любви, которая поможет ему вернуть Ядвиге счастье. - Не ты обесчещена,- воскликнул он взволнованно. - Обесчещены они сами. Теперь я люблю тебя еще сильнее. Не отвечай мне сразу, Ядвига. Но если у тебя появится ко мне хоть капля чувства, я буду любить тебя вдвойне... - И тебе не противно?- удивилась Ядвига. - Разве ты не понимаешь? Семь грязных наглых солдат, один за другим... Я часто кричу во сне и просыпаюсь в ужасе. До сих пор меня жжет вся эта мерзость. Я ничего не знала, понимаешь? Я танцевала и разговаривала с мужчинами, но ни разу никого не поцеловала. Каждый день я ходила в церковь. Однажды я поклялась, что в моей жизни будет только один мужчина. - Не думай больше об этом,- сказал Тадеуш с жалостью. - Все позади. Ты еще так молода. Окончится война, Польша снова будет свободной, и все это покажется страшным сном. Страшный сон тоже забудется, когда к тебе придет любовь и ты будешь счастливой. - Любовь!- воскликнула Ядвига язвительно и вытерла слезы. - Давай не будем говорить об этом. Вот и Пальмиры. Через полчаса я вернусь. Ты меня подождешь здесь? - Может быть, мне пойти с тобой? - Нет, командир считает, что лучше ходить одной. В случае провала он потеряет одного, да к тому же женщину. Тадеуш смотрел ей вслед. Удаляясь, фигура Ядвиги как бы растворялась в сером осеннем воздухе. Тадеушу стало страшно от того, что сердце этой девушки было так ожесточено. Для ненависти к нацистам добавилась еще одна причина. Неужели Ядвига действительно может полюбить его? "Ты мне не противен,- сказала она. - Наоборот!" Раньше он мечтал о возможной близости с ней, но сейчас хотел только одного - быть рядом, держать ее руку в своей, гладить ее волосы, вниманием и нежностью стереть в ее душе следы пережитого горя. Радость захлестнула его, когда она показалась вдали. С чувством волнения он следил за Ядвигой, которая быстрой девичьей походкой приближалась к нему. Ей оставалось пройти метров двести, когда из деревни выехало несколько военных машин. Ядвига ускорила шаг, и, подбежав к Тадеушу, произнесла тяжело дыша: - Немцы прочесывают деревню. Прошлой ночью убили одного шкопа, и теперь они обыскивают все дома. Бежим! Но бежать было уже поздно. До леса было еще далеко, к тому же оттуда шли машины в их направлении. В серых осенних полях слева и справа виднелись отдельные фермы. - Мы не успеем добежать до леса,- сказал Тадеуш - Тебе, может быть, удастся, но мне, с моей хромой ногой... - Тогда идем на ферму. Вот туда, вдоль той изгороди Нас, может быть, не заметят. Здешние крестьяне сочувствуют партизанам. - А если начнут обыскивать и фермы? Она пожала плечами. - А на дороге у нас вообще нет шансов. Изгородь была высокой и частой. По размытой дождями пашне идти было тяжело. Ядвига пропустила Тадеуша вперед и старалась шагать с ним рядом. Когда они подошли к ферме, залаяла собака. Дверь дома была видна с дороги, поэтому они прошли во двор, где столкнулись со старым полуоборванным крестьянином, окинувшим их хмурым взглядом. - Мы партизаны!- сказал Тадеуш прерывисто дыша. - Что, за вами гонятся? - Облава. Какого-то шкопа отправили на тот свет. - Я вас не видел,- сказал крестьянин и показал на сарай. - Там сено. На сеновал ведет лестница. Будьте осторожны, за второй балкой дыра почти в метр шириной. Не свалитесь, сломаете ноги. - Большое спасибо,- поблагодарил Тадеуш. - Не за что. Я вас не видел. Хозяин ушел в дом, а Тадеуш с Ядвигой полезли на сеновал. В сарае был сложен разный сельскохозяйственный инвентарь, стояли плуг, вилы для навоза, борона и телега. Было сыровато, но приятно пахло сеном. Тадеуш пропустил Ядвигу вперед, и она стала подниматься по узкой лестнице. При виде ее стройных, крепких ножек сердце Тадеуша переполнилось нежностью. Милая, чудесная Ядвига... Она стала ему еще ближе и дороже, когда он узнал, что с ней сделали немцы. Ядвига взобралась наверх и остановилась в нерешительности. - Иди вперед, Тадеуш, и помоги мне перепрыгнуть через опасное место, - позвала она. Он сел рядом с ней и попытался нащупать рукой следующую перекладину. Потом он поднялся и прыгнул. Ядвига рассмеялась, увидев, как он растянулся на сене. Смех обрадовал его. Раньше она никогда не смеялась. Теперь с ее личика исчезло трагическое выражение покорности и обреченности, которое он замечал, но не понимал прежде. Тадеуш встал, отряхнул сено с одежды, подошел к дыре и протянул Ядвиге руку. Она прыгнула и упала. Теперь смеялись оба. Тадеуш сел рядом, и его руки невольно потянулись к ней. Она замерла, в ее глазах мелькнули страх и отвращение... - Не надо, Тадеуш,- прошептала она. - Не надо, пожалуйста. Но его губы уже коснулись ее губ, и она сама обняла его. Чистый, целомудренный поцелуй. И все же что-то изменилось. Они, казалось, почувствовали в этот короткий миг, что созданы друг для друга. И, отодвинувшись, они продолжали держаться за руки. Не сводя с Тадеуша глаз, Ядвига произнесла: - Ты не должен был так поступать. - Нет, должен!- возразил Тадеуш. Они забыли обо всем. Здесь не было больше войны, не было убитых родителей, тяжелой партизанской жизни, немецких орд, поработивших страну и истребляющих соотечественников. Здесь, на сеновале, были только двое влюбленных. - Если юноша любит девушку, то может поцеловать ее,- продолжал Тадеуш. - И если девушке это неприятно, то она должна ответить пощечиной. Ты не ударила меня, значит... Он поцеловал ее еще раз во влажные, теплые губы. Ядвига прижалась к нему, и сердце Тадеуша затрепетало от счастья. - Я люблю тебя,- сказал он восторженно. - Как-то я читал, что мужчина только один раз в жизни испытывает настоящую любовь. Любовь к сказочной принцессе. Ты моя принцесса, принцесса с сеновала. Тебе не обязательно любить меня, разреши лишь мне любить тебя, держать твою руку и целовать твои губы... - Боже, какой же ты чудак! Неужели ты думаешь, что я позволю целовать себя без любви? Да я бы сбросила тебя с сеновала! Знай же. Я люблю тебя с первого дня твоего прихода к нам. Все остальные только и знают, что хвастаться, сколько убили немцев и пустили под откос эшелонов. А когда выпьют побольше, то только и разговоров, что о победах над девушками... А ты совсем другой. Ты сразу стал помогать мне, оказывать знаки внимания. Для тебя даже в этих джунглях я осталась женщиной. Ты очень добр ко мне, Тадеуш. И я всегда буду благодарна тебе за то, что ты разбудил во мне давно умершие чувства. Ты забудешь меня, когда... - Забыть тебя! - перебил Тадеуш. - Никогда! Я хочу видеть тебя счастливой. Я женюсь на тебе, у нас будет куча детей. Я хочу видеть, как они родятся, как ты кормишь их, как... - Довольно, Тадеуш,- тихо произнесла она. В ее глазах стояли слезы, слезы радости. Могут же быть глаза женщины такими бездонно-глубокими, многообещающими и одновременно такими непорочными! Он снова обнял ее с чувством любви, обожания и преклонения, хотел поцеловать еще раз, но послышался шум машины, подъехавшей к дому. Чары были разрушены. Война напомнила о себе. Нет, они не сказочные герои, а обыкновенные партизаны, которых выслеживает враг. Внизу послышалась грубая брань чистокровных арийцев. - Зарывайся в сено, - прошептал Тадеуш с тревогой. - Здесь нас, возможно, не найдут. Не бойся! - Я не боюсь,- ответила Ядвига тихо. - У меня есть нож. - Что нож против... - сказал он. - Нож не для них, а для меня, - ответила она. Второй раз им не удастся... Вернулись воспоминания, трагическая печать пережитого снова легла на ее лицо, в глазах мелькнуло отвращение. Тадеуш прикрыл ее сеном и сам спрятался рядом. Они теснее прижались друг к Другу, чувствуя себя вдвойне ближе и сильнее перед грозящей опасностью. Сквозь сено доносились приглушенные голоса. На вопросы немцев крестьянин хмуро ответил по-немецки: "Ничего не понимаю". Потом закричала женщина, заплакали дети. Видно, "сверхчеловек" ударил хозяина. Он повторил еще несколько раз: "Ничего не понимаю" - и добавил кое-что по-польски. Если бы немцы поняли сказанное, то расстреляли бы его на месте. - Как ты думаешь, найдут они нас?- прошептала Ядвига ему на ухо. - Молчи. Конечно, нет. Казалось, прошло несколько часов, прежде чем немцы решили осмотреть сарай. Внизу послышался топот сапог. Они знали, что немцы обязательно пошарят на сеновале. - Смотри-ка!- заорал шкоп. - Там, наверху, сено. Надо взглянуть. - Да брось ты, мы ищем вчерашний день. Того идиота прикончил сегодня ночью отец или рассвирепевший ухажер его милашки. Вот и весь секрет этого убийства. Поехали обратно в деревню и расстреляем десяток поганых поляков. - Нет, я все-таки посмотрю наверху,- упрямо стоял на своем другой. - Кроме кошки с котятами, ты там ничего не найдешь. Лестница заскрипела под тяжестью немца. Двое под сеном еще теснее прижались друг к другу. Им не хватало воздуха. Послышалось сопение шкопа, забравшегося наверх. - Черт возьми, ребята! На это сено да красивую крестьяночку! Внизу загоготали. И вдруг крик, брань, злорадный хохот. - В чем дело, Рольф? Видно, крестьяночка сбросила тебя оттуда? - Помогите же встать, дьяволы. Я, кажется, сломал ногу. Короткое молчание, потом раздался голос: - Ну и повезло же парню! Он действительно сломал лапу. Теперь попадет в госпиталь с хорошенькими немецкими сестричками. - Поднимите меня, мерзавцы! Проклятие, как больно... Голоса стихли. Шум отъехавшей машины. Тишина. Тадеуш и Ядвига не шевелились, прислушиваясь к дыханию друг друга. Страха не было, осталось чувство неловкости и смущения. - Можете считать, что вам повезло, - послышался внизу голос крестьянина. - Этот бандит провалился в дыру и упал как камень. Он орал как резаный. Жаль, что не сломал себе шею. Вот бы я посмеялся. Но ему было не легко смеяться: нос разбит в кровь, губа рассечена. - Все обошлось как нельзя лучше, - ответил крестьянин на взгляды Тадеуша и Ядвиги, спустившихся с сеновала. - Распускать руки теперь в моде. Ну, уходите да быстрее. - Большое спасибо, хозяин!- поблагодарил Тадеуш. - Не за что,- проворчал крестьянин. - Я ведь вас не видел. - И все же я благодарю тебя от всего сердца, отец - сказала Ядвига. - На твоем сеновале я нашла кое-что снова. Я поняла, что я женщина, а не какое-нибудь грязное животное. Они ушли, держась за руки и легонько раскачивая ми, как обычно делают дети. Крестьянин удивленно смотрел им вслед. - Знаешь, Тадеуш, после тех немцев у меня осталось ужасное чувство гадливости. Для них я была вещью, или животным, предметом удовлетворения их похоти. - Забудь об этом, не вспоминай больше,- сказал он с нежностью и крепче сжал ее маленькую руку. - Нет, теперь я могу говорить. Теперь, когда со мной ты. Перед тем... перед тем как они застрелили мою мать, она бросилась на колени и молила их о пощаде, говоря, что она тоже человек. Но немцы, назвали ее грязной еврейкой и ответили, что евреи - не люди, а мужья евреек и их дети - хлам. Ведь от еврейских детей пользы меньше, чем от поросят. Поросят можно съесть. Когда они расправились с моими родителями... Когда они сделали это со мной... Я стала считать себя запятнанной, подлой и ничтожной. Вот почему я так благодарна тебе, Тадеуш. Ты видишь во мне человека. - Ты для меня все, ни за какие блага мира я не захотел бы даже на час расстаться с тобой. - Давай скроем это от других. - Что? - Ну то... то, что между нами. Другие не поймут. Они подумают, что... ну, что между нами не все так прекрасно... Они начнут строить догадки. - Ну конечно, все останется между нами, дорогая. Как чудесно, что теперь я могу называть тебя "дорогая"! - Давай по вечерам писать друг другу письма и утром передавать их тайно. О Тадеуш, я еще никогда не получала любовных писем. - Разреши поцеловать тебя,- сказал Тадеуш. - Мне очень нравится... - Ты уже целовал меня много раз,- возразила Ядвига строго, но, увидев его разочарованное лицо, добавила: - Теперь моя очередь поцеловать тебя. Но им ничего не удалось скрыть от товарищей по отряду. Уже на следующий день их дразнили женихом и невестой, началось подтрунивание. Грубые, плоские шутки невоздержанных на язык партизан. - Когда свадьба, Радио?- спрашивали они Тадеуша. - Ну как, знает он толк в этих делах, девочка? - допытывались они у Ядвиги, которая теперь всем казалась особенно привлекательной. - Смотри, а то мы отобьем тебя. Этот радиочервь, наверное, и не понимает, какое сокровище ему досталось. - Видно, вы уж давно спелись, старый греховодник? Они терпели все насмешки, стыдясь, но и не скрывая своего счастья. Уже на третий день партизаны общими усилиями украсили маленькую, деревянную хибарку Ядвиги. Вывесили лозунги: "Да здравствуют жених и невеста!", "Ищем кума Для первого партизанского сына". И более грубоватые, вроде: "Здесь фабрикуются партизаны. Патентованная система. Подделка запрещена". Слово "запрещена" было написано по-немецки. Оно и без перевода было понятно каждому поляку. Вечером, когда Ядвига вернулась домой, а Тадеуш, проводив ее, направился в свою землянку, его подняли на смех. - Черт возьми, Радио! Если ты сам не можешь установить связь, то я не прочь сделать это вместо тебя! - Не составить ли для тебя схему, Радио? - Дело не в том, чтобы "изучить вопрос теоретически, но освоить его и практически". Не так ли, Радио? - повторил кто-то излюбленное выражение Тадеуша. - Да отвяжитесь от меня ради бога!- отбивался Тадеуш. Конец насмешкам положила Ядвига, появившаяся в узком проеме двери. Партизаны замерли от удивления. И куда они смотрели раньше?! Побледневшая от волнения, нежная, хрупкая девушка казалась красавицей даже в грубой солдатской куртке. - Иди сюда, Тадеуш, - позвала она и с застенчивой улыбкой добавила: - Партизанские жених и невеста не позволят смеяться над собой. Тадеуш и Ядвига остались одни. Она оперлась на спинку кустарной кровати с темным соломенным матрацем. Он остановился у двери, робкий, неловкий, счастливый. Они чувствовали себя скованно, страшась дальнейших насмешек и шуток по поводу их пребывания вместе. Однако партизаны оказались настолько тактичными, что с уважением отнеслись к влюбленным и прекратили зубоскальство. В лесу стало совсем тихо. Стемнело. Но и в вечернем сумраке взволнованные Тадеуш и Ядвига не сводили друг с друга счастливых глаз. - Я лягу на полу,- произнес Тадеуш. - Почему?- прошептала Ядвига и после тягостного молчания добавила, беспомощно опустив руки:- Я же люблю тебя... Его охватило страстное желание. Раньше с ним подобного не случалось. На сеновале они лежали рядом, но, кроме огромной любви и безмерного преклонения, он ничего не чувствовал. А сейчас он горел как в огне, ладони стали потными, во рту пересохло. Это состояние нравилось ему, и он подумал, что не будет ничего предосудительного в том, если... Тадеуш с трудом овладел собой. Надо показать ей, что он может любить ее и без этого. Его любовь выше страсти. Ничто не должно напомнить ей о тех немцах. К тому же он воспитан в строго религиозном духе и не нарушит своих принципов даже в этих джунглях. Здесь так легко распуститься. - Спасибо тебе,- проговорил он тихо. - Но ты - моя сказочная принцесса. Понимаешь? Принцесса с сеновала. А принцессы выходят замуж в белом подвенечном платье, с фатой и с длинным шлейфом. Жених с огромным букетом цветов ведет ее в церковь, к священнику, там курится фимиам и звучит божественная органная музыка. А потом в собственном доме они остаются одни... Я не хочу по-другому, Ядвига. Пока идет война, это невозможно. Ядвига в недоумении смотрела широко раскрытыми глазами на Тадеуша, потом медленно протянула к нему руки и воскликнула: - Ты любишь меня не так сильно, как говорил! - О Ядвига, Ядвига!- произнес он прерывающимся голосом и опустился перед ней на колени. - Я не хочу опошлять все это, дорогая. Ты хочешь дать мне все, о чем только может мечтать мужчина. Может быть, я последний дурак, что отказываюсь... Но мы должны быть благоразумными, моя маленькая. Я связываю наше счастье с концом войны. Будем ждать вместе. Тогда бог благословит наш брак. - Бог?- спросила Ядвига. - Ты все еще веришь в бога? - Да!- ответил Тадеуш. - Верю. - Сейчас?- прошептала она с сомнением. - В это сумасшедшее время? После того, что произошло? - Да!- повторил Тадеуш. - После всего того, что произошло. Нужно во что-то верить. Я верю в бога. Все остальное - безумие. Люди убивают друг друга. Преступные тираны терроризируют половину земного шара. Только бог не делает никогда ничего неразумного. Бог всегда и везде. Всегда один и тот же. Он единственный, на которого можно положиться и который никогда не обманет. - Но он допустил войну,- горячо возразила Ядвига. Он допустил, чтобы убили моих родителей и опозорили меня... - Нам не дано понять его, - прошептал Тадеуш. Не знаю, почему он допускает это. Но он сам пожертвовал сыном. Он так велик, что нам не понять его. - Ты хороший человек,- сказала Ядвига. - Сколько раз я пыталась здесь, в этой комнатушке, покончить с собой. Все казалось ненужным и противным. Ты пробудил во мне чувство человеческого достоинства, веру в людей. Я верю только в тебя, Тадеуш. Ты - мой собственный маленький бог. - Молчи, Ядвига,- попросил он испуганно и смущенно, пряча лицо в ее колени. - Успокойся,- ответила она, нежно гладя его по волосам, счастливо улыбаясь. - Я не зажгу перед тобой свечку. Как чудесно жить теперь, когда ты здесь, а дальше будет еще лучше. Она отодвинулась, и он встал. - Давай спать,- сказала Ядвига. Она легла на свой соломенный матрац, он улегся на полу рядом с кроватью, поближе к ней. Тишина. - Тадеуш? - А? - Тебе не очень жестко? - Нет! Здесь чудесно! Ты бы поспала в землянке на соломе. Там всегда сыро и холод пробирает до костей. У тебя хорошо, да и ты рядом, моя любимая... Короткое молчание. И снова: - Тадеуш? - Да, мой ангел? - Как я благодарна тебе!. . - Это я должен благодарить тебя, моя дорогая. Я даже мечтать не мог, что такая девушка, как ты, когда-нибудь... - Нет, Тадеуш. Я должна благодарить. Ведь я чуть не натворила глупостей. Я так стремилась к тебе... - Молчи, любимая,- произнес он с мукой в голосе, борясь с собой. - Я думала, что если... то тогда я забуду свой позор. Но так лучше. Хорошо, что ты можешь любить меня просто так. Удивительно. Во мне бродили грешные мысли, а мне не было стыдно. - Спи же, милая. - На, возьми!- она протянула что-то. - Что это?- спросил он, не видя в темноте. - Нож,- ответила Ядвига. - Теперь он мне не нужен. Долго длилась эта ночь для двух влюбленных. Они были очень счастливы и горды тем, что нашли в себе силы побороть страсть и остались людьми в этом хаосе. В начале декабря 1941 года весь партизанский отряд ушел из лагеря на выполнение задания по уничтожению отдаленного немецкого гарнизона, охранявшего огромный склад оружия, боеприпасов, снаряжения, обмундирования и продовольствия. В лагере остались лишь Тадеуш - из-за своей хромоты - и Ядвига. Для юной пары наступили дни безмятежного счастья в их бедной хижине, дни чистой и безмерной любви. Они крепко и спокойно спали, когда ворвались немцы. Сонному и не понимавшему еще, что произошло, Тадеушу надели наручники. Ядвига в отчаянии закричала. В ее сознании сразу же всплыла с ужасающей ясностью картина происшедшего с ней раньше. Но солдаты вермахта, надев ей наручники, больше не обращали на нее внимания. Немцы, казалось, не знали, что с ними делать. Тадеуш и Ядвига сказали, что они уже несколько месяцев живут здесь и не причинили никому вреда. Снег за дни отсутствия отряда замел землянки и другие следы пребывания партизан. У немцев не было оснований не верить им, и если бы у Тадеуша с Ядвигой были паспорта, то их, возможно, отпустили бы. В грузовике наручники-сняли, и они в отчаянии обнялись под равнодушными взглядами усталых солдат. Но когда в Варшаве им приказали разойтись, у них не было сил расстаться. Оба выглядели такими несчастными, что даже немцы посочувствовали им, сказав: - Вас разлучают временно. Встретитесь в трудовом лагере. Там будете работать до конца войны. Она долго не протянется.  * "ТРУД ОСВОБОЖДАЕТ" *  Глава 1. КАРАНТИН В БИРКЕНАУ На триста километров пути от Варшавы до Освенцима немцы ухитрились затратить три полных дня и две ночи. Поезд вышел из Варшавы в четверг рано утром, а прибыл в Освенцим в субботу поздно вечером. Заскрежетали, завизжали колеса, и состав с двадцатью плотно закрытыми вагонами остановился. В пути пленным не давали ни воды, ни пищи. Они изнывали от жажды, мучились от голода, задыхались от недостатка кислорода. Все щели и трещины в вагоне были закупорены. Воздух, тысячи раз побывавший в легких, смешивался с удушливым зловонием, исходившим от больных, изможденных тел, разлагавшихся трупов и испражнений. Мертвые оставались там, где их настигала смерть. Естественные надобности справлялись под себя. В первый день пути еще велись разговоры, потом все умолкли, прислушиваясь к холодной снежной тишине за вагоном да хриплому дыханию соседей. Януш и Тадеуш познакомились в вагоне, случайно прижатые толпой в угол. Они рассказали друг другу о своих злоключениях, вспомнили близких и договорились, если удастся, не разлучаться. Поезд стоял, но заключенные не имели понятия, где они находятся. За три дня пути их с одинаковым успехом могли доставить как в трудовой лагерь где-либо в России, так и на атлантический вал. Смертельно усталые люди, стоявшие плотными рядами, совершенно безучастно отнеслись к остановке. В начале пути, как только прекращался стук колес, вздох облегчения вырывался у несчастных, и все стремились протиснуться ближе к двери. Но частые бесцельные и долгие стоянки ничего не меняли, и на них перестали обращать внимание. Пленники как бы слились с тишиной, смрадом и скрипом колес. Возможно, они уже примирились с тем, что не дождутся конца пути. Во всех вагонах было много умерших и потерявших сознание. Но на этот раз, кажется, действительно приехали. За вагонами послышались крики, топот ненавистных сапог и яростный, захлебывающийся л,ай собак, почуявших запах крови. Страшные звуки, от которых у запертых вместе мужчин и женщин (скот обычно возят раздельно, а для этих "людей низшего сорта" сойдет и так) волосы вставали дыбом и кровь стыла в жилах. Только у Тадеуша ожидание было сильнее страха. У него теплилась надежда, что Ядвига тоже попадет в этот лагерь. Он пытался увидеть ее при посадке в Варшаве, но из-за сыпавшихся на пленников ударов прикладами и ругани от этого пришлось отказаться. Открылись двери вагонов, и пленники увидели, что они находятся на ярко освещенной прожекторами станции. "Освенцим",- прочел кто-то вслух. Дрожь прошла по телам арестованных. Они все слыхали рассказы об этом лагере, шепотом передаваемые в народе. Вдоль состава, изрыгая проклятия, носились солдаты. На перроне стояли несколько сотен немцев. Дула их винтовок с поблескивающими штыками были направлены на широко распахнутые двери вагонов, из которых рекой текло человеческое горе. Немцы с трудом удерживали на поводках злобно скаливших пасти овчарок. - Все из вагонов! Шнель! Шнель!- кричали солдаты. Но быстрей просто не получалось. Обессиленные люди вываливались из вагонов и отползали в сторону. Эсэсовцы немилосердно избивали лежащих. - Становись! Проклятое отребье! Становись по три в ряд! Сверкающий снег покрывал платформу. Снег повсюду, куда ни глянь, а за яркой дорожкой прожекторного света - беззвездная зимняя ночь, казавшаяся темней, чем обычно. Еле передвигая ноги, прибывшие строились на длинном широком перроне. Люди пытались вдохнуть свежий воздух полной грудью, но спазмы сжимали горло, и они не могли дышать. Воздух на станции Освенцим не был свежим. Он смешался с удушливой, всюду проникающей вонью, которая несомненно таила в себе что-то страшное. Пленники переглядывались. Апатия уступила место беспокойству и безнадежной жажде жизни. Жить! Только бы жить! А угроза их жизням висела в самом воздухе. Страх увеличился, когда в километре от них в небо взвился ог- ромный столб пламени. Наконец с руганью и побоями пленных выстроили. От эсэсовцев не укрылся безмолвный ужас прибывших. - Ну как, вонючие свиньи, интересуетесь, что там такое? Это ворота в ад! И вы отправитесь сейчас туда! Ваше место в аду! Да, несомненно, это был ад, а чертями были солдаты в грязно-серой форме с лицами преступников, для которых подлость, зверство, убийство - дело привычное. Высокомерно поглядывая на пленных, перед строем прогуливался офицер. - Евреи есть?- спросил он. Евреи были, но ни один из них не шелохнулся. - Найдем сами - всыплем вдвойне! - Священники есть? Опять молчание, хотя в пути в вагоне Тадеуша священник, одетый как простой рабочий, напутствовал умирающих. Позже заключенные поняли, почему священнослужители скрывали свою профессию: с ними эсэсовцы обращались с удвоенной жестокостью. - Евреев и священников нет? Тогда вперед! Ускоренным маршем! За попытку к бегству - расстрел! Кто упадет и не захочет идти - тоже расстрел! Да не ломать ряды, вы, вшивые собаки! В том, что могут расстрелять, никто не сомневался. Они видели, как эсэсовцы вошли в вагон, оттуда вскоре раздались выстрелы. Это фашисты расправились с теми, у кого не хватило сил подняться. Арестованные заметно оживились, когда увидели, что идут в сторону от страшного места, где, упираясь в небо, стоял похожий на галлюцинацию гигантский столб жуткого рыжего пламени. Колонна двигалась вдоль железнодорожного полотна, затем пересекла его и свернула вправо. Теперь они шли по наспех сделанной дороге, покрытой острым гравием. Камни ранили ноги даже через обувь. Эсэсовцы с бранью и криками бегали вдоль колонны, подгоняя штыками отстающих. Собаки прыгали, рвались из рук проводников, рычали, обнажая острые клыки. Шатаясь от головокружения, пленники брели, с трудом переставляя ноги. Тадеуш, прихрамывая, шел в середине колонны. Справа от него - Януш, слева - молчаливый молодой парень с угрюмым, замкнутым лицом. - Как тебя зовут?- спросил его Тадеуш. - Казимир,- буркнул тот. - Я Тадеуш, а он - Януш. - Заткните глотки, проклятые ублюдки,- зарычал эсэсовец. Впереди Казимира, расправив грудь, гордо подняв голову с развевающимися волосами, шел высокий мужчина. Было заметно, что он пытается скрыть свою слабость. Этот человек невольно привлекал . к себе внимание. Вожак, который даже эсэсовцам внушал уважение. За время пути штык еще ни разу не коснулся его. То тут, то там в колонне падал пленный, товарищи пытались поднять его, но не успевали. Натренированные собаки неистовым лаем указывали эсэсовцам очередную жертву. Несчастного выбрасывали из колонны. Выстрел, слабый вскрик - и солдат с дымящимся револьвером высматривает следующего, а собака, став передними лапами на грудь трупа, лает ему в лицо. Вот впереди упал юноша, совсем еще ребенок, лет пятнадцати. Он пошатнулся, несколько раз взмахнул широко расставленными руками, точно канатный плясун, затем рухнул вперед как подкошенный. Лай собак и выстрел. Человек, который шел впереди Казимира, прошептал проклятие. Он весь напрягся, сжал кулаки, приготовившись к прыжку. - Держите! Ведь немцы убьют его!- быстро произнес Тадеуш. Когда один из эсэсовцев оттящил труп мальчика, вся колонна, как по команде, повернула головы к мертвому. - Возьми себя в руки, идиот, ты ничем не поможешь. Шкопы запросто пристрелят и тебя,- говорил Тадеуш незнакомцу. - Что там еще?- заорал охранник. - Ничего, господин офицер, - почтительно ответил Януш на отличном немецком языке. - Наш товарищ споткнулся о камень, и мы помогли ему. - Здесь не спотыкаются! Понятно? Проклятое племя! Кто не может держаться на ногах - расстрел! Понятно? - Да, господин офицер. Наш товарищ не будет больше спотыкаться. Револьвер прыгал в руках немца. В его глазах сверкала ненависть, жажда убийства исказила лицо; жизнь смельчака повисла на волоске. Но в колонне кто-то снова упал, залаяли собаки, и эсэсовец бросился туда. - Спасибо, - обернувшись, прошептал смельчак. - Это было почти самоубийство, а я поклялся выжить, чтобы мстить им. Меня зовут Генек. Трое шедших позади него назвали свои имена. Так началась их дружба. Ведь они уже боролись за жизнь друг друга. В несчастье тяга к дружбе острее. От станции до лагеря было не более трех километров, но не все истощенные пленники одолели их. Каждый метр марша колонны, как вехами, был отмечен трупами. Даже последние шаги стоили жизни нескольким. Когда вдали показались яркие огни, в колонне не осталось ни одного человека, не имеющего штыковых ран. Вот огни стали ближе. Уже можно различить высокие грозные сторожевые башни, проволочное ограждение, на котором сверкают снежинки, бесконечный ряд темных построек, железнодорожную ветку, входящую в ворота и исчезающую где-то вдали. Колонна вошла в лагерь. Там ее ждали эсэсовцы с кнутами и дубинками. Стараясь перещеголять друг друга в жестокости, палачи погнали новичков вправо, туда, где, отделенные от остального лагеря колючей проволокой, стояли девятнадцать блоков и еще какие-то недостроенные здания. "Хальт!" Тяжело дыша, они остановились под слепящими лучами прожекторов. На сторожевых вышках блестели дула пулеметов. За проволоку вошли только несколько эсэсовцев. Пленных там поджидал здоровенный детина с квадратным лицом, толстыми губами и голосом завзятого пьяницы. На нем была одежда в голубую и белую полоску. - Я старший по лагерю. Вы в карантинном лагере Биркенау - Освенцим 2. Главный лагерь слишком мал, чтобы вместить вас всех, паршивые свиньи! Здесь я хозяин, я царь и бог и не люблю шуток! Вы ничто - ходячие мертвецы! Ваша обязанность - работать, а не сможете - капут! Сюда вы вошли через ворота, а выйдете только через трубу! Если не усвоите всего хорошенько уже сегодня вечером, то быстро раскаетесь в этом! Вот так! Утром поговорим еще. Марш в блок! И чтоб было тихо. Иначе приду, и у вас будет достаточно причин поднять крик,- закончил старший по лагерю и погрозил молча слушающим пленникам свинцовой дубинкой. Пустив в ход кнуты, кулаки и палки, охранники загнали всех прибывших в один блок. На дверях блока было написано: "Для 52 лошадей или 550 пленных". Цифра 550 была перечеркнута, вместо нее стояла новая - 744. На эту ночь в блок загнали не менее 1500 человек. Блоки строились под конюшни. Внутри левая сторона была разделена каменными перегородками двухметровой высоты на стойла. Там через каждые 80 см лежали горизонтальные бетонные плиты. Вот и все оборудование спален в Биркенау. Матрацев и одеял здесь не полагалось. Кто-то робко спросил, где туалет. Ему ответили грубыми насмешками, руганью и пинками. Пленники не осмеливались справлять естественные надобности на пол. Все оставалось у них в одежде, так же как они были вынуждены делать в поезде. Сначала в блоке было очень холодно, но в каждый отсек набилось до 30 человек, и вскоре стало невыносимо душно. Зловонный запах мочи и кала быстро заполнил все помещение. Здесь же, вместе с мужчинами, находились женщины. Слово "приличие" всегда отсутствовало в лексиконе эсэсовцев. Люди, согнанные в блок, переставали быть мужчинами и женщинами. Они становились просто узниками, которым одинаково угрожало что-то невыразимо жестокое, незримо присутствующее в этом лагере. Первыми разместились женщины, затем мужчины. Януш пробирался по проходу, разглядывая русые, черные, каштановые головы лежавших на нарах людей. Ядвиги не было. Он немного успокоился. Может быть, ее отпустили? Страшно подумать, что эти мерзавцы могли сделать с девушкой. Вместе со своими новыми друзьями он устроился на верхних нарах. Кроме них, там находились еще пятеро. Большинство разместилось внизу. У измученных людей просто не хватило сил, чтобы вскарабкаться наверх, где вонь была все же меньше. Друзья лежали тесно прижавшись друг к Другу. - Надо бежать отсюда,- прошептал Генек. - Все увидеть, разузнать и бежать. Бежать не только потому, что мы не выживем здесь, в царстве этого полосатого бандита, но и для того, чтобы рассказать людям, что тут творится. - Это Биркенау - Освенцим,- сказал Януш. - Говорят, что сам Освенцим расположен недалеко. Пламя, которое мы видели,- это крематорий Освенцима. - Крематорий?- удивился Тадеуш. - Бог мой! Сколько же людей надо сжигать сразу, чтобы вспыхнул такой факел?! - Я бывал в партизанских отрядах в разных концах страны, - продолжал Януш. - Бывал в местах, где скрываются евреи, и кое-что слышал. Своей смертью здесь не умирают. Немцы ведут систематическое, продуманное истребление народов. Идут слухи и об отравлении газом. Причем "работа" поставлена на широкую ногу. - Бежать! Бежать во что бы то ни стало, - повторил Генек. - С завтрашнего же дня начнем подготовку. Надо расспросить о побегах, которые были, и разобраться в причинах провалов и неудач. Ошибок допускать нельзя. - А сейчас спать,- сказал Януш. - В последний раз мы спали в среду. Если хотим бежать, надо экономить силы. Я согласен с Генеком: вырваться отсюда следует даже ценою жизни. - И я с вами,- заявил Тадеуш. "Бедная моя Ядвига, побег-это путь к тебе",- думал он. - Мне тоже нечего здесь делать,- сердито проворчал Казимир. Ему нужно было отомстить за расстрелянных односельчан и вернуться к Анне. Ведь Анна Ливерская крикнула ему: "Я люблю тебя, Казимир Полчанский!" - Черт вас побери, да замолчите вы там наверху! Дайте наконец заснуть! - Спокойной ночи, друзья, - сказал Януш, - будьте мужественными. Думайте о побеге, иначе быстро превратитесь в животных. Мне кажется, здесь выработана целая система, по которой через несколько недель им удается сломить самых твердых. Но сильного человека, который во что-то верит, не сломить. Надо верить! Давайте верить в освобождение! Он говорил, а перед глазами вставали картины: Геня! Ребенок у ее груди. Сморщенные, сосущие губки. Смоленск. Солдатский бордель. Нет! Нет! Не думать! - Надо верить в счастье,- произнес он вслух. - Я верю в ненависть,- сурово ответил Генек. - Ненависть и месть - этих двух мотивов достаточно, чтобы я вырвался отсюда. - Проклятые брехуны, убирайтесь чесать язык на улицу, к эсэсовцам. - Дайте людям уснуть! - Ну ты, зануда, не тявкай. Как же! Уснешь в такой вонище!- огрызнулся Генек. На следующее утро невыспавшихся пленников выгнали из блока в пять часов. И это сделали заключенные, которые пришли вместе со старшим по лагерю. Все они были одеты в брюки и куртки в голубую и белую полоску. На куртке с левой стороны нашиты зеленые треугольники. Позже новички узнали, что бело-голубые были немцы-уголовники, посаженные за грабежи, убийство, насилие. В лагере их называли "зеленые". Бандиты лупили беззащитных людей кнутами, кулаками, палками. Поодаль стояли несколько тепло одетых эсэсовцев. Они подталкивали друг друга и смеялись. Присутствие начальства удваивало энергию бандитов с зелеными треугольниками. Пленников построили по десять в ряд. Началась перекличка. Называлась фамилия - подлинная или вымышленная. Так как у многих при задержании не оказалось документов, они скрыли свою настоящую фамилию. - У кого есть золотые зубы, выйти из строя! Но предупреждаю! Сейчас сам осмотрю ваши вонючие пасти и, если обнаружу золото, просто-напросто вышибу его оттуда молотком. Эсэсовцы заулыбались. И тут заключенные поняли, что нацисты явились сюда не для того, чтобы их охранять. Нет! Для охраны хватало лагерного персонала и непрерывно вращающихся прожекторов. Эти звери покинули теплые постели в надежде удовлетворить свой извращенный садистский юмор. - Ну!- прорычал старший по лагерю. Говорить он не умел, он только орал. И охрип, по-видимому, не столько от водки, сколько от крика. Несколько человек нерешительно вышли из строя. - А?! Нашлись-таки! Команду здесь выполняют немедленно! За каждый золотой зуб пять ударов палкой! Понятно? Здесь вы и без зубов обойдетесь! Разжевывать не придется! Проскочит и так! Всех вышедших из строя переписали. Позже, когда на волю стали просачиваться слухи о том, что творится в Освенциме, у пленных почти перестали находить золотые зубы. Говорили, что ни один владелец золотых зубов не вышел живым из карантина. И пленные стали сами вырывать себе зубы во время транспортировки. - Ну, а теперь сдайте часы и кольца,- с усмешкой сказал старший по лагерю. - Я хочу посмотреть, который час. Да побыстрей! Если вам не удастся снять кольцо с лапы, не страшно. Поможем! Я просто отрежу палец и швырну его свиньям! Эсэсовцы смеялись. Они уже стали мерзнуть, но не уходили, с любопытством рассматривая пленных. - Евреи и священники есть? Молчание. - Найду - приколочу мерзавца гвоздями к стене! Вы, бешеные собаки, слушайте внимательно! Здесь концлагерь, а не туристская база! Сейчас вам наколют номера, и с этой минуты забудьте свои имена! Такая роскошь полякам ни к чему! Потом пойдете в душ, блох и вшей небось наплодили тучи. После бани получите номер и элегантную одежду! С шести до восьми будете работать здесь, в карантине. Карантин служит для того. чтобы проверить, годны ли вы для лагеря! Хватит ли у вас сил. Но не надо стараться прожить подольше! Вы должны подохнуть как можно скорее! Еврей может рассчитывать прожить здесь неделю, ханжа-ксендз - месяц, а остальные - не больше трех. Тех, кто не уложится в срок, содержат на особом режиме. Раз выдержал больше - значит, вор. Воровал пищу. В карантине вам будут давать половину лагерного рациона, ведь здесь вы не очень перегружены работой - значит, и жрать вам не положено! С лодырями я разделываюсь быстро. Понятие болезнь здесь не существует! Вы или живы, или сдохли. Болеть может только лодырь, бездельник! А таких я расстреливаю на месте! Понятно?! Он сделал паузу и. хрипло дыша. взглянул в сторону эсэсовцев, ища одобрения. Ведь одобрение могло принести пачку сигарет или полбутылки водки. - В карантине вас ожидает много развлечений: спорт, пение, маршировка. Время от времени вы будете получать по двадцать пять ударов палкой или трепку кнутом! Ибо дисциплина должна быть на высоте, а я знаю только один способ поддерживать ее!- Он показал заключенным палку и засмеялся. - А сейчас раздеваться и в душ! Светало. В остальных блоках еще спали. Неужели там тоже битком набито несчастными? Вокруг все покрыто снегом. Сплошное снежное поле, а на нем грязные пятна блоков, тянущихся вдоль полотна дороги. Недостроенные помещения. Огромный лагерь, даже не видно, где он кончается. Чем-то необычайно безотрадным и трагическим веяло от этой бесконечной белизны. Они попали в беду, выхода из которой нет, впереди только смерть. - Вы что, не слыхали? Я сказал - раздеваться! Пленники в недоумении переглядывались. Раздеваться? Здесь? Сейчас? - Нечего меня стесняться, я на своем веку перевидел не мало всяких нерях. Эсэсовцы хохочут, отпуская скабрезные шуточки в адрес женщин. Для них эти несчастные не люди - животные. И пленники начинают раздеваться. Они молча снимают пиджаки, рубашки, юбки, блузки. Вот уже все в одном белье, испачканном испражнениями. - Ах, вы проклятые з... ... ы,- взорвался старший по лагерю. - Вас всех надо немедленно расстрелять! Посмотрите на них! Ну, здесь не удастся