а", ни "нет". С режиссером они были давними друзьями, работали вместе и раньше, а момент нашего взаимопонимания и общения требовал времени и еще чего-то из области такта... В процессе оставшейся работы редактору все труднее и труднее было оставаться нейтральной. Но одна из сложностей редакторской профессии и заключается в этом тонком дипломатическом балансировании... Почувствовав правоту одного, редактор незаметно убеждает другого создателя картины. И все - на благо картины. Редактор начинает картину с работы над сценарием. Живет в картине бурно весь период ее создания - пробы актеров, просмотр материала, съемки и пересъемки, заключения по каждому отснятому объекту. Редактор заканчивает картину: озвучание, титры, сдача фильма - переделки, перетонировка. А чуть что не так - "А где был редактор?" Я поняла, как в этой профессии много сложностей. "Знаете, есть такая закономерность: чем талантливее режиссер, чем больше он прислушивается к мнению редактора. Иногда предлагаешь ведь от души, для картины, а воспринимается как личная обида. Порой бывает... ах, да ладно". Фильм выходит на экраны. Читаем титры: сценарист, режиссер, оператор, актеры, художник, композитор... и только о работе редактора зритель имеет весьма приблизительное представление. А ведь если редактор - мастер, его работа настолько "растворяется" в фильме, насколько в лучших картинах режиссер "растворяется" в актерах. Не знаю, удастся ли мне дойти до сути, наложив сегодняшнее на прошедшее? Только тогда я смогла бы ответить людям на вопросы: "Как вы смогли найти в себе силы, чтобы выбраться из глубокого колодца?", "Чем вы жили те годы, когда не снимались?", "Что вы делали все те годы? Откуда вы черпали силы?" Это главные вопросы из многих, многих других. Мне дороги вопросы тех зрителей, кто в паузах, в молчании, видит то, чего не заметишь, если следишь только за взлетами и блеском. Зрителей интересует долгое сидение перед прыжком: "Какими витаминами себя питать, чтобы вскарабкаться на горку?" Знаете, дорогие зрители, когда на моем пути встречались добро и милосердие, у меня, как чудо, находился выход из безвыходного положения. Наверное, из-за невзгод с какого-то времени я стала жить двойной жизнью. Сознательно я это поняла лет в тридцать. Внутри меня постоянно сидел другой человек - трезво и реально соображающий. Я не завидовала тем, у кого это счастливо сплеталось. Во мне это держалось всегда раздельно. Но от этого два человека - внешний и внутренний - только взаимно крепли. Я их и теперь редко соединяю. Вот сейчас мне хорошо - одна, пишу себе, никого не стесняюсь и никого не боюсь. Потому, когда я встречаю человека и ощущаю, что это человек "мой" - о! - это самый редкий в жизни праздник! "Мой" - это тот человек, который почувствовал, раскусил и принял эту мою двойственность. По-настоящему это всегда понимала только моя мама. Не до конца - несколько близких друзей. Потому так непросто сходиться с людьми. В кино, пожалуй, тоньше всех меня понял режиссер Никита Сергеевич Михалков. Он незаметно раздвинул пестрый эклектичный внешний занавес и стал общаться с тем человеком, что сидел у меня внутри. Тот человек обрадовался, что наконец-то им заинтересовались, взял да и с удовольствием подчинился. И стало так спокойно - нигде ничто не бунтовало. Удивительное добро я ощутила от всех членов семьи Михалковых. Это происходило в самые неожиданные моменты и в ту пору, когда у меня уже была работа, на том этапе, когда - если со стороны - все прекрасно, когда не нуждалась в помощи. Но, как научила жизнь - не только тот друг, что плачет с тобой рядом, если тебе плохо, а и тот, кто радуется и дает, подсказывает то, чего не хватает для полноты ощущения праздника души, профессии. А ведь, в сущности, эти люди мне не близкие, не родственники, просто люди, каких, казалось бы, должно быть много. АН нет! Что у меня было в запасе до того 1976 года, когда Михалков стал писать для меня по Чехову генеральшу из "Неоконченной пьесы для механического пианино"? Ну опять же "Карнавальная ночь", "Старые стены", "Двадцать дней без войны", "Соломенная шляпка" - далековато от Чехова. Каким же чутьем он тогда уловил, что я могу это играть? Ведь писать на актера - это значит на роль его не пробовать... Чехов для меня внутри был закрыт всегда - так сложилась моя жизнь в профессии. Как этот молодой человек понял, что Тамара Васильевна из "Пяти вечеров" - это есть я сама - только сумей раздвинуть занавес и вывести на свет того, второго человека? Ведь она столько лет ждала Сашеньку, а я столько лет ждала Работы. Ведь ее монолог - иносказательно монолог моей жизни: "Работа, милая, я знала, я знала, что ты придешь, я знала... Знаешь, я здесь хорошо жила, у меня было в жизни много счастья, дай бог каждому, и потом, я никогда не падаю духом, никогда. А теперь будет все иначе..." Разве это не мое? А ведь еще с шестидесятых, еще с "Современника" все это было для меня наглухо закрыто. Да я только после "Сибириады" уверенно почувствовала, что если захочу - буду красивой! Как это сумел внушить мне режиссер? И сейчас я расправила плечи и играю даже то, что мне уже, казалось бы, не по "карману". А зритель - точный барометр - ничего, не протестует... пока. Откуда режиссер "Сибириады" мог понять, что я способна написать книгу? Да у меня в школьных сочинениях учителем было написано: "Сильно сказывается влияние учебника". А чего было стесняться? В то время мы все имели одно мнение. Это теперь пишут сочинения на вольные темы. А тогда возьмешь да и честно спишешь. Лучше и лаконичнее, чем в учебнике, все равно не скажешь. Прибавишь от себя: "мне так кажется", "думаю, что..." или "лично мое мнение" - и все. И главное, ни единой ошибки. А то сморозишь какую-нибудь глупость от себя, вроде: "Печорин был не плохой, но и не хороший человек". - "Садитесь, два". Многие вещи в то время, в середине семидесятых, были еще закрыты для меня. И только уникальные, доброжелательные люди с обостренным сверхчутьем смогли распознать во мне то, что спало, дремало, о чем сама не ведала. И вот я сыграла "Пять вечеров", сыграла так и не сыгранную мною на экране генеральшу в "Механическом пианино", написала "Мое взрослое детство". Был теплый осенний вечер 1979 года. Никита Михалков пригласил меня на чтение пьесы. В узком кругу знакомых людей свою пьесу читал Сергей Владимирович. - Пап, я хочу тебе дать прочесть одну рукопись... - Никит, прошу тебя, без дополнительных нагрузок... Я залился чужими рукописями... у меня э-эт-того чтива... - услышала я в перерыве между актами пьесы. Пьесу прочли, обговорили. Настроение было веселым, без спадов и глубокомысленных молчанок. У меня на душе было легко и спокойно. Никакого зажима. Никита отошел в угол и стал копаться в стопке белых листов. За километр я бы могла узнать свою истерзанную и измученную рукопись. Всю мою семью с полным правом можно было бы назвать первопечатниками. Взяли напрокат пишущую машинку "Москва" без двух букв. Переругались, перессорились, пока получилось то, что сейчас листает Никита Михалков. Господи, как же бьется сердце, какой позор, зачем я взялась не за свое дело, сейчас будут ухмылочки, незаметная кривизна в уголках губ... Только бы не потерять сознание от жуткого сердцебиения... что там бомбежки, тригонометрия, премьеры и все вместе взятые "моторы"!.. Вот что значит - человек занялся не своим делом. - Люся, прочти... - Не могу, нет, Никита, не могу... боюсь, ты сам, лучше ты... Я вижу, он выбрал главу - "Папа вернулся". Именно с нее 8 августа 1978 года я начала "Мое детство"... Никита неточно передавал речь моего папы, но реакция сразу была очень веселой и непосредственной. Вокруг все очень доброжелательны. Я не обманываюсь. Это придало мне сил, и я продолжала читать сама. "Еще что-нибудь про-о-чти", - сказал Сергей Владимирович. Я набрала побольше воздуху, рванула подряд три главы "Деревня"... И моя рукопись улетела к добрым людям в журнал "Наш современник". Не знаю, как бы сложилась судьба "Моего взрослого детства", если бы не тот вечер. Делать добро! Разве это не говорит о широте души, о безграничности таланта, когда ничто и никто не ущемляет твоего "я"? Того вечера я не забуду никогда! Забывать о добре - грех. После таких минут опять летишь, и опять рискуешь, и опять не унимаешься! Недавно я прочла у А. В. Луначарского: "Не все мы похожи на Маркса, который говорил, что поэты нуждаются в большой ласке. Не все мы это понимаем, и не все мы понимали, что иногда ничего так не нужно, как душевное слово". Это было сказано в годовщину смерти поэта Маяковского. Новая роль, новая картина, новый режиссер. Впереди полгода новой жизни. Полгода. Ну что ж... Делаю сильный вздох, и вдруг пронзает знакомая боль: а что если через эти полгода вновь наступит бескалендарное "время грез"? Помнишь, не забыла? Смотри, не забывай. Уйди, уйди, милая горечь. Это несправедливо, не надо так. Ну хочешь потом, потом потолкуем. Пойми, мне сейчас нужно готовить себя к новой жизни, к новой роли... Сажусь в кресло к новому гримеру. Сердце - стук-стук... Что? Меня к телефону? Забыла позвонить домой, ведь надо было. Надо было, надо было... Ах ты... Как только переступаю порог проходной студии - все из головы вон - дом, семья... Однажды на встрече со зрителями Никита Михалков сказал, что есть актрисы, которые семью, ребенка не променяют на хорошую роль, и, покосившись в мою сторону, сказал, что "она" за хорошую роль может поджечь свой дом, сама принесет керосин, - потом будет раскаяние, суд, но роль она сыграет. Я тогда, аж, сжалась вся. Да нет, не подожгла бы я дом, конечно. И все же это правда. Все мои недуги в работе излечиваются. Но если что-то не так в работе - дом меня не излечит. Дом, мой дорогой дом, прости. Прости меня, любимая семья, за то, что ты в жизни для меня не главное. Но вы, мои драгоценные, уже свыклись и никогда не в обиде. Мы тихо и мирно живем. У нас по-прежнему в доме кот и собака. У нас все по-старому, все как прежде, но без папы. Без папы. 5 июня, в день рождения Маши, к нам в дом забрел маленький серый облезший котенок. Маша прижала его к сердцу и умоляющими глазами посмотрела на Лелю. - Не нужен он нам, он не пушистый, и "Лицо" у него треугольником. - Ах ты, Леличка, ах ты миленькая какая... Вот дедушка никогда бы не выгнал такого маленького, беззащитного... да еще в мой день рождения, ведь он сам пришел... И кот остался. Назвали его Серый. Никто ничего умнее не смог придумать. У Маши дедушкина доброта и любовь к животным. Семья наша разрослась. Теперь у нас в доме Маша + Саша. Саша Королев - красивый, сероглазый, самостоятельный молодой человек. Учились вместе в школе, так что никаких "сюрпризов" от Маши ему не будет. Друг друга "знают як следуить быть". А 22 сентября 1982 года я пришла с озвучания "Вокзала". Было очень холодно. Я, точно как мой папа, полезла в кипяток - согреваться. Я ни о чем конкретном не думала, просто тупо и устало смотрела в потолок... Сколько раз потом я ни представляла себе тот момент, не могла воспроизвести, что же было до того... как залаял наш пес, длинношерстный тойтерьер со странным для мальчика именем - Бабочка; как нервно хлопнула наша входная дверь, и потрясенный, неузнаваемый голос моего мужа возвестил: "Мальчик! Мальчик! У Маши мальчик!" Бывают минуты, когда в течение часа испытываешь жуткое ощущение, страсти - и, наверное, проживаешь не один час - бесконечность часов! В такой стрессовый час время исчисляется не минутами, а захлебывающимися ударами сердца. В один момент я увидела себя в зеленом платье, в красных мушкетерских туфлях, идущей по Арбату! Ну-ка скажи мне тогда: ты будешь бабушкой! - Вы что, дорогие товарищи! Я - бабушка?! Сбылась моя тайная мечта - мальчик! Никто не знал, как мне самой хотелось иметь мальчика! Я мечтала назвать его самым красивым на свете именем - Марк! Но родилась, добрая, хорошая Машенька. Когда до отчаяния сознаю, что я плохая мать, - начинаю впопыхах наверстывать упущенное, подлизываться и угождать. Но в этой профессии потери не наверстаешь. Мать - это всегда. Ежеминутно, постоянно. И природа, обойдя меня, наградила мою дочь талантом - быть матерью. Вот она - настоящая, прекрасная мама. Я ей завидую. У нее сын Марк. Марк! - Мам, интересно, будет у него что-нибудь от нашего дедушки, как ты думаешь? - А что бы ты хотела? - Ой, мам, ну... чтобы он был сильным, как наш дед... ну, добрым... чтобы любил людей... - Рыб, на ночь коляску ко мне в комнату завези. А сама поспи, отдохни. Ты знаешь, Люся, казалось бы, крошка, а мы с ним так друг друга понимаем... - А он у тебя пока не спрашивает: прабабушка Леля, как вы себя чувствуете в этом качестве? - Ох, не напоминайте мне... Я на него смотрю, как будто это - ты, маленькая, или Маша. У меня ведь мальчиков не было, одни девочки, одни вы... Э-эх, глупые вы, ничего-то вы не понимаете... Мама улыбнулась чему-то своему, тайному, так, как бывало в моем детстве на Первое мая... На глазах у нее блестели слезы... Она повернула к нам свою большую теплую спину и тихо пошла к себе в комнату. "Ничего-то вы не понимаете... я ведь опять рядом с Марком".  * ЧАСТЬ ПЯТАЯ. БАЛЕТ ЖИЗНИ *  ИНТЕРЕСНО. ВСЕ ОЧЕНЬ ИНТЕРЕСНО. Льется легкий вечерний снежок Голубые мерцают огни. Мы бежали вдвоем на каток На мерцающий лед голубой... - раздавалось из металлического репродуктора. Стояла ранняя весна. И снежок порошил, точно как в этой песне. А я шла на первые в жизни выборы. Это были очередные выборы местного значения. Было из кого выбирать, потому что в бюллетенях значилось несколько фамилий. Жаль, что не видно моего нового платья. Его скрывало старое харьковское пальтишко с капюшоном - таким, какой был у Миледи в фильме "Три мушкетера". Но вдохновение от капюшона Миледи уже давно прошло, новизна улетучилась. А вот ощущение нового, только что с иголки платья - рыжего, атласного, с черным бархатным поясом - рождало во мне чувство какой-то особой, личной новизны. От принадлежности к взрослому миру, нового платья, весны, первых в жизни выборов - от всего вместе у меня, наверное, очень загадочно светилось лицо. Так хотелось, чтобы все обращали на меня внимание. Но люди спешили по своим делам. Ну и пусть спешат. А я все равно счастлива. И жизнь моя прекрасна. Сейчас я, точно так же, как вон тот дяденька, со своим бюллетенем зайду в кабину. Немного постою. Подумаю. Вобщем-то, все равно, кто из депутатов победит. Я их никого не знаю. Знаю только одно: если их выбирают - значит, они все настоящие люди. Умные, благородные, образованные - лучшие люди нашего государства. Наверное, двух кандидатов - первого и третьего - вычеркну. А среднего оставлю. И выйду из кабины "з чистым сердцем, з исполненным перед Родиною долгом, и усе будить честь по чести". "Вы куда, девушка? Зачем вам в кабину? Давайте, скоренько вычеркивайте, и в урну. Видите сколько народу, и всех надо обслужить... И что там еще думать?..." - последнее было сказано не мне, а так, между прочим. Я была никому не интересна. "Догони, догони, ты лукаво кричишь мне вослед..." Певица еще не допела свою песню, а мои выборы уже и кончились. Дважды голосовала в своей жизни. После того, первого выборного похода, прошло много времени. Да и из кого было выбирать? Всегда фигурировала одна фамилия. Так для чего идти? Портить настроение? И только спустя много времени, несколько лет назад, я пошла голосовать еще раз. Появилась вдруг возможность выбора. Но чтобы в кабину?! Не-е-т. Прямо тут же, при всех - смотрите, кому это интересно, - разложила на столе свой бюллетенчик. Ей-богу, мне не нужно было перестраиваться. Я такого ждала, хоть и не верила, что придется "жить в эту пору прекрасную". И все же немного удивительно, что я, пронизанная семидесятилетней идеологией, сквозь которую, казалось, невозможно было пробиться ничему своему, присущему только тебе, оказалась совершенно готовой к такому неожиданному перестроечному взрыву. Ведь непросто сформироваться, получая удар по голове за каждый самостоятельный шаг. Ведь пробовала ранее на экране быть раскованной, живой. Грешной, в конце концов: если ты живой, значит - грешный. А что получала в ответ? "Дурной вкус", "дешевка", "пошлость". А теперь вот оказывается, что это-то и были лучшие куски ролей. Но на сегодня "того" уже мало. Сейчас можно и модно такое, что только и успевай переключать сдерживающие центры самоконтроля. Ведь как тут важно не оказаться смешным, не потерять в погоне за тем, чтобы все время быть "на плаву", своего лица. А, с другой стороны, проработать годы в одиночку, так, практически, и не проявив себя в полную силу?! Но ведь вот же - наступило такое время - твори, выдумывай, пробуй!... Мы расстались с вами, дорогие читатели (или милые зрители), в 1983 году, когда перестройкой еще и не пахло. В моей книге был оптимистический конец, как и полагалось в духе соцреализма. Меня ждала новая работа в комедии "Любовь и голуби". Казалось, что в жизни наступило небывалое "перемирие", прекрасное затишье, где был и нужный внутренний покой, и желанный успех. И все вместе в этой жизни сигналило: мгновение, остановись! Ведь это мой личный рекорд. Установилась планка, к которой так долго шла неосознанно. Безо всякой надежды. На ходу решая проблемы. Приятно радуясь удачным стечениям обстоятельств. Прошумел "Вокзал", затронув раненые души. Пожалели и посмеялись над героями комедии "Любовь и голуби". После фильма "Рецепт ее молодости" женщины задумались над тем, где бы достать такой рецепт, чтобы прожить триста лет, а выглядеть на тридцать. И еще ничто, ничто не предвещало недоброго. Но весь мой организм беспричинно ощетинился и стал ощущать приближение какого-то очень-очень знакомого состояния: душа заныла в предвкушении мрачных перспектив. Предвидение это преследовало меня всегда и всегда сбывалось - иногда значительно опережая события, иногда отставая от них - тогда оно не могло затуманить вдруг взорвавшуюся атмосферу счастья и солнца. Но потом мрак побеждал и потихоньку сковывал с головы до ног. Сидишь во мраке и многое передумываешь. Ну что такое успех? Тем более успех, случающийся не впервые? Приходящий тогда, когда ты уже знаешь свои силы, на что способен? Такой вторичный успех лишь жестче подчеркивает твое одиночество - и никто тебе этого успеха не простит. И чем больше успех, чем больше ты известен, тем больше людей против. Этот феноменальный момент - чисто наш, советский. Трезво вспоминаешь, что все это однажды с тобой уже было. Эта трезвость и безжалостность к себе, я думаю, не возрастом объясняется, а биографией. Судьбой. Уже будучи в предощущении мрака, я снялась в "Аплодисментах". Безвольно уступила настояниям режиссера, пережив несколько болезненных закулисных интриг. К сожалению, сценарий писался на меня. К сожалению - потому, что от меня ничего там не было. И назывался он "Актриса прошлых лет". "Каких лет? - спрашивали артисты массовки, - это что, из жизни восемнадцатого или девятнадцатого века?" Так же безвольно отдала фильму и название книги "Аплодисменты". Что была для меня тогда эта картина? Инстинкт сигналил: впереди может быть повторение "пройденного". Страшновато. Значит - либо вообще отказаться от всякой попытки что-то делать, либо сознательно идти на неудачу. Неудача все же оставляет надежду на какой-то выход. "А вдруг?" Как в революции - либо ждать благоприятного момента, либо действовать вопреки ему. Безумие? Конечно. Но то политика. А в кино вся наша жизнь в повседневных революциях. Победило это безумное "а вдруг". О, сколько в картине осталось сил и разочарований... Неудача. Но парадокс: за рубежом, где вообще ничего про меня не знают, эти "Аплодисменты" принесли мне самые неожиданные горячие и серьезные аплодисменты. На вопрос, как картину смотрели зрители у нас, отвечала честно: очень вяло. Потом я часто возвращалась к причине этой неудачи. В любимой профессии я впервые столкнулась с особым моментом. Самое грустное дело, оказывается, когда в середине работы ты ощущаешь, что она тебя вообще больше не интересует. А ведь еще нужно дотянуть воз до конца. Что ж, в конце концов неудачи и провалы постепенно рождают ощущение того, что в жизни должны быть новые старты - "а вдруг?" Короче, перестройке на первых порах я не понадобилась. И хотя считала, что давно жила по ее законам, непросто было столкнуться с организацией нового толка, структурными ломками, новыми модами и течениями. Не понадобилась - значит, опять - терпение. Опять ждать, не меняясь. Подстраиваться, обслуживать - невозможно. Старые ориентиры исчезают. Новые не появляются. Такое бездорожье, так неуютно, не дай бог впасть в панику: заблудишься, уйдешь от себя - и психический срыв обеспечен. Как я прошла по краю? Не знаю. Хотя точно, как у В.Высоцкого: была "на краю". Разве можно безболезненно перенестись из одного времени в другое? Насилие над собственным духом еще более жестоко, чем самое большое преодоление боли в своем теле. Заливала тоска по пространству времени, которое прошло и проходит напрасно. Но к этому моменту у меня уже накопился большой опыт выживания. Как-то, на третьем, или на втором году перестройки позвонил мне один замечательный кинематографист: "А, неистребимая, привет!" Неистребимая. Такое слово неслучайно. Я научилась проигрывать, оставаясь в абсолютном меньшинстве, и знала, что драма одиночества в нашем искусстве - это почти всегда, к большому сожалению, коллективный труд многих, порою очень небездарных людей. В то время я себя чувствовала, как в любимой военной песне: "Похоронен был дважды заживо". И свою жизнь я продолжала в концертах. Во встречах с людьми. В песнях. В экспериментах на эстраде. И вдруг почувствовала, что выплываю. Тихо, незаметно. Но выплываю. И впереди вижу слабый свет. Пять интересных главных ролей и запись первой в жизни авторской пластинки на "Мелодии" за один 1991 год. Разве это не счастливый подарок судьбы за ожидание и терпение? О!!! Не удались мне все мои страстные желания участвовать в фондах и клубах. Когда отдаешь себя до самого конца, до корней, проникаешь за поверхность, то видишь все без прикрас. Все как есть на самом деле. В коллектив я не верила давно, в коллективе компромисс неизбежен. Но где та грань, которая отделяет компромисс от предательства? И если создавалась ситуация, где мой компромисс мог перерасти в предательство, я всегда исчезала из коллектива. В профсоюз не верила тем более. Только всю жизнь исправно платила взносы. (После катастрофы на съемке, когда чуть не потеряла ногу, позвонили из родного профсоюза маме: "Мы можем выделить триста рублей. Ну, что она? Допрыгалась?" Жаль было маму.) В партию не вступала. Звание получила без этого, в недавнем прошлом столь необходимого момента. За последние годы у нас в стране случилось не одно стихийное бедствие. Многие артисты выступали в благотворительных концертах. Несколько таких концертов после очередного южного землетрясения дала и я. Телевидение зафиксировало это обстоятельство. Зафиксировало, ну и ладно, главное, что деньги пошли на дело. Я была счастлива от чувства исполненного долга. И что же я вдруг услышала в одной из государственных организаций? "Нам деньги не нужны. Нам важен факт, т.е. "галочка", то обстоятельство, что благотворительная акция зафиксирована ТВ..." Подобного рода обиды оставляют в сердце шрамы и являются по-моему, одной из главных причин отчуждения человека от общественных дел. И тогда поневоле ищешь свой индивидуальный фронт. Хотя и трудно говорить правду - ведь с ней всегда вступаешь в напряженные отношения с окружающими - но выход есть. Есть выход. Это особенно ясно, когда встречаешься со зрителями. "Сейчас я им все выскажу. Все спою. Все "сплачу". Этот выход, это психологическое состояние дает сильнейший внутренний импульс. Возникает четкое ощущение неизбежности эмоционального выброса, выплеска радости, боли, того и другого смешанного, и еще, и еще чего-то. Как будто это действует адреналин или наркотик, или водка. И тогда ты начинаешь ощущать, верить в то, во что еще вчера, да и сегодня, до выхода на сцену, нельзя было поверить: нет, нет, никому и ни за что не удастся уничтожить тебя духовно. "Та што там гаварить! Артист, дочурка - это як молния! Молния вдарила в дерево, а дерево - брык, об землю, и затрусилося. Так и артист: выйшов на сцену, вдарив в зал - тут, люди и заплакали, и засмеялися, и ближий друг к другу притулилися, и завлыбались, и разомлявилися". Выходишь к зрителю и знаешь: ты, актер, сильнее врачей, всяких экстрасенсов и терапевтов! Это ли не истинное ощущение счастья?! В двадцать лет, когда зашумела веселая картина, мне сказали впервые: жаль, что родилась я не в той стране. Потом я это слышала неоднократно, и меня это сильно ранило. Что значит "не в той стране"? Но с течением своей качелеобразной биографии, я все больше и больше понимала, что, конечно, родись я в другой стране, моя судьба сложилась бы совсем по-другому... А вот уехать в другую страну... Впрочем, это все отвлеченные, абстрактные рассуждения. Хотя в своеобразную, пусть и миниэмиграцию, я уже переживала - тогда, когда впервые уехала из родной семьи, родного города. Когда улетела в новый чужой мир, где хотя и не было языкового барьера, но ведь все остальное-то было: и новое место, и новые люди, и необходимость утверждаться. Эмиграция, пусть даже такая небольшая, как моя, есть драма. И я эту драму по-своему пережила, переварила. И, кроме того, она, как и безработица, как твоя никому "ненужность" - есть большая школа смирения. Это я понимаю сейчас, хотя раньше мне казалось, что эмиграцией можно считать только жизнь в чужой стране. И еще. Я думаю, что невозможно жить тамг, где может пропасть надежда, что тебя выслушают. Ведь твой язык, твой личный образ мыслей и словообразований - это твое лицо. Но разве, попади я даже в любые роскошные условия жизни личной, смогу я как актриса, как профессионал сказать что-то свободно на чужом языке и понять тонкость языка, прелесть его... Ну, фразу, допустим, Феди Протасова: "Вы меня простите, князь, но я встал в такое положение в обществе, что малое и давнишнее знакомство с вами не дает мне право на ваше посещение, если у вас до меня нет дела... В чем оно?" Так что тот человек, который сказал мне ту фразу в мои двадцать лет, был прав. Если желать иной судьбы, надо было родиться не в этой стране. Точнее, я бы сказала по-другому: надо было родиться не в этом государстве. Ведь государство - это еще не моя милая Родина. Однако родилась я именно здесь, именно в этом государстве. И я терплю все его недостатки. Терплю периодически пустые прилавки. Нехватку товаров для женщин - даже считаю, что нехватка будоражит фантазию, рождая новые, никому прежде не ведомые, наряды и фасоны. Очень люблю еще существующих широких и бескорыстных людей - думаю, что на мой век их хватит. И рада, что не увижу изменившихся русских, тех, о которых княгиня Мещерская, отвечая на вопрос: "Изменились ли русские за рубежом?" - сказала: "Все русские стали очень жадными и скупыми. Совершенно офранцузились". Рада, что мой папа ушел из жизни необманутый, в полной уверенности, что честно служил и защищал свою страну, "где так вольно дышит человек". Один очень умный, очень тонкий человек - короче, один академик, прочитав "Аплодисменты", сказал мне: "И все же тут что-то не так. Были, думаю, причины более глубокие. Тогда у вас был такой мощный взлет, такой мощный... и вдруг вы совершенно исчезли... Нет... должно было присутствовать насилие. А?" Это проницательное - "насилие" - молниеносно проникло в притихшую тайну души. И так ее взбудоражило. Так ее разбередило... Представьте, я даже не изменила выражения лица, не убрала улыбки. Но руки мои засуетились. Начали переставлять ненужные предметы. А мозги сообразили: такой человек, конечно, приметит и суетливость рук. Я так и не овладела с годами изощренностью обмана, когда врут и смотрят при этом прямо в глаза. Но если бы довелось ему тогда заглянуть в мои глаза, академик сразу бы ощутил: собеседница недоговорила что-то важное. Не досказала. На большее тогда меня не хватило. Да и не было тогда подходящего, "революционного" момента. Попробую договорить сейчас. Вчера это было еще невозможно. Завтра уже совсем будет тошно от всяческих откровений... "выносов на свет". А сегодня... Ну, может быть, какой-то человек - с тонкой душой, интересующийся людьми с причудливыми судьбами, с даром необычайной выживаемости - захочет узнать то, что по причине жестких законов времени было недосказано. Так что попробую... Я еще написала эту "Прекрасную и удивительную жизнь" потому, что меня взяло зло! Зло! В Америке хотели издать "Аплодисменты". Но там, в Америке, нужна, как водится, предварительная реклама. Желательно острая статья. Американка, устроитель издания, уверила меня, что остроты хватит: мои близкие друзья-кинематографисты в Москве рассказали ей, что я десять лет не снималась потому, что лечилась от алкоголизма... Ну, что тут прикажете делать? Молча дослушать, пожать плечами, собрать свои "манатки" и уйти? А дома уж, наедине с валидолом и снотворным выживать, перетерпевать, замыкаться, перерабатывать? А лучше поплакать. Горько, всласть! Да только слез нет. Совсем нет. А те, что в тайниках, - они только для ролей. А значит, только для вас, милые мои зрители. Только для вас. САД ЭРМИТАЖ Ах, как бы мне хотелось написать историю об одной актрисе, которая жила в некотором царстве, в некотором государстве. Написать историю с фантастическими ситуациями и захватывающими переживаниями. Но этого я, увы, не смогу. Не сумею. Хотя история эта случилась со мной на самом деле. И не в некотором царстве. А в моем родном советском государстве... Случилось это вскоре после выхода на экраны все той же "Карнавальной ночи". Я говорю "все той же" как в том анекдоте про одного крупного начальника, которому здорово надоел своими звонками подчиненный. Подчиненный это почувствовал, он был не дурак, обладал чувством юмора и решил обратиться к начальнику так: "Уважаемый товарищ Иванов! С вами говорит трижды надоевший Петров". Начальник рассмеялся и выслушал. Так что, извините, уважаемые зрители. К вам со своим небольшим рассказом обращается трижды надоевшая актриса из трижды надоевшей веселой комедии, которая вынесла ее на гребень волны, а вскоре безжалостно выбросила на пустой берег. Впрочем, и это вы тоже слышали трижды. Но вот - еще вам не известное. В Зеленом театре сада "Эрмитаж" давали программу с участием артистов, в то время очень дружественных нам социалистических стран. От нашей страны было мое участие. Я любила красивый деревянный узорчатый зал сада "Эрмитаж". И пела в нем с удовольствием. Нравились мне все музыканты нашего оркестра. А я нравилась им. Меня любили все зрители в зале. После песен из фильма, "на бис" - спела песню Анатолия Ленина "Московские бульвары". Жизнь иногда устраивает также пируэты... Надо же было Никите Михалкову, подбирая музыку к титрам в фильме "Пять вечеров", напасть в архивах радио именно на эти "Бульвары": На бульварах московских зеленых Так чудесны закат и рассвет. Для студентов, детей и влюбленных Лучше места, наверное, нет... Эта невинная песня каждый раз переносит меня в то особое время. А я уже заметила: если в самые неподходящие минуты жизни из памяти извлекается одно и то же событие, то оно и есть суть, завязка многого последующего. Исполнив "Бульвары", я влетела за кулисы к обожаемым коллегам. Опытные артисты знали, что такие молниеносные успехи так же молниеносно и проходят. Потому смотрели на меня тепло и немножко грустно. А молодые вглядывались: что же в ней такого особенного? Почему она вдруг в такой моде. Это было так. Я была в моде. Меня никто не наставлял. Никто не выстраивал. Я взяла эту моду из воздуха времени. Только тогда я ничего этого не понимала. Это я сейчас такая умная. Среди всех знакомых и незнакомых лиц я сразу увидела лицо редкой красоты. Как говорили у нас, в Харькове, настоящее "дорогое лицо". Это выражение, кстати, и принадлежало тому "дорогому лицу", которое я сразу увидела и которое резко отличалось от остальных милых, обаятельных и привлекательных. Это был харьковчанин. Наш истинный харьковчанин. Ведь говорят же "одессит". А харьковчанин? Это тоже особый взгляд на ординарную ситуацию, особый юмор, особый настрой души. В семью пришли гости. Пришли без звонка. Где гости, там и угощение. Жена поспешно берет авоську, бежит к двери и там демонстративно останавливается. Пауза длится более чем нужно. Муж поворачивает к ней голову. Гости вслед за ним тоже поворачивают свои головы. Жена скромно стоит в дверях. "Что? Мы еще здесь? Гости в доме, а мы стоим и думаем?" "Дорогой мой Ленечка! Но ведь еще не коммунизм". "Ах! - Он бьет себя по лбу. - Я дурак! - и лезет в карман за деньгами. "Дурак? - говорит жена - Идиот! Когда я тебе доверяла хоть одну копейку? - и, помахивая в воздухе кошельком, со смехом убегает в магазин. Господи, неужели было такое время, когда верили, что будет коммунизм? Что он не за горами. А главное, что мы все будем при нем жить. И самое фантастическое, что при коммунизме не будет денег?!! Сейчас передо мной, за кулисами сада "Эрмитаж" стоял особый истинный харьковчанин, любимец города Харькова - Миша Гулько! Поверьте, первому красавцу Голливуда Роберту Тейлору нечего было бы делать рядом с нашим Мишей Гулько. А для тех, кто не знает Роберта, ну... может, отчасти, Ален Делон. И то, когда он только начинал, и еще не был продюсером. И не играл полицейских детективов. Когда еще не появилось то, деловое, ничем не скрываемое на лице - как бы ни любил на экране, как бы ни был нежен. Миша Гулько. В роскошной улыбке блистал ряд крупных жемчужных зубов. Матовая кожа лица с легким румянцем на скулах. Карие, с поволокой глаза. Голова совершенной формы, иссиня-черные волосы. Много позже я увидела, что Мишины волосы редеют. Черт, наверное для красивого мужчины встречать возраст тяжелее, чем для красивой женщины. Но Миша не был бы крупной личностью из Харькова, с моей улицы Клочковской, если бы придавал этому серьезное значение. А ирония? А самоирония? А юмор? А головной убор, в конце концов? Красивая шляпа придает особый шик "дорогому лицу"... У меня в руках американская газета - в Америке у меня было несколько выступлений в фонд Армении - и об этом статья. А на последней странице портрет Миши Гулько в роскошной шляпе: "Ресторан "Приморский". Наш ресторан давно завоевал популярность у широкой публики. О нем писали такие престижные издания, как "Нью-Йорк Таймс", "Таймс" и др." У нас самый широкий выбор блюд кавказской кухни и самые вкусные и обильные порции всевозможных блюд на шампурах. Шеф-повар и хозяин ресторана - виртуоз гриля Буба Котовели. Для гостей играет оркестр "Аллилуйя" под управлением Хаима Ковнатора. В будние дни выступает популярный исполнитель жанровых песен, известный по многочисленным пластинкам и кассетам - Миша Гулько". В то время, Миша, будучи в Москве, увидел афишу с моим именем, зашел на концерт, желая познакомиться с восходящей харьковчанкой. Он галантно представился. Сказал, что тоже из Харькова. Очень рад, что и я из нашего необыкновенного города. Что он тоже поет и играет на аккордеоне. Что вышел из институтской самодеятельности. Инженером не стал. Победила любовь к музыке. В общем, он мне представляется!... А я? Что я? Да нет слов! Онемела. Гулько! Миша Гулько! Сам Миша Гулько стоит со мною рядом. О, по Мише вздыхали все! Все девушки. Прошу прощения за слово "девушки". Но так было. "Не пахло" тогда "старухами", "чувихами", "путанами" и "герлами". И все мы, девушки, были в него влюблены. Потому что он был опасен. Да, да. Вы все правильно поняли. От него исходило то запретное, редкое и чувственное, что называется, как я потом узнала, "мужским началом". Это "начало" - оно как деньги, как талант: или они есть, или их нет. Очень, очень, очень хотелось безумно полюбить человека с "дорогим лицом"! И, ей-богу, не знаю, что бы было, если бы я в то время уже не была влюблена в будущего отца моей дочери. Тоже красивого человека. И тоже с очень "дорогим лицом", о котором Миша первым сказал несколько очень точных проницательных слов. А между тем знакомством в "Эрмитаже" и фотографией в американской газете... О, сколько у нас было странных, неожиданных встреч. Проходит жизнь, проходит жизнь как ветерок по полю ржи - раздается замечательная песня в исполнении Татьяны и Сергея Никитиных. Мы - прекрасный пианист и композитор Борис Рычков, блистательный контрабасист Валерий Куцынский, нежно обнимающий свой "шкаф", как на музыкантском языке прозвали его инструмент, и я со своим маленьким чемоданчиком - спускаемся с трапа самолета. 1970 год. Лишь пустота в твоем зажатом кулачке. Проходит жизнь, не уходи, не уходи. Музыка звучит из магнитофона. Его держит в руках человек с "дорогим лицом", а его приятный сипловатый голос произносит: "Дорогие столичные гастролеры! Вас приветствуют скромные артисты великого города Петропавловск-на-Камчатке - надежного бастиона Дальнего Востока нашей необъятной Родины. Привет от харьковчан!" - и Миша Гулько дарит мне цветы. "Приглашаем вас на наш концерт отдохнуть после вашего". Вечера в ресторане, во всех концах страны, где и когда бы в них ни работал Миша Гулько - это всегда особые, срежиссированные спектакли, не забывающие запросов и пожеланий публики. Я слушала его и в Сочи, и в Москве, и в Петропавловске-на-Камчатке. "Дорогие труженики моря! Добрый вечер! Проходите, усаживайтесь. Вижу среди вас дорогих Сашу и Валю. О, сегодня вы в прекрасной компании. Тем разнообразнее, тем веселее". - Миша, ты их действительно хорошо знаешь? - спрашиваю его после концерта. - Первый раз вижу. - А почему ты уверен, что они Саша и Валя? - Проверено. Обязательно есть Валя и Саша. Ну, или я просто ошибаюсь. Но людям приятно, когда их встречают. Для моих друзей Наташи и Володи, скрепленных узами брака уже далеко не вчера, исполняется песня: "Зачем тебя я, милый мой, узнала". Зал переполнен. На улице выстраивается очередь в ресторан. Там сегодня поет харьковчанин Миша. Миша же, похорошевший и преобразившийся, как настоящий артист, подморгнув нашему столику, шепчет: - Ну, погнали тюльку. - На морском жаргоне это означает "улов начался". "По заказу компании наших прославленных врачей, которые сохраняют нашу с вами единственную жизнь и которую надо прожить так, чтобы не было мучительно больно, в сопровождении ансамбля звучит песня "Если я заболею, к врачам обращаться не стану". За жизнь! За жизнь, друзья, наш постоянный тост. За жизнь, хоть она и коротка, как детская сорочка. В честь жизни звучит "Танго смерти". - Миша, что ты мне посоветуешь купить на память об этом прекрасном городе? - Это не Африка и не Стамбул. Но у нас есть то, чего у них нет. Крабов навалом. Икры - залейся. Сиди в горячем источнике - не хочу. Купи одну дорогую вещь, пока рыжуха не подскочила. Как, не знаешь, что такое рыжуха? Ха-ха, рыжуха - это золото. И я себе купила колечко из высокопробной "рыжухи". ... Куда-то меня, как всегда, занесло. Зашевелилась память. Понесло. Разговорилась... Недавно в одной картине моя партнерша подавала поучительную реплику из Фейхтвангера: "Человеку нужно два года, чтобы научиться говорить, и шестьдесят лет - чтобы научиться держать язык за зубами". И мы увиделись. В сентябре