уничтожались журналы, в которых помещались их статьи. Немногие из книг того периода выжили, не самые интересные. Новейший период сух, скучен и по большей части бесполезен. Брошюрки, будто писанные одним и тем же механическим сочинителем. Мелкие зернышки фактов, завернутые в клубки словесной ваты. Последний раз касалась их рука человеческая для того, чтобы определить на полку до поры, пока новая "злободневная" литература не потребует себе места. Тогда придет в библиотеку вечно занятый завхоз и скажет, что списать и уничтожить, а что пускай полежит до следующего раза. У многих дипломатов, по моим наблюдениям, нет интереса к стране, в которой они живут и работают. Они занимаются проблемами сегодняшнего дня, редко удосуживаются заглядывать в прошлое. Вот почему библиотека напоминает мне пришедшее в разорение кладбище. Хочется сказать: "Аминь". ...Вернемся же в Зарганде, к старинному, дряхлеющему зданию с лепными карнизами, колоннами, сводчатыми окнами и заваленной макулатурой, ломаными стульями и шкафами залой. Придет очередной посол и пустит его на слом, а на этом месте, возможно, построит для себя современную виллу. Мне напоминало это здание о прошлом, когда русские в Иране были не сомнительными и нежелательными иностранцами, а уважаемыми почтенными партнерами и даже (признаем, положив руку на сердце) почти хозяевами. В 1909 году иранский шах Мохаммед Шах полтора месяца укрывался здесь, в Зарганде, под крылом императорской российской миссии от своих взбунтовавшихся подданных, а вместе с ним пряталось и пятьсот человек шахской свиты. И ни один самый дерзкий бунтовщик не осмелился проникнуть за невысокую ограду российской миссии. Было все это, быльем поросло, никогда не возвратится, и жалеть о прошлом незачем. Мы не те, и Иран не тот, но история продолжается, и давно забытые события продолжают неприметно для нас влиять на сегодняшний и завтрашний дни. ...Журчат в парке быстрые арыки с холодной горной водой, как корабельная мачта, скрипит на ветру огромная чинара, непроглядная ночная темь, и кажется, что вот-вот брякнет вдали у ворот прикладом о камень часовой из казачьей его величества Шаха бригады. В сотне шагов от центрального здания стоит небольшой одноэтажный домик с верандой, густо заросшей диким виноградом. У дома - маленький бассейн с фонтанчиком, лужайка, окаймленная вечнозеленым кустарником. Внутри сумрачно, полутораметровые стены из необожженного кирпича надежно хранят прохладу даже в невыносимую августовскую жару. Высоченные потолки и тишина, какой больше нет в Тегеране. Гостям, бывавшим в этом доме, невольно хотелось разговаривать негромко, слушать простую музыку, не спеша перелистывать пожелтевшие страницы забытых книг. Как хочется пожить здесь подольше... Однако жить в Зарганде, дышать свежим воздухом предгорья, любоваться резными листочками чинар не позволили обстоятельства, обстановка постоянной тревоги, беспокойства, ожидания беды. Беды приходили, и, чтобы справляться с ними, нужно было находиться за рабочим столом, в кабинете на четвертом этаже посольства. Зарганде оставалось для будущего, которое для меня не наступило. Так и не довелось провести там даже трех дней подряд. Сегодня Ноуруз - иранский Новый год. Март. На несколько дней вся деятельность в Иране замирает. Иранцы проводят это время в кругу семьи, с близкими знакомыми. Не выходят газеты, закрыты учреждения, редкая лавка торгует. Раннее прохладное утро. Мы едем в Зарганде. Заезжаем на овощной базар. Он почти пуст - торговцы отдыхают. Улицы Тегерана просторны и спокойны, машин мало. Отдыхают и наши всегдашние бдительные спутники. По крайней мере, на пути из центра города, от посольства на север, к Зарганде, мы их не заметили. В парке холодно, погода пасмурная, кое-где под деревьями остатки талого снега, вороны каркают, а в доме тепло - целые сутки были включены электрокамины. Долго, невыносимо долго тянется день, нужно убить время до наступления сумерек. Все продумано, подготовлено, предусмотрено, рассчитано и взвешено. Дело простое. Поздно вечером нужно повидаться и поговорить с одним знакомым. Если об этой встрече узнает САВАК, то последствия могут быть тяжелыми и для моего друга, и для меня. Самое худшее произойдет в том случае, если САВАК знает, что такая встреча намечена. Не должно этого быть, но... Каждому разумному человеку понятно, что возможность неудачи остается даже тогда, когда приняты, казалось бы, все мыслимые меры предосторожности. Мог ли я привести за собой "хвост"? Вероятность мала, но... Это уже второе "но". Может ли привести за собой "хвост" мой друг? Он знает, что рискует больше меня, знает, как надо действовать, но... Вот и третье "но". Бесконечный день. Сумерки в Тегеране имеют лиловатый оттенок. Уличные фонари не будут зажигаться, в городе затемнение. Машины включают фары через пятнадцать - двадцать минут. Силуэты домов, людей, деревьев смягчаются. На горизонте розовеют снеговые вершины. Вершины еще видят солнце. Время! На неприметном "Жигуле" выезжаем из ворот Зарганде и ныряем в бесконечный лабиринт узеньких, извилистых переулков. Путь долог - через весь город. Нельзя налететь на патруль, на контрольный пункт, попасться на глаза саваковцам. Если хочешь затеряться в городе, "Жигули" - идеальная машина: так она скромна, непримечательна. Пешеходов на улицах почти нет. Мы петляем по улицам, меняем ритм движения. Проследи кто-то хотя бы часть нашего пути, не осталось бы и тени сомнений, что дело нечисто. Нам необходимо не обнаружить наблюдение, а убедиться, что его нет. Малейшее подозрение на слежку, и мы поворачиваем домой, ни о каких попытках уйти от наблюдения, раз оно выявлено, не может быть и речи. Еще два-три поворота, я выскальзываю из машины в абсолютно темном переулке и остаюсь один. На мне зеленая куртка и джинсы. Так сейчас одевается все мужское население Тегерана, и случайный прохожий, даже если я попаду в свет фар, не обратит на меня внимания. В карманах немного денег, удостоверение личности, сигареты, спички. Ботинки удобные для ходьбы, разношенные, на мягкой подошве. Мои шаги не слышны. Глаза постепенно привыкают к мраку, я ухожу в ту сторону, откуда приехал. Ни одного встречного, ни одной машины. Выбивается редкая полоска света из небрежно затемненного окна, доносятся из квартир глухие голоса. Мне надо идти ровно пятнадцать минут, ровно полтора километра. Темные улицы, тишина, обостренное восприятие обстановки позволили бы заметить любую попытку слежки. Патрулям в переулках в эту пору делать нечего. Скоро будет большой пустырь, с пустыря - в переулок. Там я увижу светлое пятнышко. Это белый пакет. Человек, который держит его, не спеша пойдет мне навстречу... Машина придает человеку чувство уверенности. В этом есть что-то атавистическое: тебя подстерегает опасность, но ты укрыт со всех сторон, ты на своей территории. И, кроме того, нора, в которую ты забился, подвижна. Нажал на газ, и десятки лошадиных сил унесут тебя от противника, ты сможешь отсидеться в переулке, уйти в сторону. Завизжит по асфальту резина, шарахнется в сторону напуганный прохожий, и нет тебя, ищи ветра в поле! К сожалению, жизнь сильно отличается от детективного фильма. Главные и неисправимые недостатки автомобиля - приметность и прямолинейность. Автомобиль не может сделать шаг в сторону, прижаться к стене, невидимо и бесшумно пройти по узкому переулку, скользнуть через проходной двор. Пешеход в сумерках, в вечерней тьме безлик и незаметен. Мало ли людей спешат по своим делам даже в позднюю пору? Посты стражей революции освещены мощными фонарями. Стражи побаиваются, что вездесущие враги забросают пост гранатами или обстреляют из темноты, и нарушают затемнение. Им все прощается. Патрули ходят только по главным улицам. Уголовников, грабящих прохожих, в этом городе нет. Ты в шапке-невидимке, и именно на этом этапе появляется спокойствие и уверенность в себе. Был другой город, и тоже была война. Так же затемнены были дома и улицы, и я шел по безлюдным тротуарам, наслаждаясь свой невидимостью. Были и еще города, и всегда, когда я оказывался один на темной улице, наступало состояние свободы, бодрости, приятного возбуждения. Такое ощущение не возникает, мне думается, в Европе. Там ты белолицый среди белолицых, камешек на морском берегу, травинка в стоге сена. В Азии в тебе безошибочно видят иностранца, а следовательно, приглядываются, запоминают твои действия. Летят вороны, никому до них нет дела, но вот промелькнула одна белая - как же не поинтересоваться, куда она направилась? Ошибки быть не может - человек с белым пакетом в руке идет ко мне. Мы сближаемся, я произношу условленный вопрос, он отвечает. Еще один переулок, неосвещенный подъезд, негромко стучит дверь. Мы на месте. Разговор долгий. Записывать ничего не следует, громко говорить тоже не следует. Включены два радиоприемника, настроенные на разные программы. Нас никто не может подслушать, но береженого Бог бережет. Выделить на магнитофонной пленке два негромких голоса на фоне радиоразноголосицы невозможно. Имена, факты, цифры, тайные связи событий. Политика в исламской республике коварна, жестока и кровава. Обман здесь не просто средство борьбы, а ее основа. Собеседник говорит, и я слышу грохот взрывов, выстрелы, зловещие шорохи многослойной интриги, стенания обманутых и замученных. Я верю ему, сочувствую. Я верю и сочувствую этому человеку до сих пор. Его судьба ужасна. В лапах исламских палачей он оклеветал себя и оговорил единомышленников. Нельзя винить его за это. Плоть человеческая слаба, и есть пределы мук, которые она может выдержать. Но арест моего собеседника, исламские застенки были еще далеко впереди. Видимо, мы никогда не узнаем правды о том, как вел себя мой друг в тюрьме. Муллы коварны, им мало убить человека - они обязательно должны опорочить его имя, представить его предателем, сфабриковать документы, подготовить лжесвидетелей для истории. Я ничему не поверю. Мой друг был честен, но недостаточно хитер и проницателен для дьявольской игры, развертывавшейся в Иране. Я вновь на улице. В двух километрах отсюда в безлюдном проулке вот уже полчаса меня должен ждать водитель с машиной. Улицы совсем пустынны - ни людей, ни автомобилей. Откуда-то издалека прямо в глаза светит луч прожектора, установленного у поста стражей. Тегеранские тротуары зияют разверстыми пастями колодцев. Ухнешь туда и не выберешься, попадешь в пропавшие без вести, что хуже смерти. Меня несет на крыльях сознание хорошо сделанного дела. Напряжения нет и следа, не чувствуется никакой усталости. Голова работает ясно, все детали беседы вспоминаются отчетливо. С воем проносится машина "скорой помощи", за ней - другая, несколько ревущих мотоциклов. Где-то кого-то убили. Тегеранская повседневность. Машина на месте. Все в порядке. Чужая война продолжается. Ежедневно публикуются хвастливые сводки об уроне, нанесенном противнику. Все военные склонны приврать. Хомейнисты в этом отношении не исключение, они идут по стопам своего далекого предшественника - Хаджи-Бабы из Исфагана, героя плутовского романа Дж. Морьера. Составляя отчет о стычке с русскими войсками в начале прошлого века, Хаджи-Баба размышляет примерно так: "Упали с лошадей то ли два, то ли пять казаков. Наверно, пять. И неизвестно, убиты ли они или только ранены. Будем считать их убитыми. А зачем вообще жалеть этих неверных собак? Напишу, что было убито пятьдесят человек!" Так же отчитываются и современные воины. Судя по опубликованным цифрам, каждый иракский самолет был сбит минимум два раза в первые же месяцы войны. Та же судьба постигла и иракские бронетанковые войска. "Наша сторона" тоже несет потери, но скромные, пожалуй, чисто символические. Немногие счастливцы, вдохновляемые тенью великого "повелителя правоверных" Али ибн-Аби Талиба, пьют чашу шахадата - героической кончины для того, чтобы попасть прямо в райские кущи. Весь Иран знает, что официальная пропаганда врет, но сомневаться нельзя. Да к тому же отношение к цифрам (пожалуй, кроме денежных сумм) здесь самое равнодушное, для среднего перса цифры бессмысленны. Иранец знает, что дела на фронте идут неважно. Все чаще и чаще не возвращаются домой мобилизованные, приходят эшелоны с искалеченными, разорванными железом, обожженными напалмом. Особенно много безногих. Иракцы минируют прифронтовую полосу, а иранские командиры - вчерашние лавочники, недоучившиеся студенты, воспаленные идеей величия ислама клерки - гонят свою рать в пеших порядках через минные поля. Газеты полны напыщенных рассказов о героических подвигах воинов ислама, будто переписанных со страниц бессмертного Швейка. Но так ли беспардонны и наивны иранские журналисты? Персы способны тонко, с самым благочестивым выражением лица насмешничать, и иногда кажется, что под заурядной чалмой вдруг блеснут лукавые глаза Гашека. Саудовская Аравия купила в Америке невероятно дорогие самолеты АВАКС, оснащенные современной аппаратурой радиолокационного обнаружения. В Иране эта сделка осуждается, но с каким-то завистливым подтекстом - такие деньги, такая великолепная техника. Вот и появляется под заголовком "Господь Бог наш АВАКС" пропагандистский опус следующего содержания: "Два мужественных бойца преодолевают минированную местность, каждую секунду ожидая взрыва, но не страшась гибели. Внезапно откуда-то появляется корова, вихрем обгоняет самоотверженных воинов и взрывается на мине, которая лежала точно на их пути. Откуда могла взяться в этой пустынной местности корова? Ясно, ее послал сам Господь Бог. Нам не нужны хитроумные, дорогостоящие приборы, чтобы обнаруживать опасность. Господь Бог наш АВАКС". И ломай голову, читатель, - дурак автор или злой насмешник? Война войной, а жизнь продолжается. Становятся популярными выставки фотографий и плаката, а затем трофейного иракского оружия. Иду на одну из таких выставок. Хорошая бумага, сочные цвета, работы в основном профессиональные, хотя есть и явно любительские фотографии. Но приклеены фото на стендах кое-как, подписи исполнены неряшливо, зал обезображен обычными крикливыми транспарантами, в которых - всем - смерть и да здравствует имам Хомейни! Такое же жизнелюбие определяет и содержание фотографий. Лежит убитый, рядом на земле валяется аккуратно срезанная, видимо крупным осколком, половинка его головы. Лежит группа убитых, частично обгоревших. Подпись: "Безбожные захватчики", но сказать, иранцы это или иракцы, невозможно. От обмундирования остались лишь почерневшие тряпки. Пятничная молитва на фронте - десятки согнутых зеленых спин. Мулла с автоматом. Девушка с автоматом. Ребенок с автоматом. Молитва. Засыпанный землей труп, торчит голый испачканный череп с пустыми глазницами. Труп солдата, раздавленного танком. Похоронная процессия. Дом, разбитый прямым попаданием снаряда. Убитый ребенок, рядом его оторванная ножка. Оторванная, сочащаяся кровью нога взрослого человека в солдатском ботинке. Мулла с автоматом в одной руке и Кораном - в другой. Фотографии, снятые в морге. Нервы помаленьку сдают - на воздух, на солнышко, подальше от вампиров, чья фантазия породила эту выставку! Культ смерти, любование смертью, смакование смерти - такова атмосфера, созданная хомейнистами. Кровь и трупы на фотографиях, на обложках книг, на экранах телевизоров, на плакатах, кровь и трупы на тегеранских тротуарах, в застенках, в болотах Хузистана и курдских горах, кровь и трупы в туркменской степи, в пустынях Белуджистана, в мазандаранских лесах. Над всем этим черная тень древнего седобородого старца в черной чалме. Для меня Хомейни не абстрактная экзотическая фигура. Я вижу его сильные черты - несгибаемую волю, железную последовательность, практичный расчетливый ум, беспредельную преданность идее. Страшна его способность принести в жертву идее сотни тысяч, миллионы жизней. Не сомневаюсь, он мог бы принести в жертву все человечество. Старик спокойно, хотя и мало спит, часто отечески увещевает и наставляет мусульман, монотонно ругает врагов ислама, не ест мяса. В январе 1980 года в Куме, своем родном городе, славном глиняной посудой, священной гробницей девы Фатимы да медресе, Хомейни перенес сердечный приступ и был перевезен в Тегеран, поближе к современной медицине. С тех пор он пережил десятки своих соратников, соперников и сподвижников - Моттахари застрелен на пороге мечети, Бехешти, Раджаи, и Бахонар убиты взрывами, Готбзаде расстрелян, Банисадр с позором бежал за границу. Старец живет. Регулярно, два-три раза в год, вспыхивают слухи, что он при смерти или даже помер. Как-то Хомейни не отказал себе в удовольствии публично заметить, что сведения о его кончине преувеличены. (Марка Твена он определенно читать не мог и, следовательно, пришел к этой остроте своим умом!) Нас заставляют проверять эти слухи. Я злюсь, не выдерживаю - пишу: "Сведения об очередной кончине Хомейни не соответствуют действительности". В ответ - неодобрительное молчание. Картина получается мрачной. Были, разумеется, дни, даже недели без воздушных тревог, выстрелов, взрывов, но не они остались в памяти, и не они придают общую зловещую окраску послереволюционному, точнее - контрреволюционному периоду иранской истории. Мое восприятие действительности той поры определялось не только непосредственными ощущениями. Видимое, слышимое, осязаемое вливалось в бурный поток информации вторичной, уже кем-то осмысленной - журналистами, политиками, активистами революционных и контрреволюционных организаций, чиновниками, военными, торговцами. Все это и определило тональность воспоминаний о Тегеране, вот почему мои воспоминания имеют черно-багровый оттенок. В районе концертного зала имени Рудаки - изящного белого здания, построенного при последнем шахе, царит необычное оживление. На прилегающих улицах выставляются рогатки, цепь полицейских, отряд стражей исламской революции. Знакомые черные бороды, зеленые куртки, новенькие автоматы. Подразделение стражей отборное. Ни одного бойца в теннисных тапочках, на всех тяжелые новые башмаки, рубахи из-под курток не торчат, нет ни мальчишек, ни стариков. Подобраны стражи один к одному. Министерство иностранных дел исламской республики организует концерт Тегеранского симфонического оркестра и хора для дипкорпуса. Какие таинственные пружины сработали, в чью голову пришла дерзкая мысль показать миру, что исламская власть покровительствует искусству, так и осталось неизвестным. Дипломатический корпус откликнулся на приглашение со сдержанным, но энтузиазмом. Каждого дипломата встречает у ворот вооруженный юноша и, любезно улыбаясь в бороду, провожает в вестибюль зала. Другой юноша, столь же любезно улыбаясь, быстро и умело ощупывает гостя - карманы, подмышки, пояс, спина, пах, лодыжки - и легким поклоном дает понять, что можно проходить. Рядом служивые девушки в темных хеджабах столь же быстро ощупывают и пропускают супруг гостей. Оружия ни у единого дипломата не обнаружено, вечер начинается удачно. Когда мы вошли в зал, часть мест уже оказалась занятой стражами, рассевшимися несколькими компактными группами. Некоторые из дипломатических дам покрыли головы платками, другие бесстрашно явились простоволосыми. Хозяева проявили достаточно терпения и такта и воздержались от замечаний в их адрес. В дальнейшем порядки ужесточились. Иностранок предупредили, что исламские нормы в одежде обязательны для всех женщин, находящихся в Иране, нарушение этих норм чревато крупными неприятностями, ответственности за которые исламские власти не несут. На сцену выходит представитель протокольного отдела МИДа Ирана. Одет он просто - зеленая куртка, мятые брюки, ворот рубашки распахнут. Галстуки в Иране носят лишь дипломаты. Этому невинному предмету одежды придается символическое значение. Галстук - западное, христианское изобретение, и муллы считают, что свое происхождение он ведет от нашейного креста. Прежде чем протокольный работник успел объяснить, что ожидает гостей, во втором ряду партера вскочила бородатая фигура, громовым голосом рявкнувшая: "Такбир!" Такбир - это набор рифмованных лозунгов, которые хором повторяются во время массовых мероприятий. Его непременным вступительным компонентом является формула: "Аллахо-акбар, Хомейни рахбар!", что значит "Аллах велик, Хомейни наш вождь!". Далее следуют проклятия противникам ислама и Ирана, список которых варьируется в зависимости от ситуации. Услышав призыв "такбир!", вскочили на ноги все присутствовавшие в зале зеленые куртки и дружно, молодыми голосами проорали: "аллахо-акбар...", "смерть Америке, смерть иракским оккупантам, смерть Саддаму" и, слегка запнувшись, "смерть Советам!". Что-то отсутствовало в этом представлении, что-то необходимое для полноты картины. Я представил себе, что молодчики, скандирующие такбир, вскинули вперед и вверх правые руки с раскрытой, обращенной вниз ладонью, и все сразу стало на свои места. Мы видели таких же в фильмах о предвоенной Германии. Представитель МИДа с немой мольбой взглянул в сторону советского посла, советский посол сделал вид, что не вполне расслышал последнюю часть такбира, сотрудник Второго политического департамента МИДа Ирана, сидевший рядом с послом, шепнул ему первое, что пришло в голову: "Не обращайте внимания, это кричат маоисты". Назревший было дипломатический инцидент (встает и уходит советский посол со своими сотрудниками, за ним идут союзники по Варшавскому Договору...) не состоялся. На сцену вышли исполнители. Мужская часть оркестра и хора внимания не привлекала - разномастные пиджаки, слегка запуганный вид (ведь их профессия не одобряется нынешней властью). Зал тихо охнул при появлении хористок. На сцену вышли два десятка существ, облаченных в серые с легким оттенком зелени балахоны, в такого же цвета платках, надвинутых на самые брови. Поскольку употребление косметики в исламской республике не одобряется, лица артисток в ярком свете показались мертвенно-бледными. Но как же хорошо они запели! В ожесточенной колючей атмосфере исламизированного города вдруг зазвучал добрый голос привычного человеческого мира. Светлая, жизнерадостная музыка раздавалась недолго. Хористы и хористки напряглись и сразу погрубевшими голосами грянули марш, посвященный имаму Хомейни. "Слушая такую музыку, - саркастически пошутил один из дипломатов, хочется взять в руки автомат и идти покорять неверных". Через час после окончания концерта и мирного разъезда гостей неизвестные злоумышленники бросили три гранаты в турецкое посольство, а на следующий день пустили автоматную очередь по посольству Франции, расположенному в двух шагах от зала Рудаки. В Тегеране случилось худшее из того, что может произойти в разведке - измена. В 1982 году мы с женой отдыхали в санатории КГБ "Семеновское". Речка Лопасня с неторопливо текущей водой, старинный парк на крутом склоне, чистейший воздух и первозданная тишина. В таких прекрасных уголках отдыхает душа, отходит от человека все суетное, мелкое. Я очередной раз перечитывал "Войну и мир", радуясь гению Толстого, удивляясь тому, насколько мало изменилась природа человеческая, насколько мало изменились людские пристрастия, убеждения и заблуждения. В субботу 5 июня утром я был срочно вызван в Москву. Защемило сердце - произошло что-то необычное и определенно неприятное. В Тегеране 2 июня исчез и не объявился до сих пор мой подчиненный Кузичкин. Сейчас история этого человека достаточно хорошо известна. Связался с английской разведкой, продавал наши секреты, выдавал людей. Работал долго, за деньги. В 1982 году у него возникли подозрения, что мы ищем предателя. Раньше отмечавшаяся у него склонность к спиртному стала принимать недопустимый характер. Предателю трудно жить, он везде видит опасность, пытается заглушить страх алкоголем, теряет чувство реального и принимает паническое решение бежать. Бежать от опасности, бежать от брошенной в Москве матери, бежать от тяжело пострадавшей в автомобильной катастрофе жены, от преданного им дела, скрыться от собственной совести туда, где все прошлое станет несущественным. Кузичкин бежал из Тегерана через турецкую границу с английским паспортом на имя Майкла Рода, с поддельным документом на право выезда из Тегерана. Документ был изготовлен тоже англичанами. Кузичкин был затем представлен в прессе как человек, осведомленный во всех тайнах советской политики, едва ли не самый главный и настоящий руководитель агентурной работы на Среднем Востоке и т. п. Обычный дезинформационный прием: берется реальный факт - измена сотрудника КГБ, и к этому факту привязываются были и небылицы, рассчитанные на нанесение ущерба противнику. Это был 1982 год, период обострения холодной войны. Подлинные мотивы предательства раскрываются постепенно. Их никогда нельзя услышать от самого изменника. Даже самому подлому существу хочется выглядеть в чужих да и своих глазах благородным и страдающим человеком. Мне тяжело думать, что когда-то я к нему хорошо относился, способствовал его продвижению по службе, выгораживал перед послом В. М. Виноградовым. Посол был более мудрым, более опытным и, несомненно, более проницательным человеком, чем я. Он распознал в будущем предателе нечто подловатое точнее, чем я, оценил его грубость в отношении товарищей, угодливость в отношении начальников, то, что по-русски называется хамовитость. Обстоятельства дела вскрывались постепенно. Трудно было поверить в то, что это предательство. Мы прорабатывали и отбрасывали версию за версией, но с тяжелым сердцем приходилось убеждаться, что подтверждается самое худшее предположение. Июнь и июль 1982 года были тяжелейшим, самым горьким периодом моей жизни. Надо было спасать людей, о которых мог знать предатель. Это удалось сделать быстро и без потерь. Пришлось срочно уехать кое-кому из работников, резко сократить оперативную активность. Я испил до дна чашу унижения, когда отправился к поверенному в делах Англии в Тегеране Николасу Баррингтону для выяснения того, каким образом у Кузичкина оказался английский паспорт. Мне была понятна нелепость этой затеи, но кому-то в Центре пригрезилось, что англичанин выложит мне всю правду. Это был один из тех глупых приказов, которые время от времени приходилось исполнять на протяжение всей службы в КГБ. Баррингтон был вежлив, даже сочувствовал, обещал посоветоваться с Лондоном... (Почему я не догадался со временем выяснить, кто же в Центре придумал и дал мне это абсолютно идиотское указание? Надо было хотя бы спросить, что этот человек думал. Не узнал, не спросил. Видимо, это и правильно.) В феврале 1983 года начались аресты руководителей Народной партии Ирана. Оставаться далее в Тегеране не следовало. 15 февраля 1983 года я последний раз взглянул на иранскую землю, на зеленый портовый город Энзели с борта теплохода "Гурьев". Шла по мосту через залив Мурдаб какая-то процессия, парни с флажками орали лозунги, покачивались в ленивой воде рыбацкие лодки, дождик моросил, и было грустно думать, что закончилась еще одна глава жизни. Раньше, когда был помоложе, неодолимо тянуло вновь побывать в тех местах, где когда-то жил и работал, где остались частицы души. Теперь понял: нельзя возвращаться к старому, нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Вот и Баку. Тогдашний начальник разведотдела, а ныне председатель КГБ Азербайджана Гусейнов встретил меня с сочувствием и обычным радушием. В дальнейшем мне довелось неоднократно убеждаться, что в Баку у меня есть хорошие надежные друзья. Да, а что же с Кузичкиным? Мне известно, что он страдает хроническим алкоголизмом. Думаю, что это безнадежный случай. ПОДМОСКОВНЫЕ ДНИ Измена оперативного работника - самое серьезное чрезвычайное происшествие для разведки. У этого, как и у любого другого происшествия, есть причины, причины кроются в людях, люди должны быть наказаны за свои упущения и в назидание другим. Ничто в этой простой схеме не вызывало у меня сомнений. Но не могу сказать, чтобы я чувствовал за собой какую-то конкретную вину. Шпион должен неосторожным движением проявить себя, дать достаточные основания для того, чтобы, пользуясь оперативным термином, "взять его в разработку". Искать шпиона в своих рядах наугад, на всякий случай, невозможно. Этим можно парализовать всю работу, поставить под сомнение честных людей. Подозрительность порождает еще большую подозрительность, невинные действия и обстоятельства приобретают зловещую окраску... Допускать этого ни в одной работающей совместно группе людей нельзя. Поведение Кузичкина не позволяло заподозрить его в предательстве, однако оно давало основания задуматься, стоит ли дальше держать его на оперативной работе. Так, пожалуй, можно взглянуть на это дело сегодня, когда страсти окончательно улеглись. Я нес полную, абсолютную ответственность за положение дел в резидентуре. "Знал не знал, не подозревал, не видел причин" и т. п.- это не оправдание. Я должен был быть более бдительным, более проницательным, лучше знать своих подчиненных. Я не рассчитывал на снисхождение. Самое тяжелое наказание я уже понес - постоянное гложущее ощущение того, что рушилась с таким трудом и риском возводившаяся структура советской разведки в Иране. Это ощущение не оставило меня полностью до сих пор, и иногда я вспоминаю, как шел по тегеранской улице и мне вдруг показалось, что все происходящее - тяжелый сон и усилием воли я заставлю себя проснуться. (Кстати, подобное ощущение повторилось 22 августа 1991 года.) К моему возвращению в Москву напряжение вокруг тегеранских дел спало. Мой старший товарищ, под чьим началом когда-то пришлось работать в Индии, Я. П. Медяник посоветовал вести себя тихо (иного у меня в мыслях не было!) и высказал сомнение в вероятности моей скорой, так сказать, реабилитации. Я не роптал и принял первое же предложение управления кадров - должность заместителя начальника отдела в управлении "Р" - небольшом оперативно-аналитическом подразделении ПГУ. Долгий отпуск провел, трудясь над записками об Иране. Писал для себя, торопился, боялся упустить еще свежие впечатления исламской революции. И нужно было чем-то заняться, чтобы сбросить постепенно то страшное напряжение, которое нарастало в течение всех моих иранских лет. Перебирая заметки, сделанные еще в Тегеране, перелистывая иранские газеты, революционные брошюры, вновь переживал, осмысливал недавнее прошлое и чувствовал, как персидская лихорадка мало-помалу отпускает меня, как возрождается желание работать, общаться с коллегами. Маленький кабинет на шестом этаже, великолепный вид на окрестные рощи, неспешная, без рывков, спланированная загодя работа - разбор оперативной деятельности отдельных подразделений: изучение документов, беседы с оперативными работниками, анализ работы с агентурой. Дело, требующее большого внимания, тщательности. Несложно найти огрехи в той или иной операции. Ни один вид человеческой деятельности невозможен без упущений и ошибок. Важно разобраться, где эти упущения вызваны стечением обстоятельств, объективными причинами, а где недобросовестностью, легкомысленным отношением к делу, несоблюдением требований оперативной работы. Такой разбор и доведение его результатов до непосредственно заинтересованных лиц требовали такта. Разведчики сдержанны и дисциплинированны, они спокойно выслушают любое деловое замечание. Но ни в коем случае нельзя недостаточно квалифицированным выводом, грубостью, снисходительностью затрагивать их самолюбие. Анализ, производившийся в управлении "Р", был призван не фиксировать положение дел, а стимулировать более результативную работу. Судьба предоставила мне возможность взглянуть на работу службы как бы сверху, понять взаимосвязи, механизм принятия и исполнения решений не в конкретных случаях (это было мне знакомо давно), а в принципе. И вновь мне повезло с руководителем. Управление возглавлял ветеран нашей службы генерал-майор Михаил Григорьевич Котов - натура волевая, организованная, с желчной стрункой. Его до крайности раздражали поверхностные суждения, попытки ввести в работу непродуманные конъюнктурные новации. Михаила Григорьевича уважали за широкую разведывательную эрудицию, способность отсеять зерна от плевел, несколько побаивались за прямоту, а кое-кто и недолюбливал за нетерпимость к глупости и разболтанности. Мне нравилось в управлении "Р". Было интересно и приятно общаться с коллегами - такими же, как я, битыми-перебитыми, тертыми жизнью оперативными работниками. Часто собирались вместе, как правило, за чаем. Поговорить было о чем. Как вел себя коллега, когда контрразведка организовала его захват и пыталась вербовать. Как не повезло другому коллеге, когда его прошили автоматной очередью в Бейруте и он несколько часов истекал кровью в своей машине. Как явился к нашему работнику в ночное время незнакомый иностранец, оказавшийся шифровальщиком американского посольства. Как сунул человек руку в тайник и был укушен скорпионом и т. п. Множество примеров мужества и робости, находчивости и глупости, везения и неудач - живая ткань нашего существования. Надо ли говорить, что в таких разговорах звучали насмешки над попытками загнать это существование в жесткие рамки инструкций, скептически разбирались и подвергались жесточайшей критике политические лозунги дня, пустопорожняя болтовня пропагандистов, обнажалась суть людей, явлений и событий. Эту неофициальную, но чрезвычайно полезную сторону работы в управлении я до сих пор вспоминаю с удовольствием и благодарностью. Во время работы в управлении получаю от одного из отставников любопытный документ, который и привожу полностью. "9 ноября 1952 года бюро Президиума ЦК КПСС создало Комиссию по реорганизации разведывательной и контрразведывательной служб МГБ СССР. В течение ноября - декабря 1952 года Комиссией был подготовлен проект постановления ЦК КПСС "О Главном разведывательном управлении МГБ СССР". В ходе подготовки этого проекта на одном из заседаний Комиссии И. В. Сталин высказал следующие замечания о разведке: "В разведке никогда не строить работу таким образом, чтобы направлять атаку в лоб. Разведка должна действовать обходом. Иначе будут провалы, и тяжелые провалы. Идти в лоб - это близорукая тактика. Никогда не вербовать иностранца таким образом, чтобы были ущемлены его патриотические чувства. Не надо вербовать иностранца против своего отечества. Если агент будет завербован с ущемлением патриотических чувств - это будет ненадежный агент. Полностью изжить трафарет из разведки. Все время менять тактику, методы. Все время приспосабливаться к мировой обстановке. Использовать мировую обстановку. Вести атаку маневренную, разумную. Использовать то, что бог нам предоставляет. Самое главное, чтобы в разведке научились признавать свои ошибки. Человек сначала признает свои провалы и ошибки, а уже потом поправляется. Брать там, где слабо, где плохо охраняется. Исправлять разведку надо прежде всего с изжития лобовой атаки. Главный наш враг - Америка. Но основной упор надо делать не собственно на Америку. Нелегальные резидентуры надо создать прежде всего в приграничных государствах. Первая база, где нужно иметь своих людей - Западная Германия. Нельзя быть наивным в политике, но особенно нельзя быть наивным в разведке. Агенту нельзя давать такие поручения, к которым он не подготовлен, которые его дезорганизуют морально. В разведке иметь агентов с большим культурным кругозором - профессоров (привел пример, когда во времена подполья послали человека во Францию, чтобы разобраться с положением дел в меньшевистских организациях, и он один сделал больше, чем десяток других). Разведка - святое, идеальное для нас дело. Надо приобретать авторитет. В разведке должно быть несколько сот человек-друзей (это больше, чем агенты), готовых выполнить любое наше задание. Коммунистов, косо смотрящих на разведку, на работу ЧК, боящихся запачкаться, надо бросать головой в колодец. Агентов иметь не замухрышек, а друзей - высший класс разведки. Филерская служба, по-моему, должна быть разбита по различным управлениям". Да, ничего не скажешь, соображения толковые. Поздней осенью 1983 года, когда тегеранские травмы стали заживать, мне было сделано предложение перейти на другую работу - заместителем начальника информационной службы ПГУ, вскоре преобразованной в информационное управление. "Вам дается шанс проявить себя, - сказал мне начальник службы генерал Н. С. Леонов. - Считайте, что работа у нас будет как бы испытанием для вас". Этот разговор мне не понравился. Я сказал генералу, что случаев проявить себя у меня было предостаточно и подвергаться каким-то переэкзаменовкам не готов. Если служба считает, что я буду ей полезен, то у меня возражений нет. На том и договорились. К концу года я начал осваивать очередную область - информационно-аналитическую. Здесь интенсивность работы оказалась неизмеримо большей, чем в неторопливом управлении "Р". Поток информации не останавливается ни на минуту, надо прочитывать огромное число информационных сообщений, поступающих из-за рубежа по каналам разведки, улавливать в них самое важное. Для этого надо следить за еще более широким потоком открытой информации - сообщениями телеграфных агентств, печати, телевидения, читать сводки радиоперехвата. Нельзя, чтобы поток текущей информации увлек за собой человека. Необходимо видеть логику в хаотичном нагромождении событий, а это возможно только при условии знания их истории, видения их в более широком региональном и мировом контексте. Нужно следить за иностранной и отечественной фундаментальной литературой, читать научно-исследовательские материалы, специализированные журналы. Я оперативный работник, а оперативным работникам в свое время было свойственно несколько снисходительное отношение к сотрудникам информационной службы, на неофициальном языке - "информаторам". Не избежал этого греха и я, о чем мне напомнил мой старинный товарищ П. М. Кирсанов, ветеран информационной работы. "Помнишь, когда-то, очень давно, мы тебя спрашивали, не хочешь ли перейти в наш отдел? Ты сказал - вот на чем-нибудь погорю, тогда и окажусь у вас". В последующие годы мне не раз приходилось предупреждать оперативных работников против недооценки информаторов. Это удивительные люди, своеобразная корпорация мыслителей, безотказные, знающие все и могущие все. В нашем деле важно не только добыть секретную информацию - необходимо осмыслить ее, сопоставить с тем, что уже известно, привести сведения в удобопонятный компактный вид. Информация должна быть практически полезной для адресатов, для тех, кто вырабатывает политику страны. Конец 1983 года был омрачен трагедией. Скончался мой дорогой и незабвенный друг Юрий Васильевич Нефедов. Этот жизнерадостный, беспредельно добрый, талантливый человек мучительно и долго умирал от раковой опухоли головного мозга. Его не спасли две операции, и последние четыре месяца своей жизни он лежал парализованным, лишенным речи и медленно угасал. Ушел человек, бывший мне опорой и утешением в тяжелые дни. На его похоронах я плакал. Много лет назад судьба свела нас с Ю. В. Нефедовым в ПГУ. До этого Нефедов ра