окном щебечут птицы. Жара. Любимое лето. В Москве со мной стали жить мои любимые папа и мама. В первые дни мы, счастливые, сидели, тесно прижавшись друг к другу. У меня рядом появилось надежное, теплое, родное. Мама вошла в хозяйство и Машину учебу. А папа сидел со мной с утра до вечера, чтобы я не скучала. Бдительно следил, чтобы дома я была ровно в одиннадцать вечера. Но годы, проведенные врозь и в разных жизненных обстоятельствах, все же разобщили нас. И как это ни больно, но порой я и папа не знали, о чем говорить! В Харькове многих новых сотрудников из Дворца пионеров я уже не знала. А он никого не знал в Москве, и поначалу в новой жизни вообще ничего не понимал. Первое, что он решил, "...немедленно иттить до самага главнага начальника по всей кинематографии и изложить, якой капитал он добровольно выпускать з рук". - Ты ему, Марк, котик, не забудь про "концертик у диревни" и как ты на "маленьких гармоньках выступал перед самим Рокосовським..." Или все-таки перед Жуковым, а, Марк? - Выступал перед тем, кому надо було. А начальству усе чисто про дочурку изложу. А хто ж, Леличка, нашага кровнага ребенка выручить, када не мы з тобою? Еле-еле отговорила его от этого похода. Но очень скоро он сориентировался и понял, что прошлое нужно оставить в прошлом. А вот реальность: Москва, дочь без постоянной работы, внучка без алиментов, маме пять лет до пенсии. "И што выходить на дели? Немедленно нада иттить работать, кров из носу". И пошел, не постеснялся отбросить былую славу доброго баяниста и стать простым сторожем. А мама еще долго отрывалась от Харькова, мучилась и переживала прошлое. Интересно, что главным тормозом в их переезде была мама. Казалось, папа старше, ему труднее все оставить и улететь из обжитого гнезда. Так нет, он прямо рвался в Москву. Ни за что не хотел умирать в Харькове. При жизни уже планировал себе памятник "штоб такого ни в каго ще не було, во як!" Втайне от мамы он ходил в мастерские по мрамору, говорил с художниками, предлагал им свои проекты. Но как только заикнулся маме насчет цены... Моей маме представить, что человек в полном здравии, уважаемый на работе, абсолютно серьезно при жизни готовит себе памятник... К чему только она за долгую жизнь с папой не привыкла, но к подобному... Об этом мама рассказала нам совсем недавно. Она аж задыхалась от смеха и удивления, вспоминая про памятник: - Так что ты думаешь, огромную глыбу белого мрамора он все-таки на грузовике привез. Говорит, мастера подвыпили и уступили по дешевке. Ну, как такое в голову пришло? Что за человек... А полтонны клена на баяны? Это же на тысячу баянов... А десять чемоданов инструментов... Говорит: "Не возьмем усе ета у Москву, я у столицу ни ногой". Ужас с этим папой. Странный, ему обязательно нужно было попасть в историю, хоть памятником... А еще через некоторое время мои родители, как и Маша, почувствовали, что лучше иногда оставлять меня одну, все равно ничем не поможешь. - Сегодня, дочурка, не сиди дома, сходи у гости. Друзей у тебе во скока. Не сиди, не вырабатуй, иди у народ. Я и Лели усегда гаварю - не вырабатуй, лучше якую новую игру или шараду дитям разучи. Двигайсь, не сиди, як квочка. Главное, от людей не отрывайсь. Ничего, моя птичка, твое щастя упереди. Вже скоро, вже вот-вот, усем сердцем чую. Харошага человека судьба пожметь, пожметь и отпустить. Ну, а я пойду до своей старухи, "к Елене Александровне", ух, якой характер вредный... каждый день усе хужий и хужий... Слышь, дочурка, никак не можить успокоиться - усе за Харьковом плачить. А я так думаю, што ета неспроста. Наверна, у ней там хто-та быв... А? Ета што ж выходить? Я вже аккынчательно успокоивсь, а она усе: "Как же так, мы оставили квартиру, работу, друзей, сарай, палисадник" - во як - и сарай з палисадником помнить. А скока крови у меня выпила за етый сарай, мамыньки родные! А за етый палисадник, а за виноград... А якой виноград! Она мне усе розы простить не можить. Што я три куста роз заменив на виноград. А я своего добився! Свое вино було, да якое! Як уезжали у Москву до тибя, пособрав увесь двор! Усе понапилися, Сонька з Розкою плакали, усе целовали Марка Гавриловича. И усе остались пьяные и довольные. Ты ж своего папусика знаешь, он никого не обидить... Ну ладно, загаваривсь, а в тебя свои дела. Пошов, закрывай дверь на усе замки. Если куда пойдешь... а лучий побудь дома. Сегодня по телевизору будить етый, як его, Леля знаить... Ну, поеть у кино. В него имя як мое, етый... - Бернес? - Во-во, як же ж мы его на фронти любили. - Наверное, "Два бойца"? - Дочурка, а ты з им устречалась, гаварила з им? Як он? - Что? - Ну, як человек? Я люблю тебя, жизнь, Что само по себе и не ново. Я люблю тебя, жизнь, Я люблю тебя снова и снова... "Як человек?"... Человек, папочка, он был замечательно-непростой. Со всеми плюсами и запятыми, как и у всех живых людей. Но ведь он был артистом, художником. И потому обычные человеческие проявления у него были острее, ярче и крупнее. ...Как только осенью 1959 года я поселилась на девятом этаже углового дома на Садовом кольце, снимая очередную комнату у очередной хозяйки, через неделю в подъезде появилась жирная надпись мелом: Бернес+ Гурченко = любовь! Я обомлела. Откуда? Я его еще сроду в глаза не видела, а уже "любовь". Связывали меня и с Игорем Ильинским, с Юрием Беловым, с Эльда-ром Рязановым, с Эдди Рознером - тут понятно. Все-таки вместе работали. Но я и Марк Бернес! Ну что ты скажешь! Оказалось, что Бернес жил в этом же доме на пятом этаже. С тех пор, поднимаясь на свой девятый этаж, я со страхом и тайной надеждой ждала остановки на пятом этаже; а вдруг откроется дверь и мужской знакомый голос спросит: "Вам какой этаж?" Заканчивался фильм "Девушка с гитарой". Я возвращалась после какой-то муторной съемки, вошла в лифт и сказала: "Девятый, пожалуйста". Лифт задрожал и с грохотом пошел наверх. Человек в лифте стоял намеренно отвернувшись, как будто опасался ненужного знакомства. Я смотрела в глухую стену, исписанную разными короткими словами. А он смотрел в дверь лифта, да так хитро, что даже если захочешь, то и профиля не разгладишь. Лифт остановился, но человек еще постоял, потом развернулся ко мне всем корпусом, приблизил свое лицо и сказал неприятным голосом: "Я бы... плюса... не поставил". Лифт захлопнулся, и в нем остался легкий запах лаванды. Это был сам Бернес! Ну и встреча. У-у, какой вредный дядька. А как он меня узнал? Ведь стоял спиной. И о каком плюсе речь? И отчего бы он его не поставил? И где этот плюс должен стоять? Плюс, плюс, плюс... Нет, чтобы в ответ сказать что-нибудь из интеллигентных выражений в духе моей мамы: "Позвольце, в чем дзело, товарищ?" Или: "Позвольте, я вас не совсем пэнимаю". А еще лучше бы сделать вид, что вообще не узнала популярного артиста. А я сразу вспыхнула... И вдруг дошло: ведь Саша+ Маша = любовь? Вот тебе и плюс! Ишь, как он меня уничтожил. Он бы, видите ли, плюса не поставил. Ах ты ж боже ж ты мой! Ну, подождите, товарищ артист, уж в следующий раз я вам не спущу! А "следующий раз" был во время международного фестиваля в июле 1959 года. Тогда к нам со всех стран приехало кинозвезд видимо-невидимо. Москва бурлила и веселилась. Самым популярным тогда было французское кино, из Франции на фестиваль прибыло сразу несколько звезд первой величины. И вот такую интересную делегацию должны были принять на киностудии "Мосфильм" наши советские артисты и весь коллектив прославленной студии. Для гостей сочинили приветственную песню: С вами давно мы по фильмам знакомы, И вы, наверное, нас узнали, узнали? Встрече мы рады, так будьте как дома На московском фестивале! Киноэкраны как окна в мир горят! Народы, страны с экраном говорят, Знакомятся друг с другом и лучше узнают, Радушно в гости людей к себе зовут. Эту песню мы должны были петь с Марком Бернесом. Репетицию назначили в его доме. Я уже снимала другую комнату Машеньке было только два месяца. Ребенок занял меня целиком. И я давно забыла про все плюсы. Времени было в обрез... И вот тот самый дом на Садовом кольце. Поднимаюсь на пятый этаж в квартиру к прославленному артисту. В парадном и лифте уже новые, более свежие надписи. И почему-то повеяло грустью. Жаль, что та, первая встреча была какой-то нелепой. Прежде чем позвонить в дверь, я собралась и приказала себе: не сморозь глупости, не хихикай, только "да" и "нет", помни - если образовывается пауза, не встревай с болтовней из боязни, что человеку станет скучно. Не поддакивай и не кивай. Ну, давай, звони, "з богум, дочурка!" Просторная двухкомнатная квартира, обставленная со вкусом, от хозяина - легкий запах лаванды... Вот жизнь! Неужели и у меня так когда-то будет? Композитора, автора песни, еще не было. Тихо звучала самая модная в то время мелодия - "Анастасия" - в исполнении Пэта Буна. Ах, если бы не музыка, я бы следовала своим наставлениям. Но полились звуки, я разомлела, растаяла. Как давно я не ощущала такого блаженства. Мои неприятности, болезни, ожидание ребенка, пеленки, бессонница, заботы, безденежье... Я стала подпевать. Потом прошлась в танце, вздымая кверху руки, не обращая внимания на хозяина... Я полетела! Простите меня, я забылась... а ведь меня ждет дома маленькая девочка. Нет, я не мать. Я танцевала под чарующую мелодию, и казалось, все мое запутанное существование расправлялось, оживало и уверенно твердило: еще вся жизнь впереди! Композитор, появившись, растянул в усмешке губы, красноречиво улыбнулся хозяин: принял меня за поклонницу. Но, наткнувшись на его взгляд, посерьезнел и тут же расплылся в самой искренней улыбке. Он заиграл мелодию, я "отрезвела" и мгновенно включилась в любимую работу. Через десять минут я уже бежала домой. Бернес уважительно проводил меня и попрощался тепло и дружелюбно. Я отметила, что никакой усмешки на мой счет на этот раз не было. А когда на студии "Мосфильм" мы встречали и провожали гостей фестиваля, я ощущала на себе его взгляд, беспощадный, простреливающий насквозь. - Знаешь, а ведь ты дура! С твоими данными ты можешь много. Ты хорошо слышишь - это редко. Много суеты, суеты много. Много дешевки. Харьковские штучки брось. Сразу тяжело, по себе знаю. Существуй шире, слушай мир. В мире живи. Понимаешь - в мире! Простись с шелухой. Дороже, дороже все, не мельчи. Скорее выбирайся на дорогу. Зеленая ты еще и дурная... Ну, рад с тобой познакомиться. - Ой, большое вам спасибо! Я учту это. - Учти. В его короткой крепкой шее, в его голосе, в спокойном взгляде без суеты я чувствовала и слышала нечто гораздо более важное - он говорил со мной на равных. Мы стали друзьями. Никто почему-то до конца не верит в дружбу между мужчиной и женщиной. За этим всегда кроется какая-то двусмысленность. Наша дружба была самая мужская и верная. Она длилась долго. До самой его смерти - господи, как же он ее боялся. "Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно", - пел он искренне веря, что будет жить, жить, жить... Любил жизнь, а со страхом прислушивался к каждому тревожному удару сердца. Если у него в первом отделении перед выходом на сцену пульс был ненормальный, он выходил во втором. В конце жизни выходил на сцену с трудом, постоянно прислушиваясь к себе. Жаловался на сердце, а умер от неизлечимой болезни легких. Загадочной болезни, которая безжалостно косит людей в наш век. Такое заглядывание внутрь себя, постоянный страх перед смертью мне знакомы с детства. В этом Бернес сильно напоминал мне моего папу. Недаром их обоих звали прекрасным мужским именем - Марк. Папа по три раза в день мог измерять пульс после малейшего дуновения ветерка. А когда я на свою голову сообщила ему, что по-гречески "Марк" означает "увядающий" - боже мой! В какое он пришел возбуждение! Он в этом увидел рок, "руку судьбы": - Во откуда в меня усе болезни. Во як они усе на меня навалилися ув одну кучу, прямо руками разгребай... Знаешь, Лель, я так думаю, наш поп у нашей деревни здорово разозливсь на матку з батькую и назвав меня Марком им ув отместку за што-то, а ты як думаешь? Ну ета ж прямо хоть караул кричи... усе болезни да на одного благароднага человека... ...Иногда судьба сводила нас с Бернесом в одном концерте. Я обязательно стояла на протяжении всего его выступления за кулисами и ждала "Темную ночь". Марк Бернес - это драгоценная часть моей жизни, моего военного детства. А-ах! А как аплодировал ему зал, когда он начинал петь: Не осуждай меня, Прасковья, Что я пришел к тебе такой. Хотел я выпить за здоровье, А пить пришлось за упокой... Кто еще так чувствовал свой репертуар? Кто еще так мог найти свою песню? Он носился с темой песни, мучился ею, мучил композитора, поэта, себя... И песня обязательно становилась популярной. Это был могучий певец с тихим голосом. Певец с умом, вкусом и чутьем, своей личной, властной атмосферой, которую публика горячо принимала. Было у него еще одно, довольно редкое на сегодняшний день качество - мужское обаяние. Под его обаяние попадали не только женщины, но и мужчины. Ни у одного из певцов на концерте не было столько мужчин с цветами! Когда он шел навстречу, все невольно расступались. Какое-то величие было в этом человеке. Он никогда не торопился, говорил весомо, иногда резко, с иронией. В руках ничего не носил и не заглядывал в записные книжки. Он все держал в своей умной голове. Теперь молодой артист шустренько торопится куда-то, а в руке обязательно портфель или "дипломат". Вот интересно, что артисту прятать в большом портфеле? Оглянешься вокруг, невольно вспомнишь Марка Бернеса. И с грустью споешь из Александра Вертинского: Измельчал современный мужчина, Стал таким заурядным и пресным... Марк Бернес пользовался особым успехом у женщин. У него был вкус изысканный. После смерти его жены никакая женщина не могла удержаться с ним рядом. Он был капризным. Ему трудно было угодить. "Знаешь, не могу. Все вижу. Все - как ест, как говорит, как слушает, понимаешь - слу-ша-ет! Кажется, все проверил, но что-то точит. Смотришь, ага, а тут-то и не разглядел - чуть не влип. Не-ет, в это дело, я тебе скажу, надо нырять в двадцать лет, когда в голове пусто. А теперь начинаешь думать: а вдруг у нее в роду кто-то в десятом поколении болел энцефалитом? А что там у нее за непорядок с правым коренным? И... делаешь соскок". Очень трудно записать речь Бернеса. Я знала трех артистов, речь которых такая личная, такая индивидуальная, такая... роскошная, что никакая бумага ее не выдержит: Фаина Раневская, Сергей Филиппов, Марк Бернес. В 1960 году в Киеве были объявлены гастроли Марка Бернеса. А я снималась в "Гулящей". Вдруг сталкиваемся с ним в гостинице "Украина". Он изменился, помолодел, веселый какой-то. НУ словно подменили человека. - Приходи сегодня вечером ко мне. Нашел! Запиши телефон. Есть на что посмотреть. Какая кость! Какая кость! Только помолчи, присмотрись. Сразу хавало не раскрывай. У меня был выходной, и я обедала в ресторане. Смотрю, входит Марк Наумович с женщиной. - А-а, вот где мы сядем! Знакомьтесь, я про тебя Лиле уже рассказывал. Так и подмывает спросить: а что он про меня рассказывал? Но сижу, только слушаю и смотрю. Как договорились, "хавало" не раскрываю. Наконец-то рядом с Бернесом сидела достойная дама. Женщина высокая, тонкая, с пепельными волосами, красивым вздернутым носиком и голубыми глазами. Сидела прямо. Глядела просто и весело. Одета в серый костюм в мелкую черную клеточку и мягкую черную кофту. Все в ней говорило: "Да, я та, что нужна ему. Я его кость". С тех пор я всегда встречала его рядом с ней. Они были счастливы. "Есть любовь у меня, жизнь, ты знаешь, что это такое". Об этом и еще о многом другом я недавно рассказала на вечере памяти Марка Бернеса, очень многое, что пролетело у меня перед глазами, невозможно было ни рассказать со сцены, ни тем более описать. Ведь это Бернес. На сцене Дома кино стоял портрет артиста. А на экране шла хроникальная лента его жизни. Вот он молодой и худенький в "Истребителях": "В далекий край товарищ улетает..." Вот он в войну, рядом с Борисом Андреевым в "Двух бойцах": "Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи. Вот и теперь надо мною она кружится..." А вот и послевоенные кадры выступлений: "Как это все случилось, в какие вечера, три года ты мне снилась, а встретилась вчера..." Вот и последние кадры при жизни... "А превратились в белых журавлей..." Но вот он уже совсем замер. Навсегда. "Я люблю тебя, жизнь". "Ах, Марк, как ты любил жизнь! - прошептала рядом со мной красивая женщина с голубыми глазами. - Спасибо, что ты пришла. Марк тебя так нежно любил!" В последний раз выступали мы с Марком Наумовичем Бернесом зимой 1969 года в зале "Октябрьский" в Ленинграде. Артист был в великолепной форме, но исправно мерил давление. И оно было нормальным. Публика жаждала видеть его на сцене, а артисты рукоплескали ему за кулисами. В тот вечер я все время была с ним рядом. Музыкант из его ансамбля размахивал руками и все повторял: башли, башли... ("башли" - означает "деньги" на музыкальном жаргоне). - С башлями я сам разберусь, - властно сказал Бернес. - Сейчас надо идти на сцену. - Да нет, хватит, Марк Наумович, эта сандуновская система не пройдет, пусть динамо не крутят, я уже не мальчик, хватит. В этой жизни, Марк Наумович, главное - башли. Все начинается с башлей! Бернес посмотрел на него в упор, а потом резко отвернулся и пошел прочь. Сцена была устроена так, что в середине ее ехала дорожка, как в метро. Эта дорожка вывозила на сцену весь ансамбль, рояль и певца. Песня начиналась с соло на трубе. Оно звучало еще за кулисами, а дорожка пока не двигалась. Мы стояли вокруг Бернеса, вместе с залом слушая первые слова песни: "С чего начинается Родина..." О-о! Что началось! Аплодисменты, овация! Дорожка легко качнула артистов и плавно поехала в яркие лучи света. Но это был бы не Марк Бернес, если бы просто так, без шутки, без укола, без остроты, он уехал от артистов. Ведь они от него ждут чего-то такого неординарного, что может только он. Перед самой сценой артист смерил взглядом "того" музыканта с головы до ног, отвел от лица микрофон и, саркастически улыбаясь, спросил: "С чего все начинается в жизни? Мальчик, слушай внимательно: "С картинки в твоем букваре..." - и полетел к людям. Вот такой он, папочка, был "як человек". А ведь это ты тогда назвал его имя! Август 1969 года. Это конец всяким возможным силам воли, терпениям и надеждам. Вот уже почти месяц я не выходила на улицу. И только из угла в угол по комнате - туда и обратно. Когда только выхожу из своей комнаты, родители бросаются в кухню. И я понимаю, что это мое хождение ими прослушивается. От этого становится совсем тошно. Я перестаю ходить. Начинаю смотреть в окно, на своих Мефистофелей в трещинах стен и потолков, пальцем водить по строчкам книги, слепыми глазами впиваться в умные утешительные слова великих людей. И никогда ни к кому не обращалась за помощью, только к родителям. Но сейчас, первый раз в жизни, от их немых, беспомощных, сочувственных взглядов хочется бежать на край света. И папа такой растерянный и слабый. Это был кризис. Это был конец. Что-то должно было случиться... Начинался очередной нескончаемый день. Руки сами придвинули запылившийся телефон. Пальцы вяло закрутили диск. А чужой, потерянный голос произнес: "Марк Наумович, это Люся. Я умираю". - Приезжай немедленно. Тот же дом. То же парадное. Тот же лифт. Но я ни во что не вчитываюсь. Полное безразличие, перед глазами - одно мутное пятно. Бернес держал мои холодные безвольные руки в своих больших теплых ладонях и внимательно слушал мои вялые бессвязные слова. Он меня не перебивал, не кивал, не сочувствовал, а все смотрел и смотрел, как будто вынимал мою боль. Я была перед ним жалкой и беспомощной. Сужаемый временем круг доверия сомкнулся на нем одном. "О каких единицах может идти речь, - говорил он кому-то по телефону. - Гибнет талантливый человек. Что? Хорошо, я этим сам займусь. Да, здесь, рядом, ничего, не имеет значения. Милый, ее уже ничем не испугаешь. Есть, до встречи". Неужели же я не буду больше отращивать хвосты неделям и часам, августам, декабрям и апрелям?! - Ты не видела мою новую пластинку? - Он подошел к тому месту, откуда когда-то раздавались звуки нежной мелодии, поставил диск своей новой пластинки. И тихий, мощный голос запел: "Я люблю тебя, жизнь..." НЕ БЫЛО ТАКОГО ИМЕНИ Начало семидесятых... думаю, что это - интереснейшая пора в жизни актера. Это пора, когда время заставило увеличить амплитуду актерских возможностей. Уже недостаточно было больших драматических способностей, правдивого проживания роли вполголоса, красивой монументальной внешности и обворожительной улыбки. К этому теперь необходимо было прибавить активную внутреннюю подвижность, острую характерность, музыкальность, пластичность, чтобы в результате такого смешения актер одинаково легко мог работать в комедии, драме, водевиле, мюзикле, бурлеске. Верно, что новое - это хорошо забытое старое. Был и Таиров, и Мейерхольд, и Протазанов, и Александров. Но времена менялись. Острое сглаживалось, уступая, усредняясь. Время семидесятых потребовало вспомнить, возродить наше старое, подстроить его под камертон нового времени и сегодняшние темпоритмы. И преобразившееся старое, преодолевая сопротивление скептиков, вырвалось в мир. В театре, на телевидении, на киноэкранах стали появляться спектакли, зрелища, фильмы - результат таких смелых и рискованных поисков. В моду вошли артисты небольшого роста, "антигерои". Темпераментные, подвижные, с внутренней эксцентрикой, с гитарами в руках, поющие и танцующие. Запели и затанцевали те, кто раньше и не подозревал в себе таких наклонностей. И даже те, кто считал их "застольными увеселительными" качествами актеришек второго сорта. На эстраде остроумный конферансье родил популярную репризу: "Сейчас все поют". Ну что ж, все запели и затанцевали. Так мне и карты в руки, пришло мое время. И то, что всех во мне раздражало и так долго не находило применения, вдруг стало даже интересным. Вот сколько надо было ждать, терпеть и отчаиваться! Вот же как... Сначала ушла от бездействия из кино в театр. Потом разочаровалась, видите ли, в прекрасном московском театре. Потом - здрасьте, примите, пожалуйста, в отчий дом. Что это означало? Не справилась, потерпела поражение? Кому объяснишь какую-то там свою правильную внутреннюю дорогу, когда она для меня самой была ускользающей и неясной. Ну, а уж когда стало мне не до мнений и пересудов, когда припекло, заикнулась было о возвращении в Театр киноактера, поставили условие: примут обратно, но только если буду играть роль. И только на студии "Мосфильм". И роль непременно главную. А на то время это было из области мистики. Думаю, появившаяся единица для моего возвращения в Театр киноактера отчасти объяснялась тем, что киноактеры наконец-то получили свою долгожданную сцену. И театру понадобилась актриса музыкального жанра. Нашлась единица. А главное, нашлось место! С первых же дней прихода в новый театр срочным вводом я влилась в мюзикл "Целуй меня, Кэт!" Уходя в 1963 году из студии, я покидала коридоры, где репетировали энтузиасты, не желающие согнуться под ударами безролья. Я покидала контору с телефонами, вокруг которых сидели в ожидании от четырех до восьми после полудня артисты кино - будут ли вызовы на завтра. Теперь я пришла в театр. Сразу в глаза бросилась дистанция между режимом и дисциплиной театра, где провела "изгнанником три года незаметных", и между устанавливающейся атмосферой нового, хрупкого организма. Но как бы этот талантливый организм ни креп, он всегда будет ни на кого не похож, единственным в своем роде. Для театрального артиста жизнь в театре есть генеральная линия его жизни. Театр - его крепость. Для артиста кино, то есть актера Центральной студии киноактера, такой генеральной крепостью является кино. Выход на сцену - в свободное от съемок время. Ты можешь играть на сцене театра, даже преуспевать, но если ты не занят в "кинопроизводстве", как говорят в административной части, тебя по необходимости могут перебрасывать из спектакля в концерты, из концертов в спектакли. Потому в спектаклях, как правило, нет постоянного, стабильного, сыгранного ансамбля. Срочные вводы, текучесть, несколько исполнителей на роль, разный профессиональный уровень вводящихся актеров - это ЧП в ином театре - здесь нормальные условия жизни труппы. Самое главное - быть занятой в кинопроизводстве, чтобы не попасть в список простойников. Чтобы тебя не перебазировали туда, где пусто. Жаль, что порой, тасуя колоду карт, забывали, что в ней тузы и королевы, временно попавшие в простой. Это публика думает, что мы главные тузы и недоступные королевы. Пусть так. Пусть зрители думают, что киножизнь - это страна сладких грез. Конечно, театральная труппа в сорок-пятьдесят человек - это не труппа из трехсот киноактеров, мигрирующих по всем студиям страны, по концертам, по временным частым гастролям. Ведь этот театр живет на самоокупаемости, без государственной дотации. Насколько же огромно стремление артиста выйти на долгожданную сцену, если он прямо с гастролей или со съемки, не заезжая домой, невыспавшийся и неотдохнувший, прибегал в театр прямо на грим, распрямлял свои плечи и - "отдыхал" на сцене! С каким счастьем актеры рвались на этот освещенный пятачок, чтобы открыть себя зрителям! Спектакль "Целуй меня, Кэт!" имел у зрителей успех долгий и прочный. В нем был наиболее стабильно задействован постоянный состав исполнителей. Слаженный ансамбль, оригинальная хореография, высокий темп, талантливые исполнители, жизнерадостность и озорство ставили этот спектакль в ряд лучших тогда в Москве. На этот праздник киноактеров жаждали попасть не только приезжие, заметившие на афише имена киноактеров, но и многие москвичи-театралы. Этот спектакль наиболее ярко выражал тогда всеобщую радость от появления в жизни артиста кино возможности уйти от бездействия, простоев, всех этих вынужденных "отпусков", деморализующее действие которых словами не расскажешь. Сколько нераскрытых, таящихся, спящих возможностей выявила сцена! О, сколько нужно любви к артисту, понимания его сложного, зависимого положения, вечного ожидания... Возродить его, вести дальше, а не бросать на полпути, вдохнуть в него веру в себя! Актер - это человек, но человек особый. Потому что он живет, существует, зарабатывает себе на жизнь своими нервами, здоровьем, своей кровью. "Приходите к нам, выступите у нас, отдохните". А ведь это не так. Для артиста это будет работа. И потому обидно бывает, когда актеру указывают на материальную сторону его жизни, считая это "меркантильным", несовместимым с духовностью. Но ведь это есть его единственный способ зарабатывать на жизнь! Такую тонкую вроде бы вызывающую неловкость деталь жизни артиста надо почувствовать, понять. Да нет, актера надо - любить! Ах, как же мне хотелось наконец-то заявить о себе, дать своей изголодавшейся душе закричать, запеть, затанцевать! Слышать дыхание зала! Слышать аплодисменты, исполнять мелодичные арии своей роли в прекрасных аранжировках! - это ли не радость после затяжного ожидания? На спектакль, взявшись за руки, меня провожали папа с. Машенькой. На углу у театра мы целовались, папа незаметно меня крестил: "Ну, птичка моя, с богум. Вже и началось. Мало-помалу пойдеть, куда денисся. Ще увесь мир тебя будить знать. Я ж тибе ще когда ты маленькая, у Харькиви, только родилася, так предсказував. Ну, помахай мами своей ручкою, Машуня. Дочурка, ты там вжарь, як следуить быть. А мы тебя опосля усею семьею устретим". А если папа приходил на спектакль, то хлопал так, что когда общие аплодисменты затихали, я четко различала его единичные хлопки, призывающие присоединиться к нему. "Граждане, дорогие! Ето ж мой кровный ребенык. Она ж сидела у доми и горько плакала - нема було чего делать. А щас вы усе радые и довольные. Она ж вам даеть самое главное у жизни - здоровье и радысь! Народ, братва! Ще крепчий устретим мою дочурку, мою богиньку, мою клюкувку ненаглядную!" Ах, за эти его красноречивые хлопки, за эти провожания не расплатишься в жизни ничем. Все это стоит перед глазами, звучит в душе, налетает в самое неподходящее время, наворачивает на глаза слезы, перехватывает горло и заставляет больше ценить, ни на минуту не забывать, дорожить неповторимыми минутами любви и веры. Каким теплым и сердечным может показаться театр поначалу, и каким грустным одиночеством он может обернуться. Это я уже знала по своему недолгому театральному опыту. Какой бы ни был, но театр - есть театр, со всеми его атрибутами: больным самолюбием, тщеславием, завистью, группировками, мнениями, вкусами... Преодолевай как хочешь. Из всех чувств самые губительные - зависть и ревность. Становишься неуправляемым. Талант вдруг тускнеет от зависти. Пусть горе, слезы, потери - они даже придают оттенок благородства, терпения... Но злоба завистливая! Она проклятая, как тьма в глазах, обесцвечивает все вокруг. А женщину она старит, уродует, иссушает. Чтобы дать ей, злобе, разрушить посланный богом дар радоваться жизни? Да ни за что на свете! На это - все оставшиеся силы! На успех можно надеяться только преодолев это наваждение. В театре состоялась премьера спектакля Лопе де Вега "Дурочка". Репетировался он долго. На главную роль было назначено несколько исполнительниц, но выпускали спектакль с одной актрисой. Актрисой с именем, мной всегда очень уважаемой. Я к этому спектаклю не имела никакого отношения, пьесы не знала. Про Лопе де Вега не знала ничего, кроме того, что он испанский драматург, автор "Овечьего источника". Абрам Роом когда-то посоветовал мне присмотреть в этой пьесе для себя роль. Но так и не присмотрела. Жила я своей новой жизнью, которая вертелась, в основном, вокруг "Целуй меня, Кэт!", уроков по вокалу в театре и редких концертных выступлений от Бюро кинопропаганды. В кино по-прежнему не светило ничего. Вдруг меня вызывают в дирекцию, ще начальство театра предлагает мне срочно, за десять дней, войти в уже поставленный спектакль. Ого! Шутка ли, за десять дней выучить пьесу в стихах с песнями и танцами. Роль наиглавнейшую - саму Дурочку - на сцене весь вечер без продыху. Оказалось, исполнительнице главной роли предстояло ехать за рубеж. Спектакль свежий, публика ждет, и замена, как мне объяснили, должна быть равноценной. То есть у дублерши должна быть более-менее звучная актерская фамилия. Это потом спектакль пойдет с неизменным успехом с молодыми неизвестными исполнительницами: пьеса здорово "закручена" и режиссерски решена интересно. А на тот период становления нового театра ввод предложили мне. Все логично. Сама не напрашивалась. Отказываться от интересной роли глупо. И режиссер-постановщик "Дурочки" Евгений Радомысленский вводит меня в своей спектакль. И дело даже не в том, что актрисе надо выезжать за рубеж. В следующий раз она может быть просто занята в кинопроизводстве. Делаю рывок, не сплю, не ем - через десять дней играю генеральный прогон. Он проходит в знакомом напряженном молчании. Те же, кто меня уговаривал ввестись в роль, те, кто меня уверял, что это необходимо театру, сейчас сидят и рассеянно смотрят по сторонам. Ну, а в этих обстоятельствах прыгать и изображать дурочку-девочку довольно... позорновато. Но, памятуя свой провал в Сатире, довожу все до конца четко, профессионально. Без вдохновения и взлета. Я не знала, что актриса уже вернулась из-за границы и сидит во время прогона на балконе. "Ну что ж, работа проделана... да... вот такие дела... ну, остальное потом". Вот и все. Так, наверное, бывает у спортсмена, которого вдруг неожиданно на самой середине сняли с дистанции, а он не слышит и продолжает бежать быстрее и быстрее - до финиша. Так и я: взяла дыхание на долгую работу, а меня вдруг сняли с дистанции. А я все еще по инерции бежала. Я носилась по кабинетам театра в поисках объяснений. Но кабинеты были закрыты. Я бежала по лестницам театра за директором, но он бежал от меня еще быстрее, и догнать его было невозможно. А потом замерла. Когда боль ложится точно на наболевшее место, которое ты уже вроде как подлечил, то ощущаешь, что становится опять больно, да еще как! Пришло время, выпустили меня на сцену. Сыграла я эту безрадостную роль. И актриса сидела уже не на балконе, а во втором ряду, в самой середине, чтобы мы хорошо друг друга видели. Только мне было все равно. Я бежала уже по мысли роли. Я "научивалась" жить. Да, театр есть театр. И это была интересная жизнь. Не было того розового миража театральной гладкой многообещающей жизни. И я была среди людей. Правильно, папочка, ты учил маму и меня не отрываться от людей, "иттить у народ". А народ-то какой талантливый и разнообразный! Вдруг видишь поразительное преображение человека от малейшего успеха. Вчера сер и мрачен. Сегодня молод и прекрасен. Вчера с приступами отчаяния и тоски, с мучительными пароксизмами разочарования и неверия в себя. А сегодня мир кажется простым и ясным. Ты нужен! Неожиданная удача принесла праздник душе. Мир оборачивается новой стороной. И... молниеносно рубцуются раны для того, чтобы перенести следующий удар, неминуемый спад. Ведь ты артист... И опять начинаешь рассуждать, читать себе наставления: "Простой" - это отпуск. Сделай этот период школой, высшими курсами жизни, университетами - читай, смотри, изучай, знакомься - все это счастливо аукнется в густом лесу профессии. И это "ау" выведет тебя на дорогу, где засветит солнце, и впереди ты увидишь "белую хатку, из трубы валит дым. Хозяева добры и приветливы. И главное, там тепло". Так в войну маме виделась райская жизнь. Теперь почему-то часто это вспоминаю. Работая на сцене, я все равно мечтала о съемочной площадке с ее специфическим запахом свежих досок и столярного клея. Все реальнее было ощущение, что театр и эстрада для меня полноценный праздник тогда, когда есть работа в кино. На худсоветах киностудии режиссерам стали предлагать мою кандидатуру. Теперь уже как артистку Театра-студии киноактера. Но... Устарело, заскорузло мое имя. У режиссеров кривился рот, как будто от моей фамилии исходило "кислозвездное" мерцание. Потом один режиссер предложил мне сняться в окружении главной героини: "Текста нет, но мы с вами по ходу что-то придумаем. Вы же человек опытный. Эх, на тебя саму писать и писать. Не понимаю, о чем они все думают?" Но в окружение не пошла. Потом еще один известный режиссер вызвал меня на переговоры. Я побежала с тайной надеждой. Небольшой танцевальный эпизод. Но так талантливо рассказал, что я прямо загорелась от восторга. Стали репетировать. Оказалось, что это танец - дуэт. Пришла вторая исполнительница, очень странная, "нетанцевальная" женщина и не актриса. Просто яркий типаж. Оказалось, что я буду контрастно оттенять по принципу "толстый и тонкий". Репетицию я довела, кусая губы, чтобы не заплакать. Но в этой группе больше не появилась. Потом в театре у меня состоялся еще одни ввод, последний. Это была роль Матильды де ля Моль в постановке "Красное и черное" по Стендалю. Только три ввода я сыграла в театре. Как только пришло время выхода на сцену в роли Матильды, меня тут же перебазировали с гастролями в Свердловск - ведь я не занята в кинопроизводстве. Я все же играла Матильду недолго - это одна из неудачных моих ролей. А потом, через некоторое время, в театре начнется новое веяние - "омоложение" составов: станут вводить на роли молодых исполнителей. И, неловко ссутулившись, чтобы исчезнуть как можно незаметнее, не дать удару прийтись еще раз по наболевшему месту, я тихонько закрою дверь театра с обратной стороны. Почему я отказалась от окружения? Действительно, можно было что-то придумать. Испугалась, фамилия известная, неудобно? А почему не танцевала в дуэте? Стыдно оттенять? А Николаю Черкасову не стыдно было в "Пате и Паташоне"? И этот короткий фильм-шутка вошел в золотой фонд. Звучная фамилия без безмолвного эпизодика? А не было такой фамилии! Вот так, не было, и все! И пусть обидно, если не узнают или делают вид. И пусть неприятно бьет, что ты так мало значишь для других. Пусть. Без вздрючек, без толчков извне пришло такое решение. Пришло само, вошло в сознание и в жизнь: не было ничего. Ничего. Ни "Карнавальной ночи", ни популярности. Не было такого имени. Я его слышу впервые. Не гнушаться никакими безмолвными эпизодами, памятуя театральный опыт с безмолвными девушками. Никаких обид и претензий. Большое самолюбие - отболей, тщеславие - заглохни. Но не дай себе раствориться, не стань бесхребетной, не потеряйся после стольких лет стойкости. Будь ровной, терпимой и доброй. Все начать с нуля. Вот такая программа. От такого решения стало легче, и не страшили меня воспоминания о бегах по лестнице за директором. Справедливыми виделись установки на "омоложение". Сознательно заглушала аплодисменты после сольного номера в "Целуй меня, Кэт!" Когда я так решила, вылезла из своей раковины, шире, добрее взглянула вокруг, я стала меньше удивляться своей кочкообразной дороге в жизни. Значит, соглашаться на любую работу. Искать подробно биографию, костюм, нюансы поведения героини. Если она на экране даже в течение минуты. Не слышать своей фамилии. Лучше бы ее совсем сменить, но она папина. Не обращать внимания на письма, если в них: "Вчера смотрела фильм "Один из нас". Мелькнули вы в самом начале - и след простыл. Как же вам не стыдно? Что вам, есть нечего? И это после Леночки Крыловой, после Франчески?" (Донецк). "Теперь вы все в ресторанчиках поете. "Взорванный ад" смотрел - там вы в немецком ресторане, а в "Неуловимых" - во французском. Наша семья в вас разочаровалась. А ведь "Карнавальная ночь" - наша молодость..." (Челябинск). А я буду, буду играть! Играть в окружении, петь в ресторанчиках! Мне нужно выбирать, набирать, приучать зрителя к себе разной: жалкой, победоносной, неприятной, легкомысленной, некрасивой, разной, разной... Мне нужен опыт, пусть такой разрозненный, разбросанный в ручейках, далекий от большой реки, но я должна его набрать! И опять же что-то внутри мне подсказывало, что я на верном пути. Первой удачной работой в моей новой программе была роль Шуры Соловьевой в фильме Адольфа Бергункера "Дорога на Рюбецаль". На съемку я приехала с абсолютным знанием текста, пройдя подробно биографию своей героини. И от этого на душе был покой. Группа прекрасная, режиссер фильма - человек добрый, мягкий, интеллигентный. На эту непростую роль он меня утвердил без проб. Это было важным событием. Потому я и чувствовала особую ответственность. Потому так и готовилась. Художник по костюму Виля Рахматулина. У нас с ней за плечами работа в "Балтийском небе" и "Рабочем поселке". Костюм, который мне предложила талантливая художница, не требовал поправок, перешивок, уточнений - все было в характере героини. Костюм - полдела в кармане. Грим... Что такое грим для этой роли? Лицо бледное, глаза "утренние", губы треугольником, чуть тронутые бордовой помадой, на голове косынка чалмой, как носили в войну. Короче, грим без грима. В группе снимали добротно, но медленно. Я влетела в кадр, металась по съемочному пространству, и мне его так хотелось охватить - целиком! В длинном монологе я все не видела возмо