й Александрович Козырев, реликт довоенной Пулковской обсерватории, фактически уничтоженной репрессиями 1937 г. И, конечно, сердцами и умами астрономической молодежи (а я был тогда на тридцать пять лет моложе...) владел незабвенный Григорий Абрамович Шайн. Валерьян Иванович не был астрономом. Он тогда работал в некоем закрытом "почтовом ящике" и приехал на обсерваторию внедрять новые, высокочувствительные приемники инфракрасного излучения - электронно-оптические преобразователи (ЭОПы). Дело это было окутано строжайшей секретностью - Валерьяна Ивановича сопровождали два довольно мрачных типа, которых мы, молодежь, почему-то называли "жеребцы Красовского". Работа Валерьяна Ивановича оказалась чрезвычайно успешной, особенно в части изучения свечения ночного неба, а спектре которого в ближней инфракрасной области им были открыты ярчайшие полосы излучения. На этой почве между мною и В. И. произошел весьма острый конфликт. Не будучи искушен (во всяком случае, тогда) в теоретической спектроскопии, он отождествил открытые им полосы с запрещенными электронными переходами молекулы кислорода О2, между тем как я буквально "сходу" отождествил эти полосы с вращателыю-колебательными переходами молекулы гидроксила ОН. Ситуация создалась острейшая, тем более, что все это случилось во время Всесоюзной конференции по спектроскопии в Симеизе. Дело доходило до попытки применить против меня такой сильный и испытанный "полемический" прием, как обвинение в разглашении государственной тайны. Все это я узнал много позже, а тогда я и не подозревал, на краю какой бездны я прыгаю подобно птичке божьей. А все "разглашение" сводилось к тому, что я показал аспиранту, как работает ЭОП. В попытке уничтожить меня с помощью недозволенного (в нормальном обществе и в нормальное время) приема ведущая роль принадлежала тогдашнему зам. директора, а нынешнему директору Крымской обсерватории А. Б. Северному, кстати, за год до этого пригласившему меня на эту обсерваторию работать. От неминуемой гибели (дело-то ведь происходило в 1949 г.) меня спас, как я узнал много лет спустя, Григорий Абрамович Шайн. Прошло несколько лет. Отождествление инфракрасного свечения ночного неба с вращательно-колебательными линиями гидроксила стало общепризнанным. Валерьян Иванович, к этому времени вырвавшийся из своего "ящика" и ставший сотрудником Института физики атмосферы, полностью признал "гидроксильную" теорию и немало способствовал ее торжеству, получив с помощью ЭОПов превосходные инфракрасные спектры ночного неба, на которых видна вращательная структура полос ОН. От старого конфликта ничего не осталось, и между нами установились ничем не омраченные до сих пор дружеские отношения. Валерьян Иванович пригласил меня работать на полставки в Институт физики атмосферы, где он только что стал заведовать отделом верхней атмосферы. Последнему обстоятельству предшествовали весьма драматические события. Заведующим отделом до Красовского был довольно хорошо тогда известный Иван Андреевич Хвостиков, который, кстати, и пригласил к себе работать Валерьяна Ивановича. Очень скоро, однако, отношения между ними осложнились. Трудно представить себе две более несходные человеческие судьбы и два полярно различных характера, чем у Валерьяна Ивановича и Ивана Андреевича. Последнего с полным основанием можно было считать баловнем судьбы. Исключительно представительная, благородная осанка, красивая внешность, приятная, "джентльменская", манера разговаривать. Жизнь расстилалась перед ним ковровой дорожкой. Говорили, что он в каком-то родстве с Сергеем Ивановичем Вавиловым. Последнее обстоятельство, конечно, весьма благоприятно отражалось на карьере Ивана Андреевича. Конечно, член партии, конечно, на хорошем счету у начальства. Да и сам "с младых ногтей" был начальником. Короче говоря, образцовый герой для соцреалистического романа о передовом ученом. Совсем иначе складывалась жизнь Валерьяна Ивановича. Прежде всего, и это покалечило ему всю первую половину жизни - он был сыном провинциального священника <...> Где-то в середине двадцатых годов отца Красовского репрессировали, и большая дружная семья была развеяна ветром. Валерка Красовский стал человеком, скрывающим свое социальное положение. О поступлении в ВУЗ не могло быть и речи. Прежде всего необходимо было как можно дальше удрать от родных льговских мест, и юноша едет в не совсем еще советизированную Среднюю Азию, - без профессии, без денег - короче говоря, без средств к существованию. Голодный, бродит он по обильному и экзотическому Чарджуйскому базару и натыкается на спившегося фельдшера, пользующего прямо на базаре туземное население. Наиболее распространенная болезнь - бытовой сифилис, и шарлатан-фельдшер в своем "медпункте" - грязной палатке - прямо на базаре лечит несчастных азиатов ... электрофорезом. Для этой цели ему служит самодельный элемент Грене. Успех у лекаря большой: по азиатским понятиям, чем больнее средство, тем оно действеннее. Смышленый русский паренек устроился у этого фельдшера ассистентом, чем немало способствовал процветанию медицинского бизнеса предприимчивого лекаря. Дело даже дошло до того, что последний командировал Валерку в Москву за какими-то нужными для дела белыми мышами. Любопытная деталь: мальчишка получал этих мышей в старом здании мединститута, что около зоопарка, где через тридцать лет он будет заведовать отделом академического института. Я полагаю, что для будущего историка советской электроники начало научной карьеры В. И. Красовского представляет несомненный интерес. После Средней Азии был Ленинград, где В. И. работал лаборантом на Физтехе. Снизу, "из подполья", скрывавший свое социальное происхождение сын священника мог только наблюдать своих более счастливых ровесников, через десятилетия ставших корифеями отечественной физики. Он так и не получил высшего образования. Потом работал в промышленности, в "почтовых ящиках". В войну незаурядные экспериментальные способности В. И. нашли себе должное применение, но это уже другой сюжет*. _____________________ * В частности, упорно держался слух, чти именно Валерьяну Ивановичу принадлежала идея ослепить немецкие позиции сотнями прожекторных лучей перед решающим штурмом Берлина в апреле 1945г. Дело в том, что немцы уже тогда широко применяли. ЭОПы, что открывало опасную для нас возможность ночного видения с помощью инфракрасных лучей. Сильнейшее внезапное облучение нашими прожекторами вывело из строя фотокатоды всех немецких ЭОПов. Итак, под крышей Института физики атмосферы в одном отделе встретились два полярно противоположных характера. Коллизия между ними представлялась если не неизбежной, то весьма вероятной. И она произошла! В это время (около 1950 г.) Иван Андреевич с большой рекламой стал заниматься довольно эффектной тематикой - зондированием с помощью прожекторов серебристых облаков. Как известно, последние изредка наблюдаются на рекордно большой (для облаков) высоте 80 км. Используемая для зондирования прожекторная установка находилась на загородной станции Института около Звенигорода. На всю эту тему был наведен густой туман секретности. <...> Старый армейский волк Валерьян Иванович, отлично представлявший себе возможности работавших на Звенигородской станции списанных военных прожекторов (с которыми он во время войны немало поработал - см. примечание на этой странице), сразу же понял, что ни о каком зондировании столь "высокой" цели, как серебристые облака, не может быть и речи. Тут был какой-то явный мухлеж! Проявив незаурядную хитрость, помноженную на настойчивость и крайнюю неприязнь к предполагаемому респектабельному мошеннику, Красовский тщательно изучил подлинные материалы наблюдений и "строго математически" изобличил Хвостикова в сознательной фальсификации и жульничестве. Особенно эффектно было доказательство мошенничества на основе анализа фотографий (основной материал!), на которых были изображены размытые пятна, якобы отраженные серебристыми облаками прожекторные блики. Красовский доказал, что фотографировалась с помощью расфокусированной оптики с большими экспозициями ... Полярная звезда! Доказательством этому были неполные круги, окружающие размытые пятна - треки околополярных звезд, которые и были отождествлены Валерьяном Ивановичем с помощью атласа Михайлова! <...> Хвостиков был изгнан из института <... > и исчез из моего поля зрения <...> В нашей литературе, а также кино и телевидении довольно часто муссируются проблемы, касающиеся науки и ученых. Как правило, эти худосочные и лживые произведения дают совершенно искаженную и далекую от действительности картину взаимоотношений между работниками науки. На самом деле, благодаря специфическим условиям советской жизни, коллизии и конфликты между учеными чрезвычайно драматичны. Здесь в причудливый клубок переплетается и как чисто академические, так и совсем не академические линии. Тому наглядный пример рассказанная выше история. Но вернемся в конференц-зал Астрономического института. "Знаете ли вы, кто отец Хвостикова?" - спросил меня сын священника и (правда, с большим трудом) выдержал многозначительную паузу. "Кто же?" - нехотя, из вежливости, спросил я. "Великий князь Николай Константинович Романов, двоюродный дядя Николая Второго!" Я выразил тупое удивление. "А знаете ли вы, - решил добить меня Валерьян Иванович, - что сын Хвостикова работает у вас в отделе?" "Нет у меня Хвостикова", - вяло возразил я. "А его фамилия вовсе не Хвостиков, а Петренко!" - торжествуя выдохнул В. И. Вот тут я, к полному удовольствию В. И., даже растерялся. Я очень хорошо и давно знал нашего инженера Мишу Петренко. Бог ты мой, если В. И. прав, то... "Подождите меня здесь", - сказал я В. И. и пошел в 1-й отдел к незабвенной Вере Васильевне. " Я хочу ознакомиться с личным делом Петренко", - сказал я удивленной заведующей 1-м отделом, до этого ничего подобного от меня не слыхавшей. Как заведующий отделом я имею право знакомиться с личным делом своего сотрудника. Быстро устанавливаю, что отец Михаила Ивановича Петренко Хвостиков Иван Андреевич, родился в Ташкенте в 1906 г. Пока все сходится. Когда я вернулся в конференц-зал к торжествующему В. И., меня пронзила простая мысль: "В отсутствие прямых наследников, убитых в подвале Ипатьевского дома в Екатеринбурге, Мишка вполне может претендовать на корону Российской империи! Во всяком случае, прав у него не меньше, чем у какой-то липовой Анастасии!" Через две недели после разговора с В. И. я побывал на выездной сессии Академии наук в Ташкенте. Там я нашел старых ташкентцев, которые полностью подтвердили изыскания В. И. При этом выявились забавные подробности. Великий князь Николай* был болен... клептоманией (не отсюда ли странный стиль научной работы его сына?). По этой причине пребывание его в столице империи стало просто невозможным (украл ожерелье у своей матушки и мог, в принципе, на дипломатическом приеме стащить какую-нибудь ценную безделушку у супруги иностранного дипломата). Поэтому его и отправили в Ташкент - по существу, это была почетная ссылка. Между прочим, Николай Константинович Романов был неплохой человек, много сделавший для благоустройства Ташкента и смягчения царивших там со времен "господ-ташкентцев" диких нравов. Старожилы всегда вспоминали его с благодарностью. Имел, впрочем, еще одну, кроме клептомании, слабость: обожал хорошеньких женщин. Кстати, Мишина бабушка была одной из первых красавиц Ташкента. И опять-таки, удивительным образом эта черта характера великого князя проявилась и в его сыне: Иван Андреевич был весьма женолюбив <...> Против генов не попрешь! <...> __________________ * Кстати, родной брат этого великого князя в течение многих лет был президентом Российской Академии наук (непосредственно перед Карпинским), подвизался ни поэтическом поприще ПОД псевдонимом "К. Р." (Константин Романов). Ему принадлежит слова некогда популярных душещипательных романсов, например, "Умер, бедняжка, в больнице военной, долго, родимый, страдал". Через год после описываемых событий в плохоньком кафе "Березка", что в Черемушках, состоялся традиционный банкет нашего отдела, вернее, двух отделов - ГАИШ и ИКИ. Я пригласил танцевать немолодую даму - вдову Ивана Андреевича и мачеху Миши Петренко, работавшую конструктором в моем отделе. Танцуя, я ошарашил ее абсолютно неожиданным вопросом: " А как Вы полагаете, у кого больше прав на корону Российской империи - у ваших детей или у Миши Петренко?". "Конечно, у моих детей!" - быстро ответила она. ПРИНЦИП ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ Каждый раз, когда я из дома еду в издательство "Наука", точнее, в астрономическую редакцию этого издательства, к милейшему Илье Евгеньевичу Рахлину, и водитель троллейбуса э 33 объявляет (не всегда, правда): "Улица академика Петровского" - остановка, на которой я должен выходить, - неизменно мне делается грустно. Я очень многим обязан человеку, чьим именем назван бывший Выставочный переулок. Иван Георгиевич Петровский восстановил меня на работе в Московском университете, когда я в 1952 г. вместе с несколькими моими несчастными коллегами - "инвалидами пятого пункта" - был выгнан из Астрономического института им. Штернберга. Двумя годами позже он своей властью прямо из ректорского фонда дал мне неслыханно роскошную трехкомнатную квартиру в 14-этажном доме МГУ, что на Ломоносовском проспекте. До этого я с семьей 19 лет ютился в одной комнате останкинского барака. Он зачислил моего сына на физический факультет МГУ, что было совсем не просто. А сколько раз он спасал меня от произвола <...> Дмитрия Яковлевича Мартынова, директора Астрономического института! Мне удалось создать весьма жизнеспособный отдел и укомплектовать его талантливой молодежью исключительно благодаря самоотверженной помощи Ивана Георгиевича <...>. Моим бездомным молодым сотрудникам он предоставлял жилье. И потом, когда началась "космическая эра", сколько рая он помогал нам! У него было абсолютное чутье (как у музыкантов бывает абсолютный слух) на настоящую науку, даже если она находилась в эмбриональном состоянии. 22 года Иван Георгиевич руководил самым крупным университетом страны. У него ничего не было более близкого, чем университет, бывший ему родным домом и семьей. Ради университета он забросил даже любимую математику. Вместе с тем Иван Георгиевич - человек высочайшей порядочности и чести никогда не был полным хозяином в своем доме. Могущественные "удельные князья" на факультетах гнули свою линию, и очень часто Иван Георгиевич ничего тут не мог поделать. Я уж не говорю о тотальной "генеральной линии", изменить направление которой было просто невозможно. Он всегда любил повторять: "Поймите - моя власть далеко не безгранична!" На ветер обещаний бесчисленным "ходокам" он никогда не давал. Но если говорил: "Попробую что-нибудь для вас сделать", - можно было не сомневаться, что все, что в человеческих силах, будет сделано. Дико и странно, но некоторые из моих друзей и знакомых, людей в высокой степени интеллигентных, по меньшей мере, скептически относились к благородной деятельности Ивана Георгиевича. Никогда не забуду, например, разговор с умным и радикально мыслящим человеком, талантливым физиком Габриэлем Семеновичем Гореликом <...> В ответ на мои восторженные дифирамбы в адрес Ивана Георгиевича, он резко заметил: "Ваш Петровский - это прекраснодушный администратор публичного дома, который искренне верит, что вверенное его попечению учреждение - не бардак, а невинный аттракцион с переодеваниями". Я решительно протестовал против этого кощунственного сравнения, но убедить Габриэля Семеновича не мог. Такова уж максималистская натура отечественных радикалов! <...> Судьба ректора Московского университета академика Ивана Георгиевича Петровского была глубоко трагична. Это ведь древний сюжет - хороший человек на трудном месте в тяжелые времена! Надо понять, как ему было тяжело. Я был свидетелем многих десятков добрых дел, сделанных этим замечательным человеком. Отсюда, будучи достаточно хорошо знакомым со статистикой, я с полной ответственностью могу утверждать, что количество добрых дел, сделанных им за все время пребывания на посту ректора, должно быть порядка 10^4. Много ли найдется у нас людей с таким жизненным итогом? Некий поэт по фамилии Куняев написал такие "туманные" строчки: "Добро должно быть с кулаками..." Это ложь! Добро должно быть прежде всего конкретно. Нет ничего хуже <...> абстрактной доброты. Эту простую истину следовало бы усвоить нашим "радикалам". И было бы справедливо, если бы на надгробьи Ивана Георгиевича, что на Новодевичьем, была высечена простая надпись: "Здесь покоится человек, совершивший 10000 добрых поступков". Ему было трудно жить и совершать эти добрые поступки в Московском университете. В этой связи я никогда не забуду полный драматизма разговор, который у меня был с ним в его ректорском кабинете на Ленинских горах. Этот небольшой кабинет украшала (да и сейчас украшает, радуя глаз преемника Ивана Георгиевича) великолепная картина Нестерова "Павлов в Колтушах", где великий физиолог изображен в момент разминки за своим письменным столом, на котором он вытянул руки. В этот раз у меня к Ивану Георгиевичу (к которому я делал визиты очень редко!) было хотя и важное для моего отдела, но простое для него дело, которое он быстро уладил в самом благоприятном, для меня смысле. Аудиенция длились не больше 3-х минут (помню, он куда-то по моему делу звонил по телефону), и я, после того, как все было решено, собрался было уходить, но Иван Георгиевич попросил меня задержаться и стал оживленно расспрашивать о новостях астрономии и обо всяких житейских мелочах. Я понял, что причина такого его поведения была более существенна, чем неизменно доброжелательное отношение к моей персоне: в очереди на прием к ректору сидела (там очередь сидячая) группа малосимпатичных личностей, пришедших, очевидно, на прием по какому-то неприятному для Ивана Георгиевича делу. Последний отнюдь не торопился их принять и легким разговором со мной просто устроил себе небольшой тайм-аут. Наша беседа носила непринужденный характер, Поэтому, или по какой-либо другой причине, нелегкая дернула меня сделать Ивану Георгиевичу такое заявление: "Я часто бываю в вестибюле главного здания университета и любуюсь галереей портретов великих деятелей науки, украшающей этот вестибюль. Кого там только нет! Я, например, кое-кого просто не узнаю - скажем, каких-то весьма почтенного вида двух китайских старцев, по-видимому, весьма известных специалистам. Тем более я был удивлен, не найдя в этой галерее одного довольно крупного ученого". "Этого не может быть!" - решительно сказал ректор. - "Во время строительства университета работала специальная авторитетнейшая комиссия по отбору ученых, чьи портреты должны были украсить галерею. И потом учтите это, Иосиф Самуилович, - в самом выборе всегда присутствует немалая доля субъективизма. Одному эксперту, например, тонким ученым представляется X, а вот другому - V. Но, конечно, крупнейших ученых такой субъективизм не касается. Боюсь, что обнаруженную вами лакуну и галерее не следует заполнить вашим кандидатом. Кстати, как его фамилия?" - Эйнштейн, Альберт Эйнштейн". Воцарилось, как пишут в таких случаях, неловкое молчание. И тогда я разыграл с любимым ректором трехходовую комбинацию. Сперва и бросил ему "веревку спасения", спокойно сказав: "По-видимому, ваша комиссия руководствовалась вполне солидным принципом - отбирать для портретов только покойных ученых. Эйнштейн умер в 1955 году, а главное здание университета было закончено двумя годами раньше, в 195З г." "Вот именно, как же я это сразу не сообразил - ведь Эйнштейн был тогда еще жив!" Затем я сделал второй ход: "Конечно, перестраивать уже существующую галерею невозможно - это было бы опасным прецедентом. Но ведь можно же установить бюст Эйнштейна на физическом факультете. Право же, Эйнштейну это не прибавит славы, к которой он был так равнодушен. А вот для факультета это было бы небесполезно". "Ах, Иосиф Самуилович, - заметно поскучнев, ответил Иван Георгиевич, - Вы даже не представляете какие деньги заламывают художники и скульпторы за выполнение таких заказов! Это тогда, на рубеже 1950 года, на нас сыпался золотой дождь. Даже представить себе сейчас трудно, сколько мы выплатили мастерам кисти и резца за оформление университета, в частности, этой самой галереи. Увы, теперь другие времена! Нет денег, чтобы заказать то, что вы просите". И тогда я сделал третий, как мне казалось, "матовый" ход. "Я знаю, - ведь у меня брат скульптор, - что у Коненкова в мастерской хранится бюст Эйнштейна, вылепленный им с натуры еще во время его жизни в Америке. Я думаю, что если ректор Московского университета попросит престарелого скульптора подарить этот бюст, Коненков, человек высокой порядочности, с радостью согласится". Петровский поднялся со своего кресла, явно давая тем самым понять, что аудиенция окончена. Было ясно, что он скорее предпочитает принять сидящую в предбаннике малоприятную группу склочников, чем продолжать разговор со мной. Молча проводил он меня до двери своего кабинета и только тогда, в характерной своей манере, пожимая мне на прощанье руку, хмуро скачал: "Ничего не выйдет. Слишком много на физфаке сволочей..." Сойдя на троллейбусной остановке "Улица академика Петровского", я подымаюсь на второй этаж бедного старого дома (Ленинский проспект, 15), где ютится в жалкой комнатушке астрономическая редакция издательства "Наука". На лестничной клетке старые часы вот уже тридцать лет показывают четверть пятого. Всю эту короткую дорогу я продолжаю думать о судьбе замечательного человека моего ректора. Книгу "Звезды, их рождение, жизнь и смерть", которая вышла в этом издательстве, я посвятил светлой памяти Ивана Георгиевича Петровского. Что я могу еще для него сделать? НА ДАЛЕКОЙ ЗВЕЗДЕ ВЕНЕРЕ Позвонила Женя Манучарова: "Мне срочно нужно Вас видеть. Не могли бы вы меня принять?" Манучарова - жена известного журналиста Болховитинова - работала в отделе науки "Известий". Только что по радио передали о запуске первой советской ракеты на Венеру - дело было в январе 1961 года. Совершенно очевидно, что Манучаровой немедленно был нужен материал о Венере - ведь "Известия" выходят вечером, а "Правда" - утром, и органу Верховного Совета СССР представилась довольно редкая возможность опередить центральный орган... "Известия" тогда занимали в нашей прессе несколько обособленное положение: ведь главредом там был "зять Никиты - Аджубей" (цитирую популярную тогда эпиграмму - начинались звонкие шестидесятые годы - расцвет советского вольномыслия). Когда я усадил гостью за мой рабочий стол, она только сказала: "Умоляю Вас, не откажите - вы же сами понимаете, как это важно!" Не так-то просто найти в Москве человека, способного "с ходу", меньше чем за час, накатать статью в официальную газету. Осознав свое монопольное положение, я сказал Манучаровой: "Согласен, но при одном условии: ни одного слова из моей статьи вы не выбросите. Я достаточно знаком с журналистской братией и понимаю, что в вашем положении вы можете наобещать все что угодно. Но только прошу запомнить, что "Венера" - не последнее наше достижение в Космосе. Если вы, Женя, свое обещание не выполните - больше сюда не приходите. Кроме того, я постараюсь так сделать, что ни один мой коллега в будущем не даст в вашу газету даже самого маленького материала". "Ваши условия ужасны, но мне ничего не остается, как принять их", - без особой тревоги ответствовала журналистка. И совершенно напрасно! Я стал быстро писать, и через 15 минут, не отрывая пера, закончил первую страницу, передал ее Жене и с любопытством стал ожидать ее реакции. А написал я буквально следующее: "Много лет тому назад замечательный русский поэт Николай Гумилев писал: "На делекой звезде Венере солнце пламенней и золотистей; на Венере, ах на Венере у деревьев синие листья..." Дальше я уже писал на привычной основе аналогичных трескучих статей такого рода. Правда, вначале пришлось перебросиь мостик от Гумилева к современной космической эре. В качестве такового я использовал Гавриила Андриановича Тихова с его дурацкой "астроботаникой". Что, мол, согласно идеям выдающегося отечественного планетоведа, листья на Венере должны быть отнюдь не синие, а скорее красные - все это, конечно, в ироническом стиле. После такого вступления написание дежурной статьи никаких трудов уже не представляло. Прочтя первые строчки, Манучарова схватилась за сердце. "Что вы со мной делаете!" - простонала она. "Надеюсь, вы не забыли условия договора?" - жестко сказал я. Отдышавшись, она сказала: "Как хотите, но единственное, что я вам действительно реально могу обещать, - это донести статью до главного, ведь иначе ее забодают на самом низком уровне!" - "Это меня не касается - наш договор остается в силе!" Еще с военных времен я полюбил замечательного поэта, так страшно погибшего в застенках Петроградского Большого Дома, главу российского акмеизма Николая Степановича Гумилева. Как только мне позвонила Манучарова, я сразу сообразил, что совершенно неожиданно открылась уникальная возможность через посредство Космоса почтить память поэта, да еще в юбилейном для него году (75-летие со дня рождения и 40-летие трагической гибели). Все эти десятилетия вокруг имени поэта царило гробовое молчание. Ни одной его книги, ни одной монографии о творчестве, даже ни одной статьи напечатано не было! Конечно, Гумилев в этом отношении не был одинок. По-видимому, Россия слишком богата замечательными поэтами... Все же случай Гумилева - из ряда вон выходящий. "Известия" тогда я не выписывал. Вечером я звонил нескольким знакомым, пока не нашел того, кто эту газету выписывает. "Посмотри, пожалуйста, нет ли там моей статьи?" - "Да, вот она, и какая большая - на четвертой полосе!" - "Прочти, пожалуйста, начало". Он прочел. Все было в полном ажуре. Более того, над статьей "сверх программы" - огромными буквами шапка: "На далекой планете Венере..." Они только гумилевское слово "звезда" заменили на "планету". Ведь для чего-то существует в такой солидной газете отдел "проверки" посмотрели в справочнике - нехорошо, Венера на звезда, а планета. Поэт ошибался - решили глухие к поэзии люди. Ну и черт с ними - это, в сущности, пустяки. Главное - впервые за десятилетия полного молчания имя поэта, и притом в самом благоприятном контексте, появилось в официальном органе! Забавно, что я потом действительно получил несколько негодующих писем чистоплюев - любителей акмеизма - с выражением возмущения по поводу замены звезды на планету. А через несколько дней разразился грандиозный скандал. Известнейший американский журналист, аккредитованный в Москве, пресловутый Гарри Шапиро (частенько, подобно слепню, досаждавший Никите Сергеичу), опубликовал в "Нью-Йорк таймс" статью под хлестким заголовком "Аджубей реабилитирует Гумилева". В Москве поднялась буча. Аджубей, как мне потом рассказывали очевидцы, рвал и метал. Манучарову спасло высокое положение ее супруга. Все же каких-то "стрелочников" они там нашли. А меня в течение многих месяцев журналисты всех рангов обходили за километр. Забавно, например, вспоминать, как мы в феврале 1961 года успешно отнаблюдали с борта самолета-лаборатории полное солнечное затмение. Стая журналистов набросилась на моих помощников, окружив их плотной толпой, как бы совершенно не замечая меня, стоявшего тут же... Я был чрезвычайно горд своим поступком и, распираемый высокими чувствами, послал Анне Андреевне Ахматовой вырезку из "Известий", сопроводив ее небольшим почтительным письмом. Специально для этого я узнал адрес ее московских друзей Ардовых, у которых она всегда останавливалась, когда бывала в столице. Долго ждал ответа - ведь должна же была обрадоваться старуха такому из ряда вон выходящему событию! Прошли недели, месяцы. Я точно установил, что Ахматова была в Москве. Увы, ответа я так от нее и не дождался, хотя с достоверностью узнал, что письмо мое она получила. Кстати, как мне передавали знающие люди, она читала мою книгу "Вселенная, жизнь, разум" и почему-то сделала вывод, что "этот Шкловский, кажется, верит в Бога!" Причину молчания Анны Андреевны я узнал через много лет. Оказывается, цикл стихов "К синей звезде" Гумилев посвятил "другой женщине". Это просто поразительно - до конца своих дней она оставалась женщиной и никогда не была старухой. С тех пор прошло очень много лет. Ни одна, даже самая тоненькая, книжка стихотворений Гумилева пока еще в нашей стране не напечатана. Между прочим, как я случайно узнал, Аджубей в 1964 году очень старался, чтобы книга стихов погибшего поэта вышла - видать, история с Венерой пошла ему впрок, тем более что отгремел XXII съезд партии. Увы, даже запоздалое заступничество зятя не помогло, ибо в том же году тесть прекратил свое политическое существование. По-видимому, для того чтобы стихи этого поэта стали доступны нашему читателю, нужна значительно более энергичная встряска нашей застоявшейся жизни, чем удачный запуск первой Венерианской ракеты. АНТИМАТЕРИЯ Зазвонил телефон. Незнакомый женский голос сказал: "С Вами будет говорить Мстислав Всеволодович". Дело было в 1962 году - кажется, в декабре - помню, дни были короткие. Никогда до этого президент Академии и Главный теоретик космонавтики не баловал меня своим вниманием - отношения были сугубо "односторонние". Что-то, значит, случилось экстраординарное. "Так вот, Иосиф Самуилович, - раздался тихий, брюзгливый, хорошо мне знакомый голос, - чем говорить в кулуарах всякие гадости о Борисе Павловиче, поехали бы к нему в Ленинград и изучили бы его работы на месте, т. е. на Физтехе. Вы поедете "Стрелой" сегодня. С Борисом Павловичем я уже договорился. Вас встретят. И, пожалуйста, разговаривайте там вежливо - представьте себе, что вы беседуете со своим иностранным коллегой. Ясно?" Я только ошалело задал Келдышу идиотский вопрос: "А кто же будет платить за командировку?" Я тогда не работал в системе Академии наук. "Что?" - с омерзением, смешанным с удивлением, произнес Президент. "Простите, глупость сказал. Сегодня же еду". Раздались короткие телефонные гудки. Это он неплохо поддел меня с "иностранным коллегой" - что называется, ударил меня "между рогашвили", как выражался когда-то студент-фронтовик Сима Миттельман. Звонку Президента предшествовало поразившее меня событие. Я получил неожиданное предписание явиться в определенный час в Президиум Академии наук, в кабинет Президента, дабы присутствовать на некоем совещании, о характере которого не было сказано ни одного слова. Значит, особо секретное дело должно обсуждаться. Я тогда с большим азартом занимался космическими делами и частенько заседал в Межведомственном совете, где председателем был Мстислав Всеволодович. Заседания проходили у него в кабинете на Миуссах. "Но почему на этот раз заседание будет в Президиуме?" - недоумевал я. Весьма заинтригованный, я прибыл туда минут за 10 до начала. Первое, что меня поразило - это совершенно незнакомые мне люди, которых я до этого никогда не видел. Попадались, конечно, и знакомые лица - помню, в углу сидел Амбарцумян, за время заседания не проронивший ни слова. Кажется, был еще и Капица. Из незнакомых персон меня поразил грузный пожилой человек с абсолютно голым черепом, необыкновенно похожий на Фантомаса, - будущий Президент Академии Александров. Однако центральное место в этом небольшом, сугубо "элитарном" сборище занимал энергичный, тоже совершенно лысый мужчина средних лет, отдававший своим помощникам какие-то приказания. Сразу было видно, что этот незнакомый мне человек привык к власти. Кроме того, бросалось в глаза, что он был на самой короткой ноге с высшим начальством. На стенах кабинета Келдыша сотрудники незнакомца развешивали большие листы ватмана, на которых тушью были изображены какие-то непонятные мне графики. Президент открыл собрание, и я сразу же почувствовал себя не в своей тарелке, ибо только я один абсолютно не понимал происходящего - остальные были в курсе дела. Слово было предоставлено Борису Павловичу, так звали важного незнакомца. Впрочем, незнакомцем он был только для меня, чужака и явно случайного человека в этой комнате. Все его знали настолько хорошо, что ни разу его фамилия не произносилась. Борис Павлович тотчас же приступил к делу, суть которого я понял далеко не сразу. Он напомнил присутствующим, что два года тому назад было Принято <...> постановление, обеспечивающее проведение ленинградским Физтехом особо секретных работ важнейшего государственного значения. За это время была проделана большая работа и получены весьма обнадеживающие результаты. Поэтому он просит высокое собрание одобрить проделанную работу, продлить срок постановления и, соответственно, выделить для этих работ еще несколько миллионов рублей. Когда докладчик очень кратко излагал полученные результаты, он довольно туманно пояснял висевшие на стенах графики. Это дало мне возможность постепенно понять смысл проводимых на Физтехе работ. Когда этот смысл, наконец, дошел до меня, я едва не упал со стула. Первое желание было дико расхохотаться. С немалым трудом подавив смех, я стал накаляться. Оглянувшись кругом, я увидел очень важные лица пожилых, обремененных высокими чинами, людей. Единственный, не считая меня, астроном - Амбарцумян сидел и, подобно китайскому болванчику, ритмично качал головой. На миг мне показалось, что это какой-то дурной сон, или я сошел с ума. И действительно, было от чего астроному сойти с ума. Борис Павлович, как нечто само собой разумеющееся, утверждал, что астрономы уже давно и окончательно запутались в вопросе о происхождении комет и метеоров. Они (астрономы), будучи невежественными в современной ядерной физике, не понимают, что на самом деле кометы и продукты их распада (т.е. метеорные потоки) состоят из антивещества. Попадая в земную атмосферу, крупицы антивещества там аннигилируют и тем самым порождают гамма-кванты. Вот эти атмосферные вспышки гамма-излучения, якобы совпадающие с попаданиями в атмосферу отдельных метеоров, и наблюдали (совершенно секретно!) во исполнение <...> постановления сотрудники Физтеха! Что и говорить, работа была поставлена с огромным размахом. Пришлось заводить свою радарную службу наблюдения метеоров, организовывать полеты специально оснащенных самолетов-лабораторий и многое, многое другое. Одновременно по этой тематике работало до сотни человек. Корни моего возмущения можно понять, если я скажу, что на всю метеорную астрономию в нашей стране тратилось в несколько сот раз меньше материальных средств, чем на эту более чем странную затею! И потом - какой тон позволил себе этот чиновник, дремучий невежда, но отношению к астрономам! Хорош гусь и этот Амбарцумян - уж он-то знает, что на Физтехе занимаются бредом, и молчит! Не хочет, видать портить отношения с важными персонами и молчит! Господи, куда же я попал? Собрание длилось недолго - не больше 30 минут. Деятельность Физтеха одобрили, деньги выделили, докладчика весьма хвалили, Мне подымать шум на таком фоне было просто немыслимо. Когда стали расходиться, и спросил знакомого работника Президиума, молодого Володю Минина: "А кто он, собственно говоря, такой, этот Борис Павлович?" "Как кто? Это директор Физтеха академик Константинов!" Эта фамилия была для меня, что звук пустой и такого физика просто не знал. Тут я дал волю своим долго сдерживаемым чувствам и в самой популярной форме, усвоенной мною и юности, когда я работал десятником на строительстве БАМа, объяснил Минину, что я думаю об этой "особо важной" теме, о товарище Константинове, об идиотах, которые участвовали и этом балагане, и кое-что еще. Объяснения давались довольно громко, в "предбаннике" кабинета Президента и, несомненно, были услышаны не одним Володей. А через несколько дней мне позвонил Президент. Получив приказ Келдыша, я понял, что влип в малоприятную историю. Ехать в Ленинград, в чужой, враждебный институт, естественно, не хотелось. Тем более, что метеорами и кометами никогда в жизни я не занимался. "А там, у Константинова, - думал я, - в лучшем в стране физическом институте, как-нибудь уж есть люди, в метеорном деле разбирающиеся получше, чем я, - полный дилетант. Но ведь истина - то, что называется "истина в последней инстанции" - на моей стороне! Ведь то, что там делается - полный горячечный бред! И неужто я не выведу их на чистую воду? Грош мне цена тогда. Значит - в бой!" Оставшиеся несколько часов до отъезда в Ленинград я потратил на штудирование популярной брошюры о метеорах, написанной канадским специалистом этого дела Милманом. Вся брошюра - 35 страниц, как раз то, что надо для понимания сути дела. Было еще темно, когда на Московском вокзале меня встретили два незнакомых сотрудника Физтеха, усадили в машину и повезли на Лесной. В своем кабинете, увешанном теми же самыми графиками, что висели за несколько дней до этого в Президиуме Академии, меня уже ожидал Борис Павлович. На стульях вдоль стен сидела дюжина незнакомых мне людей - его ближайших сотрудников, искателей антиматерии земной атмосфере. Встретили меня с холодной вежливостью. С места в карьер я перешел в решительное наступление, взял инициативу в свои руки и больше ее не выпускал. Даже теперь, спустя более чем двадцать лет, я с удивлением вспоминаю об этой баталии. Сражался так, как крейсер "Варяг" у Чемульпо, и должен сказать, со значительным успехом. Во всяком случае, не следовал печальной традиции русского флота - доблестно открывать кингстоны. Сражение развивалось приблизительно по следующему сценарию. Вначале, демонстрируя эрудицию, почерпнутую у Милмана, я очень доходчиво объяснил им, что астрономы - отнюдь не такие лопухи, как их пытается изобразить Борис Павлович, и в метеорно-кометном деле кое-что понимают. Кстати, тут выяснилось, что я зря боялся их эрудиции в этом самом деле - как и у подавляющего большинства физиков, их знания в астрономии были вполне примитивными. Милмановская компиляция была для них просто откровением. Само собой разумеется, что из тактических соображений источника своей эрудиции в кометно-метеорном деле я не открывал... После этой вводной части я нанес удар, который мне представлялся сокрушительным. Я назвал количество ежесуточно выпадающего на Землю метеорного вещества(500 тонн), умножил его на квадрат скорости света и четко показал, что если считать это вещество антивеществом, то мощность облучения нашего бедного шарика аннигиляционным гамма-излучением была бы эквивалентна ежесуточным взрывам многих сотен миллионов мегатонных водородных бомб. "Я не буду вам объяснять, что это значит - это ведь, кажется, по вашей части?" - нахально закончил я. Казалось бы - все. Но не тут-то было! Изловчившись, Борис Павлович парировал: "Ваша оценка массы основана на производимом метеорами оптическом эффекте и предположении, что они состоят из вещества. Но я считаю, что они состоят из антивещества, а в этом случае для производства такого же количества вспышек нужно неизмеримо меньше материала!" "Соображает начальничек", - подумал я. Мне сразу стало легче я ведь колебался в оценке директора Физтеха - одержимый или мошенник? Я всегда предпочитал одержимых, к числу которых, как мне стало совершенно ясно, принадлежал Константинов. Поняв это, я долбанул его второй раз: "Но, Борис Павлович, имеют