иличествовало, и все. Больше ни на какую ласку они не могли надеяться, потому что вся отеческая любовь и весь княжеский маеток был от отца молодому князю. Стал князек подрастать и выровнялся в красного молодца, как дубок ровный, крепкий, щечки розовые, волосы русые, глаза голубые. Нрава был тихого, послушного и задумчивого. Дружков-годочков у него не было, потому что с мужиками знаться ему отец не дозволял. Больше любил у сестер в горнице сидеть да их песни девичьи слушать. - Вот чешет, ну тебе - чистая бабка... - восхищенно прошептал молодой партизан. - Ша, я что сказал? Ша - и все, - зашипел Деянов. Мудрый продолжал: - Как подошла пора его женить - заботился сильно старый князь о продолжении рода, - объявись тут нежданная оказия. Уже пару годов как всему этому случиться, взял у старого князя в аренду корчму - шинок по-нашему - один польский еврей. А стояла корчма на перекрестке трех наиглавнейших дорог. Для корчмы то место было самое выгодное, так как перекресток этот выходил прямо к пристани, а пристань на Припяти-реке. На реке в ту пору, бабка сказывала, кораблей шло видимо-невидимо. Открылся на реке канал королевский, что по нем из Польши да от шлензаков всякие товары до Днепра и дале шли. А люд по тем дорогам шел торговый, все купец да приказчик, хоть и разной нации - что поляк, что русский, что немец, а все купец. А купец всякой нации и поесть и попить не дурак. Скоро по всем шляхам пошла слава про ту корчму, а еще большая слава про дочку корчмаря Сарру. Сказывала бабка, что видела она в молодые годы ее патрет, выбитый на платок, так краше на свете баб нет. - Вот бы тебе такую бабу, Колька! - не выдержал сам Деянов. Мудрый только презрительно посмотрел на него: - Этим не занимаемся... Рисовал этот патрет заезжий тальянец. Как завидел он шинкарочку Сарру, так глаз отвесть не мог, краски слезой мочил, патрет малевал. А ей все про любовь свою говорил. В свою Италию замуж за себя сманывал. Но не такова была шинкарская дочь, чтобы на уговоры поддаться. Сидит за прилавком, глазом не моргнет. Кто в шинок зайдет, пить закажет - подаст с легким поклоном, и больше ни-ни. - Люблю девок с характером! - заметил Деянов. - Ходил-ходил тот тальянец, вздыхал-вздыхал, пока в одну ночь не повесился на высокой сосне. Еще большая слава про ту корчму да про шинкарочку Сарру пошла. И приключись тут оказия молодому князьку по этим шляхам путь-дорогу держать. Заехал в ту корчму, за почетный стол сел, круг него слуги, соколки. Тут и случись беда с шинкарской дочерью. Как взглянула на молодого князя, так и глаз не сводит, дух никак не переведет. Совсем девичий свой стыд и совесть потеряла. Князек сидел задумавшись. "Медку попробуем, ваша княжеская милость?" - говорит один соколок. Князь головой задумчиво кивнул, а шинкарочка уже с поклоном чарку серебряную подает. Уклонилась до земли, поднос держит, а как назад голову свою подняла и черные косы с плечей тряхнула, прямо князю в очи глянула, так тот и обомлел. Смотрит, глаз от шинкарки отвесть не может, чарку серебряную не берет. "Плохо просишь, девица", - смеются соколки. А они все глаз друг от друга отвесть не могут. Тогда и крикни главный соколок: "Наш князь - молодец, от девицы чарочку сухую не берет! Надо пригубить и князю губки призасахарить". - "Правда?" - тихо пытает шинкарочка. "Правда", - отвечает князек. Тут она чарочку пригубила и молодого князя в губы поцеловала. - Ух, ты! - осторожно выдохнул Деянов. Колька явно был в ударе и продолжал, вдохновляясь все больше: - Чарку с подноса сняла и, как он ее выпил, шасть по-за прилавок - и в покои убежала. Сидит князь с соколками, пьет, веселый вроде стал, а глаза задумчивые. Шинкарка в тот день так больше и не вышла. Словом, стал с той поры князек частенько по тем дорогам ездить, то на охоту, то с охоты, то на речные караваны глядеть, да все ту корчемку не минает. Соколки-то смекнули, что князю шинкарская дочь полюбилась, и еще более того ему про нее говорят, сманить ее на ночку предлагают в соседнее именьице. Так оно и вышло. А как ее сманили, тут шинкарская князю и говорит: "Женись на мне, тогда любить, миловать буду". Да с тем обратно на княжеском рыдванчике укатила. - Ох, и стерва баба! - опять не выдержал Деянов. Кто-то из партизан показал ему на головешку. Мудрый вошел во вкус и продолжал, жестикулируя: - Как услыхал про то старый шинкарь, аж за пейсы схватился. "Сурка, - кричит, - сучья дочь, что себе в голову взяла? Князь тебя любовью одаряет, а ты что? Замуж! Ты что, меня и себя погубить хочешь? Не знаешь, что такое князь?" - "Знаю, - отвечает Сарра, прекрасная еврейка. - Знаю, что князь, что он меня любит, души во мне не чает, а если любит, значит, и замуж возьмет". - "Выкинь ты из головы это. Где это видано, чтобы сиятельный князь на бедной еврейке женился?" - "Если любит, так женится", - отвечает упрямая дочка. Стоит она на своем. Узнал про ту неравную любовь старый князь. Страшно разгневался старик и, ни слова не говоря сыну, велел своим слугам старого корчмаря схватить и связанного к себе привести. Корчмарь в ноги князю повалился и слезно молит простить его неразумную дочь. Затем просит руки ему развязать и вынимает из кармана платок, на котором патрет красавицы Сарры тальянцем нарисован. "Ваша княжеская милость, вот она, моя дочь, казните, милуйте, но всему виной красота ее, не больше". И рассказал князю случай тот с тальянцем-художником, который на сосне повесился. Призадумался тут старый князь, сына зовет и спрашивает: "Скажи, сын дорогой, надежда моя, что ты думаешь?" - "Люблю, - на корчмаря показывает, - его дочь Сарру и жениться прошу вашего благословения". Рассерчал князь: "Не будет тебе моего благословения". Князеньку с глаз прогнал, а корчмаря велел в подземелье бросить. - Вот сплотаторы-феодалы! Всегда у них так: чуть что не так - сразу в подземелье... - Это чего - "феодалы"? - шепотом спросил молодой партизан. - Ну, старинные фашисты. Одним словом... феодалы. - Но князек тут тоже свой норов показал. Было у него небольшое именьице, от покойной матери в наследство осталось, да злата-серебра кованый сундучок. Завел князек знакомство с разным ушлым народом, и стали они пуще прежнего со своей любезной встречаться. А чтобы никто про то не ведал, построил князек тайно от отца, посреди большого - одним лесным людям ведомого - озера каменный теремок и в том теремке поселил любезную свою зазнобушку. Он вскоре и сам на этот островок перебрался, благо зима стояла и по озеру напрямик санная дорога была проложена. Сарра в христианскую веру перешла, и должно было быть им венчание по всему закону. А зима в тот год была морозная, снежная. Озеро льдом сковало да снегом занесло. А как глянула весна с туманами, да сразу ветры с Днепра подули, и солнце припекло, тронулся враз везде лед. Припять разлилась, что море, тут и на озере воду вверх подняло, и пошел по нему гулять толстый лед. Вот тут-то теремок и разнесло. Князька в ту пору там не было, он еще по санной дорожке укатил к главному попу договариваться, чтобы сразу по всему закону с крещеной еврейкой венец принять. Договорился с попами и едет весел по дороге весенней, распутной, тяжелой. Подъезжает к озеру, а на нем только волны да льдины гуляют. Узнал он у рыбаков, что никто с того острова и теремка живой не выплыл. Постоял, постоял, вышел на высокий берег, что вековыми соснами оброс, да с разбегу в озеро и ухнул. Не успели люди к берегу подбежать, а уж ему льдинами и голову русую размозжило, и не стало видать молодого князька. Дошла про то весть до старого князя. Корчмарю он велел камень на шею привязать, в озере утопить, а сам потосковал, потосковал, да вскоре и помер. И называется с тех пор это Червонное озеро еще Жид-озеро или Князь-озеро. Кому как в голову придет, так и называют. Вот, дедок, какой пример нам бабка рассказывала. Мудрый кончил свой рассказ. Долго молча сидели хлопцы у костра и никто не нарушал тишины. Только шумело пламя костра и потрескивали сухие дрова. Снег вокруг саней с костром оттаял, и на льду образовалось темное пятно воды, углей и золы - все, что осталось от сгоревших дров. Мы по команде Деянова перекочевали на новое место. Переехав, еще долго сидели молча. Затем начались новые разговоры, рассказы и побрехеньки, в которых люди коротали время длинной январской ночи в ожидании самолета. 8 В третью ночь ожидания самолетов в центре внимания был рассказ Ковпака. Дед сначала включился в общий разговор и рассказал несколько забавных случаев из своей жизни, а затем перешел к более древним солдатским воспоминаниям: - Родился я в селе Котельва, Полтавской губернии. Село здоровенное - до сорока тысяч народу. Семья была немаленькая, одних братьев пять человек. Як стали пидростать, пришлось идти внаймы - земли у нас не хватало. Потом служил приказчиком у купца. Так дотопал до призыва. В армию прийшов уже грамотный, свита побачив, кое-що чув. Помню один случай. Работал батраком у хозяина, у него сын был, в каком-то коммерческом училище учился, студент вроде, тогда для меня это все равно было: студент и студент. Приезжает раз сынок на рождество з города, вещи разложил, а один чемоданчик ко мне в каморку под топчан сунул. Меня тут и разобрало: що в тому чемоданчику? Я чемоданчик тот раскрыл, а там одни только книги. Полистал я их и стал по одной вынимать и тихонько почитывать. Особенно запомнилась мне одна, называлась "Попы и полиция". Насчет первого тезиса я много кое-чего знав. Я в церковном хоре долго в дискантах был, голос був у меня звонкий, характер бойкий, - за голос хвалили, за характер гули от регентовского камертона с головы не слазили, а от второй тезис на многое мени очи открыв. Стал я тогда всякой такой литературой интересоваться. После 1905 года она по всяким потайным сундучкам да скрытым местам еще оставалась. Так что в солдаты я пришел, уже имея понятие о жизни и борьбе, которую народ вел с царизмом. Затаив дыхание, сидели Семенистый и Шишов, Колька Мудрый и Намалеванный, боясь проронить хотя бы слово. Ковпак вошел в раж, лихо сдвинул шапку на затылок. - ...Действительную служил в Саратове, в Александровском пехотном полку, четырнадцатая рота, четвертый взвод, шесть раз стоял часовым у знамени. Командовал ротой штабс-капитан Юриц, большой чудак. То он во время дежурства весь полк на улицу выгонит - зорю играть с барабанщиками, сигналистами и оркестром: все в городе остановит. Хулиганством от скуки занимался. Даже губернатору выезжать на усмирение приходилось. А то в тире стрельбу устроит. А стрельба такая. Высыплет полный карман пятаков перед ротой и скомандует: охотники стрелять, выходи! Попал в яблочко - получай пятачок, не попал - в ухо! И так, пока все пятаки не расстреляет. Ребята дружно захохотали. Один Коренев сидел сумрачный. - Знаем мы эти офицерские шутки. Я, брат, действительную ломал. Так у меня от одной словесности черепок лысеть в двадцать три года стал... Ковпак, все более оживляясь, говорил: - Во-во! Наш штабс-капитан Юриц тоже любил словесностью заниматься. Тоже комедии ломать мастер был... Так я и протянул при нем всю службу. Шесть раз у знамени часовым стоял, - повторил с гордостью Ковпак. Затем, засмеявшись, продолжал: - А один раз тридцать суток ареста заработал. Вместо полного генерала, командира корпуса, полицмейстеру почетный караул с оркестром вызвал... Лошади у них, понимаешь, одинаковые были, серые в яблоках. Ну, поторопился, дал маху и сразу на гауптвахту. Но отсидеть полностью арест штабс-капитан не дал, - во время своего дежурства освободил. Кончил я действительную, а домой идти не к чему. Земли у батьки было мало, да и та вся на песках. Если разделить между братьями - не хозяйство, а пшик получается. Остался в Саратове. Попервоначалу устроился грузчиком на элеваторе, мешки с зерном таскать. Триста двадцать две ступени на гору носить надо было. На самом верху - большая ссыпка, откуда зерно по трубам в пароходы и баржи поступало. А называлась эта ссыпка - "цветок". Вот первый день как потаскал я мешочки на "цветок", так к вечеру и спину не разогну. Так на всю жизнь запомнилось: как дело трудное, непосильное, говорю я: "на цветок!" Потом работал я в трамвайных мастерских и по всяким другим местам. А тут скоро война германская: не успел солдатский мундир забыть и снова - шинелку на плечи и шагом марш!.. Войну по-всякому пришлось тянуть. Был и стрелком, и ординарцем, и разведчиком. Два Егория заработал и две медали, а потом все дальше понятно стало, за що тая война идет, и стал я сам к себе вроде жалость иметь. Но все же числился отличным разведчиком. Как вызывают охотников, я тут как тут. Только стали мы на всякие хитрости пускаться. Немецких и австрийских погон у нас были полны карманы. Как в разведку пойдем - с окопов выползем, в первой же лощине выспимся, а перед рассветом стрельбу поднимем - и обратно. Начальству доложим, что сняли часовых и тому подобное, а в доказательство - немецкие погоны. Начальство чарку выдаст и от караулов и секретов освободит. Так и получалось, что один и тот же немецкий полк на разных участках фронта воюет. Одним словом, воевать по-честному за царя у нас охота пропала - выкручивались кто как мог. В революцию притопало нас, фронтовиков, в Котельву больше сотни. Стал народ на партии делиться, а мы, фронтовики, все за большевиков. Брат мой Алексей, я и еще из матросов один, Ковпак, однофамилец мой, стали мы у себя переворот делать по всем правилам. Я командиром, фронтовики Милетий, Пустовой, Бородай - помощниками. Захватили почту, школу, установили Советскую власть и стали землю делить. Землю порасхватали в момент. Я земельным комитетом заворачивал, всем беднякам старался в первую очередь, где получше, а когда сам опомнился, то и вышло мне снова на песках. Ох, и ругала меня мать за эту самую дележку! "У людей диты як диты, а у мене... От же бисова дитына, всих землею надилыв, тильки про себе забув". Недолго с той землей дело шло гладко. Вскоре появились белые: карательный полк к нам пожаловал. Думали они кавалерийской атакой в село ворваться, застать нас врасплох. Да я уже кумекал, что к чему: сотни три борон собрали и устелили ими улицы. Пришлось лихим кавалеристам коней назад поворачивать, особенно когда мы из "люиса" и "шоша" их полоснули. Пулеметы такие были - "люис" - ду-ду-ду, а "шош" - бах-бах, выстрелов сорок в минуту давал. Это вам не шутки. - Вам бы тогда одну нашу третью роту с автоматами и пулеметами, товарищ командир, - весело сказал Колька Мудрый. - Всю белогвардейщину покорили бы, - вставил Дед Мороз. - Дали мы белякам по морде, а все же пришлось нам со своим отрядом в леса уходить. Затем снова в село - власть устанавливать. Всего пришлось. Так постепенно наш отряд сколачивался, вначале действовали в своем районе, затем по заданию переключились на другие фронты. Пришлось мне еще в гражданке побывать и в Путавльском районе. Тут недалеко я с Пархоменко встретился. Получаю приказ от Полтавского губвоенкома: "Двигайся на Сумы, Ковпак, в распоряжение старшего военного начальника". Ну, двигаюсь. Навстречу колонна, а в середине колонны здоровенная легковая машина. В машину пара серых волов впряжена, а в машине дядько в чемерке и с биноклем. Кто такой? Говорят: сам командующий, товарищ Пархоменко. Доложил я ему все как следует по форме, тут же он мне и задачу дал - на Сейму переправу держать своим отрядом. "Занимай, товарищ, оборону и держись. Через пару дней, как бензину достану, я к тебе подкачу. Получишь дальнейшие приказания". И укатил на своих волах. И что вы думаете? Через два дня точно - газует на машине прямо ко мне в цепь. Ребята мои повеселели. Все-таки техника! "Разжились бензинчиком, товарищ Пархоменко?" - спрашиваю. "Где там, на денатурате езжу, не видишь, синий дым сзади стелется". Посмеялись немного. Тут он мне новую задачу дает: двигаться в Тулу на сборный пункт, на организацию регулярных частей Красной Армии. Ну, до Тулы я не дотянул - в дороге тифом заболел. Хлопцы мои сами поехали, а меня в санитарную теплушку положили. После тифа на сборном пункте встречаю я матроса, земляка из Котельвы, а по фамилии тоже Ковпак. Сразу мне аттестат в зубы и прямо в Чапаевскую дивизию помощником начальника по сбору оружия. Сейчас, по-теперешнему, выходит вроде трофейная команда, а на самом деле совсем не то. Чапаев тогда через Урал рвался, а сзади у него казачество оставалось, а у каждого казака спокон веку на стене винтовка и шашка висят. Чапаев нам и приказал: "Если хоть один выстрел нам в спину будет, я с вас тогда шкуру сдеру!" Вот какая должность мне выпала. Ну и помотались мы с этим сбором оружия. Всего приходилось. Скоро Чапаев погиб, а меня с оружием этим собранным под Перекоп перебросили. Так и дотопал я в Красной Армии до конца гражданки. А потом... - Гудить! - закричал дежурный на дворе. Мы все высыпали на улицу, думая, что летит самолет. Прислушались - ничего не слышно. - Кто кричал? - спросил Ковпак у часового. - Так это дежурный нас разыгрывает. Кричит: "Гудить!.." А мы: "Самолет?" - "Не, Павловский гудить..." Они там свою хозчасть распекают. Ну и похоже... Ковпак сплюнул и зашел обратно в штаб. Хлопцам понравилась затея. Все ночи в разных концах села шутники кричали: - Гудить... - Хто, самолет? - притворно серьезно спрашивали из дворов. - Не, Павловский гудить, - отвечал балагур, шествуя дальше и затем в другой роте повторяя то же самое. 9 На длительной стоянке я ближе стал знакомиться с внутренней жизнью отряда, его людьми, организацией и моралью. Стал наблюдать и выяснять для себя движущие силы, цементировавшие этот коллектив, способный на большие дела. Особенно меня поразили отношения людей друг к другу, их моральные нормы, очень действенные, оригинальные и самобытные. Они были основаны на большой правдивости и честности, на оценке человека по прямым, ясным и суровым качествам: храбрости, выносливости, товарищеской солидарности, смекалке и изобретательности. Здесь не было места подхалимам, жестоко высмеивались трусы, карались обманщики и просто нечестные люди. Это был коллектив без тунеядцев. Беспощадно искоренялись ложь - щит посредственности от трудностей жизни, и обман - спутник насилия. Я совершенно не знаю, как сложился, в какие жизненные формы вылился труд, быт и солдатский подвиг осажденного Ленинграда, но я почему-то уверен, что нормы поведения, кодекс морали ленинградцев имели много общего с нашими требованиями к себе, хотя по чисто внешним признакам между нами было мало общего. Голодать нам приходилось отнюдь не часто, а лишь в редкие периоды крайне затруднительных положений, когда немцы бросали на нас крупные карательные экспедиции, да если голодали мы, то не систематически. Воевали все время на ходу, и вся наша тактика строилась на том, что мы, не обороняя территории, непрерывно нападали на противника. Зерно тактики - никогда не допускать, чтобы враг мог блокировать нас. Но когда я ищу сравнений, то мне иногда кажется, что мы были кочующими по просторам Украины, Польши и Белоруссии ленинградцами. Какие-то незримые нити связывали нас, как связывает блеснувшая во взгляде мысль единодумцев, решившихся умереть, но не сдаться врагу. И не только не сдаться, и не только умереть, но и сеять в рядах врага смятение и смерть. За год борьбы в отряде сложились правила поведения, традиции, обычаи и обряды. Вот один из них. Весной 1942 года командиру отряда Ковпаку было присвоено звание Героя Советского Союза. Как трудовые пчелы матку, охраняли старожилы отряда честь высокого звания командира. Особым смыслом и значением был проникнут введенный после этого обряд сдачи дежурства. Ежедневно вечером, без четверти шесть, к штабу подходили старый и новый дежурные и, пошептавшись с Базымой, докладывали ему по бумажке все мелочи бытия отряда за сутки. Затем отходили в сторону и ждали. Базыма продолжал работать, изредка поглядывая на часы, круглую цыбулину, всегда лежавшую перед ним на столе. Без одной минуты шесть он снимал очки и глазами давал сигнал дежурным. Сдающий дежурство делал несколько шагов вперед к Ковпаку и громко командовал: - Отряд, смирно! Товарищ командир отряда Герой Советского Союза... - и четко рапортовал о сдаче дежурства. За ним произносил вызубренные слова рапорта принимающий дежурство. Нужно было посмотреть на серьезные лица стариков: Деда Мороза, Базымы, Веласа или на связных мальчишек, всегда вертевшихся в штабе. Все застывали по команде "смирно". Да и сам Ковпак, - он не просто исполнял одну из своих служебных обязанностей, нет, он священнодействовал. Но не мелкое честолюбие породило этот обряд. Гордость за свою боевую славу, увенчанную высшей наградой - званием Героя их командиру, и честь этого звания они оберегали всем своим авторитетом ветеранов-партизан. - Отряд, смирно! Товарищ командир Герой Советского Союза... - ежедневно раздавалась громкая команда в полесских избах, на полевых дорогах, на стоянке в лесу... Даже если роты вели бой и шальные пули срезали ветки деревьев возле штабных повозок, все равно в восемнадцать ноль-ноль раздавалась она. А в стороне стоял, стройно подтянувшись, комиссар Руднев, введший в отряде этот обычай, стоял серьезно, глядя в глаза дежурному, с рукой у козырька армейской фуражки. Солдат честолюбив. Тем более честолюбив солдат-профессионал. Руднева тоже наградили - орденом "Знак Почета". И он, два раза раненный за этот год, скромно стоял в стороне и держал руку у козырька, ежедневно в восемнадцать ноль-ноль с уважением слушая им же самим придуманную форму рапорта. - Отряд, смирно! Товарищ командир Герой Советского Союза... Да будет вечной слава бескорыстному честолюбию этого солдата! Через год с лишним Рудневу посмертно присвоили звание Героя. С Ковпаком на Князь-озеро пришли четыре отряда, называвшихся соединением партизанских отрядов Сумской области. Отряды эти были: Путивльский, Глуховский, Шалыгинский и Кролевецкий (по имени районов Сумской области, где они организовывались). Соединение для конспирации получило номер и именовало себя воинской частью 00117, а отряды были названы батальонами с порядковой нумерацией. Правда, батальоны были очень неравны: в Путивльском, или первом батальоне, насчитывалось десять рот, а из Брянских лесов нас вышло даже тридцать. Добавочные три номера носили разведывательные группы различных органов - вроде моей тринадцатой роты. В Глуховском отряде, или втором батальоне, было три роты, в Шалыгинском - четыре и в Кролевецком - три. Кроме стрелковых рот в каждом батальоне - взвод разведки, отделение минеров и хозяйственная часть. Командиры батальонов: второго - Кульбака, третьего - Матющенко, четвертого - Подоляко. Первый батальон командира не имел: им командовал сам командир соединения Ковпак. При первом батальоне была разведрота, или, как у нас называли, главразведка, рота минеров, взвод саперов, узел связи и главная хозчасть, подчиненная Павловскому. Роты возникли не сразу, а формировались постепенно, как партизанские группы, и возникали часто по территориальному признаку: так, например, восьмая группа почти вся состояла из жителей сел Литвиновичи и Воргол, Путивльского района; шестая рота - из командного состава, "окруженцев"; девятая рота - из жителей сел Бывалино и Бруски. Села Бывалино и Бруски, Путивльского района, примечательны тем, что все жители этих сел однофамильцы - Бывалины. Поэтому и в девятой роте, в начале организации, все бойцы были Бывалины. Затем они рассосались по отряду, а в девятую роту влилось пополнение. Это обстоятельство накладывало своеобразный отпечаток на подразделения. Постепенно, с уходом от родных мест, группы вырастали в роты и приобретали новый характер. Во время рейда роты распределялись уже не по территориальному признаку, а по военной целесообразности. Вторая и третья роты, самые лихие, где преобладала военная молодежь, были превращены в роты автоматчиков; четвертая рота, под командованием директора путивльской средней школы Пятышкина, - стрелковая; пятая рота имела 45-миллиметровую противотанковую пушку, шесть станковых пулеметов и считалась ротой тяжелого оружия; шестая - стрелковая; седьмая - тоже; восьмая рота, так же как и пятая - с пушкой и батальонным минометом, - была тяжелой ротой, а остальные - стрелковые. Первый батальон насчитывал до 800 человек, остальные три - по 250-300 человек. Эта странная, с военной точки зрения, организация складывалась исторически, в боях и в муках рождения нового человеческого коллектива, и никому в это время не приходило в голову ломать эти формы, освященные традициями. Армия не только воюет, жизнь ее состоит из сложных хозяйственных, учебных, организационных процессов. Вопросы снабжения ее продовольствием, одеждой, обувью и оружием - одни из самых главных. Но как их решать в тылу врага? Продовольствие - это самое легкое дело. В первые месяцы войны было много всяческих складов продуктов, захваченных немцами, многие из них слабо охранялись, и отбить их у врага не представляло особого труда. Оружие добывалось труднее. В первую зиму часть оружия добывалась у населения, подобравшего его при отступлении Красной Армии, остальное бралось в бою. А вот одежда, обувь - это был, пожалуй, самый сложный вопрос. В первые месяцы организации отряда этот вопрос еще не ставился. Но к зиме сапоги поизносились, поистрепалась по лесам и кустам захваченная из дому одежонка. Начались холода. Одежда стала самым острым, самым больным местом. Были лихие хлопцы, которые в боях захватывали много немецкого обмундирования, но комиссар Руднев, "совесть отряда" - человек, не только руководивший боями, но и устанавливавший нормы поведения, мораль, - вначале отрицательно относился к людям, напялившим на себя мундир врага. И действительно, многие брезгливо относились к трофейной шинели, мундиру... - Вроде и неплохое сукно, да не наше - козлом пахнет, - говорили вчерашние колхозники, выбрасывая захваченную одежонку и стараясь добыть к зиме ватный пиджак с воротником, а еще лучше - хороший кожух. Но, вникая глубже, мы нащупали суть, если хотите - политическую сторону этого интендантского вопроса. И, нащупав, увидели, что этот, на первый взгляд, интендантский, хозяйственный вопрос, по существу дела, становился главным рычагом, регулирующим взаимоотношения с населением. Крестьянин, мирный житель, если ему и приходилось поделиться с партизанами куском хлеба или мяса, как правило, делал это с охотой. Много ли партизан съест, да и съест он раз-другой, а при налете на немецкие продсклады вернет взятое сторицей. А вот сапоги... это уже дело похуже... Интендантстве становилось политикой. Нужно было учитывать это, и к осени 1942 года мы пришли к заключению, что единственный правильный выход - это стимулировать переход на одежду врага. Зимой сказанная Колькой Мудрым фраза сразу облетела весь отряд: - На иждивение Адольфа Гитлера!.. - Правильно, - смеялись старики, - раз нас с печек потревожил, пусть и кормит и одевает нас Адольф. К зиме большинство партизан носило немецкие мундиры и шинели, а наиболее лихие обзавелись жандармскими кожухами с бараньим, теплым мехом. Они были крыты немецким мундирным сукном с каракулевыми воротниками. Мы рассуждали так: лучше снимать одежду с врага, чем с мирного жителя. Ковпаку еще ранее хлопцы добыли длинную мадьярскую шубу до пят. Она была широка и напоминала поповскую рясу. Но Ковпаку она пришлась по душе. Он часто мерз. Мало кто знал это, но старика одолели зубы. Они почти все выпали, и заботливая кухарка штаба, чернявая тетя Феня, ежедневно готовила Ковпаку мозги. Молока дед не любил, предпочитая ему "то, що от скаженой коровы". Мозги опротивели ему до тошноты, но больше ничего не мог он разжевать. Рудневу и Базыме тоже добыли немецкие теплые шубы. Присматриваясь к людям во время рейда к Днепру и особенно во время стоянки на Князь-озере, я увидел, что правильное регулирование трофеев - это одна из важных жизненных задач отряда. В отряде были разные бойцы, были храбрые, лихие воины, были просто честные бойцы, встречались и трусы. Были роты боевые, были роты, выдающиеся своей стойкостью, выносливостью, боевым напором, были и похуже. Чем же регулировать боевые качества людей и коллектива? Трофеи постепенно становились общественной формой соревнования между ротами. Третья рота что ни бой - так два-три пулемета возьмет у противника, а то и миномет, пушку. Карпенко от пушки отказался. - На черта мне она. Пушка в роте будет, так это в роте один разврат. Один немец засядет за забором - уже кричат: "Пушку давай". А пока ее притащат да установят, он уже за другим забором сидит. То ли дело граната, автомат - ими мы везде фрица достанем. И верно и быстро! 10 Много ночей прошло в ожидании самолета. Много было и ругани по радио. Волнение наше усугублялось еще тем, что мы решили принимать самолеты на лед. Таким образом, риск за исход посадки мы целиком брали на себя. Наконец кончились наши мытарства... Летчики... Надо, чтобы знали они, что значит ожидание самолета в тылу у врага. И когда первая дюралюминиевая птица стукнулась об лед и гулом отдался к берегам этот толчок, сотни сердец, жестоких солдатских сердец, замерли... Выдержит или не выдержит?.. От того, сядет ли этот первый самолет благополучно, зависела судьба партизанского аэродрома и судьба наших раненых, боеприпасы... судьба дальнейшего нашего рейда. Самолет бежал все медленнее, лед затихал, перестал гудеть, и машина на секунду остановилась, а затем, повинуясь зеленому фонарику, стала выруливать на старт. На берегу озера кричали "ура", и в морозное небо летели партизанские шапки. А под звездами уже гудела вторая машина. Слава вам, товарищи летчики! Сколько мы ругали вас последние дни и сколько людей с благодарностью сейчас думали о вас! - Привет вам, посланцы Родины! - Привет! - сказал человек в комбинезоне, вылезая из машины. - Здорово! - И к его протянутой руке потянулись десятки рук. Пришлось взять летчика под защиту. Народ наш недовольно отпустил долгожданного гостя. - Командир корабля Лунц, - отрекомендовался летчик. К нам подошли Руднев и Ковпак, а я побежал принимать вторую машину. В первую ночь мы приняли три самолета. Только когда машины уже разгрузились и приняли заботливо укутанных раненых, Ковпак подозвал Лунца к себе и, показывая вокруг на безбрежную равнину озера, спросил: - Ну як, хлопче, хорошу площадку пидготувалы? - Аэродром идеальный, - не подозревая никакой каверзы, отвечал тот. - А подходы? - спрашивал Ковпак. - Очень хороши. - А развороты? - Тоже хороши. - А подъем? - ехидно щурился дед. - Замечательный. - А грунт? - Грунт твердый. Садился, как на бетонированную площадку. Старик торжествовал. - Ну, то-то. Теперь ходи сюда. - И он отвел Лунца в сторону, вывел на чистый, неутоптанный пушистый снег и валенком разгреб площадку с квадратный метр. Затем снял шапку и чисто подмел ею лед. Лед был гладкий, как отполированное зеркало. Лунц смотрел весело на лысину Ковпака, блестевшую при лунном свете, и улыбался. - Це що такое? - грозно спросил старик. - Лед, товарищ командир отряда, - бойко отвечал Лунц. - Значит, можно на лед самолет посадить? - Можно, товарищ командир. - Так и генералам передай. - Будет передано, товарищ командир отряда. А вы, товарищ командир, шапку-то все-таки наденьте. Тридцать два градуса мороза сегодня. Ковпак лихо, набекрень, надел шапку и, хитро улыбаясь, сказал: - Ты мне зубы не заговаривай. Ты мне от що скажи: а сам еще раз к нам прилетишь? Машину завтра посадишь? - Прилечу и машину посажу, товарищ Ковпак! - Ну, добре. Ище передай, что летчиков напрасно мы обкладывали всякими словами. Пишлы в сторожку. Самогоном угощу, и гайда в далеку дорогу. - Спасибо, товарищ Ковпак. Так началась дружба наших партизан с молодым еще тогда летчиком Лунцем. На прощанье, немного разгоряченные встречей и выданным, на радостях, перваком Павловского, мы снова подошли к машине. Ковпак крепко пожимал руку Лунца и говорил: - Так и запамятай. Раз я радирую, що можно машину сажать, ты смилыво сидай. Як у себя дома. Поняв? Я не пидведу. У мене от помощник мий Вершыгора, по аэродромам курсы пройшов. Раз мы радируем, що сидать можно, так ты и сидай смило. Поняв? Не знаю, убедил ли Ковпак Лунца моими познаниями аэродромного дела - думаю, вряд ли, - или летчику понравился первак Павловского, но еще много наспех построенных площадок на песке, на целине, на лесных полянах пришлось мне сооружать, и первой всегда прилетала машина Лунца. Прилетала, садилась и снова улетала. Улетала до отказа загруженная ранеными, письмами и теплыми пожеланиями. Летала без задержек и аварий. 11 Теперь самолеты садились каждую ночь. Несколько ночей подряд я принимал по три-четыре машины, а потом вернулся к прямым своим обязанностям - налаживанию разведки. Аэродром привязал нас на длительный постой к Князь-озеру, и это давало нам возможность вести углубленную и тщательную разведку. Мы организовали целую сеть агентуры среди населения сел и городишек, где стояли вражеские гарнизоны. В это время - в начале 1943 года - уже наметилась политика гитлеровцев воевать в своем тылу руками русских. И кое-где им удавалось это. Осенью 1942 года в районе Шепетовки в лагерях военнопленных с их обычным режимом голода, пыток и истязаний появились "вербовщики". Они выстраивали полуживых пленных и объявляли им запись в "добровольное казачество". Изъявившим согласие сразу увеличивался паек, выдавалось по 600 граммов хлеба, обмундирование. Фашисты иногда достигали своей цели. Адская их система постепенно уничтожала человека, истощая организм голодом, убивала человеческое достоинство. Некоторые из пленных были неспособны сохранить в этих условиях моральную чистоту, стойкость и чувство долга. За несколько месяцев пребывания в лагере у них оставались только физические потребности. Но все же многие шли на вербовку умышленно, надеясь при первой же возможности воспользоваться облегчением режима и бежать, другие, сделав первый шаг, катились по пути предательства до полной и подлой измены. Надежда вернуться к своим, хотя бы тяжелой ценой искупления, становилась все призрачней. Те же, кто вступал на этот путь для того, чтобы бежать из лагеря, часто осуществляли свой план, бежали к партизанам, многие из них кровью врага смывали свой позор. Были и яростно ненавидевшие Советскую власть - они становились закваской этих формирований изменников Родины. Наша задача сводилась к тому, чтобы оторвать все здоровое и случайно попавшее к немцам. Вовремя спасти заблудившихся в дебрях войны - это тоже была немаловажная задача для партизан. Она требовала особого умения, чуткого, справедливого подхода к людям. Но требовала она также осторожности, тщательной проверки и, я бы сказал, ажурной тонкости в работе, умения разбираться в психологии людей. Малодушие - это самый страшный враг того, кто силой обстоятельств, обычных и законных в маневренной, механизированной войне, попал в тыл врага. Не факт пребывания в тылу врага, а то, как ты вел себя там, должно быть мерилом отношения к человеку. Чистой и суровой мерой, родившейся в горниле войны, надо мерить человека, мерить делами его, а не местом, где он эти дела совершал. И там, далеко за линией фронта, мы по-своему решали эти дела. Там нельзя ждать и раздумывать, там надо действовать, а главное - знать. Знать все или хотя бы как можно больше о жизни народа, о процессах, происходящих в его коллективной огромной и сложной душе, знать замыслы противника, его планы и намерения. В партизанском деле разведка - половина успеха. Значение ее, пожалуй, еще больше, чем в регулярной армии. И понятно, что, рассчитывая простоять в этом районе долго, пока работал ледовый аэродром, мы основной упор сделали на разведку. Ближнюю и дальнюю. Войсковую и агентурную. Фактическую и психологическую. Словом, рейдовому отряду, для того чтобы простоять значительное время на одном месте, нужно знать все о противнике. Понятно, что поле для разведки было широкое. Начали с поисков "языка". Нам сразу повезло. Отличился в этом деле разведчик Кашицкий, бывший учитель семилетки из Речицы, во время рейда только вступивший в партизаны. Он хорошо знал местность; в ближайших районных центрах - Житковичах, Турове, Мозыре - нашлись у него знакомые. Да и чувствовалась в этом парне хватка разведчика, сметливость, хитрость, терпение, осторожность и решительность. Он не был бесшабашным удальцом, как старые, опытные разведчики Митя Черемушкин, Федя Мычко; не блистал он и талантами Вани Архипова, тоже в прошлом учителя, виртуоза-балалаечника и еще более блестящего актера. Архипов часто проникал к немцам, переодевшись то стариком, то девушкой. Кашицкий не обладал всеми этими качествами, но все же лучшие разведывательные дела периода Князь-озера принадлежат ему. Это он украл из районного центра Житковичи прямо с вечеринки двух "казачьих" офицеров. Они пришли на окраину погулять к девчатам, совершенно не подозревая, что девчата эти - члены подпольной организации, которую создал Кашицкий из бывших своих учениц. Думаю, что офицерики не принадлежали ни к одной из крайних групп "казачков". Это были просто люди-песчинки, люди-щепочки, которых захватил и понес бурный поток войны. Кашицкий зашел спокойно на вечерку и взял офицериков. Они не сопротивлялись, хотя и особенного восторга по поводу взятия их партизанами ни Кашицкий, ни я, допрашивая их, что-то не замечали. Это и понятно, потому что если рядовые еще могли надеяться на помилование партизан, то изменникам, главарям, офицерам встреча с нами предвещала мало хорошего. На допросе они вели себя сдержанно, но откровенно рассказывали все и, видимо, за ночь примирились с мыслью, что с жизнью им придется расстаться. Фамилия одного из них Курсик, другого - Дяченко. Оба воевали на фронте и в 1942 году под Харьковом попали в плен. Прошли лагеря, голодовку, а месяца за два перед этим казусом были отправлены в четвертый казачий полк и оба назначены командовать взводами. Они стояли передо мной спокойно, немного уныло поглядывая в окно, где с гомоном кружилась стая черных птиц, предвещая резким галочьим криком, может быть, снегопад, а может, и смерть в 23 года. Стояли, не зная, как себя держать передо мной, бородатым дядей, одетым в штатское. Один из них был в кубанском чекмене, сшитом из русской шинели, с узкой талией, газырями, черкесским пояском и ярко-красным башлыком, лихо закинутым на лопатки, с золотой бахромой и кисточкой, болтавшейся ниже пояса. Второй наряжен во что-то среднее между виц-мундиром и шинелью цвета "жандарм". Допрашивал я их тщательно, так как они знали многое об организации немцами полицейских банд с русским составом, под названием различных казачьих, кубанских, донских легионов, сотен, куреней. Допрашивал долго. Допросу упорно, несмотря на угрозы часового, мешал партизан, земляк Ковпака, худенький костлявый старичок лет шестидесяти пяти. Он одним из первых пришел в отряд и сейчас работал ездовым в санчасти. На правах ветерана, кроме Ковпака и Руднева, никого больше он не признавал. Звали его Велас. Имя это было или фамилия, никто так и не знал. За Веласом укрепилась репутация заядлого весельчака и, так сказать, человека "на особом положении". Узнав еще на рассвете о том, что разведчики украли офицеров, Велас смастер