о этот человек подписал, не имело ничего общего с действительностью; но весь ход его допроса, отраженный в протоколе, убеждал меня: Адамский не стукач типа Липавского, Цыпина, Рябского, Раслина, Игольникова -- просто КГБ сумел запугать его, сбить с толку и в конце концов заставил подписать то, что им было нужно. Допрос Адамского длился тринадцать часов. Вначале он отвечал по системе "не помню". Но вот следователь Шерудило начинает повторять один и тот же вопрос по несколько раз -- и я легко представляю себе, какого рода беседы велись со свидетелем перед каждым очередным туром допросов... И Адамский начинает "вспоминать". Но что ему может быть известно, ведь мы с ним вообще незнакомы? Оказывается, он встречался в Вильнюсе с моим приятелем Владимиром Давыдовым весной семьдесят пятого года, и тот ему рассказал следующее: Лернер получил из-за рубежа задание собрать сведения о закрытых местах работы отказников и велел сделать это Щаранскому. "Однако, -- добавляет Адамский, -- я не знаю, выполнил ли Щаранский поручение Лернера". Итак, нашелся все же свидетель, который буквально дословно повторяет обвинение, выдвинутое Липавским. Есть, правда, маленькое "но": Липавский утверждает, что задание я получил из Израиля от Рубина осенью семьдесят шестого года, а по версии Адамского это было на полтора года раньше, и Рубин тут не при чем. Впрочем, свидетель вряд ли предвидел эту неувязку, когда подписывал протокол, а Шерудило такие мелочи не смущают. Мне ужасно хотелось понять, как люди, пришедшие на допрос -- пусть и трясясь от страха, но все же с намерением остаться честными и порядочными, уходят оттуда, подписав то, что им продиктовали следователи КГБ, и я потребовал очной ставки с Адамским. С особым волнением читал я протоколы допросов мамы и брата, заявление отца об отказе давать показания. Арестовав меня, КГБ вовлек и их в конфронтацию с властями, к чему мои родственники совершенно не были готовы. Лояльные советские граждане, и не помышлявшие о том, чтобы конфликтовать с режимом, никогда не сталкивавшиеся с КГБ, как поведут они себя на допросах по делу их сына и брата -- "изменника Родины"? Какую позицию займут? И вот я вижу: они приняли бой, они не защищаются, а нападают, требуя для меня справедливости. Мне стыдно: как я мог сомневаться!.. Мамочка, бедная моя старушка! Ну зачем ты объясняешь этим хищникам, каким замечательным я был шахматистом, и рассказываешь им о том, как в четырехлетнем возрасте я читал наизусть "Бородино"? Хочешь вызвать у них сочувствие? Мне страшно за папу: он пишет, что не может явиться на допрос из-за плохого состояния здоровья, а про болезнь его мама мне ничего не сообщила... Родные мои! Я горжусь вами, смело бросившими в лицо КГБ гневное: "Вы лжецы и фальсификаторы! Наш сын и брат невиновен! Отпустите его в Израиль, к жене!" Самым внимательным образом читаю я, естественно, показания Липавского, исследую их чуть ли не побуквенно, как корпят историки над древними текстами: пытаюсь определить, что в них -- подлинник, а что -- позднейшие вставки, каковы были намерения тех, кто водил рукой свидетеля в разные периоды следствия... В длинной серии допросов, состоявшихся в апреле-мае, Липавский рисует подробную картину деятельности активистов алии с начала семидесятых годов. Версия о еврейском шпионаже выглядит примерно так же, как и на очной ставке, однако есть и одно важное отличие: поначалу он утверждал, что идейным руководителем в этой истории был Лернер, Бейлина -- основным исполнителем, я же лишь передавал собранную информацию. Вторая, более короткая серия его допросов прошла поздней осенью, когда, как видно, было принято решение ограничиться до поры до времени только моим арестом. Тут Липавский уточняет свои предыдущие показания, приводя их в соответствие с окончательной версией. Тогда-то функции Дины переходят ко мне, для чего потребовалось "забрать" у нее списки отказников и "передать" их Лиде Ворониной. Теперь мне становится понятным расхождение между показаниями Липавского и Запылаевой на очных ставках, и я окончательно убеждаюсь в том, что Лена -- не агент КГБ, а его жертва. С жадным интересом начинаю я читать показания Тота. Наконец-то я узнаю, что с ним случилось. Оказывается, Роберт дает их после того, как был задержан "с поличным" во время встречи с Петуховым. Вот как это выглядит при знакомстве с материалами дела. Утром одиннадцатого июня семьдесят седьмого года, за несколько дней до окончания срока пребывания Боба в Москве, Петухов звонит ему домой и сообщает, что долгожданные результаты парапсихологических опытов наконец получены, он написал об этом статью и готов передать ее Тоту. Боб изъявляет готовность встретиться. Петухов говорит, что случайно находится рядом и материалы при нем, но, понятно, зайти в дом без сопровождающего не может: не пропустит охрана. Роберт сам выходит к нему и получает из рук Петухова папку с бумагами. Далее я читаю показания "случайного прохожего": "Я вышел из магазина и увидел такую странную сцену: два человека стояли возле дома; один вытащил из чемоданчика какую-то папку и передал другому -- по внешнему виду явно иностранцу. Несколько шагов они прошли вместе, а потом быстро разошлись. Я решил на всякий случай сообщить об этом в милицию и спросил у двух прохожих, где тут ближайшее отделение. А они мне говорят: "Мы сами из милиции". Оказалось, следователи. Вместе с ними и подошедшим милиционером мы задержали обоих". Последующие события отражены в протоколе задержания и других милицейских документах. Около десяти часов утра обоих доставили в отделение, папку у Тота изъяли; Петухов подтвердил, что передал ее ему, Боб сказал, что еще не успел эту папку раскрыть. Через час прибыл эксперт из Академии наук, который установил: материалы являются секретными. Вслед за ним приехал сотрудник консульского отдела посольства США, под чье поручительство Тота отпустили. В милицейском протоколе записано заявление Боба: он не знал, что переданные ему материалы могут быть секретными; его интересует, может ли он задержаться в СССР, чтобы дать показания в защиту Петухова, если того будут судить. Этот наивный, но благородный жест Боба сразу же вернул мне всю былую симпатию к нему. Да, он оказался недостаточно подготовленным к встрече с КГБ, но до конца оставался порядочным человеком. "Эх, Боб, дружище! -- думал я. -- Как же ты не понял, что не Петухов, а ты сам -- жертва провокации!" Итак, Тот ушел, а еще через час в отделение милиции прибыл... -- кто бы вы думали? -- капитан КГБ Губинский собственной персоной! -- и начал допрашивать Петухова. Короткий протокол этой беседы завершается фразой: "С Тотом меня познакомил гражданин СССР Щаранский А.Б.". Остальные показания парапсихолог давал уже в Лефортово -- по моему делу. В то же самое время в МИД СССР вызвали представителя посольства США. В деле лежит текст устного заявления советского чиновника американцу: "Корреспондента Р.Тота задержали с поличным при получении секретной информации. Это не первый случай, когда американский журналист занимается противозаконной деятельностью... МИД заявляет протест... Р.Тот будет вызван на допросы и временно не сможет покинуть СССР..." Боба допрашивали в течение двух дней. Сейчас, зная все, что предшествовало этим допросам, я мог лучше понять причины, побудившие его давать показания. Внимательно читая тексты протоколов, я обнаружил, что первый из них вообще не переведен на английский! Под русским вариантом Боб добавил примерно следующее: "Мне объяснено, что в соответствии с УПК СССР я обязан расписаться, хотя не читаю по-русски и не понимаю, что здесь написано" -- и поставил подпись. Протокол второго допроса -- уже с переводом на английский; подпись Тота под английским текстом, подписи Володина и Черныша -- руководителей "моей" группы, допрашивавших Боба, -- под русским. Под английским текстом стоит еще подпись переводчика из АПН Бондаря. Показания Тота о встречах с Наумовым, Аксельродом, Зиновьевым, Петуховым мне уже читали раньше на допросах. В окончательное обвинение эти эпизоды не вошли, а потому представляли теперь разве что исторический интерес. Я остановился лишь на той части, которая непосредственно связана со мной: "Одним из основных источников информации об отказниках, которой я располагал, был Щаранский... Он знакомил меня с их списками... Полученные от него сведения были частично использованы при написании статьи "Россия косвенно раскрывает свои секретные исследовательские центры". Эта последняя фраза целиком перенесена в текст обвинения. И тут я обнаружил, что в английском варианте, под которым подписался Боб, сказано несколько иначе: "Статья частично написана с помощью информации, полученной..." Может, это техническая ошибка переводчика? Велика ли, посудите сами, разница между этим пассажем и тем, который попал в русский текст? А ведь в ней-то вся соль! На самом деле это разница между тем, чем я занимался в действительности, и тем, что пытался приписать мне КГБ. Я давал иностранным корреспондентам информацию для статей, а КГБ заявлял, что статьи были лишь прикрытием для шпионских сведений, которые на страницы газет, естественно, не попадали. Я потребовал вызвать переводчика. Следователь заявил, что не видит в этом необходимости. Когда в конце мая я одолею все "талмуды", то откажусь подписать бумагу о завершении дела, пока не явится переводчик. В конце концов вызовут Бондаря. Я предъявлю ему оба текста. -- Видите ли, английский язык строже русского, который допускает больше толкований, -- попытается он оправдаться. -- Но вы согласны, что в английском варианте нет того смысла, который появился в русском переводе? -- Да, пожалуй. -- Это я вас и прошу зафиксировать. Бондарь согласится, но вмешается Губинский: -- Подождите минуточку. Он уйдет на совещание с Володиным и Илюхиным, а когда вернется, объявит мне соломоново решение: -- Ничего изменять не будем, но в обвинительном заключении, а следовательно, и в приговоре -- обещаем цитировать не русский текст, а английский. -- Но это же абсурд! Обвинительное заключение будет на русском языке, и если нигде не будет зафиксирован точный перевод, то возьмут тот, который есть! Я откажусь закрывать дело, напишу жалобу Генеральному прокурору. Так как КГБ будет спешить покончить со всеми формальностями, то исправление в конце концов внесут, а Володин, Илюхин и Бондарь своими подписями засвидетельствуют: "Исправленному верить". И тем не менее в обвинительном заключении, а потом и в приговоре будет процитировано не существующее теперь даже на бумаге показание Тота: "...полученные от него сведения были частично использованы..." Советская пресса истолкует это так, как я и предполагал: статьи писались лишь для отвода глаз, главное было в получении шпионских сведений. Ну, а что же секретного нашли в бумагах Петухова, которые бдительные чекисты сумели в последний момент выхватить из рук американского агента? Их приобщили к делу, и я имел теперь уникальную возможность с ними ознакомиться. Материалы эти состояли из тридцати двух страниц английского текста: двух машинописных экземпляров четырнадцатистраничной статьи Петухова и четырех страниц его заметок от руки. Судя по допросам обоих -- незадачливого журналиста и ловкого парапсихолога, -- КГБ утверждает, что секреты содержатся в самой статье, где приведены результаты опытов. Читаю ее. Сначала следует длинное описание изготовления какого-то препарата (в биологических терминах я не очень разбираюсь) из живых клеток, далее сообщается, что с помощью ряда призм была зафиксирована интерференция некой пси-волны, волны живой клетки, потом препарат обрабатывали, если не ошибаюсь, рентгеновским излучением, и клетки погибали. Опыт был проведен снова: интерференции нет, а стало быть, нет и излучения. Вывод: живая клетка нечто излучает. Я, конечно, не специалист-биолог, но все же весь мой опыт учебы на физтехе, трехлетний опыт лабораторных работ по физике говорит о том, что все это несерьезно, это игра в науку. И тут мой взгляд падает на листы, которые я пропустил, торопясь прочесть саму статью: постановление о направлении материалов, переданных Петуховым Тоту, в экспертную комиссию Института физических проблем (оказывается, предварительная проверка в отделении милиции, проведенная экспертом из Академии наук, законной силы не имела). Из заключения комиссии следует: статья не секретна, однако в таких-то строках на таких-то страницах рукописных листов упоминается название закрытого института и указывается, по какой тематике он работает. На основании утвержденного Советом Министров СССР перечня от такого-то, пункт такой-то, информация подобного рода является секретной. Читаю рукописные листы. Это своего рода краткий обзор развития советской парапсихологии, и в нем, в частности, есть следующая фраза: "Из разговора с коллегами мне известно, что в Зеленограде ("Опять, думаю, чертов Зеленоград! Петухов уже однажды пытался привлечь внимание Тота к этому закрытому городу!") в институте номер такой-то по заказу Министерства обороны и Академии педагогических наук проводятся опыты по передаче мысленных сигналов на космические станции". Вот он, петуховский секрет! Причем экспертная комиссия самого солидного советского физического института не говорит, соответствует ли эта информация действительности, но лишь подтверждает, что по инструкции такие сведения являются секретными. А почему Петухов вообще понес Бобу эти листки? Ведь я был на всех их предыдущих встречах, и речь там шла только о публикации статьи с результатами опытов. И об интервью Тота с ним на ту же тему. Правда, во время последней встречи на квартире Слепаков Петухов попробовал заинтересовать Боба Зеленоградом, но мы его сразу же остановили. И почему во время допросов их обоих речь идет о тайнах, содержащихся в этой статье, -- ведь в руках КГБ результаты экспертизы, показавшей, что статья не секретная? Все эти вопросы необходимо выяснить с самим Петуховым, и я пишу ходатайство об очной ставке с ним. В деле есть и другие доказательства моего "преступного" сотрудничества с Тотом: захаровские документы. Теперь передо мной все, что он "нашел": это не только перечень мест работы отказников, не только телетайпная лента со статьей Боба о моем аресте и припиской редактору, но и множество других материалов, так или иначе связанных с отказниками, вплоть до нескольких страничек, аккуратно вырванных из записной книжки Тота -- заметок, которые он делал в ходе интервью по поводу дискриминации евреев Академией наук при защите ими докторских диссертаций. В раскрытии этой государственной тайны я тоже был замешан: как всегда, помогал Бобу в качестве переводчика. Похоже, труженик метлы проверил все бюро Тота, прежде чем выйти туда, где ему и положено было находиться: во двор, к мусорному ящику... На каждой бумажке, сданной Захаровым в приемную КГБ, стояла их печать и дата: пятнадцатое марта семьдесят седьмого года. Так как я в свое время имел глупость обратить внимание следствия на допущенную ими неувязку: кагебешный дворник обнаружил статью о моем аресте за день до того, как меня забрали, органы заготовили своеразъяснение. В материалах дела -- обмен письмами между следственным отделом КГБ и их приемной. На запрос отдела последовал ответ: секретарша, проставляя дату, попросту ошиблась -- Захаров был у них |не пятнадцатого марта, а пятнадцатого апреля. Новая накладка! Как же тогда быть с имевшимися в деле показания-|ми "дворника" о том, что просматривая найденные материалы и наткнувшись на наши имена, он вспомнил о появившейся за несколько дней до того статье в "Известиях", где говорилось о нас? Ведь этот номергазеты вышел четвертого марта! Если дело происходило четырнадцатого марта, то прошло и впрямь несколько дней, а если четырнадцатого апреля, то подтасовка в захаровском свидетельстве становится очевидной! Я конечно, осознавал, что все эти выкладки не помогут мне защитить себя, но действовал в рамках поставленной перед собой цели: изучать их методы, а затем, когда появится возможность, -- разоблачить. И вот, анализируя фокусы КГБ с изменением показаний Липавского, с Петуховым и Захаровым, я думал: почему же у них так много оплошностей, почему они так халтурно сшили дело? Недостаток профессионализма? Или просто слишком спешили? Мысль о том, что охранка почему-то очень торопилась с моим арестом, уже не раз приходила мне в голову. Что же получается? Их агент Липавский работал среди нас несколько лет и вот, наконец, вышел на идеальную позицию: мы с ним поселились в одной комнате. Какие прекрасные возможности открываются перед ним для сбора оперативной информации, для организации грандиозных провокаций! Ведь все мои контакты с иностранцами теперь контролировать еще легче; остается только наблюдать, выждать подходящий момент и всунуть в очередной пакет, который я собираюсь передать какому-нибудь дипломату, действительно секретную информацию. КГБ возьмет нас обоих с поличным, а Липавскому не придется даже саморазоблачаться! И вот именно тогда, когда многолетние усилия КГБ внедрить провокатора в самый центр нашего движения увенчались успехом и осталось только собирать плоды, он, не проведя со мной и трех дней, исчезает, а вскоре в "Известиях" появляется его письмо. А дело-то не подготовлено! И теперь после моего ареста органам приходится срочно конструировать его, вводя в игру Петухова, Захарова, тасуя Бейлину с Ворониной, задерживая Тота и редактируя его показания, перелицовывая несколько раз свидетельства Липавского... Никто, конечно, не может знать наверняка, что именно происходило на верхних этажах партийно-кагебешной власти, но я, изучая свое дело и вспоминая все, что предшествовало моему аресту, представлял себе ситуацию примерно так. После совещания в Хельсинки вопрос о правах человека неожиданно для СССР оказался центральным в международных отношениях. В Советском Союзе была создана Хельсинкская группа, в США -- комиссия Конгресса и Сената при участии администрации. Протесты евреев стали энергичнее, связь с Западом -- тесной как никогда. Демонстрации, проведение семинара по еврейской культуре в семьдесят шестом году были открыто поддержаны ведущими политическими деятелями Америки. Впервые в истории избирательных кампаний США проблема соблюдения Советами своих обязательств стала играть такую заметную роль. Одним из первых шагов нового американского президента Картера был обмен письмами с Сахаровым. Мне уже не приходилось ломать голову над тем, как привлечь внимание Запада к заявлениям евреев-отказников или членов Хельсинкской группы, -- корреспонденты буквально рвали их у меня из рук. В это время, видимо, наверху и было принято решение контратаковать. Началась новая волна репрессий против диссидентов, активистов национальных и религиозных движений. Еврейское движение выделялось среди других и по своим масштабам, и по степени влияния на международную политику. А потому и удар по нему решили нанести посильнее: не как по "антисоветчикам", а как по изменникам Родины, благо широким массам определение "евреи -- изменники" слуха, прямо скажем, не режет. Когда сверху поступила соответствующая команда, КГБ пришлось разработать не самый выгодный, но зато максимально быстрый вариант операции, пожертвовав при этом ценным агентом и латая дыры на ходу. Впрочем, мое удивление тому, что КГБ ничего не подложил мне, когда я жил в одной комнате с Липавским, оказалось несколько преждевременным. В самые последние дни знакомства с делом, работая над пятьдесят первым томом, я обнаружил акт экспертизы копировальной бумаги, "найденной" в моих вещах. Из него следовало, что перечень мест работы отказников, который принес в КГБ Захаров, был отпечатан под эту копирку! Очередная липа -- хотя бы только потому, что все мои бумаги, прежде чем я перевез их на квартиру, снятую Липавским, были тщательнейшим образом распотрошены в январе во время обыска, и потому документ, относящийся к осени прошлого года, даже случайно не мог туда затесаться! Показания Липавского о том, что я занимался списками отказников, были подкреплены не только подброшенной мне копиркой. С удивлением прочел я свидетельство Ирины Мусихиной, которая в течение почти года была моей соседкой по маленькой коммунальной квартире. Ира приехала в Москву откуда-то с севера и работала медсестрой. Иногда мы с ней встречались на кухне, вежливо здоровались; бывало, она занимала у меня пятерку до зарплаты, случалось и наоборот; то она угощала меня домашним печеньем, то я ее -- израильскими бульонными кубиками. Зачастую я возвращался очень поздно и не мог открыть дверь: Ира считала замок ненадежным и завела в придачу к нему еще и засов. Мне приходилось будить ее звонками, я смущался, извинялся, обещал поставить новый замок, но все время забывал об этом. Вот, собственно, и все наши отношения. Сейчас выясняется, что ее вызывали на допросы трижды. В первые два раза она ничего интересного для КГБ не вспомнила, лишь опознала по фотографии Тота и подтвердила, что видела его несколько раз у меня в гостях. Однако на третьем допросе все было иначе. "Я знала о том, что Щаранский составляет списки отказников", -- показала Ирина. По черновикам, которые моя соседка, по ее словам, увидела в мусорном ведре, она поняла, что списки эти существуют не только на русском языке, но и на английском. Как-то осенью семьдесят шестого года, проходя мимо моей комнаты, дверь в которую оказалась открытой, она видела, как я передавал Тоту пачку листов с машинописным текстом. Ознакомившись с этим беспардонным враньем, я, конечно, прежде всего подумал о том, что Мусихина была подсажена в эту квартиру органами. Но почему же она тогда так сопротивлялась на первых двух допросах? Наконец, в деле я обнаружил показания нескольких женщин, с чьих квартир Липавский организовывал нам разговоры с Израилем. Они утверждали, что своими ушами слышали, как я передавал по телефону списки отказников. Их ложь, правда, расходилась с ложью Липавского, который говорил о том, что составление и передача этих списков проводились в полной тайне, зато КГБ существенно увеличил число свидетелей обвинения. Хотя я, по понятным причинам, затратил довольно много времени на изучение документов, связанных с обвинением в шпионаже, в целом они занимали в деле очень скромное место: всего три сотни страниц из пятнадцати тысяч. Чтобы пришить мне измену Родине в форме помощи капиталистическим государствам, мастера детективного жанра из КГБ рисовали широкими мазками картину международного сионистского заговора: характеристики на дипломатов-евреев, корреспондентов-евреев -- все они, конечно, агенты ЦРУ; длинный список -- более трехсот имен -- туристов -- сионистских эмиссаров, справки о том, что представляют из себя организации, к которым они принадлежат, -- своего рода справочник "Кто есть кто в борьбе за советских евреев"; перечень "преступных акций", то есть демонстраций, прошедших по всей Америке, с указанием того, что эти акции были инспирированы мной и моими сообщниками... Следующая ветвь моих криминальных связей -- сенаторы и конгрессмены США. Среди них евреев меньше, чем нужно КГБ для моего дела, может быть, поэтому органы составили такую подробную характеристику на "сенатора-сиониста" Джавитса, с которым я встречался. Они утверждают, что именно в его окружении созрела идея, которую воплотил потом Джексон в своей поправке. В том же разделе -- сотни страниц бюллетеня "Протоколы Конгресса" с выступлениями конгрессменов и сенаторов в защиту советских евреев. Это ли не лучшее доказательство заговора? Говорят, правда, что это издание никто не читает: скучно. Что ж, в таком случае я был его самым благодарным читателем, не пропустив ни слова из сказанного Элбертом и Драйненом, Джексоном и Джавитсом, Рибиковым и Элизабет Хольцман, Додсом и Черчем. Я вспоминал свои встречи с этими людьми и письма Авитали, в которых она рассказывала о том, как они помогают ей, и ни на секунду не сомневался, что и сейчас борьба не прекращается. Если КГБ не удалось сломить нас, отказников, то и Запада им не обмануть. Словно предвидя, что в этом месте я погружусь в воспоминания, следователи включили сюда письма и открытки моей жены, в которых она рассказывает о своих беседах с американскими политиками, пишет, что слышала мой голос по радио или читала взятое у меня интервью. Таких посланий, конфискованных при обыске, всего десятка два, четыре сотни остальных, не представлявших интереса для следствия, были, как сказано в деле, "уничтожены путем сожжения". Обзоры деятельности комиссии Конгресса США по безопасности и сотрудничеству в Европе поступили сразу из двух организаций: спецуправления КГБ СССР и Министерства иностранных дел. Материалы КГБ гораздо полнее: здесь не только описание того, как была задумана и осуществлена "антисоветская провокация" по созданию такой антиконституционной, по мнению авторов обзора, комиссии -- ведь в нее входят как конгрессмены, так и представители администрации, -- но и пространные рассуждения о том, что возникновение комиссии Конгресса и сформирование нашей Хельсинкской группы -- скоординированная враждебная по отношению к СССР акция. Здесь же улики: доказательства преступных связей между нами. Материалы о поправке Джексона тоже были получены из двух источников: МИДа и Министерства внешней торговли. Из МИДа, кроме ее текста и юридических комментариев к нему, -- протоколы всех заседаний комиссии Конгресса и комитетов Сената, обсуждавших поправку. Интересно, что против нее выступали капиталисты, руководители крупнейших концернов, мечтающие о торговле с СССР, а за -- профсоюзы, различные общественные организации. Какая-то классовая солидарность наизнанку... Министерство внешней торговли подсчитало материальный ущерб, нанесенный советской экономике сионистами, добившимися принятия поправки. Если бы СССР был предоставлен статус максимального благоприятствования, то объем торговли с США, как утверждают министерские специалисты, составил бы около двадцати миллиардов долларов. Целый том в деле -- статьи и корреспонденции, опубликованные в западной прессе, выписки из передач зарубежных радиостанций, где есть ссылки на меня как на источник информации. Запись этих передач зачастую прерывается, и следует стандартная фраза: "Далее не прослушивается: сильное глушение". -- Тяжелая у вас работа, что и говорить, -- смеялся я над следователями. -- Один отдел КГБ глушит передачи, другой от этого страдает! Были в деле и приятные для меня неожиданности, среди них -- фотопленка, "изъятая у гражданина США Гулда при его выезде из СССР". Несколько кадров проявили и отпечатали; это оказались фотографии заявлений в мою защиту, собранных, как я определил по почерку, Диной; не все слова удалось прочесть, не все подписи разобрать, но я испытывал глубочайшую признательность к органам за такой дорогой подарок. В части этих заявлений отказники рассказывают о том, как их допрашивали в КГБ, и я извлек немалую пользу из сопоставления их слов с официальными протоколами допросов. На одном из снимков -- сопроводиловка Дины к собранным ею материалам, где она не только перечисляет их, но и сообщает все, что было на допросах наших товарищей: какие основные вопросы задавали им, какими документами интересуется КГБ, как формулируется обвинение... Молодец Дина! Она довольно точно восстановила главные направления моего дела, и теперь осталось одно -- чтобы на воле знали: никаких других преступлений, кроме наших заявлений и списков отказников, встреч и пресс-конференций, мне не вменяется в вину. Я тогда, конечно, и представить себе не мог, какую титаническую работу проделала Дина, кромсая паутину страха, которой КГБ в те дни опутал евреев; чего ей стоило убедить людей пренебречь угрозами охранки и рассказать обо всем, что происходило на допросах; как непросто было при постоянной плотной слежке собрать всю необходимую информацию и передать ее на Запад. Но впереди меня ждал еще более потрясающий сюрприз. Одним из главных моих прегрешений КГБ считал участие в документальном фильме английской телекомпании "Гранада" "Рассчитанный риск". Теперь я мог убедиться в том, насколько большое значение они придавали ему. Еще до моего ареста в Министерство иностранных дел поступил с Лубянки соответствующий запрос, и вскоре из генерального консульства СССР в Нью-Йорке в Москву прибыли видеозапись фильма и официальная справка за подписью дипломата Велемирова о том, какой огромный вред престижу СССР нанесла его демонстрация. Аналогичные отчеты поступили из советских посольств в Англии, Франции и Дании. В обвинении по этому поводу говорилось: "Подследственный принял участие в нелегальной съемке иностранцами фильма, содержащего его клеветнические измышления о положении национальных меньшинств в СССР". Мне, естественно, было интересно посмотреть эту ленту, вспомнить, что именно я там измышлял. Так как следствие обязано знакомить меня со всеми документами, используемыми обвинением, я потребовал показать мне "Рассчитанный риск". Возражений не последовало, но оператор -- специалист по видеоаппаратуре -- находился в отпуске, и надо было ждать. Между тем я наткнулся на кое-что поинтереснее: оказывается, после моего ареста та же "Гранада" сняла новый фильм, на сей раз посвященный мне, под названием "Человек, который зашел слишком далеко", и он тоже был приобщен к делу как "имеющий доказательную силу для характеристики враждебной деятельности подследственного". В частности, в деле цитировались отрывки из интервью, взятого "Гранадой" для этого фильма у Майкла Шерборна, где он, среди прочего, говорит: "Щаранский -- убежденный сионист. За три года я около ста раз беседовал с ним по телефону и получил от него множество писем и документов о положении евреев в СССР". Я, понятно, заявил, что хочу посмотреть оба фильма, но на это следователи почему-то согласились не сразу. Пришлось опять конфликтовать с ними, отказываться подписывать бумагу о том, что с делом ознакомился... Наконец они пошли на попятный, оператор вернулся из отпуска, и вскоре я уже сидел в кабинете Губинского перед японским видеомагнитофоном в компании Володина, Солонченко и Илюхина и смотрел "Рассчитанный риск". Я увидел на экране Володю, Александра Яковлевича, себя... Думал ли я тогда, в семьдесят шестом году, давая это интервью для фильма, что увижу его впервые ровно через два года в Лефортовской тюрьме!.. Но потом оператор поставил следующую кассету -- и у меня перехватило дыхание. Начинался фильм с показа демонстрации в мою защиту у советского посольства в Лондоне; еще несколько секунд -- и на экране крупным планом появилась Авиталь! Она говорила на прекрасном иврите -- и как говорила! -- А от русской-то совсем уж ничего не осталось! -- с удивлением отметил Губинский. Дальше пошли кадры с моим добрым другом Майклом Шерборном, Людмилой Алексеевой, эмигрировавшей из СССР, знакомыми и незнакомыми английскими евреями, но я плохо воспринимал их слова, все ждал, не появится ли Наташа... Еще раз показали ее -- и все, лента кончилась. -- Поставьте, пожалуйста, снова, -- попросил я. Увидев меня в необычной роли просителя, Илюхин с несвойственным ему ехидством сказал: -- Что, понравилось? Хватит с вас и одного раза. Подследственным телевизор смотреть не положено. Эти слова быстро вернули меня к реальности. Я сразу изменил тон: -- Я имею право знакомиться с материалами дела. Мне необходимо понять каждую фразу, каждое слово из показанных фильмов. Это особенно важно в тех условиях, в которые вы меня поставили, лишив возможности пригласить адвоката. А сам я, как вам известно, не юрист и могу лишь догадываться о том, как вы будете строить свое обвинение. Мои познания в английском и иврите не настолько хороши, чтобы я мог понять в этом фильме все с первого раза. Поэтому я настаиваю на том, чтобы мне дали возможность увидеть его вторично. После некоторого колебания они согласились, и вот уже снова на экране моя Авиталь. Когда ее выступление кончилось, я потребовал: -- Верните пленку назад, в этом месте я не разобрал несколько слов. Оператор не спорил. Прошел час, второй, третий. Кагебешники уже кипели от злости, но я не уступал, снова и снова заставляя их возвращаться к началу. Снова и снова Авиталь вела колонну к советскому посольству в Лондоне -- нет, к Лефортовской тюрьме! -- требовать моего освобождения. Наконец терпение Володина лопнуло, и полковник стал кричать на меня: -- Хватит! Вы что думаете -- ваша судьба в руках этих людей, а не в наших? Посмотрите внимательно: это всего лишь студенты и домохозяйки! ...Сегодня, выступая перед людьми в Иерусалиме и Нью-Йорке, Париже и Лондоне, я благодарю их за поддержку и каждый раз цитирую слова Володина. Спасибо вам, гражданин полковник, вы подсказали мне точную и эффектную формулировку: армия студентов и домохозяек одолела в конце концов полчища КГБ.
* * *
Прочитан пятьдесят один том дела. Заполнены моими записями пять толстых папок. Теперь я должен был подписать протокол о том, что с делом ознакомлен, после чего начнется подготовка к суду. Я еще раз перечитал УПК, чтобы узнать все о своих правах на этом этапе. Оказывается, у меня еще есть возможность заявить ходатайство о дополнении материалов дела. Но стоит ли этим заниматься? Ведь суд почти наверняка будет закрытым, и все мои усилия окажутся напрасными. И все же я решил такое заявление написать: по крайней мере, в деле останутся доказательства абсурдности и лживости их обвинений. Двадцать шестое мая семьдесят восьмого года. На оформление закрытия дела пришли Володин и Илюхин и объявили мне, что и где я должен подписать. -- Прежде я хочу сделать письменное заявление, которое будет включено в протокол о закрытии, -- сказал я. -- Что еще за заявление? -- повысил голос Володин. -- Хватит мудрить, давайте действовать по закону. Вот двести первая статья, там все указано, -- и он протянул мне уголовно-процессуальный кодекс. К счастью, я его заранее прочитал. Перелистав несколько страниц, я показал полковнику другую статью: двести третью, где говорится об этом моем праве. -- Да-а, вижу, что адвокат вам действительно не нужен, -- раздраженно заметил Володин. -- Ладно, читайте ваше заявление и следователь запишет его в протокол. -- Ну, нет! -- сказал Илюхин, внимательно выслушав меня. -- Такую антисоветчину пишите сами, своей рукой, наш следователь этого делать не станет. Что ж, я с удовольствием записал в протокол, что следствие с самого начала подгоняло дело к заранее вынесенным газетой "Известия" обвинениям, что их цель -- скомпрометировать еврейское эмиграционное движение, что обвинения либо абсурдны, либо лживы, что дело засекречено, хотя никаких тайн в его материалах нет, что подбор этих последних тенденциозен и существенно неполон. Поэтому у меня есть ходатайство о включении в дело дополнительных документов, и я представлю его в течение пяти дней. До истечения этого срока я передал следствию более тридцати страниц текста, в котором -- вся "идейная" суть моей защиты. Я не вдавался в подробности по поводу того, кто что делал, кто что говорил, кто что знал, а лишь утверждал: деятельность активистов еврейского национального движения не была инспирирована из-за рубежа, не противоречила ни международному праву, ни советским законам. Она -- результат существующего в СССР положения с эмиграцией. Я просил представить копии правил, регулирующих выезд из Советского Союза и дающих ответ на следующие вопросы: можно ли вообще покинуть страну без приглашения от родственников; вправе ли человек знать, почему ему отказано в выезде; существуют ли предельные сроки отказа. На каждый из них должен был, естественно, последовать отрицательный ответ. После этого на конкретных примерах, собранных нами, я просил объяснить, в чем причина многолетних отказов футболисту, специалисту по китайской философии, художнику, летчику, демобилизовавшемуся из армии сразу после войны... Следствие утверждает, что мы клеветали, говоря о положении евреев в СССР. Я просил приобщить к делу справки о том, сколько в СССР школ, где преподается иврит (ни одной!); сколько книг на этом языке выпущено с конца двадцатых годов (ни одной, не считая нескольких антисионистских брошюр); издавалась ли на иврите Тора (ни разу!); может ли человек, желающий преподавать еврейский язык, зарегистрироваться в качестве частного учителя, платить налоги и избежать тем самым уголовного преследования за незаконную деятельность (нет!); преподается ли идиш в школах Еврейской автономной области (ни в одной!); была ли издана хотя бы одна книга на русском языке по еврейской истории или культуре (нет!). В доказательство тому, что в СССР проводится антисемитская кампания, я просил приобщить к делу книгу В.Бегуна "Ползучая контрреволюция", изданную в СССР совсем недавно, а также шедевр черносотенного творчества начала двадцатого века "Протоколы сионских мудрецов" -- с тем, чтобы продемонстрировать духовное родство двух этих произведений. Я ходатайствовал об очных ставках с Адамским и Петуховым; требовал, чтобы на суде получили возможность выступить в качестве свидетелей те, кого мы защищали от преследований. "Так, например, -- писал я, -- в заявлении Хельсинкской группы о положении в тюрьмах и лагерях приводятся фамилии около ста заключенных, готовых дать показания, однако ни один из них не был допрошен". Для того, чтобы доказать открытый характер нашей деятельности по составлению списков отказников, я потребовал приобщить к делу те из них, которые мы посылали в советские официальные инстанции задолго до осени семьдесят шестого года, когда мы якобы получили из-за рубежа соответствующее задание ЦРУ. Но как опровергнуть заключение экспертизы о том, что списки содержат секретную информацию? Я обратил внимание адресата на туманность формулировки, гласящей, что они "в совокупности и в целом" составляют государственную тайну, и потребовал поставить перед экспертами следующий вопрос: означает ли это, что в каждом отдельном случае секретности нет, а во всем списке она присутствует? Если да, то я хочу видеть официальную инструкцию, объясняющую такой парадокс. Если же нет, то пусть эксперты приведут хотя бы один пример подобной информации, содержащейся в списках отказников, и я попрошу очную ставку с тем, от кого ее получил, чтобы выяснить, как она могла оказаться в заполненной им анкете. Тут расчет был прост: если КГБ включил в наши списки какие-то секретные сведения, чего я без Дины установить не мог, это выяснится в ходе очной ставки. В начале июня ходатайство было подано и через неделю отклонено по всем до единого пунктам. Дело ушло в суд. Мне оставалось лишь ждать, готовить себя к предстоящему и развлекаться игрой в шахматы с сокамерником. Он у меня теперь был новый.
* * *
В феврале здоровье Тимофеева резко ухудшилось. Переживания последних лет не прошли бесследно, и с ним случился микроинфаркт, после чего его забрали в тюремную больницу. Недолго побыл я один в камере: уже в марте у меня появился новый сосед и опять из советской элиты -- бывший помощник министра автомобильной промышленности СССР, атлетического сложе