Недавно у нас произошло большое несчастье. Во время одного тонкого эксперимента с радием пропала значительная часть нашего запаса радия, и мы до сих пор не можем понять причину такой большой беды. Из-за этого происшествия мне придется отложить работу об атомном весе радия, которую я должна была начать на Пасху. Мы оба приуныли. О радии, своей единственной заботе, она пишет брату и в другом письме. Мари - Юзефу Склодовскому, 23 декабря 1903 года: ...Возможно, нам удастся добыть большее количество нашего незадачливого вещества. Для этого нужны минеральное сырье и деньги. Деньги у нас теперь имеются, но до сего времени нельзя было достать сырье. В настоящее время нас обнадеживают, и, вероятно, мы сможем закупить нужный нам запас руды, в чем нам раньше отказывали. Итак, производство радия увеличится. Если бы ты знал, сколько надо времени, терпения и денег, чтобы выделить малюсенькое количество радия из нескольких тонн материала! Вот что занимало Мари спустя тринадцать дней после присуждения Нобелевской премии. В течение этих тринадцати дней университет тоже сделал открытие: он открыл Кюри - великую чету! Но Пьер и Мари не могут привыкнуть к своим новым ролям на сцене мировой науки. Пьер Кюри - Жоржу Гуи, 22 января 1904 года: Дорогой друг, я давно собирался написать вам, простите меня, но задержка ответа объясняется тем нелепым образом жизни, какую я сейчас веду. Вы сами явились свидетелями внезапного увлечения радием. Это наградило нас всеми прелестями популярности: нас преследовали журналисты и фотографы всех стран света; они доходили до того, что передавали разговор моей дочери с няней и описывали нашего черно-пегого кота. Кроме того, нам писали письма и посещали лично всякие эксцентричные личности и безвестные изобретатели. В большом количестве поступали просьбы помочь деньгами. Наконец, коллекционеры автографов, снобы, светские люди, иной раз даже ученые приходили навестить нас в роскошном помещении на улице Ломон, хорошо вам известном. А со всем тем ни одной минуты покоя в лаборатории и каждый вечер необходимость писать целый ворох писем. Я чувствую, как тупею от такого образа жизни... * * * Бедность, переутомление, людскую несправедливость оба Кюри перенесли без жалоб, но теперь они впервые проявляют странную нервозность. Чем больше растет их известность, тем сильнее обостряется эта нервозность. Пьер Кюри - Жоржу Гуи, 20 марта 1904 года: ...Как вы могли заметить, в данный момент судьба нам благоприятствует, но ее милости сопровождаются множеством всяческих беспокойств. Никогда мы не были в такой степени лишены покоя. Бывают дни, когда нет времени передохнуть. А ведь мы мечтали жить дикарями, подальше от людей! Пьер Кюри - Ш.-Эд. Гийому: ...От нас требуют статей, докладов, а пройдет несколько лет, и те самые лица, которые их требуют, с удивлением увидят, что мы не работали... Пьер Кюри - Ш.-Эд. Гийому, 15 января 1904 года: Дорогой друг, мой доклад состоится 18 февраля, газеты были плохо осведомлены. Из-за этого ложного известия я получил двести просьб о входных билетах, на которые отказался отвечать. Чувствую полнейшую, непреодолимую индифферентность по отношению к своему докладу на Фламмарионской конференции. Мечтаю о более спокойном времени в каком-нибудь тихом крае, где запрещены доклады и изгнаны газетчики. Мари Кюри - Юзефу Склодовскому, 14 февраля 1904 года: Все время суматоха. Люди, как только могут, мешают нам работать. Теперь я решила стать храброй и не принимаю никого, но все-таки мне мешают. Вместе с почетом и славой нарушилась вся наша жизнь. Мари Кюри - Юзефу Склодовскому, 19 марта 1904 года: Дорогой Юзеф, шлю тебе самые горячие пожелания в день твоих именин. Желаю тебе здоровья, успеха всему твоему семейству, а также никогда не утопать в таком потоке писем, каким залиты сейчас мы, и не выдерживать таких атак, как мы. Мне немножко жаль, что я выбросила полученную корреспонденцию: она довольно поучительна... Там были советы, стихи о радии, письма разных изобретателей, письма спиритов и письма философские. Вчера один американец прислал мне письмо с просьбой, чтобы я разрешила ему назвать моим именем скаковую лошадь. Ну и конечно, сотни просьб об автографах и фотографиях. На большую часть таких писем я не отвечаю, но теряю время на их чтение. Мари - двоюродной сестре Хенрике, весна 1904 года: Наша мирная трудовая жизнь совершенно нарушена: не знаю, достигнет ли она когда-нибудь прежней уравновешенности. Раздражение, пессимизм, пожалуй, горечь в этих письмах не обманчивы. Оба физика утратили внутренний покой. Усталость, как результат перенапряжения сил, вызванного малоудовлетворительными материальными условиями нашей работы, увеличилась вторжением общественности, - напишет Мари позже. - Нарушение нашего добровольного отчуждения стало для нас причиной действительного страдания и носило характер бедствия. Но слава должна была бы дать Кюри в качестве вознаграждения кафедру, лабораторию, сотрудников и столь желанные кредиты. Однако когда придут эти благодеяния? Тоскливое ожидание все еще длится. Тут мы подходим к одной из основных причин волнения Пьера и Мари. Франция оказалась последней страной, которая признала их: потребовалась медаль Дэви и Нобелевская премия, чтобы Парижский университет предоставил Пьеру Кюри кафедру физики. Заграничные награды только подчеркивают те прискорбные условия, в которых они успешно совершили свое открытие, - условия, по-видимому, далекие от улучшения. Пьер перебирает в памяти те должности, в которых ему отказывали четыре года, и полагает долгом своей чести выразить признательность единственному учреждению, которое поощрило его и помогло его работе, насколько позволяли бедные средства этого учреждения, - Школе физики и химии. Делая доклад в Сорбонне и вспоминая свой жалкий сарай, он скажет: Я хочу здесь напомнить, что все наши исследования мы сделали в Школе физики и химии города Парижа. Во всяком научном исследовании влияние среды, в которой происходит данная работа, имеет значение очень большое, и достигнутые результаты частично зависят от этого влияния. В Школе физики и химии я работаю больше двадцати лет. Ее первый директор, Шутценбергер, был выдающимся ученым... С признательностью вспоминаю, что он дал мне возможность работать, хотя в то время я был лишь ассистентом, впоследствии он разрешил мадам Кюри работать со мной вместе, и это разрешение в те времена, когда он дал его, было непривычным нововведением... Теперешние директора, месье Лаут и месье Гариель, сохранили ко мне такое же благожелательное отношение. Преподаватели Школы и ее выпускники представляют собой благотворную и творческую среду, которая была мне очень полезна. Как раз среди бывших студентов Школы мы обрели себе сотрудников и друзей, и я очень рад возможности здесь поблагодарить их всех. * * * Отвращение обоих Кюри к известности имело и другие источники, кроме пристрастия к работе или страха перед потерей времени. У Пьера с его природной замкнутостью этот наплыв известности наталкивается на его всегдашние убеждения. Он ненавидит всякие иерархические и классовые разделения, находит нелепым выделение "первых учеников", а ордена, которых добиваются честолюбцы, кажутся ему ненужными, как и золотые медали в школах. В силу этого убеждения Пьер отказался от ордена, оно же руководило им и в области науки. Ему чуждо стремление к соревнованию, и Пьера нисколько не огорчает, если его обгонит кто-нибудь из собратьев по науке. "Какое значение имеет, что я не опубликовал такой-то работы, - обычно говорил он, - раз это сделал другой". Его почти нечеловеческое равнодушие имело глубокое влияние на Мари. Но не из подражания Пьеру, не из повиновения ему Мари всю жизнь избегает знаков восхищения. У нее борьба с известностью - не убеждение, а инстинкт. Она непроизвольно робеет и вся сжимается, когда должна встретиться с толпой, а иной раз приходит в такое замешательство, что чувствует головокружение, общее физическое недомогание. Кроме того, весь уклад ее жизни заполнен множеством обязанностей, не допускающих напрасной траты ни одного грана энергии. Взвалив на свои плечи всю тяжесть научной работы, материнства, забот о доме, самообразования, мадам Кюри движется по своему трудному пути, как эквилибрист. Еще одна лишняя "роль" - и равновесие нарушено: она свалится с туго натянутого каната. Мари - жена, мать, ученая, преподавательница - не имеет ни одной свободной секунды, чтобы разыгрывать еще роль знаменитой женщины. Идя различными путями, Пьер и Мари приходят к одной и той же позиции уклонения от славы. Два человека, осуществившие вдвоем огромное дело, могли бы воспринимать славу по-разному. Пьер мог быть далеким от нее, Мари тщеславной... Но нет! Обе души, как и оба мозга, - одного качества. Супруги победоносно выдерживают это испытание и в своем уклонении от славы оказываются едины. * * * Признаться ли, что я страстно желала разыскать хоть какое-нибудь нарушение этого закона, казавшегося мне жестоким? Мне бы хотелось, чтобы удивительный успех, научная известность, беспримерная для женщины, дали моей матери минуты счастья. Мне казалось чересчур несправедливым, что великолепные достижения непрестанно вызывали страдание у своей героини, и я дала бы многое за то, чтобы найти в ее письмах, хотя бы в приписке или среди признаний, какой-нибудь признак эгоистической гордости, возглас или облегченный вздох победы. Напрасная надежда. Мари, получив звание "знаменитой мадам Кюри", будет временами счастливой, но только в тишине лаборатории или в тесном кругу своей семьи. Изо дня в день она становится тусклее, бесцветнее для того, чтобы не стать той "звездой", в которой не узнала бы себя. Всем незнакомцам, подходящим к ней с настойчивым вопросом: "Не вы ли мадам Кюри?", - она в течение нескольких лет будет отвечать безразличным тоном, подавляя вспышку страха и обрекая себя на бесстрастие: "Нет... вы ошибаетесь". В присутствии своих поклонников или власть имущих, которые теперь обращаются с ней, как с высочайшей особой, она, как и ее супруг, выказывает удивление, усталость и более или менее удачно скрываемое нетерпение, а кроме того - скуку; смертельная, давящая скука угнетает ее, когда навязчивые люди говорят о ее открытии и таланте. Из множества анекдотов один прекрасно выражает отношение обоих Кюри к тому, что Пьер называет "благостынями судьбы". Супруги обедают в Елисейском дворце у президента Лубе. Вечером одна дама подходит к Мари и говорит: - Хотите, я вас представлю греческому королю? Мари наивно, вежливо, в мягком тоне отвечает чересчур откровенной фразой: - Не вижу в этом надобности. Заметив, что дама опешила, и разглядев, к своему ужасу, что эта сначала не узнанная ею дама не кто иная, как мадам Лубе, Мари краснеет, спохватывается и поспешно говорит: - Да... конечно, да, я исполню ваше желание!.. И когда вам будет угодно. * * * У Кюри появляется другой повод жить "дикарями": они просто убегают от любопытных. Больше, чем прежде, они ездят по безвестным деревням, а если приходится им ночевать в каком-нибудь деревенском трактире, записываются под вымышленной фамилией. Однако лучшим способом маскировки оказывается их естественный вид. Глядя на неуклюжего, плохо одетого мужчину, который ведет руками велосипед по проселку где-нибудь в Бретани, и на его спутницу в крестьянском наряде, кто бы мог представить, что это нобелевские лауреаты. Даже самые осведомленные люди сомневаются, они ли это. Одному ловкому американскому газетчику удалось напасть на их след. Нагнав их в Пульдю, он останавливается в полной растерянности перед рыбачьим домиком. Газета отправила его проинтервьюировать известную ученую - мадам Кюри. Где же она может быть? Надо у кого-нибудь спросить... хотя бы у этой милой женщины, которая сидит босиком на каменных приступках у двери и высыпает песок из деревенских парусиновых туфель. Женщина поднимает голову, пристально вглядывается в непрошеного гостя светло-серыми глазами... и вдруг становится похожей на сотни фотографий, появлявшихся в печати. Это она! Репортер с минуту стоит как пораженный громом, затем усаживается рядом с Мари и вытаскивает записную книжку. Увидев, что бегство невозможно, Мари покоряется судьбе и отвечает на вопросы короткими, отрывистыми фразами. Да, Пьер Кюри и она открыли радий. Да, они продолжают свои исследования... Тем не менее она не перестает вытряхивать свои туфли и для верности колотит ими о каменный приступок, затем надевает на свои красивые ноги, исцарапанные колючками и камнями. Какой прекрасный шанс для журналиста! Какой благоприятный повод набросать с натуры интимно бытовую сценку. И милый репортер спешно запускает свое жало глубже. Как бы хотелось получить несколько откровенных сведений о юности Мари, о методах ее работы, о психологии женщины, посвятившей себя научным изысканиям! Но в ту же минуту лицо Мари делается каменным, непреклонным. И только одной фразой, той самой, какую она будет повторять как свой девиз, одной фразой, рисующей ее характер, жизнь и призвание более выразительно, чем целая книга, Мари прекращает разговор: "В науке мы должны интересоваться фактами, а не личностями". БУДНИ Имя Кюри стало "знаменитым именем". У Пьера и Мари появилось больше денег, но меньше счастливых минут. Мари в особенности утратила свой пыл и чувство радости. Наука не поглощает ее целиком, как Пьера. Всякие события текущего дня действуют на ее чувствительность и плохо отражаются на нервах. Торжественная шумиха вокруг радия и Нобелевской премии раздражает Мари, не избавляя ни на минуту от заботы, отравляющей жизнь: болезни Пьера. Пьер Кюри - Жоржу Гуи, 31 января 1905 года: В данное время ревматизм оставил меня в покое, но летом был такой жестокий приступ, что я вынужден был отказаться от поездки в Швецию. Как видите, мы ни в какой степени не выполнили нашу обязанность по отношению к Шведской академии наук. Говоря правду, я держусь только тем, что избегаю всякого физического напряжения. Моя жена в таком же положении, и о работе по целым дням, как прежде, не приходится и думать. Пьер Кюри - Жоржу Гуи, 24 июля 1905 года: Мы продолжаем жить в качестве людей, очень занятых тем, чтобы не делать ничего интересного. Вот уже год, как мной не выполнено ни одной работы, я ни одной минуты не принадлежу себе. Очевидно, я еще не придумал средства оградить нас от пустой траты времени, а между тем совершенно необходимо это сделать. В этом вопрос жизни или смерти для умственной деятельности. Причиной моих болей является, по-видимому, не настоящий ревматизм, а какой-то вид неврастении; мне стало лучше с тех пор, как стал лучше питаться и принимать стрихнин. Пьер Кюри - Жоржу Гуи, 19 сентября 1905 года: ...Я ошибался, когда писал Вам, что состояние моего здоровья улучшилось. У меня было несколько новых приступов - их вызывает малейшая усталость. Я задаю себе вопрос, смогу ли я при таком состоянии здоровья когда-нибудь работать в лаборатории... О прежних днях каникул, очаровательных, безрассудных, опрометчивых, когда супруги носились по дорогам, точно школьники, - об этом не могло быть и речи. Мари сняла маленький деревенский домик под Парижем, в долине Шеврезы. Там она ухаживает за мужем и дочкой. Мари - мадам Перрен (из Сен-Реми-ле-Шеврез): ...Я не очень довольна здоровьем Ирен, она с большим трудом оправляется после коклюша; время от времени она снова начинает кашлять, хотя уже три месяца живет на даче. Муж очень устал, гулять уже не может, время проводим за чтением физико-математических статей. У Ирен теперь есть маленький велосипед, и она очень хорошо с ним управляется. Ездит в мальчишеском костюме, и вид у нее очень забавный... Страдая физически и чувствуя нависшую над ними грозную опасность, Пьер мучится сознанием того, как быстро уходит время. Не боится ли этот еще молодой мужчина смерти? Он точно соревнуется с преследующим его невидимым врагом. Все время куда-то неистово торопится. Заражает жену своей тревогой. Надо ускорить темп исследований, пользоваться каждой минутой, уделять больше внимания работе в лаборатории. Мари считает своим долгом работать с большим напряжением, но оно переходит границы ее нервной выносливости. На ее долю выпал суровый жребий. Двадцать лет тому назад шестнадцатилетняя полька, еще с шумом в голове от всяких празднеств, вернулась из деревни в Варшаву зарабатывать себе на хлеб, и с этих пор она не прерывала тяжелого труда. Всю свою юность прожила она в холодной мансарде, согнувшись над учебниками физики. А когда пришла любовь, то и она оказалась неразрывно связанной с работой. Соединив в одном горячем влечении любовь к науке и к мужчине, Мари обрекла себя на противоречивое существование. Нежное чувство Пьера к ней и ее к нему было одной силы, их идеалы были одинаковы. Но в своем прошлом Пьер пережил и приступы находившей на него лени, и кипучую юность, и сильные страсти. Мари же со времени замужества ни на минуту не отклонялась от своей цели, своих обязанностей, и временами ей хотелось просто наслаждаться жизнью. Она нежная жена и мать. Она мечтает о приятных, мирных передышках, о днях спокойной, беззаботной жизни. Такие настроения Мари поражают и обижают Пьера. Ослепленный своей находкой, талантливой подругой, он ждет от нее такого же самопожертвования, как его собственная жертвенность самим собой во имя тех идеалов, которые он зовет "господствующими мыслями". Она повинуется ему, как и всегда, но чувствует себя усталой и душевно, и физически. Она в унынии, винит себя за умственную немощность, за свою "глупость". Ее душевное состояние в действительности гораздо проще. Обычные человеческие желания, так долго находящиеся под спудом у этой тридцатишестилетней женщины, предъявляют свои права. Мари следовало бы на некоторое время перестать быть "мадам Кюри", забыть о радии, а есть, спать и ни о чем не думать, быть только женой и матерью. Это невозможно. Каждый день приносит все новые обязанности. 1904 год окажется крайне хлопотливым, в особенности для Мари, из-за ее беременности. Как единственное снисхождение к себе она просит Севрскую школу освободить ее на время от занятий. Возвращаясь вечером из лаборатории, усталая, ослабшая, она покупает в память о Варшаве немного паюсной икры, к которой чувствует болезненное, непреодолимое влечение. К концу беременности Мари впадает в полную прострацию. Кроме мужа, здоровье которого мучительно ее тревожит, ей ничто не мило: ни жизнь, ни наука, ни будущий ребенок. Броня, приехавшая к родам, была потрясена, увидев эту другую, побежденную Мари. - Зачем вводить мне в мир новое человеческое существо? - Мари все время задает этот вопрос. - Жизнь тяжка, бесплодна. Зачем наказывать ею невинных?.. Роды проходят трудно и долго. Наконец, 6 декабря 1904 года родится пухлый ребеночек с черными волосиками. Опять девочка: Ева. Броня с рвением помогает сестре. Ее внешнее спокойствие, здравый ум немного разгоняют грусть Мари. Когда она уедет, после нее останется более ясное настроение. Улыбки, движения новорожденной веселят мать. Ее умиляют очень маленькие дети. Так же, как после рождения Ирен, Мари заносит в серую тетрадку первые жесты, первые зубки Евы, и по мере развития ребенка улучшается и нервное состояние самой Мари. Оправившись благодаря вынужденному отдыху после родов, она вновь приобретает вкус к жизни. С прежним, забытым было удовольствием она берется за лабораторную аппаратуру, а вскоре ее опять встречают в Севре. На одну минуту пошатнувшись, она снова налаживает свой крепкий шаг. И вновь вступает на трудный путь. Все ее интересует заново: дом, лаборатория... Страстно следит она за событиями, потрясающими ее родину. В России вспыхивает революция 1905 года, и поляки в безумной надежде на освобождение поддерживают движение против царя. Мари - Юзефу Склодовскому, 23 марта 1905 года: Ты, как я вижу, надеешься, что это тяжкое испытание будет иметь для нашей родины некоторые благие последствия. Броня и Казимеж того же мнения. Лишь бы наша надежда не обманула нас! Я пламенно желаю этого и беспрестанно думаю об этом. По моему мнению, во всяком случае надо поддержать революцию. Для этой цели я вышлю Казимежу деньги, так как лично, увы, не могу никак помочь. У нас ничего нового. Дети растут хорошо. Ева спит мало и протестует, если кладу ее в колыбель раньше, чем она заснет. Так как я не стоик, то ношу ее на руках, пока она не угомонится. Она не похожа на Ирен. У нее темные волосы и голубые глаза, а у Ирен волосы до сих пор довольно светлые и зеленовато-карие глаза. Живем мы в том же доме и теперь, с наступлением весны, начали выходить в сад. Сегодня великолепная погода, а это нас радует тем более, что зима была сырая, неприятная. С 1 января я возобновила свои уроки в Севре. После полудня ухожу в лабораторию, а по утрам бываю дома, кроме двух дней в неделю, когда занята утром в Севре... У меня столько работы по дому, и с детьми, и в школе, и в лаборатории, что не знаю, куда деваться. * * * Погода отличная. Пьер чувствует себя лучше, Мари в хорошем настроении. Самая удобная пора для того, чтобы исполнить уже не раз отложенное обязательство: поехать в Стокгольм и сделать доклад. Супруги Кюри предпринимают торжественное путешествие в Стокгольм, и это путешествие станет в нашей семье традиционным. 6 июня 1905 года Пьер выступает от себя и от имени своей жены перед Стокгольмской академией наук. Он говорит о последствиях открытия радия: в физике оно заменило основные представления, в химии породило смелые гипотезы об источнике той энергии, которая вызывает радиоактивные явления. В геологии и метеорологии оно дало ключ к явлениям, до сих по необъяснимым. Наконец, в биологии действие радия на раковые клетки дало положительные результаты. Радий обогатил Знание и послужил Благу. Но не может ли он служить и Злу? ...Можно себе представить и то, - говорит Пьер, - что в преступных руках радий способен быть очень опасным, и в связи с этим следует задать такой вопрос: является ли познание тайн природы выгодным для человечества, достаточно ли человечество созрело, чтобы извлекать из него только пользу, или же это познание для него вредоносно? В этом отношении очень характерен пример с открытиями Нобеля: мощные взрывчатые вещества дали возможность производить удивительные работы. Но они же оказываются страшным орудием разрушения в руках преступных властителей, которые вовлекают народы в войны. Я лично принадлежу к людям, мыслящим, как Нобель, а именно, что человечество извлечет из новых открытий больше блага, чем зла. Прием, оказанный шведскими учеными, порадовал обоих Кюри. Они боялись пышности, но эта дальняя поездка оказалась неожиданно приятной. Никакой толпы, мало официальных представителей. Пьер и Мари по своему желанию рассматривают страну, оставившую о себе пленительное впечатление, и беседуют с учеными. Уезжают они полные восхищения. Пьер Кюри - Жоржу Гуи, 24 июля 1905 года: Мы с женой только что вернулись из очень приятного путешествия в Швецию. Нас избавили от всех забот, и благодаря этому мы отдохнули. К тому же в июне в Стокгольме не оставалось почти никого и, таким образом, официальная часть сильно упростилась. Швеция - страна озер и фьордов, окруженных небольшим количеством земли; сосны, морены, красные деревянные домики - пейзаж однообразный, но красивый и отдохновенный. Во время нашего путешествия уже не было ночей - почти все время светило осеннее солнце. Дети и мой отец здоровы, я и жена чувствуем себя гораздо лучше. * * * На бульваре Келлермана, во флигеле, охраняемом от непрошеных гостей как крепость, Пьер и Мари живут все той же простой и замкнутой жизнью. Хозяйственные заботы сведены к самым существенным. Приходящей работнице поручена вся черная работа. Одна и та же прислуга готовит кушанья и подает на стол. Она посматривает на странных хозяев и напрасно ждет какого-нибудь лестного замечания о жареной говядине или картофельном пюре. Как-то раз она, не в силах больше сдерживать себя, сама решительно спрашивает Пьера, вызывая его на похвалы бифштексу, только что съеденному Пьером с большим аппетитом. Но получает ошеломляющий ответ. - Разве это был бифштекс? - удивляется ученый. Потом успокоительно добавляет: - Вполне возможно! Даже в дни, насыщенные работой, Мари уделяет время заботам о детях. По своей профессии она вынуждена оставлять детей на попечение прислуги, но пока она сама не удостоверится, что Ирен и Ева хорошо выспались, покушали, умыты и причесаны, что у них не начинается насморк или какая-нибудь другая болезнь, Мари не успокоится. Впрочем, если бы она обращала на них меньше внимания, Ирен сумела бы напомнить о себе! Этот ребенок - деспот. Она ревниво завладевает матерью и с неудовольствием переносит ее заботы о маленькой. Зимой Мари делает длинные концы по Парижу, чтобы найти любимые Ирен яблоки - ранет или бананы, и не смеет приезжать без них домой. Вечера супруги большей частью проводят дома. Надев халаты и ночные туфли, они просматривают появившиеся научные записи. Тем не менее их видят и на художественных выставках, а семь-восемь раз в году они бывают на концертах и в театре. В начале ХХ столетия в Париже можно было увидеть чудесных драматических актеров. Пьер и Мари ждут проходящих как видение выступлений Дузе. Красноречие Моне-Сюлли, мастерство Сары Бернар трогают супругов меньше, чем естественная манера игры Жюли Барте, Жанны Гранье или внутренняя сила Люсьена Гетри. Они следят за спектаклем "авангарда", пользующегося неизменными симпатиями людей университетского круга. В "Творческом театре" Сюзанна Депре играет в драмах Ибсена; Люнье Пое ставит "Власть тьмы". С таких спектаклей Пьер и Мари приходят довольные и... омраченные на несколько дней. Доктор Кюри встречает их с коварною улыбкой. Старый вольтерьянец не признает болезненных переживаний и, устремив синие глаза на вытянутые лица супружеской четы, постоянно говорит: - Прежде всего не забывайте, что вы туда ходили ради удовольствия! В ту эпоху склонность обоих Кюри к мистическому в соединении с научной любознательностью заводит их на странный путь: они присутствуют на спиритических сеансах, которые устраивал знаменитый медиум Эузапия Паладино. Они пытаются проникнуть ясным взором в опасную область познания. Пьер с особой страстью интересуется этими опытами и, сидя в темноте, измеряет "самодвижения" реальных или воображаемых объектов. Эти опыты озадачивают его беспристрастный ум. В них нет ни строгости, ни закономерности лабораторных опытов. Иногда медиум получал ошеломляющие результаты, и оба ученых были готовы ему поверить. Но внезапно они обнаруживают грубый обман, и тогда снова появляется скептическое отношение. Через несколько лет у Мари совсем исчезнет интерес к подобным явлениям. Супруги Кюри избегают приемов и не бывают в свете. Но не всегда можно отделаться от официальных обедов или же банкетов в честь иностранных ученых. Поэтому бывают случаи, когда Пьер снимает свою грубошерстную одежду, в какой ходит каждый день, и надевает фрак, а Мари - вечернее платье. Это вечернее платье живет у нее годами, только время от времени переделывается какой-нибудь портнихой - оно из черного гренадина с рюшевой отделкой на фаевой подкладке. Какая-нибудь франтиха посмотрела бы на нее с жалостью: Мари невежественна в модах. Но скромность, сдержанность, присущие ее характеру, спасают Мари от зоркого наблюдателя и создают как бы особый стиль в ее внешности. Когда она снимает свою лабораторную одежду, действительно не эстетичную, и надевает "туалет", зачесывает свои пепельные волосы и робко окружает шею филигранным золотым колье, Мари изысканна. Тонкий стан, вдохновенное лицо сразу обнаруживают свою прелесть. В присутствии Мари, с ее высоким лбом, выразительным взглядом, другие женщины не теряют своей красоты, но многие из них кажутся вульгарными и неумными. Однажды вечером, перед выездом, Пьер с необычным вниманием вглядывается в силуэт Мари, в ее шею, в ее обнаженные и благородные руки. Какая-то тень грусти, сожаления пробегает по лицу этого согбенного наукой мужчины. - Жаль... - тихо произносит он. - Как идут тебе наряды! - И со вздохом добавляет: - Но что поделаешь, у нас нет времени... * * * В тех редких случаях, когда Мари зовет к себе гостей, она прилагает все усилия к тому, чтобы угостить достойно, а пребывание у нее в доме сделать приятным. Озабоченно бродит среди тележек с первой зеленью на улице Муфтар или Алезии. Выбирает красивые фрукты, расспрашивает хозяина молочной лавки, какие сорта сыра лучше. Затем набирает в цветочном ларьке тюльпаны, лилии... Вернувшись домой, делает букеты, пока служанка готовит несколько более сложные, чем обычно, блюда, а местный кондитер приносит с большой пышностью мороженое. В этом трудовом жилище самому скромному приему предшествует суматоха. В последнюю минуту Мари осматривает накрытый стол, передвигает мебель... Да, наконец у Кюри есть мебель! Семейные кресла, от которых отказались на улице Гласьер, пришлись кстати на бульваре Келлермана. Выгнутые оттоманки красного дерева, обитые переливчатым зеленоватым бархатом цвета морской воды, из которых одна служит кроватью для Ирен, а также кресла в стиле реставрации придают изящество гостиной, оклеенной светлыми обоями. Созывают избранных: проезжающих через Париж иностранных ученых или же поляков, приехавших к Мари с новостями. Чтобы развлечь дикарку Ирен, Мари устраивает и сборища детей. Рождественская елка, собственноручно украшенная гирляндами, золочеными орехами и разноцветными восковыми свечками, оставит большое впечатление в памяти юного поколения. Бывают и такие случаи, что дом Кюри становится обрамлением зрелища еще более феерического, чем сверкающая огнями елка. Являются электрики, устанавливают театральные прожекторы и рампу с электрическими лампочками. После обеда в присутствии двух-трех друзей прожекторы будут ласкать своим светом развевающиеся покрывала танцовщицы, когда она изображает то пламя, то цветок, то птицу, то волшебницу... Танцовщица Лои Фуллер, "фея света", чарующая Париж своими фантастическими выдумками, связана колоритной дружбой с физиками. Прочитав в газетах о том, что радий светится, эта звезда из Фоли-Бержер задумала сделать себе сенсационный фосфоресцирующий костюм, чтобы заинтриговать публику. Она обратилась за сведениями к супругам Кюри. Ее наивное письмо развеселило ученых: они объяснили Лои, почему проект "крылышки бабочки из радия" химеричен. Американка Лои Фуллер, с шумным успехом выступавшая каждый вечер, поразила своих благожелательных консультантов. Она не стала хвалиться перепиской с Кюри, не приглашала их поехать и поаплодировать ей в Фоли-Бержер, а написала Мари: "У меня есть только один способ поблагодарить Вас за ответ. Разрешите мне когда-нибудь вечером потанцевать у Вас для вас двоих". Пьер и Мари изъявили свое согласие. И вот весьма своеобразная, небрежно одетая девушка с калмыцким лицом, без каких-либо следов грима, с детскими голубыми глазами звонит в парадную дверь, сопровождаемая толпой электриков с их аппаратурой. Супруги Кюри несколько встревожены, но уступают место действия захватчикам, отправившись в лабораторию. А Лои в течение нескольких часов трудится, регулируя освещение, размещая привезенные с собой занавеси и ковры, чтобы воссоздать в небольшой столовой у двух ученых свой восхитительный спектакль. Так степенный флигель с замкнутой для посторонних дверью впустил к себе богиню мюзик-холла. Случилось это потому, что Лои была человеком тонкой души. По отношению к Мари она всегда питала то редкостное восхищение, которое ничего не требует взамен, а ищет случая принести пользу, доставить удовольствие. Также интимно она еще раз танцевала в домике на бульваре Келлермана. Когда Пьер и Мари узнали Лои лучше, они, в свою очередь, стали бывать у нее. Там они встретились с Огюстом Роденом и завязали с ним дружеские отношения. В эти годы можно было иной раз видеть, как Пьер, Мари, Лои Фуллер и Роден мирно беседуют в студии скульптора среди его произведений из мрамора и глины. * * * Семь-восемь самых больших друзей были вхожи во флигель на бульваре Келлермана: Андре Дебьерн, Жан Перрен с женой - самой близкой подругой Мари, Жорж Урбен, Поль Ланжевен, Эме Коттон, Жорж Саньяк, Шарль-Эдуард Гийом, несколько учениц из Севрской школы... Ученые, одни ученые! По воскресеньям, в хорошую погоду, после полудня эта группа ученых собирается в саду. Мари с каким-нибудь рукоделием садится в тени у колясочки Евы. Но штопка и шитье не мешают ей следить за общим разговором, который для всякой другой женщины казался бы таинственней беседы на китайском языке. Это время обмена последними новостями: животрепещущие высказывания о лучах радия - "альфа", "бета", "гамма". Перрен, Дебьерн и Урбен говорят с жаром. Они доискиваются до происхождения той энергии, которую выделяет радий. Чтобы объяснить ее, приходится отбросить либо принцип Карно, либо закон сохранения энергии, либо закон неизменности элементов. Пьер выдвигает гипотезу радиоактивных превращений. Урбен протестует во весь голос. Он ничего не хочет слушать и с жаром защищает свою точку зрения. А как продвинулась работа у Саньяка? Что нового в опытах Мари по установлению атомного веса радия?.. Радий!.. Радий!.. Радий!.. Иногда это магическое слово, переходя из уст в уста, вызывает у Мари грусть: судьба распорядилась неудачно, сделав радий веществом чудодейственным, а полоний, первый открытый супругами Кюри элемент, - неустойчивым элементом второстепенного значения. Польской патриотке хотелось бы, чтобы полоний с его символическим именем привлек к себе всю славу. Эти "заумные" беседы время от времени прерываются, когда доктор Кюри говорит о политике с Дебьерном и Ланжевеном. Урбен дружески поддразнивает Мари, критикует чрезмерную скромность ее платья, упрекает в отсутствии кокетства, и молодая женщина слушает, наивно удивленная такой неожиданной отповедью. Жан Перрен, забыв на время об атомах и бесконечно малых величинах, приподнимает свое красивое вдохновенное лицо и, будучи ярым поклонником Вагнера, поет во весь голос арии из "Золота Рейна" или из "Нюрнбергских мейстерзингеров". Немного поодаль, в глубине сада, мадам Перрен рассказывает волшебные сказки Алине и Франсуа, а также их подруге - Ирен. Перрены и Кюри видятся каждый день. Их дома рядом, и лишь простая решетка, обвитая ползучей розой, разделяет их сады. Когда Ирен необходимо сообщить что-то спешное своим друзьям, она подзывает их к решетке. Сквозь просветы между ржавыми прутьями они обмениваются плитками шоколада, игрушками, детскими тайнами, в ожидании возможности, по примеру старших, поговорить о физике. * * * Для Кюри наступает новая эпоха. Франция заметила их существование и намеревается поддержать их работы. Первой и непременной ступенью должно быть вступление Пьера в Академию наук. Ученый вторично соглашается на томительный объезд академиков. Друзья Пьера, опасаясь за исполнение им роли "благоразумного кандидата", осыпают его тревожными советами. Э. Маскар - Пьеру Кюри, 22 мая 1905 года: Дорогой Кюри, ...Вы, естественно, стоите в первом ряду, не имея серьезного соперника, и Ваше избрание вне сомнения. Однако же Вам необходимо взять себя в руки и объехать с визитами членов академии, а в случае, если не застанете никого дома, оставить Вашу визитную карточку с загнутым уголком. Начните со следующей недели, и через две недели эта каторга закончится. Э.Маскар - Пьеру Кюри, 25 мая 1905 года: Дорогой Кюри, устраивайтесь, как хотите, но круговую визитную жертву академикам надо закончить до двадцатого июня, хотя бы вам пришлось для этого нанять автомобиль на целый день. Ваши доводы в принципе превосходны, но надо делать некоторые уступки требованиям практической жизни. Вы должны подумать также о том, что звание академика облегчит Вам возможность оказывать услуги другим людям. 5 июля 1905 года Пьер Кюри избирается в академию, но... двадцать два академика голосовали за его конкурента. Пьер Кюри - Жоржу Гуи, 24 июля 1905 года: ...Я очутился в академии помимо собственного желания и помимо желания академии. Я один раз объехал всех с визитами, оставляя визитные карточки отсутствовавшим, и все уверяли меня, что мне обеспечено пятьдесят голосов. А я чуть не провалился! Что поделаешь? В этом учреждении ничего нельзя сделать просто, без интриг. Кроме небольшой, хорошо направляемой кампании против меня действовало несочувствие ко мне со стороны клерикалов и тех, кто находил, что я сделал слишком мало визитов. С. спросил меня, кто из академиков будет голосовать за меня, я ответил: "Не знаю, я не просил их об этом". - "Ага, вы не снизошли до того, чтобы просить!" И был пущен слух, что я "гордец". Пьер Кюри - Жоржу Гуи, 6 октября 1905 года: ...В понедельник я был в академии, но откровенно спрашиваю себя, что мне там делать. Я ни с кем не близок, интерес самих заседаний ничтожный, я прекрасно чувствую, что эта среда чужда мне. Пьер Кюри - Жоржу Гуи, октябрь 1905 года: Я еще не постиг, для чего нужна академия... Оставаясь весьма умеренным поклонником блестящего сообщества ученых, Пьер в противовес живо интересуется благоприятными для него решениями университета, так как от них будет зависеть его работа. Ректор Лиар добился для него учреждения кафедры физики. Вот наконец столь желанное место штатного профессора! Раньше чем принять это повышение, Пьер спрашивает, где будет лаборатория для занятий кафедры. Лаборатория? Какая лаборатория? О лаборатории нет и речи! В одну минуту нобелевским лауреатам становится ясно, что если Пьер бросит свое старое место в Школе физики, химии и естественных наук, чтобы преподавать в Сорбонне, то его научная работа станет совершенно невозможной. Новому профессору нет места для работы, а его две комнаты в Школе физики, естественно, перейдут к его преемнику. Пьеру предоставляется возможность ставить свои опыты на улице. Отличным почерком Пьер пишет вежливое, но решительное письмо. Раз предлагаемое место не предполагает ни рабочего помещения, ни кредитов для исследований, он отказывается от кафедры. Новая канитель. Университет делает широкий жест и хлопочет в палате депутатов о создании лаборатории и об отпуске кредита в сто пятьдесят тысяч франков. Проект принят... или почти принят. В Сорбонне решительно нет помещения для Пьера, но здание с двумя лабораториями построят на улице Кювье. Самому Пьеру будут отпускаться на работы двенадцать тысяч в год, кроме того, он получит единовременно тридцать четыре тысячи по статье расходов на оборудование. По своей наивности Пьер воображает, что на эти "расходы на оборудование" он купит аппаратуру и пополнит материальную часть. Да, он сможет это сделать, но лишь на то, что останется за вычетом из этой небольшой суммы стоимости постройки само