что прежде; старые
добродетели отжили свой век, уступив место новым порокам, ложь и обман
сменили честность; старики настолько тщеславны, что воображают, будто небо
постаралось породить их во времена высшего благоденствия, они не могут себе
представить, что и после их смерти мир будет так же прекрасен, как до их
рождения.
Две статьи Канта были своеобразной прелюдией к космогоническому
трактату. Его окончательное название гласило: "Всеобщая естественная история
и теория неба, или Попытка истолковать строение и механическое происхождение
всего мироздания, исходя из принципов Ньютона". Трактат вышел анонимно
весной 1755 года с посвящением королю Фридриху II.
Книге не повезло: ее издатель обанкротился, склад его опечатали, и
тираж не поспел к весенней ярмарке. Но видеть в этом (как делают некоторые
авторы) причину того, что имя Канта как создателя космогонической гипотезы
не получило европейской известности, все же не следует. Книга в конце концов
разошлась, анонимность автора была раскрыта, а в одном из гамбургских
периодических изданий появилась одобрительная рецензия.
В 1761 году И.-Г. Ламберт в своих "Космологических письмах" повторил
идеи Канта о структуре мироздания; в 1796 году французский астроном Лаплас
сформулировал космогоническую гипотезу, аналогичную кантовской, оба -- и
Ламберт и Лаплас -- ничего не знали о своем предшественнике. Все в духе
времени: Кант не был знаком с работой Даламбера о кинетической энергии, на
Западе не слышали о его труде.
Приступая к изложению космогонической системы, Кант озабочен одним: как
согласовать ее с верой в бога? Мыслитель настаивает: противоречий между
требованиями религии и его гипотезой нет. Вместе с тем он не может отрицать
определенного сходства между собственными взглядами и учением древних
материалистов -- Демокрита и Эпикура. Как и эти философы, Кант полагает, что
первоначальным состоянием природы было всеобщее рассеяние первичного
вещества, атомов. Эпикур говорил о тяжести, заставляющей атомы падать, эта
мысль близка теории тяготения Ньютона, на которую опирается Кант.
Воспитанник пиетистов вынужден оправдываться: "Даже в самых бессмысленных
взглядах, которые когда-либо пользовались успехом у людей, всегда можно
найти какую-то долю правды".
В XVII веке естествоиспытатели (в том числе Ньютон и Галилей) были
убеждены в божественном происхождении небесных светил. Кант хотя и
отмежевывался от древних материалистов, но фактически (вслед за Декартом)
распространил принципы естественнонаучного материализма на космогонию.
"Дайте мне материю, и я построю из нее мир, то есть дайте мне материю, и я
покажу вам, как из нее должен возникнуть мир". Формула Канта звучит как
афоризм. В ней основной смысл книги; Кант действительно показал, как под
воздействием чисто механических причин из первоначального хаоса материальных
частиц могла образоваться наша солнечная система.
Отрицая за богом роль зодчего вселенной, Кант видел в нем все же творца
того хаотического вещества, из которого (по законам механики) возникло
современное мироздание. Другой проблемой, которую Кант не брался решать
естественнонаучным путем, было возникновение органической природы. Разве
допустимо, спрашивал он, сказать: дайте мне материю, и я покажу вам, как из
нее можно сделать гусеницу. Здесь с первого же шага можно споткнуться,
поскольку многообразие свойств объекта слишком велико и сложно. Законов
механики недостаточно для понимания сущности жизни. Мысль правильная;
высказав ее, молодой Кант, однако, не искал иных естественных путей для
решения проблемы жизни. Лишь в старости, размышляя над работой мозга, он
подчеркнет наличие в организме более сложного типа взаимодействия.
Трактат по космогонии сохраняет ту эмоционально насыщенную манеру, в
которой была выдержана работа Канта о "живых силах". Автор потрясен величием
мироздания и старается быть адекватным открывшейся ему поэтической картине;
то и дело он цитирует своих любимых поэтов -- Попа, Галлера, Аддисона. Сама
его проза готова соперничать со стихами. Кант предлагает, например, мысленно
перенестись на Солнце. Что представится нашему взору? "Мы увидим обширные
огненные моря, возносящие свое пламя к небу; неистовые бури, своей яростью
удваивающие силу пламени, заставляя его то выходить из своих берегов и
затоплять возвышенные местности, то вновь возвращаться в свои границы;
выжженные скалы, которые вздымают свои страшные вершины из пылающих бездн и
то затопляются волнами огненной стихии, то избавляются от них, благодаря
чему солнечные пятна то появляются, то исчезают; густые пары, гасящие огонь,
и пары, которые, будучи подняты силой ветров вверх, образуют зловещие тучи,
низвергающиеся огненными ливнями и изливающиеся горящими потоками с высот
солнечного материка в пылающие долины; грохот стихий; пепел сгоревших
веществ и борющуюся с разрушением природу, которая даже в самом ужасном
состоянии своего распада содействует красоте мира и пользе творения". Стиль
-- это человек, а молодой Кант -- человек Просвещения. Он полон
просвещенческого пафоса. Изумление перед гармонией природы и силой
собственного умозрения выливается в поток восторженных слов.
Красоты стиля не уводят, однако, от главного -- от космогонической
проблемы. Трактат состоит из трех частей. Первая носит вводный характер.
Здесь Кант высказывает идеи о системном устройстве мироздания. Млечный Путь
следует рассматривать не как рассеянное без видимого порядка скопление
звезд, а как образование, имеющее сходство с солнечной системой. Галактика
сплюснута, и Солнце расположено близко к ее центральной плоскости. Подобных
звездных систем множество; беспредельная вселенная в целом также имеет
характер системы, и все ее части находятся во взаимной связи.
Во времена Канта были известны шесть планет: Меркурий, Венера, Земля,
Марс, Юпитер, Сатурн. Молодой ученый высказал предположение, что за Сатурном
находятся неизвестные планеты. Еще при его жизни был открыт Уран, в XIX веке
-- Нептун, в наше время -- Плутон.
Вторая часть трактата посвящена проблеме образования небесных тел и
звездных миров. Для космогенеза, по Канту, необходимы следующие условия:
частицы первоматерии, отличающиеся друг от друга плотностью, и действие двух
сил -- притяжения и отталкивания. Различие в плотности вызывает сгущение
вещества, возникновение центров притяжения, к которым стремятся легкие
частицы. Падая на центральную массу, частицы разогревают ее, доводя до
раскаленного состояния. Так возникло Солнце, столь красочно описанное
Кантом.
Сила отталкивания, противодействующая притяжению, препятствует
скоплению всех частиц в одном месте. Часть их в результате борения двух
противоположных сил обретает круговое движение, образуя вместе с тем другие
центры притяжения -- планеты. Аналогичным образом возникли и их спутники. И
в других звездных мирах действуют те же силы, те же закономерности. "Все
неподвижные звезды, доступные глазу в неизмеримой глубине неба, где они
кажутся рассеянными с какой-то расточительностью, представляют собой солнца
и центры подобных же систем. По аналогии нельзя, следовательно, сомневаться,
что и эти же системы возникли таким же путем, как и та, на которой мы
находимся, возникли и образовались из мельчайших частиц первичной материи,
которое наполняло пустое пространство, это бесконечное вместилище бытия
божьего".
Сотворение мира -- дело не мгновения, а вечности Оно однажды началось,
но никогда не прекратится. Прошли, быть может, миллионы лет и веков, прежде
чем окружающая нас природа достигла присущей ей степени совершенства.
Пройдут еще миллионы и "целые горы миллионов" веков, в ходе которых будут
создаваться и совершенствоваться новые миры. А старые гибнуть, как гибнет на
наших глазах бесчисленное множество живых организмов. Природа богата и
расточительна, одинаково неисчерпаема в порождении и уничтожении как самых
ничтожных, так и самых сложных созданий.
Вселенная Канта расширяется. Небесные тела, находящиеся вблизи от ее
центра, формируются раньше других, но и гибнут скорее. А по краям в это
время возникают новые миры. Кант предсказывает гибель и нашей планетной
системы. Солнце, раскаляясь все больше и больше, в конце концов сожжет Землю
и другие свои спутники, разложит их на простейшие элементы, которые
рассеются в пространстве, с тем чтобы потом снова принять участие в новом
мирообразовании. "Через всю бесконечность времен и пространств мы следим за
этим фениксом природы, который лишь затем сжигает себя, чтобы вновь
возродиться юным из своего пепла".
Третья часть книги содержит "опыт сравнения обитателей различных
планет". Образованные люди в XVIII веке не сомневались в том, что небесные
светила населены. (Ньютон считал обитаемым даже Солнце.) Кант уверен в том,
что разумная жизнь существует в космосе, и его единственная оговорка -- не
всюду: как на Земле встречаются не пригодные для жилья пустыни, так и во
вселенной есть необитаемые планеты. Для тех, кто считает, будто человеческий
род уникален, философ приводит рассказ сатирика: твари, населявшие заросли
на голове нищего, с давних пор привыкли смотреть на место своего пребывания
как на необъятный мир, а на самих себя -- как на венец творения, пока одна
из них не увидела вдруг голову некоего дворянина. Тотчас собрала она своих
соседей и с восторгом сообщила: мы не единственные живые существа в природе,
смотрите, вот новая страна, еще более густо заселенная.
Кант предлагает рассуждать без предвзятости. Бесконечность творения
охватывает все создания, вызываемые к жизни его неистощимым богатством. От
высшего класса мыслящих существ до презреннейшего насекомого ни одно звено
не может выпасть, не нарушив этим красоты целого. А человек бесконечно далек
от высшей ступени совершенства, обольщаться на этот счет не приходится.
Разве в обитаемых зарослях на голове нищего мог кто-либо произвести
опустошения среди своих сограждан, подобные тем, что сотворил Александр
Македонский?
Итак, полагает Кант, большинство планет обитаемо, а необитаемые со
временем будут заселены. "Должна ли бессмертная душа, -- восклицает он, --
во всей бесконечности своей будущей жизни, которую даже могила не
прекращает, а лишь видоизменяет, остаться всегда прикованной к этой точке
мирового пространства, к нашей Земле?.. Кто знает, не суждено ли ей
когда-нибудь узнать вблизи те отдаленные тела мироздания и их совершенство,
которые и издали столь сильно возбуждают ее любопытство? Быть может, для
того и образуются еще некоторые тела планетной системы, чтобы по истечении
времени, предписанного для нашего пребывания здесь, уготовить нам новые
обители под другими небесами? Кто знает, не для того ли вокруг Юпитера
обращаются его спутники, чтобы когда-нибудь светить нам?"
Что это? Предвосхищение космоплавания или попытка сочетать пытливость
натуралиста с привычными догмами церкви? Скорее второе. Естественнонаучные
штудии Канта легли на прочный фундамент пиетистского воспитания. А сочетание
смелых научных догадок с полумистическими прозрениями -- знамение времени.
Автор просит читателя запомнить процитированный абзац: три десятилетия
спустя Кант прочтет нечто подобное у Гердера, вознегодует по сему поводу и
осыплет своего ученика насмешками.
Пока же его занимает проблема, в какой мере удаленность от Солнца
влияет на способность мыслить у живых существ. Обитатели Земли и Венеры,
полагает Кант, не могут поменяться своими местами не погибнув: житель Земли
создан из вещества, приспособленного к определенной температуре, в жаре его
организм высохнет и испарится. Обитатель Венеры в более прохладной области
неба застынет и лишится подвижности. Тело обитателей Юпитера должно состоять
из более легких и текучих веществ, чем у землян, дабы слабое воздействие
Солнца могло приводить их в движение с той же силой, с какой двигаются
организмы на других планетах. И Кант выводит общий закон: вещество, из
которого состоят обитатели различных планет, тем легче и тоньше, чем дальше
планеты отстоят от Солнца.
А силы души зависят от бренной оболочки. Если в теле движутся только
густые соки, если живые волокна грубы, то духовные способности ослаблены. И
вот установлен новый закон: мыслящие существа тем прекраснее и совершеннее,
чем дальше от Солнца находится небесное тело, на котором они обитают.
Человеческая природа, занимающая в последовательном ряду существ как бы
среднюю ступень, видит себя между двумя крайними границами совершенства.
Если представление о разумных существах Юпитера и Сатурна вызывает у нас
зависть, то взгляд на низшие ступени, на которых находятся обитатели Венеры
и Меркурия, возвращает душевный, покой. Какое изумительное зрелище,
восклицает философ. С одной стороны, мыслящие существа, для которых
какой-нибудь гренландец и готтентот показался бы Ньютоном, а с другой --
существа, которые и на Ньютона смотрели бы с таким же удивлением, как мы на
обезьяну.
Когда читаешь эти строки, на ум невольно приходит "Микромегас"
Вольтера. Герой этого философского памфлета -- обитатель планетной системы
Сириуса, ростом в двадцать четыре тысячи раз выше человеческого,
путешествует по космосу в сопровождении карлика с Сатурна, который только в
тысячу раз больше человека. В конце концов они попадают на Землю, которая им
кажется весьма жалкой. С большим трудом при помощи микроскопа пришельцы
обнаруживают на нашей планете разумные существа, вступают с ними в беседу
(это были члены французской научной экспедиции во главе с астрономом
Мопертюи, измерявшей земной меридиан) и быстро убеждаются в их непроходимой
тупости, которая, впрочем, не мешает обладать определенным запасом точных
научных сведений.
Если бы "Микромегас" не появился на три года раньше, чем "Всеобщая
естественная история и теория неба", можно было бы подумать, что Вольтер
пародирует Канта. В памфлете упоминаются "силы притяжения и отталкивания" и
имя англичанина Дергема, работа которого, по свидетельству Канта, впервые
навела его на идею системности мироздания. И все же эти совпадения не
случайны. Вольтер, осыпанный милостями Фридриха II, жил в начале 50-х годов
в Пруссии; "Микромегас" высмеивал не только схоластические распри различных
философских школ, но и некоторые специфические черты "Берлинского
Просвещения". Увлечение астрономией было повальным. Приглашенный из Парижа
Мопертюи возглавлял Прусскую академию наук. Кант хотя и не бывал в Берлине,
но жил духовными веяниями, приходившими из столицы, его трактат впитал их
сильные и слабые стороны. Вот почему "Микромегас" звучит сегодня как
сатирический парафраз некоторых страниц кантовского труда. Впрочем,
последний нам известен лучше других, ныне забытых, но в свое время
пользовавшихся популярностью и содержавших куда более фантастические
спекуляции, чем те, на которые решался Кант. В "Космологических письмах"
Ламберта утверждалось, например, что наиболее разумные существа обитают на
кометах.
Сегодня многое во "Всеобщей естественной истории..." (даже то, что не
вызывает улыбки) представляется устаревшим. Современная наука не приемлет ни
основную гипотезу об образовании солнечной системы из холодных рассеянных
частиц вещества, ни ряд других положений, которые пытался обосновать Кант.
Но главная философская идея -- историзм, идея развития -- остается
незыблемой. "Кантовская теория возникновения всех теперешних небесных тел из
вращающихся туманных масс была величайшим завоеванием со времени Коперника,
-- писал Энгельс. -- Впервые было поколеблено представление, будто природа
не имеет никакой истории во времени. До тех пор считалось, что небесные тела
с самого начала движутся по одним и тем же орбитам и пребывают в одних и тех
же состояниях... В этом представлении, вполне соответствовавшем
метафизическому способу мышления, Кант пробил первую брешь" 1.
1 К. Mapкс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, с. 56.
* * *
Создатель космогонической гипотезы, проложившей дорогу диалектическому
воззрению на мир, автор двух книг и двух оригинальных статей, обративших на
себя внимание, все еще числился студентом; точнее -- кандидатом (так и
сейчас в ГДР и ФРГ называют человека, который прослушал курс наук, но не
завершил надлежащим путем свое высшее образование). Задумываясь о будущем,
Кант видел себя университетским преподавателем. За годы учительства он
скопил небольшую сумму, необходимую для начала академической карьеры. Дело
оставалось за ученой степенью.
Незадолго до того, как ему исполнился тридцать один год, 17 апреля 1755
года Кант подает на философский факультет магистерскую диссертацию "Об
огне". Это написанная на 12 листах каллиграфическим почерком латинская
рукопись. Магистерская диссертация не защищалась, ее назначение -- получить
допуск к экзамену. Диссертация была принята, и через четыре недели Кант
держит устный экзамен. Наконец 12 июня -- заключительный торжественный акт
возведения в ученую степень, промоция. Декан произнес речь, посвященную
одной из проблем гебраистики, затем соискатель прочитал доклад на латинском
языке, в заключение он обратился со словами благодарности к ученому
сообществу, открывшему перед ним дверь в науку.
Но это еще не означало принятия в члены факультета. Для того чтобы
магистр (или доктор -- звания эти были равноценны) получил право читать
лекции, он должен был пройти габилитацию, то есть защитить еще одну
диссертацию. Габилитация предусматривала диспут. Поэтому титульный лист
второй кантовской диссертации выглядел следующим образом: "Новое освещение
первых принципов метафизического познания, каковое сочинение магистр
Иммануил Кант из Кенигсберга с разрешения высокого философского факультета
будет защищать в публичной дискуссии в философской аудитории 27 сентября
1755 года от 8 до 12 часов утра на предмет принятия его в число членов
означенного факультета. При этом респондентом выступит кандидат богословия
Христофор Авраам Борхардт из Гейлигенбейля в Пруссии, а в качестве
оппонентов -- студент богословия Иоганн Готфрид Меллер из Кенигсберга,
кандидат прав Фридрих Генрих Самуил Лизиус из Кенигсберга и кандидат прав
Иоганн Рейнгольд Грубе из Кенигсберга". Респондентом назывался участник
диспута, поддерживавший соискателя. В процедуре защиты ему отводилась важная
роль; от имени Борхардта диссертация была посвящена губернатору Восточной
Пруссии Левальду.
Диспут состоялся в назначенное время и принес Канту звание
приват-доцента, то есть внештатного преподавателя, труд которого оплачивался
самими студентами. Вскоре после габилитации Кант дебютировал как лектор.
Аудиторий в "Альбертине" не хватало, поэтому многие преподавали дома. Кант
жил в то время у профессора Кипке, в доме которого имелось помещение,
приспособленное для занятий. Здесь и состоялась первая лекция нового
приват-доцента. Слушателей собралось больше, чем мог вместить зал; студенты
стояли на лестнице и в прихожей. Кант растерялся, первый час говорил
совершенно невнятно и только после перерыва овладел собой. Так началась его
длившаяся затем 41 год преподавательская деятельность.
Уже через полгода он претендует на экстраординарную (то есть без
оклада) профессуру. Ничего необычного в этом не было: его учитель Кнутцен
занял профессорскую должность в возрасте двадцати одного года, и с тех пор,
как он умер, она пустовала вот уже пять лет. В апреле 1756 года Кант
обратился к Фридриху II с просьбой предоставить ему вакантное место и
написал необходимую для этого третью латинскую диссертацию ("Физическая
монадология"). Диссертацию он защитил (одним из оппонентов выступал
шестнадцатилетний студент Боровский, будущий его биограф), но хлопоты
оказались напрасными: правительство закрыло вакансию. Прежде чем Кант станет
профессором, пройдет еще 14 лет.
В первую свою университетскую зиму он читал логику, метафизику,
естествознание и математику. Затем к ним прибавились физическая география,
этика и механика. В магистерские годы Канту приходилось одновременно вести
4--6 предметов. Минимальная его нагрузка составляла 16, а максимальная 28
часов в неделю (включая небольшое количество практических занятий). Вот
расписание одного из наиболее напряженных дней. С 8 до 9 -- логика, с 9 до
10 -- механика, с 10 до 11 -- теоретическая физика, с И до 12 -- метафизика;
и после обеда с 2 до 3 -- физическая география, с 3 до 4 -- математика.
"Я сижу каждодневно за своей кафедрой, как за наковальней, и кую
тяжелым молотом мои похожие одна на другую лекции", -- жалуется Кант. Не
мудрено, что во второй половине 50-х годов он почти ничего не пишет:
преподавание поглощает все время, все силы. Но безбедное существование
обеспечено. Приват-доцент в состоянии держать слугу. К нему нанимается
отставной солдат Мартин Лампе.
Особой гордостью Канта был курс физической географии. География,
говорил он, -- фундамент истории. Кант принадлежал к тем, кто впервые стал
преподавать географию как самостоятельную дисциплину. Другие предметы он вел
по готовым учебникам (хотя чем дальше, тем больше интерпретировал их
по-своему), география не имела ни учебных пособий, ни обобщающих трудов. Не
располагал Кант и собственными, вынесенными из путешествий впечатлениями. Их
отсутствие компенсировалось чтением.
Хорошая память, живое воображение, внимание к деталям и способность
создать из них целостный образ помогали ему живо и точно описывать чужие
края. Не покидая своего кабинета, Кант совершал кругосветные путешествия,
переплывал моря, преодолевал пустыни. Преподаватель географии никогда не
видел горных хребтов, а рассказывал о них так увлекательно, будто сам
взбирался на недоступные вершины.
"Я черпал из всех источников, отыскал множество всевозможных сведений,
просмотрел наиболее основательные описания отдельных стран". Другое дело,
что сами эти источники порой были скудны, сведения недостоверны, описания
неполны.
Вот буквально все, что мог (судя по изданному тексту) сообщить Кант
своим слушателям о России: "Азиатские земли этого государства географически
отличаются от европейских, физическую границу, как полагает Гмелин, образует
Енисей, ибо восточнее этой реки меняется весь облик земной поверхности,
местность становится гористой, здесь растут другие растения, водятся другие
животные. Рыба белуга, обитающая в Волге, глотает большие камни в качестве
балласта, чтобы удержаться на дне. Стерлядь и осетр отличаются только тем,
что у первой более нежный вкус. В монастырях Троице-Сергиевском и в районе
Киева есть естественным образом неразложившиеся покойники, которых выдают за
великомучеников".
Относительно Сибири Кант располагал аналогичного типа информацией.
Нигде на свете, утверждал он, пьянство не развито в такой степени, как здесь
(исключение составляют мусульмане, религия которых запрещает употребление
алкоголя). Зимой в Сибири так много снега, что люди ходят, прикрепляя к
ногам длинные доски, табак они не только курят, но и едят. Грузию Кант
называет "оранжереей красавиц". В Мигрелии, по его представлениям, всегда
стоит дождливая погода. Почва здесь такая мягкая, что ее не нужно пахать
перед посевом.
И это еще цветочки. Кант, правда, с недоверием относится к сообщению
Плиния об одноглазых и одноногих народах. Но сведения о людях "с небольшим
отростком обезьяньего хвоста", обитающих в дебрях Формозы, Борнео и в
Оренбургских степях, представляются ему правдоподобными. Издателю кантовских
лекций по географии (вышедших в конце жизни автора и уже без его участия)
пришлось особо оговаривать аутентичность подобных мест в тексте,
свидетельствовавших лишь об уровне знаний XVIII столетия.
К тому же не они делали погоду. Кант создал впечатляющее по тем
временам, обобщенное описание земной поверхности, флоры и фауны, царства
минералов и жизни народов, населяющих четыре континента -- Азию, Африку,
Европу, Америку. Кант открыл механизм образования ветров -- пассатов и
муссонов. Забегая вперед, скажем, что именно географические труды Канта были
учтены в первую очередь при избрании его членом Петербургской академии наук.
Естественнонаучные материи по-прежнему доминируют в духовном мире
Канта. Но наряду с ними появляется и нечто новое -- интерес к философии.
Первой собственно философской работой Канта была его габилитационная
диссертация "Новое освещение первых принципов метафизического познания".
Кант исследует в ней установленный Лейбницем принцип достаточного основания.
Он проводит различие между основанием бытия предмета и основанием его
познания, реальным и логическим основанием. Реальным основанием движения
света с определенной скоростью служат свойства эфира. Основание для познания
этого явления дали наблюдения за спутниками Юпитера. Было замечено, что
вычисленные заранее затмения этих небесных тел наступают позднее в тех
случаях, когда Юпитер находится на наиболее удаленном расстоянии от Земли.
Отсюда сделали вывод, что распространение света протекает во времени, и была
вычислена скорость света. В этих рассуждениях зародыш будущего дуализма: мир
реальных вещей и мир наших знаний нетождественны.
Принцип достаточного основания Кант соотносит с поведением человека.
Так возникает перед ним другая проблема, которая будет волновать его на
протяжении всей остальной жизни, -- проблема свободы. Здесь она также не
может оставить автора равнодушным, и это сказывается на манере изложения: в
латинскую диссертацию, построенную по строгим канонам -- определение,
обоснование, интерпретация, -- вдруг вклинивается свободно написанный
диалог. Вольфианец Титий спорит с Гаем, последователем философии Крузия.
Мы помним, как "солдатскому королю" интерпретировали вольфианство:
свободы воли нет, а значит, нельзя привлекать к суду дезертира, он не несет
ответственности за свой поступок. Аргументация Крузия против Вольфа в
конечном итоге сводилась к тому же, и Кант воспроизводит ее: если все имеет
определяющее основание, нам нельзя вменять в вину наши проступки, ибо
единственная причина всего -- бог; мы лишь неуклонно исполняем
предопределенный жребий. Свобода воли несовместима с детерминизмом.
Сам Кант считает, что идея определяющего основания не противоречит
свободе. Крузианская свобода воли означает случайное принятие решения, без
каких-либо твердых мотивов. Это свобода выпадения игральных костей, игры в
чет-нечет, свобода выставить вперед левую или правую ногу. Кант понимает
свободу иначе -- как сознательную детерминацию поступка, как приобщение к
воле мотивов разума. Проблема ответственности, вменения предстает при этом
как вопрос о вменяемости, то есть о ясности сознания. В богосотворенном мире
зло существует, но вина лежит исключительно на человеке. Вольфианец Титий в
кантовском диалоге говорит: "Поступать свободно -- значит поступать согласно
своему влечению, и притом сознательно". В дальнейшем Кант придет к выводу,
что на влечения полагаться нельзя, они могут завлечь куда угодно; все
влечения жестко детерминированы природой, поступать в соответствии с ними --
значит оставаться животным.
В целом он пока отстаивает лейбницианско-вольфианскую точку зрения.
Хотя в некоторых существенных деталях от нее уже начал отходить. Кант опять
ищет компромисс, на этот раз между метафизикой Лейбница -- Вольфа и физикой
Ньютона. Его не устраивает лейбницианское учение о предустановленной
гармонии, об изначально заданной, синхронной, хотя и независимой работе двух
субстанций -- тела и души. Ему ближе ньютонианская идея взаимодействия. Что
касается гармонии бытия и его общей устремленности к благу, то Кант пока в
этом не сомневается.
Между тем у других сомнения возникают. В 1753 году Берлинская академия
объявила конкурс на лучшее исследование тезиса Александра Попа: "Все благо".
Современники восприняли это как подкоп под Лейбница и Вольфа. Пользуясь
покровительством короля-галломана, Берлинскую академию оккупировали
французы, они принесли с собой дух скептицизма, но прямо выступить против
идей основателя академии Лейбница никто не смел. Поэтому объектом критики
выбрали английского поэта, в своем знаменитом "Опыте о человеке"
переложившего на стихи лейбницевскую концепцию о лучшем из миров. Премию
получил крузианец Рейнгардт, доказывавший возможность другого, не менее
совершенного мира, чем существующий.
Дело не ограничилось официальной процедурой. В печати началась
полемика. Затем в обсуждение проблемы вмешалась сама природа. В конце 1755
года произошло трагическое событие, потрясшее европейские умы, которые давно
уже привыкли к тишине, покою, благоденствию. Чудовищной силы землетрясение
обрушилось на Лиссабон. Землетрясения бывали и раньше, но на этот раз
катастрофа смела цветущий город, столицу европейской державы.
Очевидцы с ужасом вспоминали подробности. Казалось, что море вдруг
закипело; гигантская волна двинулась на порт, круша корабли, стоявшие у
причала, выбрасывая их на сушу. Королевский дворец рухнул и в мгновение ока
оказался под водой. Церкви рассыпались как карточные домики. Земля извергала
пламя. За несколько минут погибли десятки тысяч людей, сотни тысяч оказались
искалеченными и без крова.
Много лет спустя Гете в "Поэзии и правде" восстановил картину душевного
смятения тех дней. "Может быть, никогда еще демон ужаса так быстро и
могущественно не распространял трепет по всей земле. Мальчик, которому много
раз приходилось слышать все это, был поражен. Бог, создатель неба и земли,
которого первые объяснения религии изображали ему столь мудрым и многосущим,
оказался вовсе не таким любящим отцом, одинаково погубив и правых и
неправых. Напрасно молодая душа старалась восстановить в себе равновесие,
нарушенное этими впечатлениями, тем более что мудрецы и ученые писатели не
могли согласиться между собою, как следует смотреть на это явление".
Вольтер откликнулся на беспримерную со времени Геркуланума и Помпеи
трагедию поэмой "О гибели Лиссабона, или Проверка аксиомы: "все благо".
О вы, чей разум лжет: все благо в жизни сей,
Спешите созерцать ужасные руины,
Обломки, горький прах, виденья злой кончины,
Истерзанных детей и женщин без числа,
Под битым мрамором простертые тела;
Сто тысяч бедных жертв, землей своей распятых.
Что спят, погребены в лачугах и палатах 1.
1 Перевод А. С. Кочеткова.
Неужели эти бедствия нужны всеблагому богу? Наказание за грехи? Но чем
Лиссабон хуже Лондона или Парижа? В каком преступлении повинны дети,
раздавленные на материнской груди? Вольтер не может найти ответ и лишь дает
волю своему сарказму по отношению к концепции фатального оптимизма.
Окончательно он с ней разделается в повести "Кандид". В ряду беспрерывных
бедствий героям повести приходится пережить и лиссабонскую катастрофу, и
хотя во взглядах сторонника предустановленной гармонии Панглосса изменений
не наступает, читателю все же ясно, что к чему. Со временем Кант прочтет и
полюбит "Кандида".
Но пока он сам настроен как вольтеровский Панглосс. Лиссабонское
землетрясение приковало его внимание, но не поколебало убеждений. Он
опубликовал по поводу стихийного бедствия две статьи и брошюру, которая
поступала в продажу листами по мере их готовности -- так велик был интерес к
случившемуся. Человеческую трагедию Кант рассматривает как натуралист.
Приступая к изложению истории землетрясения, он оговаривается, что понимает
под последней "не историю бедствий, которые пришлось испытать людям, не
перечень опустошенных селений и погребенных под их развалинами жителей.
Нужно напрячь всю силу воображения, чтобы хоть как-то представить себе ужас,
охвативший людей, под ногами которых колеблется почва, на которых
низвергаются здания и потоки подземных вод, их страх и отчаяние перед лицом
смерти и полной потери имущества. Подобный рассказ мог бы быть трогательным
и, действуя на сердца, способствовать их очищению. Однако я предоставляю это
более умелым рукам. Я здесь описываю только работу природы".
Кант подчеркивает прежде всего, что землетрясения имеют естественные
причины. Он предлагает своим читателям проделать опыт: возьмите 25 фунтов
железных опилок, столько же серы, смешайте их с водой и закопайте это месиво
на полтора фута в землю, утрамбовав поверхность. Через несколько часов
поднимется густой пар, земля начнет колебаться, а из ее глубины вырвется
пламя. Таким образом, только в геологических процессах следует искать
объяснение стихийного бедствия, жертвой которого пал Лиссабон. Кстати, не
один Лиссабон, но и другие португальские города, в большей или меньшей
степени пострадавшие от подземных толчков и необычайной силы приливной
волны. Все это носило характер не мгновенной расправы с одним городом, а
длительного природного процесса. С интервалами в несколько дней подземные
толчки продолжались в течение всего ноября и последующих месяцев, их
действие отмечалось в различных местах Европы и Африки. И не всюду они были
губительными, в некоторых местах даже благотворными. Так, знаменитые
целебные источники в Теплице, на какое-то мгновение иссякнув, затем стали
бить с удвоенной силой. И Кант включает в свою брошюру раздел "О пользе
землетрясений". Его просветительский оптимизм пока не поколеблен. Он
остается на вольфианской позиции, хотя старается смотреть на вещи достаточно
трезво. "Человек так занят собой, что считает себя единственной целью божьих
предначертаний, как будто они имели в виду лишь его одного, устанавливая
управляющие миром законы. Мы знаем, что вся совокупность природы является
предметом божественной мудрости и ее предначертаний. Мы составляем часть ее,
а хотим быть целым".
Заканчивалась брошюра о землетрясении следующей тирадой: "Охваченный
благородным порывом монарх, которого нужда людская не может не подвигнуть на
избавление от бедствий войны тех, кому и без того со всех сторон грозят
несчастья, есть благодетельный перст доброй десницы господа, награда
народам, которую они не могут не оценить по достоинству". Для
естественнонаучного трактата несколько необычный конец, не правда ли?
Он станет нам понятен, если мы вспомним, когда писались эти строки.
Весна 1756 года. Европейская атмосфера дышит военной грозой. Не надо быть
пророком, чтобы почувствовать приближение катастрофы, куда более
кровопролитной, чем землетрясение в Португалии. И философ обращается к
своему королю с призывом проявить благоразумие.
Но Берлин охвачен военными приготовлениями. В международной политике
произошла перегруппировка сил, своего рода "дипломатическая революция".
Традиционные соперники -- Франция и Австрия находят общий язык, их беспокоит
возвышение Пруссии, которая между тем заключает союз с Англией. Русские,
саксонцы и шведы на стороне противников Пруссии. Соотношение сил не в пользу
Фридриха II, но, окрыленный успехами в двух предшествовавших схватках с
Австрией, он первый открывает военные действия.
Что война продлится семь лет, разорит вконец страну и поставит ее на
грань катастрофы, Фридрих тогда не предполагал. В августе 1756 года его
войска без труда захватили Саксонию и вторглись в австрийские земли. Победы
чередовались с поражениями. Блистательным был разгром французов при
Россбахе, принесший Фридриху славу национального героя (французская армия
считалась непобедимой, перед ней трепетали все немецкие княжества на Рейне).
Россия вступила в войну летом 1757 года. В конце августа прусский корпус
Левальда был разбит под Гросс-Егерсдорфом. Однако фельдмаршал Апраксин
медлил с дальнейшим продвижением, а затем повернул назад, в Курляндию, на
зимние квартиры. Возможно, что у него были тайные указания из Петербурга,
где заболела царица Елизавета Петровна, и ждали перемены правительственного
курса. Елизавета выздоровела, Апраксина убрали, новому командующему --
генерал-аншефу графу Фермору был дан приказ наступать немедля. Тем более что
войска противника ушли из Восточной Пруссии оборонять Померанию от шведов.
Фермор, стоявший в Мемеле, двинул армию на Кенигсберг, в том числе и
кратчайшим путем -- по Куршской косе и льду залива. 22 января русские
вступили в столицу Восточной Пруссии. "Все улицы, -- рассказывает участник
похода Андрей Болотов, -- окна и кровли домов усеяны были бесчисленным
множеством народа. Стечение оного было превеликое, ибо все жадничали видеть
наши войска и самого командира, а как присовокуплялся к тому и звон в
колокола во всем городе и играние на всех башнях и колокольнях в трубы и
литавры, продолжавшееся во все время шествия, то все сие придавало оному еще
более пышности и великолепия.
Граф стал в королевском замке и в самых тех покоях, где до него стоял
фельдмаршал Левальд, и тут встречен был всеми членами правительства
Кенигсбергского, и как дворянством, так и знаменитейшим духовенством,
купечеством и прочими лучшими людьми в городе. Все приносили ему
поздравления и, подвергаясь покровительству императрицы, просили его о
наблюдении хорошей дисциплины, что от него им и обещано".
В составе Российской империи появилась новая административная единица.
24 января Кенигсберг присягал на верность императрице. Пастор зачитывал
немецкий текст, присутствовавшие повторяли его, затем скрепляли клятву
собственноручной подписью. Вместе с преподавателями университета принес
присягу и доцент Кант. Как все, он обязался "быть верным и покорным
всесветлейшей и великодержавнейшей императрице всех россиян Елизавете
Петровне etc., etc. и ее величества высокому престолонаследнику его
императорскому высочеству великому князю Петру Федоровичу, с внутренним
удовольствием поддерживать их высокие интересы, не только своевременно
сообщать обо всем, что направлено против них, но и всеми способами этому
препятствовать".
Прусский одноглавый орел уступил место на городских воротах и в
учреждениях русскому двуглавому. В богатых домах появились портреты
Елизаветы Петровны. В церквах служили благодарственные молебны.
Войны в XVIII веке почти не затрагивали населения; религиозный
фанатизм, ожесточавший кровопролитие в предшествующую эпоху, улетучился,
тотальное истребление как способ добиться победы еще не народилось. В ходе
боевых действий случались, конечно, убийства, насилия, пожары, грабежи, но
на это смотрели как на стихийное бедствие. Кровавую тяжбу вели венценосцы,
сражались их армии. Администрация, передав город противнику, оставалась на
своих местах, завоеватель ограничивался контрибуцией, и жизнь текла
по-прежнему. При перемене военного счастья, когда возвращался прежний
хозяин, за сотрудничество с неприятелем, как правило, не наказывали.
Недовольство Фридриха своими подданными, присягнувшими на верность
Елизавете, выразилось только в том, что после войны он никогда более не
появлялся в Кенигсберге.
В феврале из Петербурга пришел указ императрицы, подтверждавший все
существовавшие ранее "привилегии, вольности, преимущества и права" города
Кенигсберга; гарантировалась свобода вероисповедания, передвижения,
торговли, неприкосновенность имущества и т. д. и т. п. Специальный раздел
указа был посвящен Кенигсбергскому университету, бюджет его оставлялся без
изменения, как и доходы преподавателей, объявлялась полная свобода
прохождения учебных курсов. "Студентам дозволяется при академии оставаться и
науки свои при оной оканчивать; также и все прочее остается на прежнем
основании".
Губернатором Восточной Пруссии был назначен генерал Фермор. Вот