ь план войны, и, узнав его, я сразу поставлю врага на колени", - честолюбиво думает разведчик, вчера только взявшийся за это дело. "Может быть, я добыл план важной операции фронтового масштаба?" - с надеждой раздумывает разведчик этак с полугодичным стажем. "Возможно, я достану документы, и они, подкрепленные еще другими данными, помогут моему командованию распутать сложную сеть замыслов противника?" - мучается сомнениями опытный разведчик, знающий толк в своем деле. Но волнуются и дрожат они одинаково при виде бумажки, хоть чем-нибудь говорящей им, что здесь военная тайна врага. А ведь в моих руках был целый чемодан. С печатями, с документами, с сетками координат. Юноши, впервые идущие на свидание с любимой! Вы не знаете, что значит волнение! Вы понятия не имеете, что такое страсть! Вы и не узнаете ее, если у вас никогда в жизни в руках не окажется чемодана с военными документами противника. Но тут я вспомнил второе правило разведчика. Спокойствие, благоразумие, рассудительность! "Не торопись! - сказал я себе. - Внимание и спокойствие! И еще раз внимание!" И я стал лазить по дымящемуся лому самолета. Самолеты сбивали мы и раньше: "стрекозы", "рамы", парочку "юнкерсов", но это был особенный. Простая транспортная машина ь 0136, мотылек, всего за три недели до своей смерти родившийся из кокона завода "Герман Геринг". Недолго прожил ты на свете, фашистский трехмоторный мотылек! Но вез он интересных пассажиров. Среди трупов, выброшенных ударом в сторону и поэтому не так обгоревших, были: оберст артиллерии, майор-танкист (тот, что с перевязанной ногой) и майор полевой жандармерии или кавалерийских частей (и у тех и у других цвет окантовки одинаков - желтый). Все остальные или сгорели совсем, или настолько были обезображены, что никаких суждений о них я составить себе не мог. По остаткам документов, одежды, дневников я мог судить, что это были офицеры, имевшие какое-то отношение к группировке войск Клейста. "Может, офицеры связи генштаба?" - думал я, спотыкаясь о железо, торчавшее из земли, и набивая себе шишки на лбу. Уже вечерело. Каждый кустик был мною и моим переводчиком и помощником Мишей Тартаковским осмотрен, каждая обгоревшая бумажка поднята, отпороты погоны с трупов, осмотрены "зольдатенбухи"... Все! Остается только чемодан. - Поехали, Миша! - с печальным вздохом сказал я своему чичероне. - Поехали, а то как бы на заставах не подстрелили. - А ты знаешь сегодняшний пароль? - Нет! - И я не знаю! - Придется ехать и все время громко разговаривать. - И еще громче ругаться? - Ну, да. Единственный способ, когда не знаешь пароля, чтобы не быть подстреленным часовым. - А интересно, что все-таки в чемодане? - Конечно, интересно. Но меня интересует еще больше: почему, когда подъезжает человек и тихо говорит, что он не знает пароля, в него стреляют, а если он едет и за километр ругается, его пропускают? - Не знаю. Психологически это, вероятно, объясняется просто: мы даем часовому время подготовиться к встрече с нами. Он уже все обдумал и спокойно ждет нас. А если сразу - надо либо пропускать, либо стрелять. А подумать человеку и некогда. - Верно. А может, потому не стреляет, что считает: мы его боимся. Знаете, когда дети остаются в темной комнате, они всегда разговаривают и ни на минуту не умолкают. - Доезжаем. Давай начинай свой детский разговор. - Товарищ подполковник! - заорал Миша. - Не гоните так коня, моя кобыла спотыкается. Не успеваю. - А какого лешего? Видишь, вечереет! Так с тобой еще на заставу напорешься. Черт дернул меня с тобой ехать на твоей кляче! Ну куда ей за моей угнаться! - кричал я все громче. Ехали мы отнюдь не рысью, а просто тихим шагом. - Стой! Восемь! - раздался из темноты требовательным вопрос. - Какой восемь? Какой восемь? - сразу ответил Миша. - Не видишь, помощник командира части едет. Восемь, восемь... - Да слышу, слышу, я так, для порядка... Восемь, - продолжал он уже более миролюбиво. - Не знаем мы пароля, - ответил ему я. - Так бы и сказали. Вона карнач, он вам скажет. Пароль был "тринадцать". Это значит, что на оклик восемь нужно было добавить число, дававшее при сложении тринадцать, то есть пять. Когда карнач сообщил мне пароль, я подумал честолюбиво: "Черт возьми, ведь пароль тринадцать, а число это для меня явно везучее. Чем черт не шутит, а?" И я стал любовно поглаживать немецкий чемоданчик с сургучными печатями. Дав удила коню и волю фантазии, я принялся строить всякие радужные планы. Конечно, я не был разведчиком, только вчера взявшимся за это дело, и уже хорошо знал, что все на свете профессии - это труд, труд кропотливый и дающий результаты по капле, по песчинке, труд многих людей, но... была темная ночь, пароль был тринадцать. Возле меня не ругался придирчивый Ковпак, не "воспитывал" меня Руднев, и мог же я хоть в это неслужебное время фантазировать, о чем мне угодно. "Тем более, - думал я, - ведь это же все реально. Чемодан с документами немецкого генштаба... - стратегия!!! ...или по крайней мере пресловутого Клейста... - оперативное искусство!!! ...дневники летчиков, оберста и других важных персон... - ну хотя бы что-нибудь из немецкой тактики!!! ...в моих руках". Нет, юноши и девицы, идущие на первое свидание, ничего вы не понимаете! Вы не знаете, что значит дрожать от волнения темной ночью ранней весны. Три дня и три ночи мы сидели с переводчиком Мишей над содержимым чемодана. Серной кислотой догадки мы пытались проникнуть в смысл документов. Там была и книга шифровок штаба Клейста за сорок второй год и много, много карт: отчетных, оперативных, карт с приказами... И среди них одна большая километровка, еле помещающаяся на полу комнаты, а на ней наверху надпись: "Von russischer Karte abgelegt". И на карте - вся Изюм-Барвенковская операция. Ее начало и развитие. Поползав по остальным картам, я увидел ее конец. В эти дни я впервые ощупью бродил по большим штабным дорогам, по глухим тропам, перекресткам и тупикам войны. "Да, - думалось мне. - Недаром пароль был "тринадцать" в этот ясный весенний день - весенний и ветреный день 2 февраля, прижимавший немецкие самолеты к земле, к верхушкам тополей и ясеней, столетиями росших в парках польских магнатов на украинской земле". 18 Мы простояли в Большом Стыдне дня четыре. Кроме работы над документами группировки фон Клейста у меня было много других забот. Не обошлось и без неприятностей. Захваченный Ленкиным бургомистр сбежал в третью ночь. Часовой дал по нему несколько выстрелов и слышал, как он вскрикнул, но найти его так и не могли. В ночной темноте-неразберихе толстопузый бургомистр скрылся, как иголка в пуховой подушке. После памятного случая под Владимирцем мы стали все больше интересоваться националистами. Я провел с разведчиками несколько инструктивных бесед, потребовав от них сведений об этом новом, нами еще не изученном противнике. К моменту нашего прихода в район Большого Стыдня мы уже располагали большим количеством фактов, но еще полностью не разобрались в них. Данные указывали на прямую связь националистов с немцами, с гестапо, с жандармерией. Особенно там, где верховодили галичане, сразу появлялась связь с немцами, иногда очень скрытная, тщательно законспирированная, а иногда и открытая. Еще во время стоянки в Глушкевичах в декабре 1942 года до нас доходили смутные слухи о каком-то Тарасе Бульбе. В Большом Стыдне мы все чаще слышали новое имя - "Муха". Мы уже знали, что большинство националистических атаманов тщательно скрывает свои настоящие имена и действует под кличками или, как они называли свои вымышленные имена, - "псевдо". Муха - это было явное псевдо. Разведка и охранение второго батальона Кульбаки, выдвинутого нами заслоном от Ровно километров на восемь южнее Большого Стыдня, столкнулись с вооруженной группой националистов. Боя с Кульбакой они не завязывали, но в то же время на переправе через реку Горынь заняли оборону фронтом к нам и задержали несколько разведчиков. Одного из них, подержав некоторое время, отпустили к нашему командованию с предложением начать переговоры. Кульбака согласился и пригласил к себе парламентеров, потребовав, чтобы это были обязательно ответственные лица. Когда они к нему явились, он задержал их, потому что продвигавшаяся вторая группа разведчиков его батальона была обстреляна цепями противника. Пришлось вмешаться в это дело Ковпаку. А так как парламентеры все равно были уже задержаны, то мы и решили вызвать их к себе и самим выяснить, что же это за люди. Парламентеры были доставлены в штаб. К нашему удивлению, оба оказались молодыми хлопцами лет двадцати - двадцати пяти. Один из задержанных был командиром националистического формирования, носившего название "курень". Высокий прыщавый блондин в штатском пальто, с шелковым кашне на шее и в очках на угреватом носу, быстрый, подвижной, с уверенными глазами. Руки у него были потные, с длинными пальцами, нервно перебиравшими борта модного пальто. Второй - высокий, черноволосый. Хрящеватый нос с горбинкой, упорный взгляд карих глаз и широкая ладонь мужицких рук. Одет в крестьянский кожух с расшитым воротником, из-под которого выглядывал бархатный лацкан немецкого мундира. Это и был Муха. Молодой человек лет двадцати пяти, но когда разговор пошел в открытую, выяснилось, что ему и того меньше. Вначале с помощью довольно нехитрых уловок он пытался выяснить цель нашего прихода и направление дальнейшего маршрута. Руднев легко избегал прямого ответа на его вопросы, которые были наивны, но не на все мы могли отвечать, а Ковпак только улыбался, пощипывая бородку. Парень был, видимо, не из терпеливых дипломатов, так как уже через десять минут он откровенно заявил: - Скажить, куда и для чого идете, и я дам наказ пропустыть вас... Ковпак не выдержал и ответил ему своей любимой поговоркой: - Здоровый ты вырос, хлопче, а у твого батька був сын недотепа. Я полагал, что это означает конец дипломатических переговоров, но, к нашему удивлению, чернявый хлопец сначала приподнялся, оскорбленный, а затем снова сел и, овладев собой, сказал: - Не знаю, як вас звать и кто вы будете, а на вашу мову я скажу одно: батька мого нимець застрелыв, а я вырвав у нимця автомат и троих жандармив до земли прышыв... И с того времени я с германом веду свий счет... Но тут он встретил взгляд своего напарника и осекся. Мы хотели продолжать этот разговор, но Муха молчал. Стал говорить прыщеватый блондин. Он обнаружил неожиданную покладистость и резво пошел на уступки. Просил только, чтобы мы дали им день сроку, и они пропустят нас в любом направлении. На этом и договорились. Парламентеры поднялись. Ковпак, хитро прищуриваясь и потягивая цигарку, вдруг спросил: - Ну, а за що вы боретесь, хлопчики? - Як за що? - отвечал Муха. - За самостийну Украину. - Ага, понятно. А против кого? - в упор спросил он прыщавого. - Против нимакив, - отвечал Муха. - Ты подожди, хлопче, - отмахнулся от него Ковпак, - не тебе пытаю, ты ж мужик необразованный, а от пускай воны скажуть. Глаза прыщавого забегали, он встал и быстро стал бормотать заученные слова: - Або загынешь в боротьби за волю, або добьешься своего. Мы боремось за Украину, без московского империализма, мы за то, щоб каждый украинец в своей хате був сам соби пан... - Вот сукин сын, - тихо сказал мне Руднев. Ковпак кинул в нашу сторону сердитый взгляд и быстро обернулся к Мухе. - Ну, а ты, хлопче, тоже так думаешь? Муха молчал. Ковпак не отступал: - Скоро Красная Армия придет, так вы що, против нее тоже воевать будете? - Будем! - не задумываясь, ответил прыщавый. - А ты, хлопче? - настаивал Ковпак. Муха молчал. - А теперь еще один вопрос к вам, господин. Вот вы сами, своими руками, сколько немцев убили? - Ну, это уж лишнее, - отвечал тот, - и значения это не мае ниякого. - Так чьими же руками вы будете с нами воевать? - не унимался Ковпак. - Его руками? - указал он на Муху. Оба молчали. - Да, хлопчики, - затягиваясь цигаркой, говорил Ковпак, - неважное ваше дело, бес-пер-спе-ктив-но-о-е... Поняв? Погибель вас ждет. Криво улыбаясь, прыщавый выдавил из себя, видимо, где-то вычитанную фразу: - Ну, и что же из того? Хоть погибнем, но зато попадем в историю. - А! Разве что так, - засмеялся Руднев. Они ушли. 19 Простояв дня четыре в Большом Стыдне, отряд двинулся дальше. От Припяти более двухсот километров мы шли все время на юг, в обход Сарнского узла с запада, а сейчас круто повернули на восток, в обход Ровно и Новоград-Волынска. Мы торопились, так как начиналась уже весенняя распутица, и хотя грунт был еще мерзлый и твердый, но сверху уже лежала жидкая кашица таявших снегов. По дорогам текли ручьи. Впереди наш путь преграждали реки Случь и Горынь, южные притоки Припяти, речушки небольшие, но быстрые и глубокие. При весеннем разливе они могли стать серьезной преградой, в особенности если учесть, что никаких саперных или понтонных частей у нас пока что и в помине не было. До сих пор реки и побольше - Днепр и Припять - мы форсировали на чем бог послал. Время года, климат и перемена погоды для рейдового отряда имеют важное значение. Волка ноги кормят! А ключом нашей неуязвимости было движение. Противник мог это движение затормозить на одном из направлений, поэтому Руднев всегда старался иметь как можно больше выгодных вариантов в выборе маршрута. Он не любил рек, встречавшихся на нашем пути, и старался поскорее перемахнуть через них. Терпеть не мог он железных и шоссейных дорог. Дороги эти довольно сильно охранялись, может быть потому, что находились в районах, близких к партизанским гнездам. Они были досягаемы для мелких диверсионных отрядов, а такие партизанские отряды уже успели организоваться в Полесье. Дороги тоже были преградами на нашем пути. Разведчики и третья рота называли их полупрезрительно, полуласково "железки", мощеное шоссе звали "шоссейка", а единственную в этих краях асфальтированную магистраль Киев - Житомир - Ровно - Львов с некоторой долей уважения называли "асфальт". Когда разведчики двигались на поиски в южном направлении и проходили заставы Кульбаки, бойцы заставы обычно спрашивали: - Куда двигаетесь, хлопцы? - На асфальт! - важно отвечали Черемушкин или Володя Лапин, и застава с уважением пропускала их. И не удивительно: ведь эти хлопцы через несколько часов должны были очутиться на важной коммуникации врага. "Это вам не какой-нибудь паршивый полицай или трусливый жандарм", - слышалось в ответе разведчиков. По асфальту шло большое движение. Здесь пульсировала живая артерия армии врага, армии еще сильной и до зубов вооруженной. Мы не часто ставили перед разведчиками диверсионные задачи, и особенно редко в тех случаях, когда они шли на асфальт. Роль их сводилась к тщательному наблюдению, умению разобраться в движении врага, умению найти вблизи дороги своих людей и вовлечь их в разведку. Но удержать хлопцев было трудно. Выполнив задачу, разведчики зачастую в перерыве между движением колонн выскакивали на шоссейку, резали связь, а то подбивали одинокую машину или обстреливали небольшие колонны немцев, шедших на восток, румын и мадьяр, двигавшихся на запад. Частенько возвращались с трофеями, к зависти остальных партизан. Вот вдоль этого асфальта, держась от него на почтительном расстоянии - в 25-40 километрах, навстречу потоку частей венгров, румын, итальянцев, двигавшихся из Киева на запад, шли мы с запада на восток, от Ровно на Житомир. Здесь впервые за полгода дружбы и совместной работы с Ковпаком и Рудневым я почувствовал неудовлетворение. Разведка приносила хорошие сведения. По дороге шли разгромленные части врага, деморализованные, иногда слабо вооруженные, хотя и многочисленные. Близость асфальта раздражала меня, и казалось, что мы делаем очень мало. Как-то ночью, во время марша, трясясь на тачанке, я сказал Коробову: - Черт знает что такое! Бродим мы по тылам, гоняем разную сволочь. Коробов удивленно повернулся ко мне: - А что же тебе еще надо? Должность у нас такая. - Да не в этом дело: вот южнее нас крупный зверь бежит, а мы все из пушек по воробьям стреляем. Коробов молчал. За последние дни по весеннему, пористому, крупному, покрытому водой насту мы отмахали километров сто на восток. Форсировали Случь и Горынь и вышли в район севернее Новоград-Волынска. Разведка велась непрерывно, и данные об асфальте все больше и больше раздражали меня. Я все чаще стал докладывать Ковпаку и Рудневу эти данные и свои выводы: "Нужно ударить по асфальту". Но у командования, видимо, были свои планы. 20 Дороги развезло весенней распутицей. Несколько ночных маршей потребовали от нас небольшой передышки. Люди и лошади устали. Водная преграда осталась позади, и Руднев решил сделать остановку. Противника вблизи не было, с асфальта на машине до нас не дотянуть, хотя мы находились всего в двадцати пяти километрах от него. Единственный немецкий гарнизон в Городнице сидел, окопавшись и опутав свои казармы проволокой. Две бронемашины, имевшиеся в Городнице, тоже не страшили нас, так как в отряде уже было немало бронебоек. По Случи когда-то проходила граница, и, перейдя ее, мы вышли из пределов Западной Украины. Украинские националисты здесь не показывались, не потому что тыловые порядки у немцев здесь были иными, а просто потому, что корень их - кулачество - давно уже был уничтожен в этих местах. Не так легко советского колхозника обмануть баснями про "самостийну Украину". Разведка, посланная мною, как обычно, в звездном порядке, принесла забавные вести. Немецкий гарнизон в Городнице сидел тихо и мирно. Узкая лента асфальта кишмя кишела войсками и беженцами, катившимися с востока на запад. Постоянных войск было мало: где-то далеко на северо-востоке одиноко и безрезультатно взывал о помощи небольшой гарнизон Эмильчино, на севере - Сарны, лишь недавно оправившиеся от "Сарнского креста", да Ровно на юго-востоке. Но до Ровно сто пятьдесят километров, помноженные на грязь весенней распутицы, лесные дебри и пески Полесья. Вдруг действительность немецкого тыла повернулась к нам обратной стороной медали. На берегу Случи есть такая деревушка - Старая Гута. Название этого села очень много говорило сердцу старых ковпаковцев. Села, как и люди, бывают разные. Они редко похожи друг на друга. Но кто много путешествовал по глухим местам, тот знает, что у них есть сходство если не по виду, то хотя бы по имени. Странное дело, но по всем необъятным просторам, от Орловщины до Вислы, по болотистым и глухим местам, разбросаны Старые Гуты. Мы их встречали десятками. Почти так же часто, как Ивана на Орловщине, Яна в Польше и Микиту на Украине... Старые Гуты есть в Брянских лесах, есть они на Черниговщине, их бесчисленное множество в Полесье, оттуда перекочевали они на Львовщину, на Тернопольщину, забрели и в Карпаты. Старые Гуты севера чернеют древними избами. Гуты юга кокетничают белыми глиняными хатами, важничают красными черепичными крышами Гуты запада, - а рядом с ними обязательно прилепились Новые Гуты, а то и просто Гутки, - тулятся и живут, как села-детеныши возле древних, поседевших родителей. Мы уже перестали удивляться обилию их, и Базыма, склонившись над картой и выбирая маршрут, обычно говорил: - Ну, вот старые знакомые. Придется стоянку здесь устроить. Опять Старая Гута. Но на этот раз Старая Гута оказалась в стороне от нашего маршрута, и разведка, посланная мною в этом направлении скорее из любопытства, чем по нужде, не вернулась в срок. Я уже жалел, что послал туда разведчиков, и решил про себя, что хлопцы, смекнув, на какое пустяшное дело их послали, просто загуляли где-то. Но не вернулись они и к следующему утру, и к вечеру. Это уже стало меня беспокоить. Посоветовавшись с Ковпаком, я послал по тому же маршруту усиленный взвод, приказывая вести разведку как можно тщательнее и осторожнее. Во главе стоял Черемушкин - лучший разведчик. Он вернулся в срок и доложил, что в Гуте живут исключительно поляки и что население приняло разведчиков хорошо, даже чересчур хорошо. Паненки наперебой предлагали ребятам водку, но разведчики были настороже и прибыли почти трезвыми. Но все же Черемушкин не принес нам никаких утешительных известий. Отделение разведки Гомозова, первым посланное мною в Старую Гуту, действительно было там накануне. Гомозов побыл в селе лишь несколько часов и уехал. Что случилось с ним дальше, никто не мог сказать. Так мы и не узнали подробностей исчезновения разведчиков. Хлопцы как в воду канули. Лишь через полгода, вернувшись с Карпат, мне удалось кое-что выяснить. Недалеко возле Старой Гуты расположился лагерь польского отряда. Это не был партизанский отряд, он не восставал с оружием в руках против немцев, он не был связан с жителями польских деревень, он просто держал их в узде, карал и расстреливал, заставляя скрывать свое присутствие и темные дела. Верхушка этого отряда прибыла из Лондона в конце 1942 года; панов сбросили с самолета где-то под Люблином. Теперь уже всем известно, что нужно было этим людям, пришедшим в леса Житомирщины в хромовых и шевровых сапогах, щеголеватых бриджах, с кокетливыми белыми птичками на четырехугольных фуражках! Гестапо провоцировало через своих слуг, немецко-украинских националистов, резню польского населения! Может быть, защищать своих соотечественников пришли они? Но первое, что они сделали, - это расстреляли всех поляков-коммунистов из советско-польских сел, а потом пригрозили населению: всех, кто будет делать что-либо не по их указке, ждет такая же судьба. Второй шаг, сделанный ими, - переговоры с "Тарасом Бульбой" - атаманом украинских националистов. Они заключили с ним соглашение, что по ту сторону Случи территория останется под влиянием Бульбы, а по эту - за ними. Кто же командовал этим войском? В Лондоне - Соснковский, в Люблине - майор Зомб, в Старой Гуте - капитан Вуйко. Соснковскому не было нужды скрывать свое имя. У майора Зомба, разумеется, имелась другая фамилия. Зомб - это был только его псевдоним. У Вуйко тоже. Интересно, что враждовавшие друг с другом группки националистов, устраивавшие по указке гестапо и Соснковского резню между поляками и украинцами, были удивительно похожи друг на друга. Атаманы и паны тех и других формирований обязательно скрывали свои настоящие имена. Действовали они на чужой земле, следовательно, у тех и у других семьи были в безопасности. Зачем же так тщательно скрывали они свои имена? Не потому ли, что дело, которое делали они, было грязное и, запачканные предательством, изменой и кровью невинных людей, они хотели скрыть свои имена? Второе, что объединяло их: и прыщавый малец - полуграмотный интеллигентик, приходивший к нам с Мухой, и капитан Вуйко, с которым мне довелось встретиться через полгода, почти одними и теми же словами выразили это. "Чего вы хотите? Чего добиваетесь?" - спрашивали мы. Они отвечали: "Хоть погибнем, но попадем в историю". А Вуйко сказал еще яснее: "Хотим управлять". В каждом виден был прежде всего кандидат или в гетманы, или в атаманы, или в министры, или в воеводы. Не служить народу, а сесть ему на шею страстно хотели и те и другие, и всей своей подлой жизнью добивались этого. 21 Мы двигались на восток, и, казалось, весна шла навстречу нам. С каждым днем дорога становилась все хуже. На полях и перелесках снега уже не было, и только узкими полосками серел он в оврагах. Зато ручьи стали бурными потоками, которые, разлившись в долинах, превращались в реки и озера. Пришвинская весна воды рейдировала по Украине вместе с Ковпаком. Мы вышли на территорию Житомирской области с запада и двигались параллельно асфальту, огибая Новоград-Волынск и приближаясь к Житомиру. Руднев упорно не соглашался с моим стремлением нанести серьезный удар по этой важной коммуникации врага. По асфальту в эти дни двигались отступающие колонны тыловых немцев. Они бежали на запад, увозя с собой награбленное имущество. Часто машины были доверху нагружены не только узлами и чемоданами, но и мебелью: пианино, шкафами, кроватями, диванами. Уже прошли колонны эвакуировавшихся из Харькова, занятого в первый раз нашими войсками. Теперь эвакуировались немцы из Киева и других городов. До войны я жил в Киеве. Там осталось у меня в квартире несколько шкафов с любимыми книгами и рукописями. Докладывая о движении немцев на асфальте, я каждый раз заканчивал свой доклад шуткой: - Семен Васильевич, наверное, где-то недалеко возле нас путешествует из Киева мой книжный шкаф или диван. Нельзя ли попробовать? Комиссар, видимо, понимал меня, но никогда не смеялся в ответ на эту печальную шутку. А когда я все чаще и настойчивее стал повторять ее, однажды, вспылив, он оборвал меня: - Послушайте, товарищ подполковник, я бы просил вас в дальнейшем избавить меня от этих ваших домашних воспоминаний. - Слушаюсь! И дальше до меридиана Житомира мы двигались, расчищая впереди себя мешавшие нам мелкие гарнизончики. Только Коробову теперь я рассказывал с мельчайшими подробностями, как вот уже второй месяц везут из Киева "нах Дейчлянд, нах фатерлянд" мой книжный шкаф и рукопись пьесы "Дуб Котовского" о Хотинском восстании бессарабских партизан в январе 1919 года, написанной мною перед самой войной. В первых числах марта мы остановились на стоянку между Городницей и Эмильчино, городишками севернее Новоград-Волынска. Стоянка была нарушена тем, что немцы бросили на нас сотни две пехоты и две двухмоторные двенадцатитонные бронемашины, вооруженные пулеметами и скорострельной мелкокалиберной пушкой. Удар принял второй батальон Кульбаки, а вскоре одна из шикарных машин с моторами Даймлера, удивлявшая наших бойцов в начале войны тем, что она могла ходить, не разворачиваясь, взад и вперед с одинаковой скоростью, зачихала в луже. Один из моторов заглох, а после нескольких выстрелов бронебойщика Медведя из-под брони показался синий дымок. Он становился все чернее, клубы его вились все выше. Из люка выскочили три гитлеровца. Они пытались бежать, но тут же были сражены нашими автоматчиками. Вторая бронемашина, пользуясь своим удивительным задним ходом, укатила от нас. Пехота также отошла без особых потерь. Мы с Коробовым, прискакав из штаба на выстрелы, успели лишь запечатлеть на пленке догоравшую машину. На память о ней я оторвал от кабины водителя медную табличку, на которой значилось: "Даймлер-Бенц - 12 тонн". Зная по опыту, что немцы, нащупав нас в этом месте, на следующий день обязательно подтянут сюда превосходящие силы, мы двинулись дальше. Когда уже совсем стемнело, меня догнал командир отделения Володя Осипчук и доложил мне добытые сведения о гарнизонах Эмильчино, Коростень, Ушомир, в направлении которых мы держали путь, Он проводил разведку на Эмильчино. Разведчики в одном селе встретили девушку, которая шла из Эмильчино, разыскивая нас. В этом городишке, оказывается, существовала подпольная организация. Часть руководителей ее была недавно арестована немцами, а оставшиеся товарищи со дня на день ждали арестов. Я посадил девушку к себе на тачанку. Лица ее не было видно. Голос, очень мелодичный и нежный, звенел в ночном воздухе странно и решительно. Володя успел рассказать мне, что на обратном пути они приняли бой с немцами и что девица уже успела показать себя в бою неплохо. Соня, так звали ее, рассказала мне все подробности житомирского оккупационного бытия. Рассказала о том, что во всех районах Житомира существуют подпольные группы, усиливается антигитлеровская агитация. В эту мартовскую ночь я впервые услышал фамилию "Калашников". - А кто такой этот Калашников? - спросил я, по ассоциации сразу вспомнив лермонтовскую "Песню о купце Калашникове". - Калашников? О, это знаменитый партизан, - видимо удивляясь моей неосведомленности, отвечала она. - Чем же знаменитый? - Как же вы не знаете? Это он приехал в Житомир на немецкой машине к складу эсэсовцев в форме немецкого обер-лейтенанта, выписал все, что ему необходимо, погрузил на машину, расписался и уехал. И только когда машина скрылась из глаз, удивленные эсэсовцы увидели его расписку, где было сказано: "Все необходимое для себя получил с немецких складов". И подпись: "Калашников". В другой раз он сидел в театре рядом с немецким генерал-комиссаром, и, придя домой из театра, герр Магиня нашел в кармане записку на немецком языке: "Сидел рядом с вами и с удовольствием смотрел спектакль". Подпись: "Калашников". И еще долго и восторженно рассказывала мне Соня о похождениях этого знаменитого житомирского партизана. Я сидел молча. Тачанка потряхивала нас на кочках. Я слушал, думал, вспоминал, что обо всех этих похождениях я где-то читал или слышал много раз. И вспомнил. Да ведь это же юношеские похождения Котовского в 1905-1908 годах! Биографию своего земляка я знал превосходно и даже пытался писать о нем повесть и пьесу. - А в тюрьме сидел этот ваш Калашников? - спросил я Соню. - Конечно, сидел. В гестапо. В Житомире. - И удрал? - спросил я. - Удрал... - раздался тихий голос Сони. - Через окошко? - Откуда вы знаете? - Да вот, знаю... "Разорвав тюремный халат на длинные ленты, он свил из них веревку и, привязав ее к решеткам окна, спустился по тюремной стене, прыгнул на плечи часового и, задушив его, бросился бежать. Второй часовой стрелял, но не попал в него в ночной темноте", - на память цитировал я. Соня молчала. Так впервые я услыхал о Калашникове. Мы двигались очень быстрым темпом на восток и вскоре прошли Житомирскую область. За это время я так и не успел узнать поподробнее о "знаменитом партизане". И только через полгода, пройдя еще несколько тысяч километров, возвращаясь из карпатского рейда, я еще раз побывал в этих краях. Тогда я узнал все подробности о Калашникове. Это была провокационная фигура житомирского гестапо. Калашников был вызван к жизни гестаповцем, который наделил провокатора всеми чертами героя книги, очевидно, терпеливо изучив нашу романтическую литературу, и выманивал на этого "живца" неопытных подпольщиков. Кое-где это удалось. Являясь в небольшой городок с ореолом непобедимого, хитрого подпольщика и неуловимого партизана, разъезжающего на немецких машинах и обманывающего глупых немцев, Калашников мог постепенно войти в доверие подпольных организаций и нащупать их нити. Организация доверяла провокатору свои тайны, а затем наступал неизбежный провал, которого избегал только один романтический герой, для того чтобы затем появиться в другом месте. Из "Сарнского креста" и "лельчицких Канн" гестаповцы сделали для себя выводы, и контрмеры их не лишены были хитрости. В Западной Украине - украинские и польские националисты, а на Житомирщине - нечто вроде Зубатова образца 1943 года, носившего имя "Калашников". [Уже после опубликования и распространения книги, а вместе с ней и истории о "Калашникове", я узнал конец - вернее, начало этой запутанной истории. Оказывается, жил и сражался на Киевщине против немцев настоящий патриот, бригадир колхоза, командир партизанского отряда по фамилии Калашник. Уже в первую зиму войны своими смелыми действиями он нагонял жару и холоду немецким оккупантам. Они бесились, угрожали, окружали, но ничего не могли поделать с доблестным и неуловимым партизаном. Тогда они нашли презренного предателя - однофамильца Калашника, служившего у них в полиции. Заманив бесстрашного командира отряда в ловушку, предатель убил его. Документы были взяты с убитого, и немцы, обнаружив по фотографии грозного для них партизана удивительное внешнее сходство с его убийцей, решили использовать последнего так, как уже было рассказано. Сведения эти я дополнительно получил от партизан отряда Калашника товарищей Колесниченко, Карпенко и других.] Я для себя тоже сделал вывод: не слишком верить в ореол партизана-одиночки, особенно во второй период войны, когда уже развилось массовое народное партизанское движение, грозное для немцев. Но Житомирщина поразила нас не только Калашниковым. Были там вещи и похлеще. Если взглянуть на равнобедренный треугольник карты, основанием которого является линия Житомир - Новоград-Волынск, а вершиной Коростень, вас поразит необычайное очертание местности и нанесенных на карте знаков. Со всех сторон этого треугольника зеленеют леса. Сам же он чист, и в белизне его люди, привычные к карте, угадывают равнину и степь. По краям он ограничен линиями железных дорог, параллельно им, как бы дублируя их, протянулись жирные красные жилы шоссеек... Сюда по развитой сети дорог ворвались гитлеровские войска в июле 1941 года. Этот треугольник был плацдармом и для наших войск. Но вглядимся внутрь треугольника. Он весь усеян черными точками, крестиками и жилками. Это хутора, церкви и проселочные дороги. Треугольник весь усыпан маком хуторов. Когда мы пришли в этот треугольник, то обнаружили, к своему удивлению, что весь хуторской мак не только жив, но, что самое главное, хутора заселены немецкими колонистами. Немцы, еще по гостеприимству Екатерины, поселились на Украине. Они выбрали себе самые плодородные земли и оставались на них до нашествия Гитлера. Ни земельные реформы, ни революция, ни война 1941 года - ничто не тронуло их. Конечно, они перед войной называли себя колхозниками, но, вероятно, добрая половина их обслуживала немецкую разведку. Колонна наша проходила через хутора, и почти из каждого окна стреляли. По крайней мере в первую ночь. Процентов двадцать - тридцать украинского русского населения, оставшегося там, были превращены немецкими колонистами, или, как они называли себя, фольксдейчами, в рабов. Рабы эти с утра до ночи работали в хозяйствах немцев. Все мужское население фольксдейчей было вооружено винтовками, сведено во взводы, роты, батальоны. Оно служило надежным заслоном центральных коммуникаций, идущих через Украину от Полесья. Явление это было для нас настолько неожиданным, что мы, врезавшись в самую гущу этого хуторского "рая", трещавшего со всех сторон ружейными выстрелами, не знали сразу, что и предпринять. И только когда упали первые раненые и было убито несколько разведчиков, Ковпак махнул плеткой и сказал: - Чтобы ни один хутор, из которого раздастся хотя бы один выстрел, не остался целым. Тогда я впервые увидел, а понадобилось еще полтора-два года, чтобы я до конца осознал, что немецкий колонизатор любит и понимает только один аргумент - палку. Палка в философии, палка в быту, палка автоматной очереди, но только этот убедительный аргумент был ясен и понятен колонизаторам до конца. Дальнейшее наше продвижение через столыпинско-гитлеровский край шло быстро и без приключении, мы объяснили немецким колонистам, почему на партизанском марше 1943 года их хутора горели, и дальнейшее наше путешествие проходило без эксцессов. Правда, все мужчины еще задолго до появления нашей колонны, как мыши, разбегались по оврагам и рощам. В домах стояла приготовленная пища, немки, толстые и дородные, худые и костлявые, все одинаково угодливо улыбались и кланялись, и на протяжении остальных семидесяти километров нашего быстрого марша ни одного выстрела не раздалось ни из одной хаты. Аргумент был понят фольксдейчами до конца. Вскоре мы вышли под Коростень, где земля была хуже, леса мешались с песками. Там уже не было немецких колонистов, а жили украинцы и русские. Мы забыли о гостеприимных немцах и только весной 1944 года в Польше, под Замостьем, мы вторично встретили целое клопиное гнездо гитлеровских колонизаторов и тут уж окончательно убедились в том, что этакому фольксдейчу понятен только один аргумент - палка. 22 Невдалеке от Коростеня, на выходе из немецко-столыпинского треугольника, разведка, рыскавшая на шоссейках, подбила "пикап", который вез почту. На машине лежало несколько кожаных мешков с письмами и посылками немецких жандармов. Посылки были преимущественно со съестным и жирами. Разведка по праву все это разделила между своими людьми, а кое-что из деликатесов и вин ребята принесли в подарок Ковпаку и Рудневу. Письма свезли в штаб. Была на "пикапе" еще одна вещь, никому не нужная, с которой разведчики не знали, что делать, поэтому и притащили ее ко мне. Это был кубической формы железный ящик, в котором, как тарелки в буфете домохозяйки, лежали круглые жестяные коробки с кинолентой. Увидев киноленту, которая вызвала во мне самые противоречивые чувства, я сказал Сашке Коженкову, моему ездовому: "Побереги-ка этот ящик!" - и, освободившись от дел, пришел на квартиру, вынул коробку с надписью "эрстетейль" и стал рассматривать пленку на свет. Фильм был звуковой, надписей на нем не было, и хотя я мог улавливать движения актеров, но смысл кинодействия понять было трудно. Привычное шуршание пленки, мягкими спиралями ложившейся на пол, вызвало у меня воспоминания о прошлой мирной жизни. За этим делом и застал меня Коробов. Но не пленка была самой интересной находкой в почтовом немецком автодилижансе. Просмотрев несколько частей, я свернул пленку и, сказав Коженкову: "Погрузишь этот ящик на тачанку", - пошел обратно в штаб. В штабе Тутученко, Войцехович и ротные писаря разбирали письма, На большинстве конвертов было выведено женским почерком, полуграмотно: "Украина, Житомиргебит, Дорф..." Письма, как две капли воды, походили одно на другое. Горькие письма невольниц - домой из немецкой каторги. С поклонами родным и знакомым, с горючей слезой погибшей молодости. Но некоторые были необычны и трогали своей безыскусственностью. Одно письмо начиналось так: З неба звездочка упала И разбилась на льоду. Я в Германию попала В сорок третьему году В другом письме девушка писала, что она пока жива и здорова и что "...по ночам над заводом, где мы робымо, летают швидки голубки, и наша сусидка Маруся, которая поихала вместе со мною, сшила себе платье с одним рукавом", и в конце письма: "Не плачьте, мамо и тато, я все равно не вернусь". Третье письмо было написано на открытке. Она была ярко раскрашена и живо напомнила мне детство. Розовощекий ангелочек лет четырех, с голубыми глазами, с синеватыми крылышками, в белоснежной одежде, усыпанной золотыми и серебряными блестками, а на обороте письма тот же адрес латинскими буквами. Корявым почерком написано: "Посылаю вам, мамо, о це боженя. Таких боженят у меня есть ще штук з десять. Про мене не беспокойтесь, живу хорошо, потому що не маю времени проклясть ту годыну, колы вы мене на свит народылы. Прощайте и не ждить до дому". Я перелистывал желтые, синие, розовые конверты. Бумага писем шелестела, как осенние листья. С открытки улыбался наглыми голубыми глазами розовощекий немецкий ангел. В штабе вертелся Коробов, все время рассказывая Базыме о том, как я рассматривал немецкий фильм. Мысленно он уже сочинял очерк, в котором бывший кинорежиссер поджигает мосты фашистским трофейным фильмом. Базыма отмахивался от него, как от надоедливой мухи. Я сидел и задумчиво перебирал письма девушек-невольниц, читал их приветы, поклоны, мольбы и песни, сложенные в неволе, и вспоминал вековую долю украинской женщины, воспетую поэтом: Де не лилися ви в нашiй бувальщинi, Де, в якi днi, в якi ночi - Чи в половеччинi, чи то в князiвськiй удальщинi, Чи то в казаччинi, ляччинi, ханщинi, панщинi, Руськii сльози жiночi! Слухаю, сестри, тих ваши