енно сказал: " Да пошел бы в местный совет, навел бы у них справки о
плотниках. А потом мне помог бы мой спутник по командировке, он лучше знает
техническую сторону". На мое счастье следователь тоже не имел никакого
понятия, как нанимают плотников, и не был в состоянии углубляться в детали.
Наконец, дошло до самого опасного момента в моем рассказе. Я глухо и
без указания дат сказал: " Из Льгова я поехал в Коренево..." Я опасался, что
следователь посмотрит на дату моего пропуска и скажет: " А что Вы делали,
пять дней? Где были?" Но, по милости Божией, ему и в голову не пришло это, а
я, конечно, не стал сам рассказывать о моем двукратном путешествии Дмитриев
- Льгов- Коренево, потом село Селино и Снагость. Все же я был вынужден
упомянуть о "путешествии за солью". Но по всему было видно, что хоть моя
злополучная карта и находилась у него под руками, на столе, следователь был
не в состоянии определить расстояние между Селино и Коренево. Меду тем
расстояние между этими пунктами было в сто верст. Ну, а поэтому мои рассказы
с отклонениями показались ему незначительными.
Для малоинтеллигентных людей, карта - массивный аргумент, который может
привести, как к положительному результату расследования, так и к
отрицательному! Эта карта вызывала у него вопросы. Я, конечно, упирал, что
она советского издания, с новой орфографией, что я купил ее перед
путешествием в Дмитриеве, а если бы у меня были другие цели ("вражеские,
шпионские") я запасся бы заранее другой картой. Было ли это все убедительно?
Скорее звучало наивно. Но странное дело, следователя мои объяснения
удовлетворили.
Потом ему попала в руки записка моего спутника, где он просит
крестьянина одного села близ Коренева помочь мне в устройстве дел.
Следователь долго рассматривал эти каракули и заметил: " Да, кто это пишет?
Вроде совсем не интеллигентный человек". Он даже не поинтересовался, где
находится это село. И на этом он успокоился совершенно.
После этого началась вторая часть допроса: социальное происхождение.
Ответы мои я обдумал заранее. " Чем занимался Ваш отец?" - " Он был служащим
Морозовской мануфактуры в Орехово-Зуево", - ответил я. (В этом была
частичная правда. Мой отец действительно после революции был одним из
директоров нашей бывшей, семейной мануфактуры) " Кем? Директором?" -
усмехнувшись, спросил следователь. ( Как, неужели он, поймал меня?
Удивительно, как он попал в самую точку!) " Нет, счетоводом", отвечаю я. "
Он жив?" - " Нет, скончался", - ответил я. Это была неправда, но я решил так
ответить, чтобы не было дальнейших вопросов. " Чем Вы сами занимаетесь?" - "
Учился в университете". Следователь как-то смягчился и, снова ухмыльнувшись,
сказал: " Ну, я вижу, дело простое. Вас послали в командировку, Вы оставили
Вашему спутнику делать всю работу, а сами поехали покупать себе соль!" "Ну,
это не совсем так", ответил я, но не стал особенно спорить. Допрос кончился.
Следователь начал составлять протокол. Долго сидел над ним, наконец,
прочитал и дал мне в руки текст. Он был составлен куда более грамотно, чем в
Снагосткой милиции, но и здесь не обошлось без грамматических ошибок. Текст
этого протокола был, по сути, пересказ всего, что я рассказывал. Кратко и
неясно в подробностях. Ничего о злосчастной поездке за солью, ни вопрос о
социальном положении. Скорее все выходило мне на пользу и, как бы правда
была на моей стороне. " Согласны подписать?" - спросил следователь. "
Согласен",- ответил без колебаний я и подписал. " Но я чем же меня
обвиняют?" - спросил я. Следователь посмотрел на меня, ухмыльнулся и
многозначительно произнес: " В подозрении". " Так, что же будет со мною
дальше?" - " Это уж не мне решать, а как посмотрит коллегия следователей".
Он встал, позвал солдата и, меня вернули, длинными коридорами в зал
заключения. Я находился в смешанных чувствах. Могло бы быть гораздо хуже.
Они меня ни в чем определенном не обвиняют. Но не может быть, чтобы они мне
поверили на словах. Конечно, с их стороны это уловка и появиться
какой-нибудь советский "Порфирий Петрович" и скажет: " А почему Вы умолчали
о том и том?"
* * *
В тяжелых мыслях и волнениях душевных прошли два-три дня заключения. За
это время я несколько ознакомился с моими созаключенными. Странно, но среди
них преобладали, сами большевики. Любопытная коллекция человеческих типов.
Самый яркий из них, пожалуй, товарищ Азарченко. Лет сорока пяти,
маленького роста, рыжий, вся грудь и руки в сплошной татуировке. Оказалось,
что при царе был на каторге на Сахалине, после революции в гражданскую войну
- партизанил на Дону против Белых. Захвачен ими в плен с группой партизан.
Когда белые их расстреливали упал на землю, хоть и не был ранен, а рядом с
ним убитый, у которого сорвало череп. Вот он и накрылся этим окровавленным
черепом и, когда белые пошли добивать, приняли его за убитого и не тронули.
В последнее время он был во главе ЧК недалеко от Киева. " Ах, как у меня
дело было хорошо организованно, - с похвальбой говорил он, - По чайным и
трактирам сидели агенты, знакомились с приезжающими, подпаивали их, и
выдавливали потом из них, что они контрреволюционеры". После взятия Киева
Белой армией, он поехал жаловаться в центр на предателей, высокопоставленных
лиц. Но его перехватили по дороге, арестовали и держат уже более трех
недель. "Мне не выйти, - говорит он, - слишком много знаю про важных лиц,
про их делишки". Он занимает в нашем зале хорошее место, на парте, а не на
полу. И когда молодой парень, обвиняемый в дезертирстве, забирается на
соседнюю парту, он на него кричит: " Тебя только вчера сюда привезли, а ты
уже на лучшее место лезешь! Ты дезертир. Моя бы воля, я бы тебя на месте
хлопнул, чего тебя держать! Да зря хлеб на тебя переводить!" Из любопытства
и чтобы провести время, разговариваю с ним. " Я всякого контрреволюционера
сразу вижу", - говорит он мне. Но как будто он, слава Богу, меня не "видит".
Во всяком случае, когда я рассказываю ему, что послан, был в командировку и
что у меня все документы в порядке и, тем не менее, меня арестовали, он
замечает: " Удивительно, как у нас до сих пор нет согласованности в работе
между разными учреждениями".
Другая любопытная группа: командный состав бронепоезда, шесть человек,
из них два еврея, одетых в штатское, вероятно комиссары, остальные красные
офицеры. Эти евреи самые приличные и культурные на вид. Когда в первый день
в Особом отделе я остался без еды и увидел, что одному из евреев принесли с
базара много хлеба и другому пищи, я подошел к нему и попросил хлеба. Он
сразу же, ничего не говоря, отрезал мне большой ломоть черного хлеба.
Офицеры бронированного поезда, вероятно, были когда- то военными старой
русской армии. Но мне понятно стало, почему они перешли к красным. Это был
тип распущенных хулиганистых и спившихся людей. Они старались не унывать,
особенно двое из них, одетых в брюки галифе, пели песенки той эпохи, вроде "
Вова приспособился". Песни сопровождались выбиванием чечетки и другими
кабацкими танцами. Я спросил их, за что они сидят: " Ведь вы красные
офицеры?" " Да, случайно в пьяном виде нарикошетили", - ответили мне. " То
есть вы пьянствовали, а за это вас посадили?" - " Нет, за это бы нас
советская власть не посадила. А вот, то, что в пьяном виде нарикошетили, это
плохо". Но что и где именно они "нарикошетили" было не сказано. Видно что-то
серьезное. Сначала, наслышавшись, что меня "поймали с картой", они, как и
все, посчитали меня за шпиона. Но потом, когда я им в общих чертах нарисовал
свое дело и допрос, они сказали: " Вот увидишь, тебя выпустят. А нас нет".
Добавлю, что оба эти красные офицеры, распевали песню " у попа была
собака..." и всячески издевались над о. Павлом. Через несколько дней эти
издевательства прекратились. Может, надоело, а может и устыдились.
Помню, свои разговоры, еще с одним красным офицером-кавалеристом, он
был в совершенно разорванных от верховой езды брюках. " Проделал я верхом
все отступление, более тысячи верст, как только пришли на отдых, меня сразу
по доносу арестовали, а за что, не знаю". Мне было трудно понять: кто он был
на самом деле?
Из тех, кого можно условно назвать "контрреволюционерами", отмечу,
прежде всего, двух бывших городовых города Брянска. Один из них сидел уже
больше восьми месяцев, а другой даже дольше. Это были глубоко несчастные,
голодные, измученные, забитые по разным тюрьмам люди. Грязные, вонючие,
совершенно опустившиеся и потерявшие человеческий облик, они производили
ужасающее впечатление. Более того, они были босы и кроме грязного и рваного
нижнего белья, на них ничего не было. Их держали в стороне, около одной
стены, и запрещали приближаться к другим заключенным (настолько они были
грязны). Но они все-таки пытались попрошайничать, просили окурки папирос или
кусочки хлеба. Я часто видел, как один из них становился перед кем-нибудь,
кто ест, и молча на него смотрел. Иногда им перепадало что-нибудь, часто
прогоняли, а в насмешку их прозвали "Деникин" и "Шкуро". Окружающие
заключенные постоянно над ними издевались, унижали, заставляли делать самые
грязные работы. По теперешней терминологии их можно было назвать
"доходягами". Говорили, что, будто сидят они за расклеивание деникинских
прокламаций. Но мне в это не очень верилось, вряд ли они были способны на
это. Просто их арестовали и держали до "суда" как бывших городовых. Раз
утром один из них стал мочиться в нашем зале прямо на пол (по ночам никого
не выпускали в отхожее место, а "параши" не было в зале). К нему подскочил
один из офицеров бронепоезда и начал яростно хлестать его по щекам. " Я ведь
запрещал тебе это делать!" - кричал он на него. Но, не реагируя на удары, он
продолжал мочиться.
Была в нашем зале (камере) заключения еще группа, пять-шесть человек,
арестованных в городе Глухове по обвинению в принадлежности к
контрреволюционной организации (22). Среди них сравнительно молодая
учительница, недурная собой, прилично одетая, но с неуравновешенным
выражением лица. По характеру она была словоохотлива и вот что она мне
рассказывала: " Я работала учительницей в Сумах. Много пила, стала
кокаинисткой, потеряла место, бедствовала. Когда в город пришли белые, я
пошла в комендантское управление, просить работу. Поручик мне и говорит: "
Работы у меня для Вас нет, а вот, если хотите, поступайте к нам в шпионки".
Я, не подумав, согласилась. Дали мне фальшивые документы, снабдили деньгами
и направили в Глухово, откуда я родом. Помогли перейти фронт. Благополучно
добралась до Глухово, но тут испугалась и сама пошла в милицию и сказала,
что послана шпионить. Думала, поверят и отпустят, а меня арестовали, много
били, добивались к кому я послана. Пришлось мне назвать несколько человек,
которых я знала в Глухове. Их тоже арестовали". Арестованные по ее доносу
сидели здесь же и конечно были страшно озлоблены на нее. По их словам,
учительница все выдумала. Они меня даже предупреждали: " Не разговаривайте с
нею, она ненормальная, фантазерка, и авантюристка. Воспользуется разговором
с Вами и потом наговорит на Вас. Попадете в беду!" Я стал ее остерегаться,
хотя иногда и разговаривал с ней. Уж больно жалкий она была экземпляр. Эта
учительница была уверена, что ее расстреляют.
" Эх, хотелось бы кутнуть напоследок!" - часто повторяла она. Деньги,
которые у нее отобрали при аресте, ей не выдавали, о чем она жалела не
только потому, что не могла делать покупки, но и "кутнуть" на них не могла.
Был среди заключенных в этом зале, еще один странный тип, с которым мне
удалось поговорить. Он был непомерно толст, и уже не молод. Этот человек мне
рассказал, что был послан в командировку, и при проверке документов, где-то
в пути, у него обнаружили множество пустых бланков за подписью и с печатью
учреждения, которым он был командирован. Советская власть строго наказывала
за подобные дела, так как они могли приравнять их к шпионажу или
спекуляциям. Арестованный толстяк, всячески отрицал, что у него были тайные
цели использования бланков: " Вы знаете, что теперь такой недостаток бумаги,
я и захватил их, чтобы на них писать. Более того, просто (простите) для
туалетной нужды. Всякий силен задним умом. Знал бы, что арестуют, так не
брал бы!" Эту историю он рассказывал всем и на допросе держался этой версии.
Кто его знает? Может и правда. Сомневаюсь только, что следователи
удовлетворились такими объяснениями. Скорее всего, он был просто спекулянт,
а не шпион. Но поди докажи советским органам, что ты не верблюд.
Был среди нашей группы и совсем дурацкий случай посадки. Нарочно не
придумаешь! Этого человека арестовали, за то, что в Брянский почтамт пришло
письмо "до востребования" с указанием его фамилии, но без инициалов. Оно
пролежало там полтора года! Никто за ним не пришел и, наконец, его вскрыли
большевицкие власти. Содержание было краткое, но вероятно не понравилось ЧК,
так как его при желании, можно было толковать двояко. Новые власти стали
разыскивать в Брянске лиц с фамилией адресата. Конечно, нашли, арестовали и
привели его в Особый отдел. Предъявили статью о шпионаже на основании
письма. Его не убедительные оправдания, что если бы письмо было
действительно для него, он бы зашел за ним на почту, а не ждал столько
времени (да и без инициалов) - не помогло все это. Не поверили большевики.
Так и не знаю, чем все это для него кончилось.
Настоящим белогвардейцем был среди нас сидящих, только один, молодой
человек. Ему было лет девятнадцать, и служил он в одном из кавалерийских
полков Добровольческой армии. Во время конной атаки он был оглушен ударом
шашки по голове, упал на землю без сознания и был подобран в окровавленном
виде большевиками. Они сразу поняли, что это не мобилизованный, а настоящий
доброволец. Поэтому и послали на доследование в Особый отдел. С ним у меня
завязалась настоящая дружеская беседа. Была ли она откровенной до конца, не
знаю. Он мне рассказывал, почти шепотом, чтобы никто не слышал, много
интересного о Белых, но что он настоящий доброволец, он не говорил, а я его
не спрашивал. При всей откровенности наших бесед, я все-таки не говорил ему,
что стремлюсь к Белым, но по сердцу, я чувствовал, что мы хорошо понимаем
друг друга. Он много и с любовью говорил о Белой армии, но опять же в нашем
положении не переходя грани осторожности.
Ежедневно вызывали двух человек подметать пол на площадке лестницы,
рядом с нашим залом. Вот и отца Павла дошла очередь. " Длинногривого,
длинногривого! - закричала хулиганы. - Пусть поработает!" Батюшка смиренно и
беспрекословно вышел подметать площадку. Мы с ним сблизились за наше сидение
в Брянске и много говорили друг с другом. Он мечтал, если его освободят,
вернуться к себе в Снагость, хотя бы пешком. " Но как я смогу перейти линию
фронта?" - недоумевал он. " Кто знает, может быть, к тому времени фронт сам
перейдет сюда?" - отвечаю я.
Как раз на следующий день, после о. Павла и меня назначили подметать
пол на площадке. Дали в руки метлу. Я стал энергично подметать, но больше
подымал пыли, чем дело делал. Наблюдавший за мной солдат, заметил это и
попробовал сначала меня учить, но без успеха. " Видно, ты никогда в жизни не
подметал пола, - сказал он мне раздраженно. - Сидел бы спокойно, а то нет,
лезешь все не по делу". Слышу, как тот же караульный при мне рассказывает
своему красному товарищу: " Повели мы на расстрел генерала. Монархист, у
него мы нашли три пуда погромной литературы (уже тогда, подумал я). Не
разговаривает, только повторяет нам "Что делаете? А если делаете, то делайте
быстро!" Проводим его мимо церкви. А он крестится! С чего ему крестится, все
равно ему конец, не спасет Бог. Неужто сам того не понимает?"
В этот момент на площадку, которую я подметал, привели два-три десятка
пленных солдат. Все они бывшие красноармейцы, попавшие в плен к Белым и
зачисленные их в армию, но опять взятые в плен Красными. " У белых плохо, -
говорили они мне, чуть что, порют шомполами. Вот мы и переходим к красным".
" А к белым как вы перешли?" - спросил я. " Мы к белым не переходили, они
нас забрали в плен", - испуганно встрепенулся пленный. Сколько во всем этом
было неправды и сколько приспособления к обстоятельствам, сказать трудно. У
белых они пробыли три недели. Их не посадили вместе с нами, как белого
кавалериста, но держали на более свободном положении, хотя и под арестом. А
беседа моя с Кириллом Дюбиным ни к чему не привела. Непроницаемый человек.
Рассказывает, как он участвовал во Всеукраинском съезде советов, но кому
сочувствует, не поймешь.
Как я узнал, за время моего заключения, у Красных была тогда такая
система по отношению к пленным, которые побывали у Белых. Большевики делили
их на три категории: 1) Мобилизованные, сдавшиеся в плен. Их вскоре
зачисляли в Красную армию.2) Бывшие красноармейцы, попавшие в плен к Белым и
вновь взятые в плен Красной армией. К ним относились строже и производили
расследование, при каких условиях они попали в плен к белогвардейцам. Не
перешли ли сами? 3) И, наконец, заядлые белогвардейцы, их сажали в Особые
отделы и, вероятно, ликвидировали, если не расстреливали на месте.
Знаю, что наших мужичков из Снагости били при допросах, пугали
расстрелом. Значит, не всех так "корректно" допрашивали, как меня (мне
говорили "Вы" и ни разу не называли "товарищем").
На третий день моего заключения в Брянске к нам привели группу
арестованных из брянской чрезвычайки. Как выяснилось, в минувшую ночь
чрезвычайка расстреляла 45 заложников, находившихся вместе с ними в тюрьме.
По России в эти дни прокатилась огромная волна расстрелов. Дело в том, что в
Москве, в месте заседания ЦК коммунистической партии была заложена бомба.
Она взорвалась, и при этом было убито несколько десятков человек. Об этом
писали советские газеты (23). В отместку, большевики произвели массовые
расстрелы заложников по всей территории России.
В Брянске в качестве заложников держали местных "буржуев", купцов и
видных лиц; некоторые из них сидели в тюрьме уже долгие месяцы и совершенно
не ожидали того, что с ними случилось. " Среди расстрелянных был один
местный богатый человек, - рассказывал нам, весь потрясенный, один из
переведенных к нам из чрезвычайки, - он такой был всегда жизнерадостный,
всегда бодрый. Он нас всегда утешал, успокаивал и уверял, что все мы
вернемся скоро домой. Он с вечера еще ничего не знал, а ночью его с другом
неожиданно забрали, увели и расстреляли. Это так ужасно! Вчера с ним еще
шутили, разговаривали, а сегодня он уже расстрелян!" Известия о массовых
расстрелах ширятся и потрясают всех. Я начинаю думать, как бы красный террор
не перекинулся и на нас в этом зале. Будут косить без разбора. Говорю о
своих опасениях одному из заключенных. Но его реакция меня удивляет: " Да
что тут общего? Там буржуи, контрреволюционеры, а мы честные советские
служащие. Что тех расстреляли, это правильно, хорошо, так им и надо, но на
нас это не отразиться. Нас ведь не обвиняют в контрреволюции?!"
Так прошло три дня. Читаю московские газеты, их можно заказывать вместе
с продуктами на базаре. Вижу: у Белых большие успехи на
Льговско-Дмитриевском фронте. Быстро продвигаются вперед и, если будет так
продолжаться, они скоро займут Дмитриев, потом Селино, что может сильно
осложнить мое положение, начнутся проверки, письма и запросы в Москву. В
общем, вряд ли мой переход к Белым осуществиться, как я задумывал, вероятнее
всего меня в ближайшее время здесь расстреляют.
С такими мыслями я тогда пребывал, и потому для меня было полной
неожиданностью, когда на пятый день моего заключения,16 сентября, меня
вызвали на допрос. Опять ведут по разным лестницам, закоулкам и коридорам.
Вводят в комнату, где за столом сидит человек лет сорока пяти с красным
одутловатым лицом. На нем военный китель. Видно более важный, чем мой первый
следователь. Сажусь перед ним на стул. На столе у него мои документы и
карта, которую он как будто рассматривает. Я сразу пытаюсь ему объяснить,
откуда эта карта, но он меня обрывает: " Оставьте, карта не имеет никакого
значения. Мы рассмотрели Ваше дело и видим, что Вы были арестованы без
всякой причины и неосновательно. Прошу Вас, не обижайтесь на нас. Вы знаете,
наши красноармейцы на фронте возбуждены, волнуются, раздражены. Это понятно,
но на нас Вы не сердитесь, как говориться по пословице: " От сумы и от
тюрьмы не отрекайся!" Сегодня Вы будете свободны". Я не верю своим ушам. Что
это - действительность или сон? Стараюсь быть сдержанным и говорю: " Раз все
благополучно кончается, сердиться не буду, но красноармейцы на фронте
действительно выходят из себя" Прощаюсь и, меня выводят с солдатом за дверь.
Голова моя идет кругом. Я как говорится " лечу на крыльях ветра".
Возвращаюсь в нашу общую камеру-залу и в первый момент ничего не
рассказываю о происшедшем. Через некоторое время, меня опять гонят мести
пол. " Меня сегодня выпускают", - возражаю я. " Ну и что же, - отвечает
караульный, - выпускают вечером, а сейчас иди, подметай". Приходится
подчиниться. Мои слова о выходе на свободу вызывают сенсацию. Одни радуются,
сочувствуют, другие завидуют, удивляются и возмущаются: " Как это такого
явного шпиона с картой, освобождают! А мы здесь сидим, вообще ни за что".
Как мне становится известным, собирались даже подать письменный протест,
тюремному начальству. Хожу по зале и думаю: как это могло произойти? Правда,
против меня не было никаких улик, но ведь они должны были навести справки
обо мне в Москве. Иначе как могли доказать, что я чист. А если в тогдашнем
хаосе не могли ничего узнать, то просто поверили моим рассказам. Более того,
ни следователям, ни "красным кубанцам", не пришло в голову, что я хочу
перейти фронт к Белым. Единственное объяснение всей этой неразберихи и
произволу, что в брянском особом отделе засели тайные белогвардейцы, и они
меня освободили. На днях я подобном случае читал в газете, что белые
проникли в курское ЧК, помогали там контрреволюционерам, но потом их
раскрыли. Может быть и здесь так? Ведь, как не скрывай мою историю, под
"командировку", а потом "за солью", мне не верится, что можно так, просто не
проверив меня отпустить. Мне всегда казалось, что и в манере говорить и в
облике моем, было много подозрительного. То, что называется, за версту несло
"недобитком" и буржуем.
Часы проходят, но никто за мною не приходит. Начинаю нервничать. Неужто
меня обманули? Наконец в пять часов меня вызывают. Наскоро прощаюсь с отцом
Павлом. Караульный ведет меня опять по лестницам и приводит в совсем другую
комнату, чем та, где меня допрашивали. Долго там жду один. Начинает темнеть.
Наконец приходит служащий, зажигает свет, долго выписывает что-то из толстой
книги. " Прошу дать мне свидетельство, - говорю я ему, - что я был арестован
без основания, просидел две недели, освобожден и могу продолжить свою
командировку". Служащий настукивает на машинке следующую бумажку: " Такой-то
был арестован такого-то числа, освобожден Особым отделом 14-ой армии по
отсутствию состава преступления. Разрешается поездка в Дмитриев для
исполнения служебных обязанностей". Потом он мне возвращает документы и
карту. Я не хочу ее брать. " Она мне не нужна", - говорю я. " Нет, она Ваша,
берите!" - настаивает служащий. Чтобы не заводить спора, беру. Возвращают и
отобранные деньги, но вместо пятисот керенок дают на эту сумму облигации
займа Временного Правительства, которые ничего не стоят. Это надувательство
и обман! Я мог бы протестовать, но молчу, чтобы ни на одну минуту не
задержаться здесь. Скорее из тюрьмы на волю!
Караульный ведет меня на тюремный двор к выходу. Вижу как один из
красных офицеров бронепоезда, (тот, кто отбивал чечетку) колет под надзором
дрова. Увидев меня, распрямляется и скорее с грустью произносит: " Эх,
бывают же на свете счастливые люди!" Меня доводят до ворот, дальше солдат не
идет. Прохожу мимо часового, который не обращает на меня никакого внимания.
Я на свободе!
Глава 6
Снова на ЮГ
Казак на север держит путь,
Казак не хочет отдохнуть.
А.С.Пушкин. "Полтава"
( Вместо "север", в моем случае, нужно читать "юг")
За воротами тюрьмы я окунулся в ночь, дождь и ветер. Очень холодно и я
устал. У меня мелькает мысль: бросить все и вернуться в Москву, в
Весьегонск. Там, по крайней мере, в помещениях тепло. Мгновение малодушия,
сразу сменяется твердой решимостью немедленно продолжать свой путь на Юг, к
Белым! Быстрыми шагами направляюсь к вокзалу, до которого, как узнаю от
прохожего, три версты. Но я решаю избавиться от этой злосчастной карты, раз
и навсегда. Рву ее на мелкие кусочки и бросаю в канаву. Продолжаю по
каким-то пустырям, под ветром и дождем, двигаться к вокзалу. Вскоре в ночной
тьме вижу его огни. На станции на путях стоит поезд. Думаю, что он идет на
юг, влезаю в освещенный вагон. Много народу, шумно. Публика с вещами, скорее
интеллигентная, не мужики. " Пожалуйте, пожалуйте! - говорят мне. - Вместе
поедем до Москвы. Будет веселее!" " Как до Москвы? Разве поезд идет не на
юг?" - удивляюсь я. " Да нет, он идет в Москву". Оказывается, поезд везет
советским служащих и коммунистов, эвакуированных с юга ввиду наступления
белых.
Опять приходит на ум: остаться в теплом вагоне и поехать в Москву. Но я
отбрасываю соблазны и говорю соседям, что у меня командировка, и я должен
попасть в Дмитриев. Все, конечно, удивляются, как это может быть, что всех
оттуда отправляют в безопасное место, а я еду. Во избежание лишних вопросов
поскорее ухожу из вагона. Выясняю, что действительно в южном направлении
поезда не ходят, кроме воинских эшелонов, но на них посторонних не берут,
даже с командировками. Нахожу все же воинский эшелон, теплушки с
красноармейцами. Обращаюсь к какому-то начальнику, говорю ему, что у меня
срочная командировка, прошу пустить в поезд. Нет, строго запрещено, брать
кого-либо. Эшелон, вот-вот тронется. Что делать? И тут я вижу как двое
рабочих, а может железнодорожников, забираются на буфера между вагонами.
Залезаю и я. Поезд тронулся. Еду на буфере. Навстречу хлещет ледяной ветер,
дождь обжигает лицо. Замерзаю, особенно руки, еле держусь на буфере, так
ехать дальше трудно. Когда же кончится это мучение! Через три часа поезд
останавливается на разъезде. Слезаю с буфера и влезаю в первую попавшуюся
теплушку, где немного людей. Солдаты мало обращают на меня внимания, ничего
не спрашивают. Поезд долго стоит, потом дергается и движется. Так я и
остаюсь в этой теплушке, окруженный красноармейцами. Меня никто ни о чем не
спрашивает. Видно, что всем этим солдатам не до любопытства, лица
напряженные и усталые. По надписям по вагонам вижу, что эшелоны
перебрасываются с эстонского фронта через Брянск на юг в направлении на
Дмитриев. Незадолго до этого, большевики заключили перемирие с Эстонией и,
очевидно, стали перебрасывать освободившиеся войска на юг против Деникина
(24).
Одноколейка Брянск-Дмитриев-Льгов была забита воинскими эшелонами, так
что, подходя к разъезду, поезд стоял по пол суток, чтобы пропустить другой
эшелон. Я это скоро понял, а поэтому быстро перебирался в поезд, который
уходил первым. Таким образом, я поменял три-четыре раза эшелоны, и каждый
раз смело забирался в теплушки к солдатам. Никто из них, меня ни о чем не
спрашивал. Воспринимали мое появление, как нечто обыкновенное. Красноармейцы
были эстонцы и латыши, народ, как мне показалось, мрачный и неразговорчивый.
Между собой они говорили на своем языке, а со мной вообще никак.
Главная проблема была - чем питаться? Когда поезда стояли на разъездах,
красноармейцам выдавали хлеб, они получали горячий обед из походной кухни, и
приносили себе суп в котелках. Но мне просить у них еду было опасно, сразу
обратишь на себя внимание. Замечаю, что когда солдаты носят в своих котелках
суп в свои теплушки, у них выплескиваются на землю картофелины. Хожу взад и
вперед по платформе, подбираю их и ем, но чтобы насытиться, этого мало.
На третий день, 18 сентября, подъезжаем с утра к станции Брасово.
Выясняется, что до вечера поезд не тронется. Тогда я решаюсь пойти в
ближайшую деревню, может быть, мне удастся раздобыть немного хлеба. Вхожу в
ближайший дом и спрашиваю у хозяйки, нельзя ли купить хлеба. Она дает мне
большой ломоть и говорит: " Да ведь вам уже раздали всем хлеба". Она
принимает меня за солдата, ими полна деревня, все они расквартированы по
домам. " Нет, мне не раздавали, - стараюсь, объяснит ей, - я
железнодорожник, в командировке". " А вот и мой постоялец возвращается, -
она имеет в виду расквартированного у нее красноармейца, - он такой
говорун!" - добавляет она. Поспешно решаю уходить, но на пороге сталкиваюсь
с ним. " А, товарищ, какой роты?" - спрашивает он меня. " Нет, я
железнодорожник, тороплюсь, наш эшелон уходит", - бурчу в ответ. Скорее на
станцию. Здесь у меня происходит странное знакомство. Довольно не
определенная личность, вероятно, какой-то служащий, одет в шинель.
Разговорчивый. Выясняется, что он из-под Дмитриева, там, где сейчас
поблизости проходит фронт. Он возвращается к себе, торопится, не знает, как
удастся попасть домой, готов хоть пешком идти. Словом намеренья его
совпадают с моими. Думаю даже сговориться идти вместе с ним, он знает
местность, но воздерживаюсь.
Под вечер выходим с ним прогуляться вдоль железнодорожного полотна,
широкая проселочная дорога идет рядом. Проходим саженей сто до шлагбаума,
где эта дорога пересекает железную. Вижу, что с запада навстречу нам едет
обоз. Мы остановились. Шедший рядом с передней подводой военный, увидев
меня, восклицает" " Вот это встреча! А ты как здесь? Тебя ведь арестовали?"
Узнаю и я его, это тот красный "унтер", вместе с которым мы ехали в вагоне
из Льгова в Коренево. Видно до него дошли слухи о моем аресте. Достаю
бумагу, документы, рассказываю, что мой арест был безосновательным, что
Особый отдел все рассмотрел и, меня выпустили. Читает мою справку об
освобождении, но не понимает: " Так зачем ты туда опять идешь? Там же
отступают!". С запада доносятся раскаты канонады. " Никуда я не иду, а
просто прохаживаюсь перед станцией. Вот мой спутник тоже со мной. Ждем
поезда". Это была полу правда, но она его убедила. " Унтер" продолжает свой
путь рядом с обозом.
" Что он к Вам придирался?" - с удивлением спрашивает меня мой новый
знакомый.
"Пустяки, он дурак и лезет не в свое дело, - отвечаю я, - Я ему показал
документы, он и отстал. Все стали подозрительными". " Да, - отвечает он, -
нужно держаться осторожно. Как бы не попасть в историю".
На станции идет спор между красными и несколькими железнодорожниками.
Красноармейцы кричат и требуют немедленной отправки поезда. Приказывают и
угрожают оружием, а те говорят, что нет паровоза. " Вы, предатели,
саботажники! Вы, железнодорожники, нам помогать обязаны, - кричит солдат. -
Вы, что не понимаете, за что мы боремся? За ваше будущее!" " Да не можем мы
дать сейчас паровоза. Его пока нет, - отвечает железнодорожник. И помолчав,
добавляет: " А за что идет война, мы понимаем". Наконец, поздно вечером наш
эшелон трогается. Забираюсь в теплушку и засыпаю.
Глава 7
Самый долгий день - 19 сентября 1919 года
Господи, я верую,
Но введи в Твой Рай
Дождевыми стрелами
Мой пронзенный край!
С.А. Есенин
На рассвете наш эшелон подошел к последнему разъезду между станциями
Комарчи и Дерюгино и стал разгружаться. Красноармейцы повылазили из своих
теплушек. Быстро были разгружены разные повозки, выкачены орудия, и вскоре
весь отряд покинул полустанок и направился в восточном направлении в
соседнюю деревню.
На станции, вокруг обсуждают: " Как быстро и без криков выгрузились эти
латыши. И уже дальше пошли. Не то, что наши!" Выясняется, что никаких
поездов далее на юг не предвидится. Значит нужно идти пешком до Дмитриева,
ждать бессмысленно и опасно. Спускаюсь на рельсы и шагаю по шпалам. До
ближайшей станции Дерюгино, десять верст, а оттуда еще пятнадцать до
Дмитриева. Вокруг меня не души. С обеих сторон дороги желто- золотистый
осенний лес. Ночью был сильный мороз, вся трава белая, в инее, побелели и
листья на деревьях, но под лучами восходящего солнца иней таит. После
стольких дней дождя и ветра опять чудная солнечная погода. Тем лучше.
Наконец дохожу до Дерюгино. На станции и на площади перед ней полно
красноармейцев, около ста человек. Одни сидят, другие ходят, видно ждут
отправки куда-нибудь. Пока я шел по шпалам, меня обогнало два товарных
поезда, теперь я вижу, как их на станции грузят снарядами и готовят к
отправке. Двое подростков, явно из местных, вскакивают на буфера тендера,
между вагонами. Я быстро следую за ними.
Мы едем на Дмитриево. От быстрой езды вагоны со снарядами так трясет,
что у солдат возникает паника, как бы снаряды не взорвались. Кричит
машинисту, тот уменьшает скорость. С буферов на ходу, прежде чем доехать до
станции, соскакивают оба подростка, вслед за ними и я. Думаю, что лучше не
попадаться на глаза контролю на станции. Он наверняка там еще остался, с
моего последнего посещения. Но странно, на меня никто не обращает внимание.
На станции мало народа, на путях не видно составов. Исчез и агитационный
пункт на вокзале. Впечатление, полной эвакуации.
Направляюсь сразу в дом М., по дороге опять пустота. У меня план:
остановиться у него, пока не придут белые, во всяком случае, выяснить
обстановку. Встречают меня не особенно радостно. Они в большом страхе. "
Ужас что твориться, - говорят мне М. и его мать, - фронт рядом. Вчера белые
наступали в восьми верстах южнее Дмитриева около хутора Михайловского.
Правда, они потом отошли, но можно ожидать возобновления боев. В городе
красная солдатня и днем и ночью врываются в дома. У нас уже несколько раз
были. Производят обыски, грабят, арестовывают. Вам здесь лучше не
оставаться. Придут, схватят, да и нас тоже".
Выясняется, что М. вместе с К.(разочаровавшимся коммунистом) видели,
как меня везли арестованного. Я показываю ему свои документы и пытаюсь
объяснить, что боятся ему нечего, у меня все в порядке. " Все равно, -
говорит М.- здесь Вам оставаться невозможно. Идите лучше всего в Селино,
куда Вы командированы. Там Вы сможете остановиться у П., он Вам поможет".
Одним словом, меня выставили из дому, но ничего не поделаешь, спорить не
приходится. Ухожу. Мать М. догоняет меня и сует мне ломоть хлеба. Вид у нее
сконфуженный.
Идти днем в Селино, верст 20-30 к северо-западу, мне крайне не
нравиться. Может лучше идти параллельно фронту(25), но опыту своему, я уже
знаю, как опасно это. Но другого выбора у меня нет!(26) Близко от железной
дороги идет большая, накатанная дорога в Севск. Пересекаю рельсы и выхожу на
эту дорогу. Прохожу мимо группы, хитрый мужичонка с русой бороденкой и
слащавым голосом стоя у подводы беседует с красным военным: " Уж мы
понимаем, почему вся эта война идет. Белая кость и черная кость, ясное дело.
И все из-за земли!" Иду дальше и вижу что, телеграфные столбы подрублены под
основание. Мне не ясно почему, но я предполагаю, что сделали это сами
красные в ожидании отступления, дабы телеграф не достался белым. Но
встречный военный, понимает иначе: " Кто это саботажничает? Поймать быть и
расстрелять".
Я прошел только немного, как влево от меня, то есть к югу, послышалась
артиллерийская стрельба. Видно как на железнодорожной линии от Дмитриева на
Льгов бронепоезд, верстах в трех-четырех, ведет бой. Видны дымки разрывов,
слышны выстрелы орудий. Трудно понять, но вероятнее всего, что красный
бронепоезд обстреливает наступающих белых (27). Иду дальше, бронепоезд
остается несколько позади. Мне совсем не хочется быть слишком близко от
фронта. Через несколько минут вижу такую картину: Красноармеец на коне, с
диким выражением и перекошенным лицом, с винтовкой на перевес, быстрой рысью
скачет мне навстречу по полю. Он едет параллельно дороге и в десяти саженях
от нее, потом круто поворачивает и едет на юг, где стреляет бронепоезд. За
ним появляется второй всадник, с таким же зверским лицом и проделывает тот
же маневр. Потом их появляется целая группа. На меня они не обращают
никакого внимания(28).
Что это все означает? - думаю я. Атака красных? Если так то я попал
прямо в бой, в самую гущу, а фронт совсем рядом. Меня охватывает ужас: это
безумие, - так идти среди бела дня. Продвигаюсь, тем не менее, дальше.
Навстречу мне движется фигура. Оказывается это красноармеец с винтовкой,
спрашивает: " Какой ты части?" Протягиваю ему мои документы и отвечаю: " У
меня командировка. Я железнодорожник". Молча рассматривает их, возвращает и
идет дальше. Но следующий солдат оказывается более трудным. Он не доволен
только проверкой моих бумаг. Упорно допрашивает: " Кто ты таков? Что делаешь
у самого фронта, какая такая командировка рядом с фронтом?" Пытаюсь с ним
как можно мягче говорить. "Твое счастье, - говорит он наконец, - нет у меня
времени с тобой возиться, а то бы я проверил, что ты за птица".
Вопреки здравому смыслу и разуму, какая то сила продолжает меня толкать
вперед. Продолжаю идти, но с чувством какой-то обреченности. Молюсь, но
хорошенько не умею. В голове стихи Есенина: " Господи, я верую, но введи в
Твой Рай дождевыми стрелами мой пронзенный край". Я понимаю для себя так,
что "край" - это Россия, пронзенная дождевыми стрелами, а "рай" - это страна
белых и избавление.
Я очень голоден. Собираю на полях близ дороги сырую картошку. Набиваю
ею карманы непромокаемого плаща. Но, увы, насколько была вкусна картошка,
выпадавшая из котелков красноармейцев, настолько несъедобна картошка сырая.
Едкая, твердая, невозможно проглотить. Все же сохраняю ее на всякий случай.
После полудня добираюсь до деревни Кузнецовка. В деревне полно
красноармейцев, нагруженные подводы, солдаты толпятся на улице в беспорядке.
Группа их движется на меня и один из красных, принимая меня за своего,
говорит: " Случилась... (следует неприличное ругательство). Отступление, как
видишь"(29). Господи, как я рад! Но стараюсь не показать вида.
Отчасти чтобы переждать волну отступающих, а отчасти, чтобы раздобыть
пищу, захожу в один из домов на главной улице. Хозяин, крестьянин лет сорока
пяти несколько городского типа: встречает любезно: " Заходите, заходите!"
Спрашиваю, нельзя ли купить у него хлеба. " Купить нельзя, а я Вам так дам".
Любопытствует, кто я такой? Отвечаю, что я железнодорожник в командировке.
Чувствуется, по всему поведению крестьянина, что он мне мало верит, но прямо
ничего не говорит. Жалуется на насилие и произвол "красных кубанцев". От них
стонет все местное население. Грабят, насильничают, убивают. На днях они
зверски убили одного студента, жителя близлежащего села. Его и до этого
"кубанцы" притесняли, грозили арестовать, подозревали. Он решил бежать к
Белой армии, но они его поймали. Жители умоляли его пощадить, заступались за
него, говорили, что он хороший и нужный им человек, ручались за него. Но
"кубанцы" его зверски зарубили. Отрубили пальцы, ноги, долго мучили. " Это
не люди, а звери, - говорил крестьянин, - не дай Бог им в руки попасться. На
этих зверях, весь красный фронт держится". Наша беседа длится около часа.
Мне пора уходить, да он меня и не удерживает. Может быть, если бы я попросил
скрыться у него, он бы согласился, но я не решился это сделать. Впереди у
меня была большая надежда найти пристанище в Селине.
Продолжаю свой путь в том же направлении. Навстречу мне движется
обратный поток отступающей Красной армии. Кто на подводах, кто пешком, все с
винтовками. Я понимаю, как опасно идти нав