не получалось праздничного состояния. На радость тоже нужны силы. На экране мелькают кадры, кадры... А за каждым из них... За эти годы мы с режиссером стали зрелыми людьми. У нас обоих выработались новые мерки в оценке людей и друг друга. Теперь я знаю цену тем простым гитарным трезвучиям, в которых таятся корни понимания миллионной аудитории. Это особый дар - найти именно такое наисложнейшее, простое звучание. Как же нам, двум новым людям, нужно было обоюдно тонко испытать силы друг друга, слить их воедино и работать обязательно в дружбе и любви. В любви! Ведь фильм о любви. Любовь в кадре. Она должна быть в атмосфере и за кадром. Надо было быть предельно бдительным и тактичным. Нельзя было допустить намека на обидную интонацию. Бережность, бережность, уважение и терпение. И забегу вперед: взаимопонимание состоялось. С самого начала. Только поначалу робко, с заминками. А потом все круче. Все терпимее - к просчетам и ошибкам друг друга, потому что обоюдное уважение росло и крепло с каждым съемочным днем. И что самое показательное - не прекратилось после конца этой работы. Когда каждый занялся уже новым делом... И все же история работы над ролью Веры не совсем обычная. У меня еще не выветрилось какое-то глупое детское отношение к материалу при первом прочтении роли. Оно состоит из сплошных эмоций, а реальность еще где-то далеко-далеко. Это ворох восхищенных интонаций, неосознанных обрывков чего-то услышанного. Короче, сразу одеваешься в роль, приходишь в такое возбуждение, испытываешь такой замечательный эмоциональный подъем! Ну что за профессия такая распрекрасная! А потом вдруг трезвеешь! Наступает прозрение. Это жестокая метаморфоза. И начинаешь разрываться между прежним радужным многообещающим замыслом, и тем, что обнаружила, когда окунулась в роль. В этом фильме отрезвляющим обстоятельством явился типичный кинематографический казус. Уходила зима, а последние кадры фильма - снег. "Снежный эпилог". Итак вот, если бы не "уходящая натура", фильм снимался бы сначала, с первого кадра, а не с конца. И думаю, что это был бы уже совершенно другой фильм. Первый, самый первый съемочный день. А снимаем последние кадры картины. Настроение - бодрячок. Шуточки, юмор, остроты, притирочки друг к другу. Веселый автобус мчит съемочную группу по снежной дороге к Люберецким карьерам. От Москвы расстояние - тьфу, а бескрайний снежный покров, как в Ледовитом океане. Повторяюсь, но для меня любая красота, где холод - это ужас, это война. Что ж, "зажав свое сердце в руке", я делаю свое дело. Стремительно - любовным бегом перекрываем расстояние, метров в пятьдесят, с репликами типа: "Что ты собираешься делать, когда выйдешь отсюда?" - "Жить с тобой, моя дорогая!" Сняли дубль. Но решили снять еще один, а потом уже разбить тарелку на счастье. Есть такой ритуал - бить тарелку после первого отснятого кадра. Осколки берут на память. У меня много таких памятных сувениров. Снимаем второй дубль. Потом и третий... Несколько дней тому назад я еще находилась в тропической стране на всемирном кинофестивале - в Маниле, на Филиппинах. Там жара. Вода в океане горячая - моя. Организм за двенадцать дней только-только попривык к тропическому жаркому климату, а мы раз - и уже в Москве. А тут родные русские морозцы в полном разгаре, двадцать два градуса ниже нуля. После третьего дубля чувствую - дыхание ни туда ни сюда. Голова закружилась, покрываюсь испариной, подкатывает тошнота. Я начинаю тихо и безропотно умирать. Прошептала гримеру, что мне плохо. Вползаю в обледенелый автобус. Но мне уже не холодно. Или холодно - не знаю. Мне уже все равно. Сухими губами ловлю валидол. Запаха нашатыря не чувствую. Но вслушиваюсь и соображаю изо всех сил! Тянутся все жилки к жизни, преодолевают. Но так слабо, как в том надвигающемся мрачном наркозе, с которым справиться уже не в силах. Значит вот как это происходит... Внутри все притихло. Но хоть бы что-нибудь булькнуло. Гример по моему взгляду понимает, что пока не надо никому говорить. Там, за окном автобуса, кипит жизнь! Перекур. Сейчас разобьют тарелку. А во втором кадре "ребятки" (это мы с Олегом Басилашвили) побегут сначала на камеру, а потом камера будет снимать их спину. А они будут бежать долго-долго, пока не превратятся в две черные точки на белом снегу. Не хочу, не хочу превращаться в черную точку. Неужели же я вот так, без сопротивления, вот так вяло, нелепо сдамся, уйду еще дальше, перестану слышать и соображать? Неужели папе тоже приходилось вот так же исчезать? Он был на краю несколько раз, но поднимался. Папа, папочка... Захотелось плакать, участилось дыхание. Хорошо же начинаю новую роль. Эльдар говорил, что моя Вера любит героя по-настоящему. Как это "по-настоящему"? Как в первый и последний раз? Сама умрет, но его спасет? Как декабристки? Понятно, это не Офелия и не Джульетта. "Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет". Так, что ли? Мамочка, как ты. Да, как ты! Выдержала войну, выучила меня, вырастила Машу, прожила рядом с нашим папой. Ну неужели же я с собой не справлюсь? Силы небесные, ведь это так несправедливо, неужели эти первые кадры могут быть моими последними? Это невозможно! Ой-ой-ой, сейчас, вот сию минуту я точно ощутила это состояние, только сейчас... Я уловила единственную верную интонацию финала роли. Ах, черт, только первый день, а уже финал. Без разгона бросайся сломя голову в первый финальный кадр. Но что ж, умру вместе с Верой. Но дотяну героя, спасу его! Он не опоздает к утренней поверке. Ноги ватные, губы вякают. Глупо подморгнула гримерше. "Люся готова? Олег готов? Давайте дальше, ребятки мои милые". Ну, Эльдар, иду умирать. И пусть это будет на экране. Стыдно тебе за меня не будет. Господи, как там у Пастернака? Ну, память, память... Сейчас мне это очень нужно... "Не читки требуют с актера, а полной гибели всерьез". Гибель всерьез - вот, вот, вот оно. Теперь я буду всю роль профильтровывать через состояние правды в финальной сцене. Теперь я не буду хвататься за возможные комедийные краски, чтобы вызвать желанную реакцию смеха. Пусть улыбка, ее предостаточно. Перестройка шла на ходу. Правда жизненных ситуаций диктовала другой стиль картины. Совсем иной, чем тот, который виделся авторам за рабочим столом вдали От вокзала с его трагич