имат убийственно влажный? Добрый ангел- хранитель Дукат нежно заботился о нашей троице и всячески оберегал от неизбежных в чужой стране промашек. Как-то раз он обратился к нам с речью: "Помните, товарищи, что в этой стране язык - португальский, для вас совершенно чужой и незнакомый. Так, например, слова, совершенно пристойные на русском языке, могут звучать совершенно неприлично на португальском. При всех условиях, например, никогда, ни при каких обстоятельствах не произносите слов "куда" и "пирог"...", По причине спешки мы так и не попросили дать перевод этих вполне невинных русских слов. Однако рекомендацию Дуката я запомнил крепко. ___________________________ *Институт земного магнетизма, ионосферы и распространния радиоволн АН СССР.- Ред. Готовя экспедицию, московское руководство решило, что жить нам придется если не в сельве, то, по крайней мере, в саванне или пампасах. У нас были палатки и куча всякой всячины, необходимой для проживания в сложных тропических условиях. Но все вышло не так. В Араше оказались знаменитый на всю Латинскую Америку источник минеральных вод ("Агуа де Араша") и богатые водолечебницы. Незадолго до нашего приезда там был построен суперсовременный роскошнейший отель - один из лучших на этом экзотическом континенте. Достаточно сказать, что, как мы скоро узнали, в этом отеле жил и лечился экс-король Румынии Кароль (его сын Михай был тогда еще "действующим" королем этого вновь испеченного народно- демократического государства). Скромный номер в отеле стоил 20 долларов в сутки - цена по тем временам фантастическая. Конечно, платить таких денег мы не могли. Но тут наши гостеприимные хозяева сделали широкий жест: они объявили нас гостями штата Минас-Жерайс. А это означало, что проживание в отеле и роскошное трехразовое питание стало для нас бесплатным. Площадку для нас отвели на краю территории, в полукилометре от отеля и неподалеку от курятника. Рядом стеной стояла совершенно непроходимая сельва, из которой время от времени на нашу территорию вторгались представители здешней экзотической фауны. Над нами проносились ослепительно яркие комочки радуги. Это были колибри. Прямое отношение к нашей экспедиции имели, оказывается... броненосцы: корабельному врачу, как мы выяснили было поручено собирать каких-то паразитов, которые вгрызаются именно в них. Кто-то "наверху" решил, что столь необычные насекомые были совершенно необходимы для изготовления препарата "К.Р." ("препарат Клюевой - Роскина") - якобы вакцины против рака, бывшей тогда величайшей тайной советской науки. Потом, много позже, они разболтали об этом таинственном препарате англо-американским шпионам, принявшим личины ученых. За этот антипатриотический поступок Клюева и Роскин были судимы судом чести и лишены всех научных степеней, званий и постов. Это была едва ли не первая капля надвигавшейся черной тучей бури послевоенного мракобесия (Лысенко, Бошьян, Лепешинская и пр.). Конечно, пресловутый препарат "К.Р." оказался сущей липой. Был еще один запомнившийся мне случай контакта со здешней фауной. Как-то я в заброшенном сарае на краю площадки коптил магниевый экран. Рядом местный столяр что-то строгал на верстаке. Вдруг вижу, как по земляному полу ползет ослепительно красивая полутораметровая змея. Она была огненно-красная, с черными бархатистыми пятнами. "Жозе!" - окликнул я своею бразильского тезку. Тот оглянулся и молниеносно сделал совершенно фантастический прыжок в сторону, крича мне что-то непонятное. Затем схватил доску и с необыкновенной ловкостью зажал змее голову, сам находясь от извивающейся гадины на почтительном расстоянии. Только тут до меня дошло, что положение серьезное. Я схватил один из валявшихся на полу камней и несколькими ударами размозжил змее голову. Лицо Жозе было перекошено гримасой страха и отвращения, он весь был какой-то выжатый. Я же, беспечный и безжалостный невежда, сгреб змею на лопату и отправился к соседнему бараку, где трудились наши девушки Зоя и Алина. Идиотски ухмыляясь, я просунул лопату в окно и окликнул сидевшую спиной ко мне Алину. Боже, как она запрыгала! Прыжок у нее был даже эффектнее, чем у Жозе. После того как шум улегся, выяснилось, что я с помощью тезки убил коралловую змею - одну из наиболее ядовитых змей Южной Америки! Все это могло бы кончится совсем не весело. После трудового дня мы, усталые и перемазанные бразильским красноземом, шли к себе в отель, принимали душ, переодевались в специально пошитые для нас Академснабом белые шерстяные костюмы и шли в обеденный зал. Наши столы были точно посредине зала, и мы во все время обеда находились под любопытными взглядами обитателей отеля. Такое расположение столов было не случайно: хозяин отеля сделал огромную рекламу предстоящему затмению Солнца, гвоздем которого было присутствие большой команды "Руссо-Советико". Его можно было понять - мы оказались первыми русскими в этих краях. Недавно окончившаяся страшная война как бы освещала нас своим багровым светом, в глазах бразильцев мы выглядели если и не героями, то уж заведомо необычными людьми. Администрация отеля неплохо на этом нажилась: если до нас он почти пустовал, то накануне затмения был переполнен. И вполне естественно, что приехавшие сюда толстосумы за свои крузейро хотели видеть заморских диковинных гостей, так сказать, "без обмана". Находиться постоянно под перекрестными взглядами нагло глазеющих на тебя бездельников было не очень-то приятно. Особенно нам, молодежи, не имевшей ровно никакого светского опыта и не знавшей тонкостей поведения за столом. Какие уж тут тонкости, когда всю войну я воспитывал свой характер в направлении стоицизма: донести домой целым довесок пайкового хлеба... Я постоянно попадал впросак. Трудности начинались с заказа: меню было на французском языке. Дабы упростить ситуацию, я всегда садился рядом с Александром Александровичем Михайловым - начальником нашей экспедиции, что было, конечно, не так-то просто, и точь-в-точь повторял его заказ. Вскоре, однако, я убедился, что такая тактика недальновидна, так как лишает меня возможности отведать неслыханно вкусных мясных жареных блюд. Увы, наши с А.А. интересы оказались полярно различны - он был на строгой диете. И тогда я пустился в опасную самодеятельность, в критические минуты обращаясь к начальнику за консультацией. Помню, как-то я довольно безуспешно ковырял вилкой какую-то экзотическую рыбину. "Что вы делаете?" - прошипел А.А. "Пытаюсь вилкой, ведь нельзя же рыбу - ножом", - пролепетал я. "Вот именно ножом, специальным рыбным ножом, который лежит слева от вас!" Поди знай! В другой раз на мой какой-то дурацкий вопрос А.А. тихо, но отчетливо сказал: "И вообще, И.С., больше самостоятельности. Нужно руководствоваться основным принципом: человек за столом должен как можно меньше походить на собаку. Собака ест вот так", - А.А. низко нагнулся над тарелкой и стал, к удивлению окружающих, быстро елозить руками. - "А человек - вот так". - Он откинулся к спинке стула и держал нож и вилку в почти вытянутых руках. После такого объяснения я к А.А. больше за консультацией не обращался.* ___________________________ * Через несколько недель после этого, уже когда мы плыли в Аргентину, я взял у А.А. реванш. Как-то в кают-компании за послеобеденным трепом я решил продемонстрировать свою эрудицию, процитировав по памяти прелестный афоризм Анатоля Франса: "в некоторых отношениях наша цивилизация ушла далеко назад от палеолита: первобытные люди своих стариков съедали - мы же выбираем их в академики..." Присутствовавший при этом А.А. даже бровью не повел - все-таки старое воспитание - но навсегда сохранил ко мне настороженно- холодное отношение. Зато ленч мы пожирали в привычных и вполне естественных условиях. Еду нам привозили на машине два ливрейных официанта прямо на площадку. Грязные, как черти, сидя на экспедиционных ящиках, мы смаковали яства бразильской кухни и обучали славных ребят-официантов кое-каким русским словам. Удивительное и необычное было буквально на каждом шагу. У этих антиподов все было не по-нашему. Как-то мы с Зоей ожидали лифта. Рядом стояла кучка лощеных молодых "бразильеро" обоего пола. Молодые люди с совершенно одинаковыми черными усиками оживленно беседовали со своими девушками, непринужденно почесываясь глубоко засунутой в карман брюк рукой. Зоя не знала куда деваться, молодые же бразильянки совершенно на это не реагировали. Я пытался понять смысл их поведения, и, кажется, мне это удалось. Конечно, у них там ничего не зудело - они были стерильно чистенькие. Просто таким, по нашим понятиям совершенно непристойным, образом они демонстрировали свою - если угодно - раскованность. Вообще понятия о приличном и неприличном в этом мире перевернуты. К примеру, есть болезни благородные и болезни непристойные. У нас в Европе чахотка - болезнь грустно-романтическая, мы ее ассоциируем с Чеховым и Шопеном. У них же эта болезнь постыдная, ибо ассоциируется с трущобной нищетой. Зато в венерических болезнях бразильцы не видят ничего зазорного; более того, эти болезни отдают даже некоторым шиком, особенно когда больной лечится у известного врача. Вообще лечиться считается весьма престижным, ибо это наглядный показатель материального благополучия. Между тем работа на площадке кипела. Мы вкалывали днем и ночью, цейтнот был страшный. Особенно неистово трудился мой товарищ по номеру Александр Игнатович Лебединский - он почти не спал, изнемогая в единоборстве со своим слишком переусложненным спектрографом. Недаром в местной прессе была помещена его очень смешная фотография с подписью: "Это - профессор Саша (Sasha), изобретатель машины с девятью объективами". И, как всегда на всех затмениях, площадку украшали похожие на огромные мостовые фермы опоры установки А.А.Михайлова для наблюдения эффекта Эйнштейна - отклонение луча от звезды при прохождении его около края солнечного диска. К 20 мая все было в ажуре. Для поддержания порядка на сверкающую чистотой площадку пришел наряд полиции. Увы, за пару часов до затмения откуда- то пришли тучи, хотя целый месяц до и много недель после погода была идеально ясной! На душе было тоже пасмурно, но мы держались. Я храню снимок, где изображен играющим с Гинзбургом на расчерченной пыльной земле в какую-то местную игру, аналогичную "крестикам и ноликам". Снимок сделан кем-то точно в момент полной фазы - не так уж бывает тогда темно, как многие думают... К вечеру все мы немного "оклемались", успокаивая себя, что не единым затмением жив человек и что, как любил выражаться наш выдающийся астроном Григорий Абрамович Шайн, "не человек создан для субботы, а суббота для человека". И все же разбирать с огромным трудом собранные, да так и не сработавшие установки, опять заниматься осточертевшими упаковочными работами, находить куда-то запропастившиеся детали - дело невеселое. В разгар этой деятельности мы узнали, что администрация отеля устраивает бал для своих гостей и участников иностранных экспедиций (кроме нашей, были еще американская, финская, шведская, чешская). Бразильской экспедиции не было по причине отсутствия астрономической науки в этой огромной и богатой стране. Бал обещал быть роскошным, что по замыслу устроителей должно было в какой-то степени скомпенсировать подлость погоды. Жильцы отеля с истинно тропическим темпераментом готовили обширный концерт самодеятельности, участвовать в котором пригласили и иностранцев. И тут мне пришла в голову необыкновенно коварная идея. Дело в том, что в составе нашей экспедиции был некий "освобожденный товарищ", который должен был обеспечить - как бы это поделикатнее выразиться? - идейную выдержанность нашего поведения. Звали его Михаил Иванович, был он худой и длинный. Дело свое делал ненавязчиво, без энтузиазма, и на том, как говорят, спасибо. Правда, водилась за Михаилом Ивановичем одна маленькая слабость - обладая жиденьким тенорком, он до самозабвения любил петь. "Все-таки нехорошо, Михаил Иванович, - вкрадчиво сказал я ему, - что наши люди совсем не участвуют в предстоящем концерте самодеятельности. Здесь думают, что советские ученые - сухари и роботы. По этой причине возможны даже всякие антисоветские инсинуации!..". "Но у нас нет талантов. Кто из наших смог бы выступить?" - клюнул Михаил Иванович. "А вот вы, например. У вас же прекрасный тенор!" Собеседник мой был явно польщен. "Что же им спеть?" - робко спросил он. "Только классический репертуар! Всякие там самбы и румбы - не наш стиль. Почему бы вам не спеть арию Ленского?" В этом была вся идея - я хорошо помнил советы Дуката (см. выше). В общем, я его уговорил. И вот наступил вечер бала. С невероятным шумом прошли выборы "мисс эклипс". Хотя голосование было тайное, выбрали почему-то неуклюжую плосколицую девицу - дочь здешнего богатого плантатора. Как говорится, "их нравы". А сколько было красоток! Потом пошло пение. Я заранее предупредил своих верных друзей, что будет цирк. И вот на эстраде появилась нелепая долговязая фигура нашего "искусствоведа", который по этому поводу облачился в строгий черный костюм. Жиденьким козлетоном он заблеял: "Куда, куда, куда вы удалились..." Боже, что тут началось! Всех сеньорит как ветром сдуло. А сеньоры ржали, как жеребцы, бурно аплодируя и что-то крича. Даже я не ожидал такого. М.И. все это посчитал за бурное одобрение и усилил звучок. Остальные номера уже никто не смотрел и не слушал*. ______________________________ *Не исключено, что это озорство мне дорого обошлось. Во всяком случае следующие 18 лет за границу не выпускали, хотя никаких других "грехов" за мной не было. Странно, но вот уже почти 40 лет я собираюсь заглянуть в достаточно полный португальский словарь, дабы наконец-то достоверно узнать, что означают на языке Камоэнса слова "куда" и "пирог". Похоже на то, что до конца своих дней так и не соберусь это сделать... На следующий день мы отправились в очаровательный, совершенно гриновский городок со сказочно-красивым названием Белу- Оризонти - столицу штата, гостями которого мы были. Запомнился базар, где прямо на земле "бунтами" красовались огромные пирамиды спелых ананасов совсем так, как на моей родной Черниговщине укладывают бураки. А какие цветы, какие пряные запахи! А еще мы затеяли поездку на машинах, за сотни километров, посмотреть "минас" - самые глубокие в мире золотодобывающие шахты. По дороге я был свидетелем довольно забавной сценки. Но - по порядку. Дело в том, что мы были объектом внимания не только "изнутри", но и, так сказать, "снаружи". Откуда-то появились субъекты, хорошо говорившие по-русски и навязчиво пристававшие к нам с предложениями всякого рода сомнительных услуг. Среди них явно выделялся представившийся профессиональным певцом некий украинец, даже не скрывавший своей связи с местной полицией. Похоже было, что в его задачу входило оградить трудящихся Бразилии от тлетворного влияния "красных". В автобусе, по иронии судьбы, этот тип сел рядом с нашим Михаилом Ивановичем. Почувствовав пикантность ситуации, я сел точно позади них, посадив рядом с собой Славу Гневышева. По дороге они разговорились, касаясь преимущественно профессиональных (я имею в виду вокальных) тем - на чисто русском языке, конечно. "А у вас сейчас много новых песен?" - спросил бразилоукраинец. "Разумеется", - отвечал наш. "И какую же песню поют чаще всего?" - "Я думаю, что чаще всего поется "Широка страна моя родная". - "А я этой песни не знаю - научите, пожалуйста". И всю дорогу два представителя одной из наиболее древних профессий очень дружно пели песню Дунаевского. У "тутошнего" оказался совсем неплохой баритон. Весь автобус замер - дошло до всех. А они пели, пели увлеченно, совершенно не чувствуя полного идиотизма ситуации. В шахты нас не пустили - это была собственность какой-то английской компании, и она тоже боялась "красных". В Рио мы попали впервые уже после того, как добрые две недели прожили в бразильской "глубинке". Мы прилетели туда из Белу-Оризонти на "дугласе". Я первый раз в жизни летал на самолете! Незабываем вид Рио с высоты птичьего полета. Недаром сами бразильцы свою бывшую (а тогда настоящую) столицу зовут "Сиуаджи Миравельоза", что означает "удивительный город". Окруженная скалистыми, заросшими тропическим лесом берегами сверкала на солнце огромная бухта Гванабара. Для меня было неожиданностью, что восточный берег Южной Америки так скалист и изрезан - я по зеленому цвету карты представлял его низким и плоским. Довольно высокие скалистые кряжи есть и в самом центре города, рассекая его на несколько отдельных частей, связанных туннелями. Над красавцем Рио господствует 700-метровая скала, вершину которой венчает 40- метровое мраморное распятие. Это - знаменитая Корковадо, видимая с любой точки города в виде белого креста. Впрочем, иногда она скрыта облаками. Мы побывали у подножия распятия, и я никогда не забуду вида, который оттуда нам открылся. Кроме Корковадо, над Рио высятся и другие красавицы-горы. Запомнилась великолепная, 400-метровой высоты, "Сахарная Голова", куда мы поднимались на фуникулере. И, конечно, никогда не забыть невиданной красоты и огромности пляж Капокабана. На этом знаменитом пляже мы провели целый день. Нашим гидом был славный малый по фамилии Калугин - корреспондент ТАСС. Во время посещения Капокабаны мы еще раз столкнулись с удивительными местными обычаями. Оказывается, абсолютно недопустимо подойти к Атлантическому океану, раздеться и окунуться в воду - полиция за такое дело тут же оштрафует. По тамошним понятиям совершенно неприличен процесс раздевания. На пляж нужно прийти уже вполне готовым для купания. Между тем общественных раздевалок на всем гигантском пляже мы так и не заметили. Люди раздеваются у своих знакомых, которые живут в приморском районе, но, естественно, за много кварталов от пляжа. И вот по воскресеньям толпы людей разного возраста и пола в одних плавках и купальниках шагают по раскаленному городскому асфальту - это считается вполне приличным! Но боже мой, какой это пляж! На много десятков километров тянется полоса шириной не меньше сотни метров. Пляж песчаный. Впрочем, это даже не песок, а чистая золотая пыль. К пляжу за автострадой примыкает линия небоскребов (20 - 30 этажей), стоящих в окружении кокосовых пальм сравнимой высоты, что создает непередаваемой прелести гармонию. А впереди - Атлантический океан. Даже в самую штилевую погоду в десяти метрах от берега высится стена прибоя - ведь до африканского берега 4000 километров, а океан дышит... Я залюбовался купающейся, а больше играющей молодежью. Как они красивы! Весь спектр цветов кожи - от агатово-черного до розово-белого. Кстати, никаких признаков расовой нетерпимости никто из нас в Бразилии не заметил. А как здешние мальчишки играют в футбол, прямо на пляже! Вот откуда рекрутируются Пеле, Жоэрзиньо и прочие чародеи бразильского футбола, спустя 11 лет потрясшие спортивный мир на шведском чемпионате! Лежа на этом действительно золотом (не то что под Ялтой) пляже, мы, в частности, обсуждали вопрос, чем бы занялся Великий Комбинатор, если бы мечта его детства осуществилась и он оказался бы здесь, в Рио. Было высказано несколько соображений. Например: он непременно занялся бы упорядочением купания на Капокабане, организовав сеть раздевалок. Или взялся бы за создание ателье по развивке волос у здешнего населения. А вообще, братцы, не заложить ли нам основание памятника Остапу Бендеру именно здесь! Благо случай на редкость подходящий: присутствуют представители советской власти (первый секретарь нашего посольства), советской печати (упомянутый выше корреспондент ТАСС), советской общественности (мы, пассажиры "Грибоедова") и широкие слои местной общественности (пляжники Капокабаны с разным цветом кожи). Сказано - сделано! Мы соорудили пирамиду из песка, пригласили нескольких наиболее черных бразильеро, произнесли подходящие к случаю речи и сфотографировались. Я храню эту фотографию до сих пор и изредка любуюсь ею. Следует заметить, что в те времена Ильф и Петров были если и не под официальным запретом, то, во всяком случае, в подполье. А лучше всего было бродить по этому удивительному городу и любоваться красочной толпой "кариоки" (самоназвание жителей Рио). Круглые сутки здесь кипит жизнь. Ночами около нашего отеля "Амбассадор" играла зажигательная музыка последнего пасхального карнавала, и люди танцевали самбу - прямо на мостовой. Эту музыку я помню до сих пор: "Чику-Чику", "Амадо Мио", "О, Бразил!". Вот я пишу сейчас эти строки, а в ушах все время раздаются ритмичные удары и восхитительная скороговорка "Чику- Чику"... Наше посольство устроило, как водится, прием для советской экспедиции, который мне, новичку, показался роскошным. В разгар этого дипломатического мероприятия ко мне подошел человек средних лет и представился президентом шахматного клуба Рио. Сегодня вечером - продолжил он - у нас состоится традиционный четверговый блицтурнир мастеров столицы. И по сему поводу он имеет честь пригласить шахматистов из советской экспедиции на этот турнир. Я сообразил, что слава о шахматистах нашей экспедиции могла пойти только из одного источника. Накануне затмения и после него мы с Мишей Вашахидзе прошвырнулись в ближайший городок Араша и в тамошнем кафе лихо обыграли в шахматы местных пижонов-завсегдатаев, еле двигавших пешки. Здесь в посольстве, уже изрядно "набравшись", я с ходу согласился на лестное приглашение незнакомого сеньора. "Почему бы мне здесь, в городе золотой мечты Остапа, не повторить его бессмертный подвиг в Васюках?" Подсознательно я, конечно, глупо полагал, что эти ихние столичные мастера играют на уровне арашинских любителей. Тут же я сагитировал Мишу Вашакидзе (тот, ссылаясь на опьянение, сильно упирался) и Лебединского. К нам еще присоединился секретарь посольства. Не дожидаясь конца приема, под неодобрительные взгляды Михайлова, мы отправились в здешний "клуб четырех коней". По дороге моего нахальства сильно поубавилось, когда я узнал, что пригласивший нас президент клуба только что вернулся из Нью-Йорка, где выступал в арбитраже первого радиоматча СССР - США. "Похоже, что влипли..." - уныло подумал я. Здешний шахматный клуб был при знаменитом футбольном клубе "Ботафого", и гостеприимнные хозяева прежде всего показали идущий на стадионе матч между командами "Фламенго" и "Ботафого". Я впервые видел футбольный матч ночью (тогда у нас это не практиковалось). Какая это была игра! До этого такой ювелирной техники, такого артистического владения мячом я не видел. Очень жалко было уходить, не досмотрев красивого зрелища, но ничего не поделаешь - хозяева вежливо попросили. Я шел как на Голгофу - впрочем, настроение было неплохое, так как вполне чувствовал комизм ситуации. В прокуренной комнате шахматного клуба шеренгой выстроились здешние мастера - все почему-то с одинаковыми лысинами и одинаковыми черными усиками. И я увидел, что у них буквально дрожат коленки - еще бы: им предстояло играть с "шахматисто-советико". В те далекие годы, когда молодой Ботвинник только что стал чемпионом мира, слава советских шахматистов была оглушительной. От мысли, что мы вполне подобны персонажам легендарной "Антилопы", я даже как то успокоился. "Одноглазый любитель" (то бишь здешний шахматный президент) предложил кому-нибудь из нас перед жеребьевкой сгонять с ним неофициальную партию. Я усадил за стол Мишу. "Что ты, я совсем пьяный", - лопотал будущий автор открытия поляризации излучения Крабовидной туманности. "Играй и не дури. Будем подсказывать!" В блиц здесь, конечно, играли с часами, 10 минут на первые 40 ходов. Игра началась. От волнения у президента тряслись руки. Мы бесстыдно подсказывали Мише ходы - естественно, по-русски. В диком мандраже уже на шестом ходу бразильский маэстро потерял слона. Однако уже к десятому ходу, поняв, что играет с "сапогом", он собрался с духом и бодро выиграл у Мишы партию. Я думаю, что по нашим понятиям у бразильского мастера был крепкий второй разряд. И началась потеха! Я буду краток: наша четверка компактно заняла четыре последних места. Все же я три партии свел вничью. Вообще, если бы я не растратил свой шахматный пыл на безобразные останкинские блицы (см. новеллу "О везучести"), я бы показал этим субчикам кузькину мать...* __________________________ *Через несколько месяцев я случайно встретил в Москве на Моховой корреспондента ТАСС Калугина. Он поведал мне, что на следующий день после нашего шахматного дебюта местная пресса вышла с громадными шапками "Грандиозная победа наших шахматистов над советскими мастерами". Вот так-то... На следующее утро мы поехали поездом в Ангра-дос-Рейс, где нас уже ожидал родной "Грибоедов". чтобы плыть дальше, на юг, в Аргентину, за попутным грузом. Через несколько дней мы входили в горловину Лаплатского залива. Там меня поразили чуть видные из воды мачты затонувшего корабля. Это были останки знаменитого германского карманного линкора "Адмирал граф Шпеер", затопленного своей командой перед строем преследовавших его английских крейсеров... Вечер мы провели в Монтевидео, были в нашем посольстве и гуляли по этому чарующей красоты городу. После Рио он показался мне каким-то европейски-старомодным. Потом плыли по могучей мутно-шоколадного цвета Паране. На океанском корабле, 400 километров вверх по течению, до самого Розарио! Мы были вторым советским кораблем, посетившим этот далекий, экзотический порт. Первым, еще в 1927 году, был знаменитый парусник "Товарищ". На цинковых пакгаузах порта огромными буквами было намалевано "Viva partida Peronista!" - шла очередная избирательная кампания. Вдали виднелись корпуса знаменитых заводов Свифта; я вспомнил отраду военных лет - банки тушенки с маленьким ключиком. Совершенно неожиданно на борт "Грибоедова" поднялась местная полиция. Нас загнали в кают-компанию и раздали анкеты... на испанском языке. Там было всего-то около 10 вопросов - детский лепет по сравнению с нашими, родимыми. Вопросы были стандартные, и, несмотря на незнание языка, я понимал их смысл и кое-как ответил. Уперся я на шестом пункте (пятый у них не соответствует нашему). Не понимая смысла вопроса, я решил посмотреть, как отвечают старшие товарищи. Подошел к Яше Альперту, а тот как раз выводил ответ: "Грек-ортодокс". Мне стало почему-то очень смешно, и я вывел: "атеист". Пока "Грибоедов" грузился просом для Швейцарии транзитом через Голландию, мы экспрессом "Эль Рапидо" за четыре часа доехали до Буэнос- Айреса. Так же как и в Рио, мы попали в здешнюю столицу "с черного хода". В Аргентине была зима (что-то похожее на конец подмосковного сентября, когда идут дожди). Три дня мы прожили в "Байресе" - так аргентинцы называют свою столицу. Запомнилась поездка на Лаплатскую обсерваторию, когда на обратном пути, ориентируясь по плану города, наш шеф и картограф А.А.Михайлов не учел, что в полдень здесь солнце находится на севере. А вообще Аргентина своим явно "Северным" (конечно, отнюдь не в географическом смысле) духом составляла разительный контраст "Южной" Бразилии. В Байресе запомнился обелиск на "Пласо 25 мая", кафе "Эль-Гитано", где я часто отсиживался (почти все время лил дождь), и лежащая прямо на улице прижатая камнем стопка украинских газет явно петлюровского, жовто-блакитного направления. Пробовал читать - охватила гадливость ("Шанування свитлой пам'яти Симона Петлюри" - не правда ли, мило?) Вернувшись в Розарио, мы снова почувствовали себя дома на обжитом, таком уютном "Грибоедове", который в тот же день лег на обратный курс. Опять привычный океан. опять быстро надоедающий корабельный харч. К нашему удивлению, "Грибоедов" поздно вечером снова зашел в пустынную бухту Ангра-дос-Рейс. Мы пробыли так не более двух часов и приняли на борт двух пассажиров, очень странную пару - брата и сестру. Брат - немецкий коммунист, бывший депутат рейхстага, сидел в концлагере и, насколько я понял по его дальнейшему поведению, от пыток гестапо сошел с ума. Сестра была его сиделкой. Ночами он ходил по палубе, останавливался и, откинув назад голову, издавал звуки, похожие на собачий лай. Похоже было на то, что это нелегальные пассажиры. Как-то сложилась их советская жизнь? Ведь предстояло пережить нелегкий рубеж наших сороковых - пятидесятых... Чернильной тропической ночью мы шли на траверзе Рио. Если судить по огням, до берега было километров десять-пятнадцать. Время - около двух часов ночи. Кроме вахтенных и меня, на палубе не было никого. Медленно уходили назад уже знакомые огни незабываемого прекрасного города. Нехотя, но неуклонно отставал светившийся в кромешной темноте тропической ночи маленький бриллиантовый крест Корковадо. Уходила безвозвратно цепочка огней небоскребов Капокабаны. Уже не видно было даже намека на Сахарную Голову. И все мое существо острейшей болью пронзила до ужаса простая мысль: я этого больше никогда не увижу! Конечно, и у себя дома я часто бывал в местах, которые после этого никогда не видел, например, никогда больше не был в городе своей юности Владивостоке. Но ведь в этом виноват только сам. Стоит сильно захотеть - и я там буду! А вот здесь я, так сказать, принципиально никогда больше не буду. Это так же необратимо, как смерть. На душе стало очень одиноко и пусто. Наконец истаял последний береговой огонек - это был маяк. Не видно было уже ничего. Впереди - пустыня Атлантического океана. К ВОПРОСУ О ФЕДОРЕ КУЗЬМИЧЕ "У меня к вам очень большая просьба, - сказала мне заведующая терапевтическим отделением больницы Академии наук Людмила Романовна, закончив беглый осмотр моей персоны. - Больница переполнена. Не разрешили бы вы временно поместить в вашу палату одного симпатичного доктора наук?" Дело было в начале февраля 1968 года. Я болел своим первым инфарктом миокарда и находился на излечении в нашей славной "академичке". По положению, как член-корр., я занимал там отдельную палату полулюкс (в люксах положено болеть и умирать "полным генералам", то бишь академикам, - иерархия в этом лечебном заведении соблюдается неукоснительно). Кризис, когда я вполне реально мог умереть, уже миновал. Я три недели пролежал на спине - чего никому не желаю (говорят, сейчас от этой методы отказываются - и правильно делают). С постели меня еще не подымали, но, слава Богу, мое тело могло принимать любые положения на койке. Много читал. Принимал многочисленных гостей - родных и сослуживцев. Меня все так нежно любили, баловали - короче говоря, мне было хорошо. Мелкие больничные происшествия меня забавляли. Почему-то запомнился смешной эпизод. В одно из воскресений обход больных делала до этого незнакома мне дежурная врачиха. Я запомнил, что она была вызывающе шикарно одета для этой юдоли слез, что, впрочем, не удивительно. "Наверное, дочка или невестка какого-то академического бонзы", - подумал я. Таких блатных врачей, особенно врачих, в это заведении немало. Я чувствовал себя довольно прилично, поэтому частоту пульса измерил себе сам. "Семьдесят три", - сказал я этой милой даме. < (Такого не может быть, - назидательно заметила та, - пульс всегда величина четная". Потрясенный таким необыкновенным открытием, я даже не сразу расхохотался. Оказывается, к такому выводу дурища пришла, измеряя количество ударов за половину или четверть минуты... Просьба Людмилы Романовны не привела меня в восторг - я привык к свободно жизни в отдельной палате; но, с другой стороны, нельзя быть эгоистичной свиньей и я согласился. Таким образом, в моей палате появился новый жилец, оказавшийся чрезвычайно интересным человеком. Это был известнейший скульптор-антрополог Михаил Михайлович Герасимов. В отличие от меня, он был ходячий и притом, несмотря на солидный возраст, необыкновенно активный и бодрый. Часами рассказывал он мне про свое удивительное ремесло, пограничное между наукой и искусством, и совершенно немыслимое без интуиции с изрядной дозой шарлатанства. Страдал он довольно распространенным комплексом "меня не оценили". Действительно, мой родной брат, скульптор по профессии, решительно утверждал, что Герасимов никакой не скульптор, в лучшем случае "лепщик" (термин, считающийся у скульпторов обидным). Мнения антропологов о работе Герасимова я не знаю - просто у меня нет знакомых антропологов. Однако я почти уверен, что это мнение будет близко к мнению скульпторов. Уж такая сложилась судьба у Михаила Михайловича, так же, впрочем, как у многих других талантливых людей, деятельность которых в той или иной степени необычна. Работать "на стыке" - далеко! не всегда счастливый удел, хотя бывают и крупные удачи. Общаясь почти две недели с Михаилом Михайловичем, я уверовал в его метод. В частности, только такими я представляю себе исторических личностей, воскресших из праха благодаря уникальному таланту и прозорливой интуиции этого замечательного человек. Так, например, меня абсолютно убеждает реставрированное Герасимовым лицо старого казаха с огромными скулами - великого князя Ярослава Мудрого. Много позже, читая удивительную книгу Олжаса Сулейменова "Аз и Я", где доказывается кипчакское, то есть тюркское, влияние на национальный русский эпос "Слово о полку Игореве", я неизменно видел лицо Ярослава Мудрого, Ведь мать и бабушка князя Игоря были половчанки. Удивляла меня и работа Михаила Михайловича по линии уголовного розыска, когда ему удавалось по черепу, пролежавшему зиму под снегом, восстановить облик жертв преступления и тем самым способствовать торжеству правосудия. И уж совсем трудно было оторваться от пугающе достоверных физиономий неандертальцев и прочих наших пещерных предков. Все же к концу этих двух недель я порядком устал от своего необычного однопалаточника - слишком много было разговоров, а я еще был слаб. И как-то раз, решив взять инициативу в свои руки, я сказал ему: "Есть одна проблема, Михаил Михайлович, которую можете решить только Вы. Все-таки вопрос о реальности старца Федора Кузьмича, о котором так превосходно рассказал нам Толстой, совершенно неясен. Обстоятельства смерти императора Александра I покрыты тайной. С чего это вдруг здоровый молодой (47 лет!) мужчина, так странно державший себя в последние годы своего царствования, совершенно неожиданно умирает в забытом богом Таганроге? Тут, может быть, и не все ладно. И кому, как не вам, Михаил Михайлович, вскрыть гробницу императора, которая в соборе Петропавловской крепости, восстановить по черепу лицо покойного и сравнить его с богатейшей иконографией Александра I? Вопрос будет раз и навсегда снят!" Герасимов как-то необыкновенно ядовито засмеялся. "Ишь какой умник! Я всю жизнь об этом мечтал. Три раза обращался в правительство, прося разрешения вскрыть гробницу Александра. Последний раз я это сделал два года тому назад. И каждый раз мне отказывают. Причин не говорят. Словно какая-то стена!" Сообщение Михаила Михайловича меня взволновало. В моем изощренном в выдумывании всякого рода гипотез о природе космических объектов мозгу одна удивительная догадка о причине отрицательного ответа директивных органов на просьбу знаменитого ученого сменяла другую. "Уж не подтверждением ли правдивости легенды о старце Федоре Кузьмиче является столь странная позиция властей? Ведь не постеснялись же вскрыть гробницу Тамерлана за день до начала Отечественной войны, существенно осложнив мобилизацию в Средней Азии. Может быть, они усмотрели в поведении императора намек на то, что непристойно цепляться всеми силами за мирскую власть?" Через полтора месяца я выписался из больницы. Началась новая жизнь, появились новые заботы. И я постепенно стал забывать и Герасимова, и проблему Федора Кузьмича. Прошло еще 10 лет. Как обычно, рубеж февраля-марта я проводил в Малеевке, в Доме творчества писателей. Дни проходили однообразно: завтрак, лыжи, обед, сон, кино - чаще всего скверное. Вечером прогуливался по Большому кругу с компанией знакомых, полузнакомых и незнакомых людей. В числе прочих я изредка совершал такой круг неизвестным мне до этого человеком - кряжистым стариком Степаном Владимировичем. У него были необыкновенно густые сизые брови, из-под которых сверкали голубизной совершенно детские глаза. Он был старый моряк участник гражданской войны, потом - красный профессор; еще недавно читал в каком-то вузе курс политэкономии. На удивление хорошо знал русскую литературу. И вообще старик был занятный. Как-то морозным вечером мы совершали с необычный круг, и вдруг Степан Владимирович спрашивает меня: "А что бы вы, Иосиф Самойлович, сказали, если бы я сообщил вам, что вот гак же ясно, как вижу вас (" этот момент мы проходили под фонарем), я видел в полном параде графа Орлова-Чесменского. Я стал лениво соображать: граф Алексей Орлов, брат фаворита Екатерины Второй, умершей в 1796 году. Он, по-видимому, был моложе императрицы, но вряд ли он умер позже 1810 года... "Я сказал бы вам, что вы обознались", - вежливо ответил я. Засмеявшись, Степан Владимирович поведал ^ удивительную историю. Как хорошо известно, во время голода 1921 г. был издан знаменитый ленинский декрет об изъятии церковных драгоценностей. Значительно менее известно, что в этом декрете был секретный пункт, предписывавший вскрывать могилы царской знати и вельмож на предмет изъятия из захоронений ценностей в фонд помощи голодающим. Мои собеседник тогда молодой балтийский моряк был в одной из таких "гробокопательных" команд, вскрывавшей на Псковщине в родовом поместье графов Орловых их фамильный склеп. И вот когда вскрыли гробницу, перед изумленной занятой этим кощунственным делом командой предстал совершенно нетронутый тлением, облаченный в парадные одежды граф. Особенных сокровищ там не нашли, а графа выбросили в канаву. К вечеру он стал быстро чернеть", - вспоминал Степан Владимирович. Но я его уже больше не слушал: "Так вот в чем дело! - думал я. - Так вот почему Михаилу Михайловичу не разрешили вскрывать царскую гробницу в соборе Петропавловской крепости! Там просто сейчас ничего нет - совсем как в склепе графа Орлова!" И я по ассоциации вспомнил парижское аббатство Сен-Дени, где похоронены все короли Франции, от Каролингов до Бурбонов. И на их надгробиях у мраморных королев и королей были отбиты носы. Это следы работы санкюлотов, ворвавшихся в аббатство в августе 1792 года. Долго я тогда ходил среди покалеченных мраморных властелинов Франции Когда я из мрака аббатства вышел на освещенную ярким солнцем площадь, первое что я увидел, была дощечка с названием улицы, вливавшейся в площадь. На дощечке была надпись "Rue Vladimir Illitch". Сен-Дени - эта старая парижская окраина - издавна образует часть так называемого "Красного пояса Парижа", УКРЕПИ И НАСТАВЬ. Мне было совсем худо. Похоже на то, что я умирал. 5 ноября 1973 года мой сын Женя привез меня в хорошо знакомую академическую больницу, что на улице Ляпунова, с обширнейшим инфарктом миокарда. Это был второй инфаркт, и он вполне мог оказаться последним. Одетый в осеннее пальто, я лежал в холодном помещении приемного покоя больницы на каком-то устройстве, смахивающем на катафалк. Дежурная сестра не торопилась меня госпитализировать - она была занята оформлением какого-то немолодого пациента, у которого вся физиономия была покрыта синяками и ссадинами. В ожидании своей очереди я попросил у стоящего рядом очень мрачного Жени газету, которую он, как я помнил,