в Дрездене, которую занимал некогда Вагнер. Узнав о роковом конце, Гектор, бросивший семью много лет назад, долго рыдал, вспоминая прошлое. Джульетта... Офелия... Какая дивная женщина, вечно волнующая, вечно возвышенная! От ее голоса, ее жестов весь Париж приходил в неистовый восторг, И я почувствовал, что охвачен безумной, неугасимой любовью - той любовью, ради которой я готов был умереть. Стоя у окна моей комнаты против гостиницы, где она жила, я следил за ее жизнью, которую так мало знал, что, по существу, гадал о ней... Я молил ее откликнуться на мою страсть... Всем существом я жаждал, я призывал ее. Она должна быть моей. И наконец, она стала моей, порвав ради меня с родиной, семьей, с высшим на этом свете культом - театром. Медовый месяц в Венсенне. Щебетание птиц, страстный шепот, созвучный нашим душам... Мои клятвы перед богом в вечной любви к ней... А вместо этого мои любовные интриги и Мария Ресио, черствая и грубая к ней... Ее болезни, ее мужественно переносимые страдания вдали от любимого сына, вдали от мужа, странствующего, чтобы обеспечить и ее жизнь... Она угасала одна, подле нее не было никого, кто протянул бы ей руку, чтобы преодолеть мучительный переход от земного мира к неведомой вечности, и сиделка, чужой человек, закрыла ей глаза. III  Несчастная Офелия, как убого твое погребение! Смерть стоит дорого, а Гектор без денег. Но торговцы смертью не признают кредита; ведь они не могут вновь разрыть могилу, если им не заплатят. Итак, Офелия, тебе суждено покинуть мир без пышности и шума. Если бы ты ушла в зените артистической славы, когда твое имя жило в каждом сердце, твой гроб утопал бы в венках и букетах цветов, произносились бы речи, лились слезы. Шатобриан сказал: "Человек любит зрелище смерти, когда это смерть знаменитости". Но что за дело Парижу в час бурных политических событий до смерти какой-то англичанки, много лет назад покинувшей сцену? Тебя провожали, Офелия, тишина и равнодушие. Страдали только двое: твой муж, так часто изменявший тебе, и твой горячо любимый сын, который видел в тебе великомученицу. Гектор выражал свою скорбь во многих письмах: "Она научила меня понимать Шекспира и великое драматическое искусство, - писал он сестре. - Со мной она страдала от нищеты; она всегда без колебаний готова была рисковать самым необходимым ради моей музыки..." В письме Листу 11 марта: "...Только что у меня на глазах умерла моя бедная Генриетта, которая была мне так дорога. За двенадцать лет мы никогда не могли ни вместе жить, ни расстаться. Сами эти раздоры сделали последнее прощание еще более мучительным для меня. Она избавлена от ужасного существования и нестерпимой боли, терзавшей ее в течение трех лет. Мой сын приехал домой на четыре дня и сумел повидаться с матерью перед ее кончиной, К счастью, я не был в отъезде. Мне было бы страшно узнать вдали, что она умерла в одиночестве" {Тем не менее Гектора, по-видимому, не было подле нее в момент смерти. Лист с трогательной отзывчивостью ответил своему верному другу: "Она вдохновила тебя, ты ее любил, ты ее воспел; стало быть, ее миссия выполнена". Гектор писал в "Мемуарах": "Генриетта была арфой во всех моих концертах, в моих радостях и печалях, чьи струны я - увы - порвал!"}. Раскрывая душу сыну, он писал: "Я пишу тебе в полном одиночестве из большой гостиной на Монмартре, подле ее опустевшей комнаты. Я только что пришел с кладбища, я отнес на ее могилу два венка: один от тебя, другой от себя. Я совсем потерял голову; не знаю, отчего я сюда вернулся. Слуги пробудут здесь еще несколько дней. Они все приводят в порядок, и я постараюсь, чтобы то, что здесь есть, принесло тебе по возможности наибольшую пользу. Я сохранил ее волосы; не потеряй эту булавочку, которую я ей подарил. Ты никогда не узнаешь того, сколько мы - твоя мать и я - выстрадали друг из-за друга, сами эти страдания привязали нас друг к другу. Для меня было так же невозможно с ней жить, как и ее покинуть... Хорошо, что она увидела тебя перед смертью..." И спустя несколько дней: "Я только что заказал тебе шнурок для часов из волос твоей бедной матери, и мне очень хотелось бы, чтобы ты свято его хранил. Я заказал также браслет, который отдам моей сестре, и я сохраню остаток ее волос". В печати появилась короткая, сухая заметка. Только Жанен написал большой некролог. Вот отрывок из него: "Ее звали мисс Смитсон... Она была, сама того не ведая, неизвестной поэмой, новой страстью, целой революцией. Она показала пример госпоже Дорваль, Фредерику Леметру, госпоже Малибран, Виктору Гюго, Берлиозу. Ее звали Офелией, звали Джульеттой. Она вдохновляла Эжена Делакруа... Ее, эту восхитительную и трогательную мисс Смитсон, называли и тем именем, что носила госпожа Малибран - ее звали Дездемоной, и Мавр, обнимая ее, говорил ей: "О моя прекрасная воительница! О my fair warrior!.." Она была чудесна, мисс Смитсон, и походила больше на небесное создание, чем на земную женщину..." Время остановиться, чтобы поразмышлять и пофилософствовать. "Боже! Как бренна и скоротечна жизнь! Отныне, - вздыхает Гектор, - я буду тем тенором, который из кожи лезет вон, стараясь хорошо петь, между тем как публика понемногу покидает свои места". Смерть уже унесла его юного брата Проспера, так гордившегося им; она похитила мать, едва начавшую раскаиваться в своей непримиримости к одержимому музыкой сыну; отца - воплощение доброты, чей достойный образ вставал перед ним в часы смятений, чтобы подать совет и умерить пыл; безвременно ушедшую из жизни сестру Нанси и, наконец, Гэрриет, его Офелию, которую он некогда так воспевал и никогда не переставал любить. Воспоминания о ней то и дело всплывали у него в памяти, возбуждая жестокие укоры совести. Ради кого теперь кидаться в бой? Ради эгоистичного утешения славой? "У меня остались, правда, мой сын Луи и моя спутница Мария. Но не приберет ли ненасытная смерть и их тоже? О черные дни, долгие дни, гнетущие душу, которая скорбит и испивает до дна горькую чашу!" IV  Приближалось событие, воскресившее его энергию, - новые выборы в Институт. Как жалки на этот раз соискатели благородной зеленой одежды со шпагой! Неизвестные вовсе или слишком известные своим ничтожеством. "Неужели "поДагрики" (стиль Берлиоза) - этот оплот правоверной теории - не снимут, наконец, свой дурацкий запрет с композитора бурь и потрясений, отдав предпочтение его бездарным конкурентам?" - спрашивали ревностные берлиозцы. К великому изумлению немцев, они избрали некоего Клаписсона - скверного музыканта, сочинявшего лишь мелодийки из кружев и дешевых духов. Враги Клаписсона, изменив начальную букву, в шутку называли его Глаписсоном {Qlapissons (франц.) - визжим, тявкаем.}. И этот Клаписсон - подумать только! - победитель Берлиоза! Но чему удивляться? "Окостенелые умы" действительно скорей избрали бы бревно, чем величественного автора "Осуждения", повинного в мятеже против высочайших правил. Вот как обстояли дела в этот момент. Гектор, узнав о результате, воскликнул: "Я вернусь! Никто и ничто не заставит меня пасть духом. Я решил стоять на своем так же упорно, как и Эжен Делакруа, которого столько раз отвергали. Я поступлю, как господин Альбер Пюжоль, выставлявший свою кандидатуру десять раз". И, говорят, добавил: "Вы проглотите меня рано или поздно, проглотите вопреки всему!" Вновь хлынул стремительный водопад из "окостенелых умов", "старых черепах" и прочих берлиозовских эпитетов. Благоразумие призывало этого одержимого человека, прослывшего "неукротимым", с почтением склониться, но тщетно приказывать бурному потоку смирить свой нрав. Снова стало ясно, что в манере кандидата, пораженного острым "академитом", было очень мало академического. V  Гектор весь в поисках нового пристанища для утешения и поддержки. Где сможет он его найти? Нередко спасительной гаванью для отчаяния служит вера. Гектор, в котором дремали религиозные чувства, вновь обрел рвение ранней юности. Надолго ли? Погрузившись в мистицизм, он создал в дополнение к "Бегству в Египет" сочинение, где воспет бог, - "Детство Христа". Вообще-то он начал эту благочестивую поэму до того, как угасла Офелия, но как несозвучна была она тогда его сердцу. Потом жестокий траур открыл ему бренность земного бытия, напомнил о потустороннем мире и создал настрой, гармоничный новому произведению. Гектор творил, обращаясь к тайникам собственного "я" и устремив к небу свою вдохновенную душу. Гектор закончил "Детство Христа" в конце лета. Он сам написал стихотворный текст в намеренно наивном и несколько архаичном стиле, который подчеркивал чистоту и свежесть сюиты, придавая ей изысканные цвета миниатюр из молитвенника средних веков. История очень проста. Тетрарх Ирод, окруженный римскими солдатами, предается раздумью в своем дворце. Встревоженный тайным возмущением, которое, как он чувствует, поднимается среди иудеев, Ирод допрашивает волхвов и решает учинить избиение младенцев. Первая часть завершается так, будто закрываешь последнюю страницу на изображении яслей в Вифлееме: святое семейство, написанное в очень мягких тонах, преклоняется пред младенцем, однако голоса ангелов, порхающих в лазурном небе, призывают к бегству. Часть вторая. Прощание пастухов, странствия, отдых - миниатюры, исполненные изящества и тонкости; сменяют друг друга струнные и деревянные инструменты, голос чтеца, и все завершается хором ангелов, исполняющих аллилуйю. Наконец, третья часть: прибытие в шумный город Саис, где беглецы оказались у арабского патриарха. Под кровом этого городского Вооза они найдут гостеприимство и душевный покой. В более широком, но столь же строгом темпе композитор пишет на фламандский манер этот примитивный оазис христианской земли, где дети, служители, женщины, одни за другими, чествуют своих святых гостей, услаждая их слух мелодиями флейты, сливающимися со звуками фивской арфы. И пока тихо плачет дева Мария, чтец ведет диалог с неземными голосами: О моя душа, что тебе остается? Смирить свою гордыню... "Его скептицизм чередовался с порывами лиризма; невзирая ни на что, он чувствовал потребность в сверхъестественном, в поэтизации души и находил эту поэтизацию лишь в своем благочестивом детстве, в истории Иисуса, в волшебных воспоминаниях о Кот-Сент-Андре" {Ги де Пурталес.}. Так прочь романтизм, где чувства довлеют над разумом! Разве не сказал Лакордэр накануне своего смертного часа: "У меня крайне набожная душа и очень неверующий разум"? 19 октября Гектор вступил в брак с Марией Ресио. Связанный с ней уже несколько лет, он сделал это, чтобы нравственно поднять и упорядочить свою жизнь. Узы супружества никак не изменяли его положения, но моральное состояние Гектора от этого улучшилось. Была тихая, почти тайная свадьба - невеселая оттого, что над ней витала тень Офелии. Будем справедливы: умиротворенная замужеством и избавленная от ревности, Мария стала теперь спокойнее, покладистей, преданней. Что же касается ее театральных устремлений, то она решила сделать еще одну попытку взойти на подмостки и попросила своего знаменитого мужа помочь ей. Но тот образно ответил, что он муж, а отнюдь не сообщник. На смену демону страсти, разжигаемой Марией, пришла спокойная привязанность, подслащенная привычкой. Однако Генриетта так никогда и не стерлась из его памяти во время жизни со второй женой. В той он восхищался трогательной, восторженной и возвышенной Офелией, он жалел Гэрриет - звезду, упавшую с неба в темный овраг, - и поддерживал в себе угрызения совести, как бы находя в них свое оправдание. 10 декабря 1854 года Зал Герца. Первое исполнение "Детства Христа". Бешеный успех, почти триумф {Успех был таким, что спустя несколько месяцев Гектор дирижировал оркестром, исполнявшим это произведение в Королевском театре в Брюсселе, а затем и в парижской Комической опере.}. Недовольна только горстка непримиримых во главе с ядовитым Скюдо, почитавшим своим долгом еще раз выпустить жало. Прозвучит ли, наконец, для Гектора "dlgnus intrare"? {Достоин он войти (латин.).} Нет, нет! Каждая его победа отзывается звуками горна, поднимая по тревоге ополчение ультрапуристов, а попросту тупоголовых, которые никогда не уступят и спешат лишь сорвать успех. И Гектор вновь и вновь будет ждать... 1855  Данной книге чужды сухие, строгие и полные протоколы. Ее цель - рассказать о духовном облике Гектора. Поэтому кратко упомянем в этом году лишь исполнение "Те Deum" в церкви Сент-Эсташ 30 апреля, накануне Всемирной выставки. По излюбленному выражению Гектора, "вавилонского, ниневийского" "Те Deum". О свирепой, злобе, ненависти, предвзятости можно судить по глупой, написанной в ироническом тоне статье, которую Вильмессан поместил в "Фигаро": "У Берлиоза столько ума, сколько у всех умных людей; он имеет наград больше, чем все награжденные люди, вместе взятые; он добр и радушен; у него одухотворенное и убежденное лицо; он учен, как бенедиктинец. Когда такой серьезный человек, как Берлиоз, говорит вам: "Сейчас вы услышите музыку, великую музыку, подлинную музыку", то такому невежде, как я, ничего не остается, как с готовностью и доверчивым смирением развесить уши. Я вечно попадаюсь на этом. И всякий раз думаю про себя: может быть, именно сегодня откроется мне музыка Берлиоза! Всякий раз я слушаю ее с благоговением, с наивным восхищением, тем более наивным, что никогда ее не понимаю. Эту музыку я едва "различил", да и то лишь раз" - в траурном шествии июльских жертв, где-то в фантазиях "Похоронного марша", но я совсем потерял ее из виду в последнем "Те Deum'e", исполнявшемся в Сент-Эсташ девятьюстами музыкантами". "Те Deum" - вещь ликующая или, во всяком случае, прекрасная своей живостью, - одновременно и радостная и суровая. Берлиоз, убежденный в этом, имел, видимо, целью, сочиняя свое произведение, позволить каждому исполнителю веселиться как тому вздумается, в одиночку, не интересуясь соседями. "Забавляйтесь в силу своего темперамента, дети мои! Делайте каждый что захочет и в любом тоне! Только с душой!" - вот его музыкальный девиз. "Хотите играть на барабане - играйте на барабане! Веселитесь, это ведь "Те Deum", И некоторые музыканты принялись играть на барабане. Это было изумительно! Берлиоз дирижирует оркестром руками, плечами, головой, бедрами и, наконец, всем своим существом; вид у него такой, словно он нашел себя, понял себя, следит за своей мыслью в этом шуме. Надо надеяться, что ближайший концерт, на который он нас пригласит, будет происходить на Елисейских полях. Каждый музыкант взберется на свое дерево; я забронирую номерной сук; шум омнибусов послужит оркестру педалью, пушка Дома инвалидов будет тамтамом, а Берлиоз, верхом на качелях, будет отбивать такт (sic) и, кувыркаясь, следовать за своим сочинением..." Не пускаясь в обсуждения, еще раз мимоходом выразим сожаление по поводу несправедливости французов, с ожесточением обрушившихся на своего соотечественника-гения, которого повсюду за границей встречали овациями. Какое убожество ума! II  В том же году Гектор с триумфом выступил в Лондоне, в "Нью Филармоник". На этот раз грязного интригана Косты здесь не было: он отошел от дел. И еще событие: встреча с Вагнером. Оба - гении, оба - бойцы. И оба страстные новаторы всепобеждающей музыки, где медь труб служит величию. Сходство, которое, казалось бы, должно по-настоящему связать и слить, восстановило их друг против друга, породив нег примиримое соперничество. Казалось, нужно было умереть одному, чтобы другой жил. Не будем разбираться во всех тонкостях их взаимоотношений - то подозрительных, то враждебных, то спокойных, то бурных. Уточним лишь, что в Лондоне они как будто изменили первоначальное превратное мнение друг о друге. Затишье перед бурей! 1856  I  И вот одержимый скиталец вновь в Германии - в Готе, в Веймаре, приветствия сотрясают всю страну. В Германии он и узнал, что 26 июня Академия изящных искусств первым в списке представляет его в новом голосовании; в списке фигурируют, однако, Фелисьен Давид и Гуно. Произошло невероятное: на место "жабы" Адана был избран Гектор {Это давало ему 1500 франков годового дохода.}. Каким же чудом толкователи музыкальной библии, хранители священной традиции снизошли до того, что подпустили к своему хрупкому хрустальному дворцу "буяна Берлиоза", как они его величали? Прозрели ли они, поняв вдруг величие гения, которого дотоле не признавали, устали ли они от борьбы? Неизвестно. История сообщает о факте, умалчивая о его причинах. Так Гектор доказал, что терпение и настойчивость всегда бывают вознаграждены {Говоря о настойчивости некоторых кандидатов, вспомним Виктора Гюго. Он выставил свою кандидатуру во Французскую академию в 1836 году и в том же году дважды потерпел поражение, в частности от автора буффонад Мерсье Дюпати. Возможно ль? Сверкающий и разящий мастер, самый сильный, самый изобретательный творец рифм, величественный трубадур побит конкурентом, который, даже встав на носки, не смог бы дотянуться и до щиколотки гиганта. Словно великий тенор, побежденный хористом. Виктор Гюго терпел еще два поражения - в 1839 и 1840 годах. Наконец, 7 февраля 1844 года он был избран семнадцатью голосами против пятнадцати, поданных за Арсена Поликарпа Ансело - драматурга, погребенного под пылью забвения. Он зан место Непомюсена Лемерсье.}. Хотя из-за беспрестанных потоков выливаемой на него грязи ему до сих пор так и не удалось покорить широкую публику - кузнеца славы - и хотя на него обрушивалось множество наемных писак со Скюдо во главе банды, ученый ареопаг Франции оказал ему, наконец, высокую честь. Неистовый Гектор сдержал восторг. Он хотел щегольнуть спокойным равнодушием к происшедшему и тем доказать, что простой акт справедливости не может привести его в восхищение. И все же, когда его впервые назвали "господин Член Института", он произнес от всего сердца: "Может быть, моя трудная жизнь мне не совсем не удалась". Нет, Гектор, несмотря на несправедливости и поражения на родине, ты не был, как говорится, "жалким неудачником". Подведем итог. Благодаря неистощимой энергии ты завоевал Римскую премию, получил орден Почетного легиона, ты взломал двери Института, ты завоевал славу за границей. В конце концов не так уж плохо! Чего же тебе не хватает? Знаю. Тебе недостает самого прекрасного, самого ценного: завоевания широкой публики и, стало быть, славы в родной Франции. Но не теряй веры, Гектор, не сдавай своих позиций. Не складывай оружия, не дай заржаветь ему, веди бой. II  Гектор продолжает путешествие. В Веймаре он снова застал советчицу Листа, княгиню Сайн-Витгенштейн, - женщину тонкого ума, увлеченную искусством и литературой и влюбленную в музыку. Именно она посоветовала композитору воспеть "Троянцев". В этом патетическом сюжете он смог бы полностью раскрыть свои возможности. Вскоре Гектор написал либретто и начал сочинять эту монументальную оперу. 1857  Конец января Полтора акта закончены. "Со временем, - писал он Беннэ, - несомненно, образуется и остальная часть сталактита, если только не обрушится свод пещеры" {В этом же роду он подготовил новый том музыкальных фантазий - "Музыкальные гротески".}. Остановимся. Не станем сопровождать Гектора во всех его многочисленных поездках. Скажем просто, что в часы сплина, к которому примешивалось болезненное презрение, он бежал за границу, чтобы там упиться славой среди неумолчных оваций. Да, то были действительно скорее не поездки, а побеги. 1858  I  7 апреля Наконец партитура "Троянцев" закончена. Сброшен с плеч тяжелый груз. Гектор ставит подпись под последней строкой. II  Он в возрасте, когда любят размышлять и мечтать. Но, увы, ему нужно спешить на ночной бал во дворец. Мало сочинять музыку, нужно еще устраивать ее исполнение. В каком театре и какого числа? Только император может решать и распоряжаться. И потому Гектор должен обхаживать монарха, чтобы убедить его и увлечь. Сможет ли он это сделать? - Пожалуйста, Мария, форму, шпагу, треуголку, - просит он, сожалея, что не может остаться дома. Длинноволосый, убеленный сединой, в зеленой одежде, при орденах - свидетелях его триумфов во всех странах Европы, Гектор шагает царственной походкой. У дверей большого приемного зала с тысячами трепещущих свечей ярко разодетый привратник торжественно объявляет: - Господин Гектор Берлиоз, член Института! Хотя Гектор внешне и не повел бровью, внутри у него словно что-то оборвалось. Вот он идет, внезапно став центром внимания. За ним закрепилась противоречивая репутация: для одних он - гений, для других - фантазер, для всех - д'Артаньян. Приветствует ли он кого-нибудь на ходу, останавливается ли, чтобы перекинуться парой слов, его взгляд среди богинь красоты и увешанных звездами мундиров жадно ищет императора. Какая шумная толпа! Наконец ему удалось разыскать глазами камергера императрицы, он пробился к нему и рассыпался в любезностях. Но сможет ли когда-нибудь сей высокий сановник быть ему полезным? Наконец он заметил в отдалении императора, но приблизиться к нему так и не смог. Пустой вечер, время, похищенное у сосредоточенного раздумья. И, разумеется, по пути домой он сыпал бранью. III  Намерение растрогать императора не покидало его ни днем, ни ночью. "Если бы я мог прочитать ему свое либретто, - думал Гектор, - то наверняка привлек бы его на свою сторону и благодаря всемогущественному покровительству получил бы сцену Оперы". В конце концов он решился написать государю, прося у него аудиенции. "Ваше величество, я только что окончил большую оперу, для которой написал и слова и музыку. Несмотря на смелость и разнообразие примененных в ней приемов, тех средств, которыми располагает Париж, достаточно для ее постановки. Дозвольте мне, ваше величество, прочитать вам либретто и затем попросить вашего высокого покровительства моему произведению, если оно будет удостоено такого счастья... Его партитура величественна и сильна и, несмотря на кажущуюся сложность, очень проста. К сожалению, она не тривиальна, но этот недостаток относится к тем, которые ваше величество простит..." Это письмо он передал влиятельному министру герцогу де Морни - сводному брату Наполеона III. Де Морни отговаривал Гектора отправлять его. - Оно идет вразрез с принятыми нормами, - сказал де Морни. Однако Гектор пренебрег советом. И затем долго, очень долго ждал, с каждым днем все более сокрушаясь из-за молчания императора. Прошел месяц, два, три, четыре, пять... Но как-то утром, после этой длительной пытки он получил уведомление, что император дает ему частную аудиенцию. Слава богу! Великий день. Гектор в одежде академика, с бьющимся сердцем был допущен в гостиную, отведенную для просителей, которым выпало редкое счастье быть удостоенными частной беседы. Редкое счастье? Ну и ну! Их было сорок два! Гектор едва смог пробормотать несколько слов его величеству, "имевшему - писал он Листу, - вид на 25 градусов ниже нуля. Он взял у меня рукопись, заверив, что прочтет ее, "если сможет улучить свободную минуту", и с тех самых пор мне ничего больше не известно. Шутка сыграна. Она стара как мир. Я уверен, что царь Приам поступал точно так же". И Гектор, возлагавший большие надежды на приглашение императора, горько задумался. Ему на ум приходили, верно, такие мысли: только мой, французский государь упорно меня не признает. О милая родина, за что ты так жестока? Германские короли и русский царь щедро доказывали мне свое благоволение и восхищение. Они принимали меня, выслушивали, беседовали со мной, склоняясь перед музыкой, всесильной, подобно им. А он, Наполеон, унижает меня и пренебрегает мною, несмотря на то, что я писал о нем: "Никогда не забуду, что император избавил нас от грязной и глупой республики! Все цивилизованные люди должны помнить об этом". Но тут его лицо отразило внезапное волнение, почти страдание. "Уж не знает ли он, что я сказал о нем также: "Он имеет несчастье быть варваром по отношению к искусству"? Но что из того? Много ли проку оттого, что Нерон был артистом? Зато этот - варвар-спаситель! А может, ему известно, что я заявил: "Увы! Он недоступен для музыки, которую ненавидит, как десять дикарей". Нет, - заключил Гектор после минуты глубокого раздумья, - он ничего не знает, ведь я высказывался так в частных письмах. Просто императора настроили против меня все эти злобные интриганы; правда и то, что он опьянен эгоизмом; счастливый и могущественный владыка, привыкший к лести, горячо любимый муж несравненной Евгении Монтихо, которой позавидовала бы сама Венера. Он живет в волшебном ореоле, вдали от сражений (и, однако, он их знал), вдали от лишений (и, однако, он их испытал). Он вознесся так высоко, что к земным делам чувствует лишь презрение". "Пусть император отказывается произнести свое слово, пусть против меня уже готов заговор и передо мной закрыты все двери, я сумею взять себя в руки, собраться с силами, победить и сокрушить!" И Гектор уходит в хлопоты: задыхаясь и посылая проклятья, он без устали поднимается по лестницам в приемные. Наконец он получает в Опере обещание, хотя нетвердое и расплывчатое: "Разумеется, если окажется возможным... По поводу даты будет видно..." И тем не менее; в своем горячем желании поверить Гектор принял эти уклончивые слова за утешительное обязательство. "Поскольку это не категорическое "нет", - сказал он себе, - нужно лишь выжидать и быть настойчивым". Поэтому он упорно пытался добиться своего. Несчастный гений, таскающий в истертом портфеле бессмертный шедевр, о котором Франция не хотела даже знать. 1859-1860  I  Шли месяцы. Его опережали и опережали другие композиторы. Сначала французы, затем Рихард Вагнер {Рихард Вагнер обосновался в сентябре 1859 года на проспекте Матиньон, а потом на улице Ньютона на Елисейских полях, в старинном отеле Октава Фейе.}. - Гром и молния! - воскликнул Гектор, узнав, что настырный немец благодаря могущественным лицам и закулисным интригам ворвался на сцену Оперы. Почему Вагнер не понимает, что должен уступить дорогу французу, который ждет уже два года? Бестактность чужеземца вызвала разрыв между двумя музыкантами. И Вагнер сожалел об этой ссоре, восстановившей против него грозного музыкального критика из "Деба", который умел дать отпор и никогда не упускал этой возможности. Напрасно Вагнер пытался умилостивить Гектора, всемерно обхаживая его и проявляя знаки восхищения и преданности. Так, он писал ему: "Дорогой Берлиоз! Я счастлив преподнести вам первый экземпляр моего "Тристана". Примите и сохраните его из дружбы ко мне. Ваш Рихард Вагнер". На партитуре он написал: "Великому и дорогому автору "Ромео и Джульетты" признательный автор "Тристана и Изольды" {Оригинал записки находится в библиотеке Гренобля. Партитура хранится в Парижской национальной библиотеке (по завещанию мадемуазель Фанни Пеллетан).}. Ничто не помогало. Выходец из Дофине редко изменял свое мнение, и знаменитый фельетон Гектора в "Деба" от 9 февраля 1860 года прозвучал объявлением беспощадной войны композитору из Саксонии. Вагнер ответил ему 22-го того же месяца письмом, где смирение шло вразрез с его гордым и неровным характером. "Позвольте столь гостеприимной Франции, - писал он Гектору, - дать убежище моим музыкальным драмам. Со своей стороны, я жду исполнения ваших "Троянцев" с самым живым нетерпением. Оно оправдано моей привязанностью к вам, значением, которое не может не иметь ваше произведение при современном положении музыкального искусства, а более всего особой важностью, которую я ему придаю из-за идей и принципов, всегда руководивших мной". Напрасный труд! Примирение невозможно; и пока возвращали "Троянцев" Гектору и откладывали их постановку, Вагнер благодаря интригам жены одного посла решительно продвигался к цели. II  И снова независимый и гордый Гектор изнывает в приемной директора Оперы. Но унижающийся человек унижает унижающего {Недаром он говорил: "Оскорбление никогда меня не отпугивает, никогда не обескураживает. Я его презираю".}. Впустив Гектора в кабинет, ему всякий раз говорят: - Терпенье, господин Берлиоз, терпенье. - Великий боже, до каких же пор? - И после гнетущей паузы: - Терпенье... На мою долю выпало всю жизнь терпеть. Наступит ли очередь "Троянцев", прежде чем я умру? Безносая, казалось, зловеще рыскала, подстерегая новую жертву в лоне несчастной семьи Берлиозов, уже и так жестоко опустошенной ею. Мысль о смерти посещала его и днем и ночью. Прежде чем окончить жизненный путь, ему так хотелось увидеть "Троянцев" на сцене, завоевать широкую публику и увековечить свое имя. Так что же, начинается состязание со смертью? Нет, еще не сейчас! Смерть решила дать ему отсрочку. Но вместе с судьбой - своей слепой сообщницей - стала без отдыха опустошать ряды вокруг него. Кто же следующий? Милая Адель Сюа {Она была на десять лет моложе Гектора. Умерла 2 марта 1860 года.}, любимая и верная сестра, которая всегда сражалась на стороне своего гениального брата. Она защищала его, когда тот предпочел медицине, ползающей по земле, витающую в небесах музыку. Она понимала, поддерживала, отстаивала Гектора при его женитьбе на Офелии; она оправдывала его в пору, когда он наделал долгов ради искусства. Понять - значит простить. Она так глубоко постигла трепетную и беспокойную душу своего любимого брата, что признавала его невиновным, что бы он ни сделал. И никто не смог бы с таким же жаром отстоять его призвание перед родителями - отсталыми провинциалами. К тому же она была романтична, подобно великому Гектору; стоны деревьев, дремлющее озеро, задумчивая луна рождали в ней поэтичные образы. Узнав о новом горе, Гектор долго рыдал, повторяя сквозь слезы: - Мы любили друг друга, словно близнецы. III  Превозмогая душевные и физические страдания, Гектор то и дело вскакивал с постели, чтобы вписать новую ноту в партитуру "Беатриче и Бенедикта", которую он сочинял в ожидании, пока Опера соблаговолит, наконец, выполнить свое обещание поставить "Троянцев". Комическая опера в двух актах "Беатриче и Бенедикт" была написана на сюжет комедии Шекспира "Много шуму из ничего". 1861  I  "Тангейзер" оказался в центре внимания газет и главной темой разговоров. Одни провозглашали Вагнера гением, чей музыкальный стиль должен ослепить Францию; другие осыпали бранью "бездарного композитора, сильного лишь в интригах" и сумевшего за несколько недель получить для себя сцену в Опере. Последние возмущались тем, что император по ходатайству жены австрийского посла княгини Меттерних и прусских дипломатов лично приказал директору проставленного императорского театра господину Руайе поставить произведение саксонца без замедления и не стесняясь в расходах. Всего за три недели! А потом начались репетиции. Их было шестьдесят четыре! Какое рвение, какая любовь к композитору! За три недели! А он, Гектор, ждет вот уже два года! Увы,. ему предстоит ожидать еще очень долго. С каждым днем в Париже накалялись страсти: одни были за Вагнера, другие против. Никто не остался равнодушным. Наперебой обсуждали репетиции, где безудержно командовал гневный и раздражительный немецкий маэстро. Стало известно о баснословных ангажементах: певец Ниман получал 6 тысяч франков в месяц, декораторы заработали целое состояние на оформлении спектакля, достойном дворцов, где царствуют лишь боги. Готовилось тяжелое сражение, второе "Эрнани". "Тангейзер"! Какой сюжет! Правда причудливо вплетается в вымысел, изумительно сверкающую сказку. Первый акт. Тангейзер - рыцарь, певец любви, переполняющей его сердце. Но кого любит этот смертный избранник? Богиню Венеру. Мы видим его на высокой Венериной горе, в волшебном, горделивом замке, где богиня среди нимф предается чувственным наслаждениям. Простершись у ног Венеры, он, словно во сне, наблюдает забавы нимф с перламутровыми телами и волосатых сатиров. Но что с ним? Не теряет ли он рассудка? Лишь кончается праздник, Тангейзер внезапно признается своей царственной возлюбленной, что он в смятении от любви к ней и намерен удалиться. Венера противится, восстает и, словно простая земная женщина, молит остаться волшебника, воспламенившего ее плоть, которую он неустанно превозносил и славил. Он отказывается. Какие же чувства его волнуют? Зов родной веры? Раскаяние из-за отступничества и воля к искуплению? Быть может. И вот Тангейзер шепчет имя святой девы, и - о чудо! - он тотчас оказывается в легендарной Вартбургской долине, перед священным образом Марии - божьей матери. И как раз в этот миг по пути в святой город Рим проходят с песнопениями пилигримы. Их молитвы, их экстаз распространяют вокруг такую чистоту, что Тангейзер, грешивший любовью к богине, служительнице культа любви, не решается к ним присоединиться. Так в мифологию вплетается христианская вера - ради большей романтики, большего чуда, большей души. Второй акт. До того как укрыться наверху, в Эмпирее, рыцарь Тангейзер любил девушку, которая была сама кротость, сама невинность. Ее звали Елизаветой. Но настал момент, когда он пресытился обычной любовью людей, и, мечтая познать неведомые на земле дивные страсти, осмелился просить у богини плотских наслаждений. Тут-то и началось владычество обольстительной Венеры. Чистые слезы льются из невинных глаз несчастной, покинутой Елизаветы. Ее душат рыдания. Но вот она узнает, что ее неверного возлюбленного терзают угрызения совести. Ее сердце, целиком отданное любимому, прощает и горячо зовет его. С тех пор как Тангейзер бежал, ее руки просили один за другим больше ста женихов. И теперь, увы, Тангейзеру придется оспаривать руку Елизаветы в блестящем турнире влюбленных рыцарей, которые будут воспевать и славить любовь. Один за другим раскрывают рыцари свои нежные чувства. Наконец настает очередь Тангейзера... Он начинает. Но, боже, что молвят его уста? Невозможно поверить, все изумлены. Где ж его раскаяние? Он воспевает чувственные наслаждения и откровенно повествует о том, что изведал там, наверху, во чреве Венериной горы. То звучит голос возродившегося огня желаний, говорит одна лишь страсть. И Тангейзер все больше воспламеняется от воспоминаний. Рыцари вокруг него кипят негодованием; они угрожают, они бросаются на него, но Тангейзер бежит и спасается от верной смерти благодаря тайному гонцу. От кого? От покинутой Елизаветы, которая наперекор всему хочет верить, что к нему придет раскаяние. Третий акт. Появляется мертвенно-бледный Тангейзер. Он едва держится на ногах. - Я возвращаюсь из Рима, - рассказывает он, - где предстал перед папой. Я бил себя в грудь, вымаливая прощение. Увы, его святейшество Урбан IV прогнал меня, сказав: "Пилигрим, ты будешь прощен, лишь когда посох, что держишь ты в руке, зазеленеет молодыми побегами". Итак, я проклят, - заканчивает Тангейзер. В этот-то благоприятный миг на землю опускается Венера и является перед ним: "Вспомни, вспомни, Тангейзер..." - и она вызывает в его памяти те сказочные наслаждения, что он изведал. Но напрасно! Рыцарь отвергает бесстыдную богиню, которая искушает его, раскаявшегося и умиротворенного. Но какая сила вдохнула в него столь неприступную добродетель? За него просил ангел и добился, что папа, растрогавшись, дал ему отпущение грехов. Тем ангелом была покинувшая мир Елизавета. Вдали раздаются долгие рыдания колоколов, еще продолжающих свой погребальный звон по ней. Но что это? Появляются пилигримы и ставят к ногам Тангейзера гроб, где спит Елизавета. Очищенный от грехов рыцарь падает на колени, и свершается чудо - посох покрывается живыми побегами, свидетельствующими о прощении, - а он умирает возле той, которая отдала жизнь ради него. И души их летят вместе в неведомые края идеальной и вечной любви. Какой взлет чувств! Какой неистовый лиризм! Недостойный Вагнер создал из величественной легенды неповторимый шедевр. Наконец настал знаменитый день 13 марта 1861 года, которому суждено было стать памятной датой в истории музыки. Какой большой и ужасный урок Вагнеру! Какое отмщение Гектора, если вообще дозволено произнести это жестокое и бесчеловечное слово {Не Лакордер ли сказал: "Если хочешь быть счастливым пять минут, отомсти за себя. Если хочешь стать счастливым всю жизнь, прости".}. Это был полный провал. Госпожа Меттерних в своей ложе, забыв о приличиях, вызывающе сломала веер, словно намеревалась запустить им в лицо публике, чтобы доказать ей свое презрение. Слышны были грубые улюлюканья, топот, непрерывные выкрики в подражание животным. Повторение истории с "Осуждением Фауста". Теперь предоставим слово старшей дочери Листа Бландине Оливье, жене адвоката и депутата Эмиля Оливье, ставшего позднее главой правительства Франции. Вот в каких выражениях она писала отцу: "Вчера я снова слушала "Тангейзера". Подробности о первом исполнении вам уже известны от Ганса (Бюлова). Это был удручающий спектакль; я счастлива, что вас там не было; судя по тому, что я испытала, представляю себе, как страдали бы вы. Бешеные овации - решительный протест против заговора. Все шло хорошо до середины второго акта: прибыли император с императрицей, и поэтому певцы почувствовали прилив сил и поддержку. Мадемуазель Сакс прекрасно сыграла свою роль, и ей горячо аплодировали. Но тут в амфитеатре кто-то свистнул. Возгласы "браво", свистки. Раздался выкрик: "Интриганов за дверь!" - и зал встал, негодуя против упорного свистуна. Громкий ропот. Император поглаживает усы, улыбается, хлопает, императрица растерянно оглядывает зал. Заканчивается второй акт - и снова аплодисменты. В третьем акте Морелли (Вольфрам) вызвал большое восхищение, Ниману (Тангейзеру) хлопали в каждой паузе его речитатива. Свист, крики "браво", вновь свист - и тогда возгласы "браво" раздаются с удвоенной силой. Ниман благодарит и приветствует публику. Такая борьба длилась до конца. Вызывают певцов. Свистки, выкрики "браво", и, наконец, аплодисменты заглушили все. Император мужественно оставался до конца". Бландина Оливье сообщает факты, явно желая их смягчить. Ее рассказ соткан из эвфемизмов. Она говорит об упорном свистуне. На самом деле то был сплошной вой в возбужденном зале. К третьему спектаклю скандал достиг апогея. Вагнер вынужден был отказаться от дальнейших спектаклей. Адольф Бопго точно сообщает: "Скандал был организован прежде всего публикой, абонировавшей кресла в зале, придворными, членами жокейского клуба. Ежеминутные издевки, обращения к актерам, серенады на дудках, стук откидных стульев, пронзительный свист металлических свистков. Франты - покровители танцовщиц, - решив сорвать спектакль, где балет был в первом акте, а не в третьем, закупили у оружейника в проезде близ Оперы весь ассортимент охотничьих свистулек". Хотя Гектор был болен и его лихорадило, он потащился на премьеру. Автор безвестных "Троянцев" сидел, словно на скамье цирка, и наблюдал, как н