м художественном исполнении, спрос был большой. Перекупщики брали у Сытина товар нарасхват. Наряду с историческими, выходили в свет картины религиозного характера. Сам издатель, смолоду почитая богословские писания разных святителей - Иоанна Златоуста, Василия Великого и Петра Могилы, с увлечением откликался на запросы верующих. Из старообрядческих сюжетов Сытин отдавал предпочтение сценам из жизни несгибаемого, волевого упрямца протопопа Аввакума, чем мог порадовать и своего благодетеля, старика Шарапова. Между другими-прочими отличалась исполнением картина в три краски: "Морозова у Аввакума". Церковнославянским шрифтом к картине дано пояснение: "Аввакум сидел на охапке соломы, брошенной на земляном полу арестантской келейки подмосковного монастыря Николы на Угрише, он сидел в заточении, мужественно терпя холод, голод и побои... На одной из стен в углу виднелось подобие восьмиконечного креста и грубое изображение руки с двуперстным сложением... Дверь завизжала на петлях и тяжело раскрылась. В дверях показалось белое, зарумянившееся от мороза личико... Боярыня Морозова - это была она - робко, со страхом и благоговением переступила через порог и смотрела на него". Картина была написана выразительно, грамотно и реалистично. Картину одобрил и Шарапов, одно только заметил: - Хоть и без венчика вокруг своей главы изображен Аввакум, но мученическая святость его богу и людям старой веры известна и неопровержима. Делай, Ваня, и другую еще картину, как его в Пустозерске на костре, в срубе огню подвергли. Та картина пойдет в народ еще пуще. Старому лубку конец, а старой вере аввакумовой конца не предвидится... Выгодным делом было печатание карты военных действий, когда русские войска освобождали в 1877 году болгар от турецкого гнета. Войска двигались, карта, как пособие для читателей газет, выпускалась почти ежедневно. И никто, кроме Сытина, не догадался печатать такую карту. Работал он вне конкуренции. Счастливое начало окрылило молодого издателя: вслед за картой военных действий стал он печатать картины, да не примитивные "простовики", а работы хороших рисовальщиков, переносивших на печатный камень творения известных живописцев. Новый, более совершенный лубок Иван Дмитриевич заказывал лучшим художникам. В числе их был Михаил Осипович Микешин, знаменитый скульптор, автор памятников "Тысячелетие России" в Новгороде, Екатерине Второй в Петербурге, и Богдану Хмельницкому в Киеве. Конечно, в первую очередь сытинский товар поступал в лавку Шарапова. Скоро Сытину на Воронухиной горе стало тесно. К этому времени он привлек к своему делу других компаньонов-пайщиков. Увеличились доходы от картин, составились крупные оборотные средства в несколько десятков тысяч рублей. Тогда Сытин со своими компаньонами с Воронухиной горы переселился на Валовую улицу, где приобрел собственный дом и помещение для типографии и литографии. Дом потребовал ремонта, перестановки печей, нужно было приспособить помещение для наборщиков и печатников. Знакомый дворник-старовер пообещал Сытину привести лучшего в Москве печника, который складывал печи даже в императорском театре. - Уж такой мастер дела не подгадит, и вы, Иван Дмитриевич, всю жизнь меня будете благодарить за этого печника. Звать его Быков Василий Петрович. Может, слыхали? - Нет. Приводите, сговоримся. Дворник не обманул. Печник Быков приехал, осмотрел, какая нужна перекладка печей и труб, сговорился о цене, а потом сказал: - Где-то я вас видел, Иван Дмитриевич... - Возможно, у Шарапова в лавке? - Нет, я туда не ходок. Новые книжки нам не годны, а старых у Шарапова не вымолишь. А вы не бывали у нас в молельне, на Преображенском? - Захаживал как-то... - Ну вот я вас там и видел. - А вы там свой человек? - спросил Иван Дмитриевич, почуяв в голосе печника знакомые нотки. - Я там главный начетчик, беспоповский архиерей, что называется. - Вот как! Так, значит, это вы? Ну, тогда я вам не указчик. Верю - худо не сделаете. - Не испорчу, Иван Дмитриевич, не испорчу... Пока он работал, в большой комнате загудели плоские печатные машины, книжные и картинные листы укладно ложились в стопы. Быков заглядывал и, причмокивая языком, восхищался: - До чего дошли, до чего дошли! Посмотрел бы Иван Федоров либо Мстиславец, вот как ныне-то стали печатать!.. Кормился печник-старовер у Ивана Дмитриевича за одним столом, но из своего блюда и своей ложкой. Доставал из кармана широкодонную чашечку, вытирал платком, но чаю не наливал, а пил кипяток без сахара. За работой он ни с кем не разговаривал, а, о чем-то думая, тихонько напевал псалмы на всякие лады и гласы. Получив расчет, не отказался печник и от надбавки "на свечи Преображению", поблагодарил Сытина, а Сытин поблагодарил его за отличную работу. Расставаясь, не мог начетчик удержаться, чтобы не сказать новоявленному издателю несколько напутственных слов: - На большую дорогу, Ванюша, ты выходишь. Славный путь, милостью божьей, избрал. Посеешь нивушку широкую, обильную. Умненько дело веди: на поле раздольном разны цветики растут да цветут. С одних цветочков пчелы мед собирают, а на других змея яд находит. Догадывайся, чего говорю. Шагай, не спотыкайся, нагрешил - покайся, только не попам-прощелыгам и тунеядцам, а ко стопам божьим припадай. Пусть от нивы книжной будет красота благоухающая, и чтобы цвела она и не увядала. При неудачах не падай духом, помни, что было и что стало: а было пусто, стало густо. Работай пуще, будет еще гуще!.. Но жизнь-то наша, Ванюша, что утренняя роса: солнце взойдет - роса пропадет. Вот и вся премудрая философия. А богатство? Зачем оно? Кому для баловства - это тлен, а кому для разворота дела - это в наследство народу. Кто после нас жив будет, тот и спасибо скажет. Есть у меня дружок в Нижнем Новгороде, страшенный богач, мельник, Бугров. Главный в секте староверов, так вот он столь к своим несметным богатствам хладнокровен, ведет себя яко нищий: чашка, ложка да синяя подушка всегда при нем, куда бы ни пошел, куда бы ни поехал... И больше ему ничего не надо. - Знаю, слыхал про Бугрова, - сказал Сытин. - Спасибо за ваши пожелания, но я с Бугровым не одной масти, и не одной колоды. Он - король червонный, а я пока даже не валет. - Господи прости тебя, с чем ты человека равняешь, с картами сатанинскими, нехорошо, Ванюша, нехорошо. После таких слов надо трижды уста перекрестить... Расстались они тепло, дружески и надолго остались друзьями. И когда Сытин поднимался все выше и выше, старовер-печник, он же "беспоповский архиерей", частенько приезжал к нему на Валовую и Пятницкую пофилософствовать и попить из своей посудинки кипяточку без сахара... Рост начального образования в деревне стал благодатной почвой для деятельности издателей. Сытин понял, учел и использовал это отрадное явление. Производство новых лубочных литографий-картин для народа в это время так развилось, что образованная публика стала проявлять повышенный интерес к этому способу сближения с народом. В 1882 году в Москве состоялась художественная выставка. Искусствовед академик М. П. Боткин, возглавлявший художественный отдел выставки, пригласил Сытина в ней участвовать. Это приглашение было признанием лубка, как явления, как средства просвещения, нужного народу. Сытин с радостью откликнулся на просьбу Боткина, представил лучшие образцы картин, выпущенных в свет за последние годы. Раздел сытинского лубка на выставке был наиболее привлекателен для самой широкой публики. Это было и полезной рекламой для дальнейшего развития дела. Сытин получил диплом и бронзовую медаль за отлично исполненные картины. С каждым днем художественная выставка пользовалась все большим успехом. Посетители заполняли залы. Иногда перед сытинскими литографиями создавалась толкучка... Вот густая толпа полукругом перед картиной "Песня о патоке с имбирем". Изображен в центре торгаш-лотошник, продающий сласти - патоку с имбирем. Вокруг него мужики, волосатые, бородатые, в колпаках, в полосатых штанах, в лаптях; босоногие бабы, все в разных позах, веселые, нарядные. Зрители на выставке, особенно деревенские, любуются картиной, находят в ней что-то достоверное и даже пальцем тычут, приговаривая: - Этот, гляньте-ко, с рукавицей за кушаком, на нашего пастуха смахивает. - А этот точь-в-точь пономарь от Николы с погоста... Бойкий грамотей из толпы начинает читать нараспев, скороговорочкой, хоть пляши под его чтение. В другом месте можно бы, пожалуй, поприплясывать, поелозить лаптями по укатанной улице или по белому мытому полу. Вот варена с имбирем, Варил дядя Симеон. Вот медова с имбирем, Даром денег не берем. Собирайтесь, тетки, дяди, Вареную покупать, А я буду, на вас глядя, Веселую распевать. Все сходитесь песню слушать Да медовку мою кушать. Вот явился дядя Влас, Почин сделал первый раз. Прибежал за ним Увар, Спотыкнулся и упал. Припожаловал Назар, Покупателей созвал. Пришел дядюшка Егор, Пошел патоке разбор. Пришла тетушка Ненила, На грош патоки купила. Пришел дядюшка Мартын, Дал за песню мне алтын. Пришла тетушка Арина, Ела патоку, хвалила. Пришел дядя Елизар, Пальцы, губы облизал. Пришла тетушка Аксинья, Ела патоку насильно. Налетел дядя Борис, С ним за патоку дрались. Пришел дядюшка Вавил, От медовой так и взвыл. Разлетелся дядя Прохор, Не попробовал, заохал. Пришел дядюшка Абросим, Рассердился, деньги бросил. Пришел дядюшка Федул, Только губы он надул. Пришел дядюшка Устин, Свои слюни распустил. Вот так дядя Симеон! Всякий скажет - молодец, Всю распродал с имбирем, - Тут и песенке конец. В таком же духе, с прибаутками да с песнями, были не десятки, а сотни разных картин на вкус деревенских зрителей и покупателей. Интеллигенция, искавшая в мужике опору и желавшая ему всяческих благ, тоже не отворачивалась тогда от таких лубочных произведений, видела в них выражение народного духа, его потребность позабавить себя, облегчить хоть чем-нибудь свою нелегкую крестьянскую участь. Были на выставке и картины с народными песнями: "Во лузях, во лузях, во зеленых во лузях", "В селе малом Ванька жил, да Ванька Катьку полюбил", - и с такими прощальными, унылыми песнями, как "Куда ты, друг мой, уезжаешь на тот погибельный Кавказ". Была картина и на стихотворение Пушкина: "Под вечер, осенью ненастной, в пустынных дева шла местах". Некоторые картины-листовки на этой выставке носили познавательный характер. Хотя уже и существовала четверть века николаевская железная дорога между Москвой и Петербургом, однако даже вблизи от нее - а что говорить о далеких, за тысячи верст отдаленных углах, - "глазастый пыхтун" - паровоз считался силой дьявольской. И одной из самых ходовых листовок, опять-таки с простым, ясным рифмованным текстом, была "Железная дорога": дымящий паровоз выводил вагоны из-под вокзального прикрытия, а под рисунком такой текст: ...Небывалая краса, - Это просто чудеса. В два пути чугунны шины, По путям летят машины... Закипит вдруг самоваром, Фыркнет искрами и паром, Плавно мчится, не трясет - Словно вихрем понесет. Скородвижно, самокатно, Посмотреть весьма приятно. Что за дивная загадка: Отчего сильна лошадка? - Оттого так здорова, Не овес ест, а дрова... До чего народ доходит, - Самовар в упряжке ходит!.. Сытин на этой выставке лишний раз убедился в том, что распространение среди малограмотного и неграмотного народа печатных иллюстраций с доходчивым текстом является делом не только выгодным, но и благородным, общественно полезным. Прийти к такому выводу и оценке своего дела было не так трудно. Ведь что знал, что видел, где бывал житель русской деревни? Два "общественных" заведения: церковь и кабак - и такую пустоту в своей избе, что от лихого недруга можно было ее "запирать" веником в скобу или деревянной лопатой впритык. И никто не заглянет: взять там нечего и посмотреть не на что. Крестьянин того времени не знал ни книг, ни газет, ни журналов, ни календарей. Разве забредет в деревню с поводырем слепой старец, споет что-нибудь о непорочном зачатии девы Марии; да еще, собравшись вечерком при свете лучины, мужики, чередуясь, расскажут сказки-вранины. Вот и вся "культура". В таких условиях появление лубочного "простовика" и литографской картины в духе того же народного лубка было делом добрым и полезным. И на Всероссийской художественно-промышленной выставке не случаен оказался интерес к сытинскому разделу. Иван Дмитриевич наблюдал, изучал впечатления и суждения публики о лубочных картинах, кому и что нравилось, а что оставалось незамеченным. Вот произведения не какого-нибудь "подворотного" рисовальщика, а знаменитого скульптора, художника, издателя журнала "Пчелка" Михаила Осиповича Микешина. Его картинки для народа подписаны по-лубочному: "Изобразил Миша М". Написаны они были красочно и выразительно, привлекали внимание публики, а в лавках офени почему-то избегали их много набирать: как бы не залежались. В чем дело?.. Подошел Сытин к публике, разглядывавшей микешинские вещи. На одной из них изображена пляшущая, с длинной косой, деревенская красавица, вся в окружении ярких цветов. Краски так и бьют в глаза. Казалось бы, честь и место такой картинке в избе всем на любованье. И надпись сверху веселая: Перед мальчиками Ходит пальчиками, Перед зрелыми людьми Ходит белыми грудьми. - Красива, да не занятна, - услышал Сытин голос деревенского ценителя. - Чего тут, девка как девка, а больше и смотреть нечего. Цветы? Так цветов у нас в лугах возами вози, и не этакие. А слова тоже не в самый раз: кто же ходит грудьми? Этак надо бы ей лежа распластаться, люди ходят ногами, давно известно... - Значит, не нравится? - Нет, мне лучше про войну или из истории. А такую кралю только и можно на дно сундука приклеить, чтоб никто не видел и грудьми людей она не соблазняла... - Жаль, жаль, что Михайло Осипович не слышит. Ему бы полезно знать; при случае придется сказать. Это я о художнике говорю, - пояснил Иван Дмитриевич. - Отличный живописец, а, видно, не знает, что народу надо. А вот эта картина, как вам кажется? Хороша ли? - спросил Сытин, подводя двух подмосковных, коломенских мужиков к "народной" картине работы того же Микешина. На большом листе в красках нарисованы хитрый цыган, дурковатый простофиля Епифан с кобылой. А суть картины - "в лицах" и в объяснении: "У Епихи устала кобыла, не может идти дальше. Находчивый цыган выручает мужика в несчастье: смазывает кобыле под хвостом скипидаром, и коняга мчится опрометью. Не догнать бедному Епифану свою лошадку. Что делать? Научи, цыган! Цыган и ему смазывает... и мчится Епиха, даже кобылу обогнал..." Посмотрели мужики на это "чудо", переглянулись, усмехнулись и, покачав головами, заговорили: - Эта ничего, есть что посмотреть, но зачем над нашим братом насмехаться? Не картинка, а чепуха-бухтинка, с бухты-барахты писана... - сказал один. Другой отвернулся и плюнул: - Какой дурак позволит себе зад скипидаром смазывать? Вы, барин, этот "товар" цыганам сваливайте, а нам ни к чему. Коротко и ясно. Сытин потом рассказывал Микешину, как приняли мужики его работы. Михаил Осипович не обиделся и согласился, что мужики правильно подметили, и пообещал в следующий раз исправить свою ошибку, искупить вину перед издателем. Творец замечательных монументов, быть может, вместо отдыха занимался рисованием лубочных картин. Как знать? Известно, что он сам иногда придумывал сюжеты, сам изображал целые сцены - последовательные, панорамные, вытекающие одна из другой. Чтобы и неграмотному можно было разобраться, Микешин решил тогда угодить и Сытину, и покупателям. Придумал он опять-таки мужика Епифана оставить в дураках, а плута цыгана ради торжества справедливости наказать. И, чтобы сделать убедительно и весомо, Микешин даже договорился с писателем-драматургом Островским о том, что Александр Николаевич текст к микешинским рисункам "отделает стихами". Однажды, вскоре после закрытия выставки, Иван Дмитриевич получает из Петербурга от Микешина подробное письмо - проспект будущей задуманной им работы. Это письмо весьма характерно с точки зрения существовавших тогда между издателем и художником отношений: "Достойнейший Иван Дмитриевич! Посылаю Вам для просмотра и соображения Вашего свою новую шутку под названием "О том, как мужик Епифан поддался в обман, и о том, что из того вышло потом". Подумайте: не пожелаете ли издать это книжечкой, чтобы картинки были в красках и при каждой - краткий, но отлично составленный в народном духе, стихами - текст. Вот Вам описание рисунков, вначале раскрашенная красками передняя страничка, обложка. Потом по номерам: 1. Жена провожает Епифана в город, на базар, чтобы он свез и продал там яйца, и говорит ему, что он простоват, как бы его не надули и чтобы яйца не разворовали. Он, подпоясываясь, успокаивает ее. 2. Приехав на базар, он снял с телеги лукошко с яйцами и, чтобы их не разворовали, придумал сесть на лукошко и не вставать с него до тех пор, пока не явится покупатель, чтобы купил у него все - гуртом. Покупатели требуют, чтобы он показал свой товар, но он из боязни, что раскрадут, не соглашается встать, и они отходят. Сидит Епифан много часов, дело идет к вечеру, - он все сидит. Торговки смеются над ним и говорят ему, что он так долго сидит на яйцах, что может вывести цыплят! 3. Подходит к нему плут цыган, уже раньше издали наблюдавший за ним. Здоровается и говорит Епифану, что сейчас только видел в кабаке его жену, которая хороводится там с солдатами. Епифан привстает с лукошка и просит цыгана побыть тут, пока он сходит в кабак. 4. Только что он стал удаляться, цыган, не теряя времени, стал перекладывать яйца из лукошка в Епифанову телегу. Переложил и уехал, оставив пустое лукошко. Торговки видят это, но ему не мешают. 5. Возвращается Епифан из кабака и удивлен при виде опустевшего лукошка; но торговки объясняют ему, что, сидя, он так нагрел яйца, что как только встал и ушел, тотчас же и вывелись цыплята. Епифан этому верит и, видя, что по базару там и сям ходят куры и цыплята, решил, что это он их высидел и что они принадлежат ему. Но торговки с этим не согласились, тогда Епифан, схватив близ него находившихся петуха и курицу, сунул их в лукошко и поторопился улизнуть от торговок, забыв даже о своей кобыле, на которой уехал с базара цыган. 6. Епифан что есть духу, с лукошком на руках, устремляется с базара - за город. Его яростно преследуют торговки, собаки и свинья. Наступает вечерняя тьма. Картинка между Э 6 и Э 8 еще не сделана, но она должна изображать темную ночь, а подпись под нею гласит, что вследствие наступившего мрака неведомо: был ли изловлен торговками Епифан или ему удалось счастливо от них уйти к себе домой, в деревню. 8. Цыган же, запасшись полштофом водки, благополучно выехал через другую заставу из города. Выбрал удобный пригорочек и расположился, чтобы насладиться плодами своей хитрости, то есть покушать краденых яичек и запить их водочкою. 9. Невпрок ему пошла краденая пища: объелся и приказал долго жить, растянувшись тут же, на пригорке, вылупя глазищи и язык, и воронье собирается тоже поужинать; а кобыла Епифанова, видя, что уж тут ей больше делать нечего, пошла домой и - конец. Текст стихами мне сделает Александр Николаевич Островский. Если Вам сюжет этот нравится и картинками этими Вы, как эскизами, довольны; а также, если Вы согласны на условие, чтобы 10 картинок этой книжки и текст считать за две больших моих картинки, т. е. вдвое против сделанного нами условия, то есть получать мне 2 копейки, если книжка будет стоить 10 коп., или 3, если книжка - 15 коп., то тогда об этом меня известите тотчас же, а рисунки передайте из рук в руки другу моему, Его Превосходительству Александру Николаевичу Островскому, он живет против храма Спасителя, в доме Светлейшего князя Голицына. Желаю Вам доброго здравия. М. Микешин". Прочел Сытин письмо и рассудил так: "Опять о Епихе! Да что ж он на нем помешался, что ли? Или имечко Епифана Премудрого ему взлюбилось? Тогда зачем же Премудрого, как он величается в святцах и Четьи-Минеях, превращать в дурака?.. При всем почтении к автору нельзя ему позволить такую насмешку над крестьянином. В сказках даже Иванушка-дурачок оказывается умнее и барина, и попа. Нет, Михайло Осипович, не годится... Так ему скажу, пусть еще подумает, да мужика Епиху не обижает". А письмо скульптора Микешина, как человека весьма уважаемого, приберег Иван Дмитриевич на память, дабы самому вспомнить и другим поведать, как совершенствовался лубок... ПОСРЕДНИЧЕСТВО С "ПОСРЕДНИКОМ" Еще до того как стать владельцем собственной литографии и книжной лавки, Сытин нередко видел Льва Николаевича Толстого у Ильинских ворот в Никольском рынке. Сытин тогда служил у Шарапова, за книжным прилавком, и, конечно, для него и для самого хозяина каждый раз появление писателя было важным событием. Сколько-нибудь известные писатели считали ниже своего достоинства заглядывать на Никольский рынок, рынок дешевого и грубого лубка, состряпанного за самую низкую цену "подворотными" авторами. А тут вдруг стал появляться сам Толстой, и чаще в такую пору, когда со всех концов России на Никольский рынок в Москву приезжали закупщики, разносчики-офени за книжками и картинками, выходившими большими тиражами. Лев Николаевич заходил к Шарапову в лавку, расспрашивал хозяина о способах продвижения книги в деревню; прислушивался к мужицким разговорам. Шарапов хвалился тем, что лучше всего книги и картинки идут на ярмарках, где бывает большое скопление деревенского люда, и что охотнее всего покупают раскрашенные лубки с чертями. Из божественных - ходкий товар картины "Страшного суда" да лики святых, которые, по мнению верующих, могут пред богом изыскать для крестьянина пользу. К таким святым ходатаям относится Пантелеймон-целитель, покровитель коневодства Георгий Победоносец; от пожаров оберегает "Божья мать - неопалимая купина", ремесленники спрашивают святых Козьму и Демьяна. - Выходит, ваше сиятельство, по мужицкому разумению, как слуги перед царем на земле не все одинаковы, так и святых бог не уравнял, одни приносят пользу, а других нет смысла и молитвами тревожить. Посмотрите, ваше сиятельство, наши новинки, может, что и приглянется, - предлагал Шарапов, а его приказчик Иван Сытин выкладывал на прилавок книжку за книжкой. Лев Николаевич скидывал башлык, прятал рукавицы в карман и принимался разглядывать книжки всех сортов, вышедшие у разных издателей Никольского рынка. Иногда, сурово сдвинув брови, Толстой ворчал себе под нос, но так, чтобы и хозяин с приказчиками и посторонние слышали, а иногда смеялся до слез, и снова осуждающе ворчал. Вот он взял с прилавка первую попавшуюся книгу с несуразной обложкой: две голые женщины поддерживают щит с изображением сердца, охваченного пламенем. Длинное заглавие гласило: "Ключ к женскому сердцу, или Вернейшее средство покорить самое неприступное сердце. Составлено Дон Фердинандом, покорителем 473 женских сердец и благополучно скончавшимся на руках 474-й обожательницы; от роду ему 97 лет, 3 месяца, 9 дней, 5 часов и 31/2 минуты". Лев Николаевич громко расхохотался, перелистал несколько страничек массового "покорителя сердец", спросил: - И покупают? - Да еще как, ваше сиятельство! Народ любит про всякое баловство. До серьезного еще не подтянулись, ваше сиятельство. Такие-то броские книжонки хорошо идут. А вот про житие Павлина Ноланского не покупают. Некоторые нажглись и другим советуют не покупать. А суть в том, что этот святой советует читателю все раздать, а затем идти в рабство. Пожалуй, мало у кого отваги хватит решиться на такой "подвиг"... - Что ж, правду сказано, - заметил Лев Николаевич. - Мужик сер, да ум у него не черт съел. Научится крестьянин разбираться в книгах. Толстой взял с прилавка еще книгу. На обложке значится: "Старец Иринарх". Тоже житие. Издание "Товарищества общественной пользы". Знал Лев Николаевич, что это возникшее в ту пору издательство поставило целью своими книжками преодолевать и вытеснять с книжного рынка вульгарные лубочные книжки. Он знал также и, конечно, не одобрял деятельность святого самоистязателя Иринарха. А потому, перелистав эту книжку, он обратился не к старику хозяину, а к приказчику Сытину с хитрым вопросом, знает ли он товар, которым торгует. - Скажите, молодой человек, о чем в этой книжке говорится, что полезного проповедуется? Вы прочли ее? - Торопясь, ваше сиятельство, торопясь прочитал, самое главное тут об этом Иринархе... - И что о нем, это главное? - А то, ваше сиятельство, как он себя мучает, истязает тело ради спасения души. Он приковал себя цепью к матерому пню, чтобы не оторваться, и обвивает себя цепью вокруг... - Как тот самый пушкинский кот у лукоморья... - усмехаясь в бороду, подсказал Толстой Сытину. - Похоже, ваше сиятельство. А еще этот Иринарх навздевал на себя сто сорок медных крестов, семь вериг, восемнадцать оков ручных и много прочего, да вдобавок лупит по своему телу железной цепью. Тем и спасается... - А вывод из этого? - насупившись, спросил Толстой. - Вывод какой? Что умный мужик скажет, прочтя эту книжку? - Умный? Разумею, что он его... дураком, сумасшедшим назовет. - И не ошибется! - резко подтвердил Толстой и, небрежно швырнув книжку на прилавок, обернулся к Шарапову. - Так вот, Петр Николаевич, вы хотели бы быть этим Иринархом? Нет. Так зачем же столь дурное влияние мужику? И кто издает? Интеллигентное общество, да еще московский комитет грамотности. Как им не стыдно?! Вашим "подворотным" писакам, пьяным сочинителям неслыханных "покорителей сердец", можно всякую чушь простить. А московскому товариществу "общественной пользы" непростительно!.. "Иринархам" не одолеть лубка. Не тот конек, не тот. Сплошной хаос! Одна цель видна - больше, больше, а чего? Пусть люди сами разбираются. Что ж, пожалуй, в этом хаосе изданий есть своя упрямая логика: какова Россия - таков и товар, - рассудил граф, продолжая разглядывать красочные книжные обложки. - И все-таки надо обновлять товар. Лубок очень свирепствует, застилает деревню всякой чертовщиной, принижает человеческое сознание, не возвышает душу. Не такая книжка теперь нужна народу. Однако сразу лубок не одолеть: нужно время, силы писателей. Но способ продвижения книги в народ у ваших книгонош-лубочников, неоспоримо, самый верный. - У нас, ваше сиятельство, выбор велик, на всякий вкус книжечка найдется. Уж если зашел к нам покупатель, то редко кто выйдет без покупки, - сказал Сытин и стал книжку за книжкой выкладывать перед Толстым. Тут были жития святых и такие книжки, что от одного названия у робкого волосы станут дыбом, а прочтя, со страху ночью во двор не выйдешь: "Ночь у сатаны", "Мертвые без гроба", "Убийство на дне моря", "Чертово гнездо", "Таинственный черный рыцарь, или Страшная казнь самого себя"... - Есть, ваше сиятельство, и про героев: "Ермак Тимофеевич", "Белый генерал Скобелев"... - Эти герои всем известны, - перебил Толстой Сытина, - а вот бы надо печатать про каких героев книжки: в Туле учитель во время пожара спас детей, а сам погиб; или был такой доктор Дуброво, высосал у больного ребенка дифтеритный яд, сам погиб, но ребенка спас! Вот это, я понимаю, герои, которые жизнь и душу положили за други своя... - Так за чем же дело, ваше сиятельство, пишите про них, народу полюбится, да вашим слогом - зачитаются, - учтиво проговорил Сытин, не сводя глаз с графа Толстого. - Пишите, а мы в продажу возьмем. Ход дадим!.. Вам самому, конечно, несподручно торговать книгами. Вашему делу посредники нужны. - А вот это вы, молодой человек, очень верно подметили. Без этих народных "апостолов", без офеней в издательском деле, в распространении народной книги не обойтись. А читатель растет, ах как растет, обгоняет, уже обогнал рост книжных изданий. А что дальше будет, господа, могу судить я по нашей Тульской губернии. Если до отмены крепостничества в деревнях Тульской губернии было только одиннадцать школ, то спустя три года, благодаря уставу, дозволяющему открывать частные и общественные школы, их стало тысяча сто двенадцать!.. В лавку заходили покупатели и офени. Некоторые, не зная Толстого, запросто вступали с ним в разговор. Шарапов тихонько обрывал их: - Поаккуратней, мужички, это хоть и просто одетый, а его сиятельство граф, писатель Толстой... Спустя недолгое время после того, как Сытин отделился от Шарапова и с его помощью открыл свою типолитографию и книжную лавку, Лев Николаевич стал заходить к Сытину и присматриваться к его бойкой торговле, к умению привлекать книжных разносчиков, стекавшихся отовсюду. И он безошибочно понял, что этот молодой издатель, как никто другой во всем Никольском рынке, через своих офеней нашел общий язык с читателями, с народом. И какой это был бойкий, пробивной и многочисленный аппарат, и как они разумно подходили к подбору книг и картин, и сколько простой мудрости и мудрой простоты в рассуждениях этих офеней - посредников между теми, кто создает книгу и кто ее читает. - А вы, ваше сиятельство, не удивляйтесь на мужика, осилившего грамоту, что он читает, как сказал Некрасов, "милорда глупого". С точки зрения барина, "милорд", верно, может быть, и глуповат, - говорил Толстому один опытный офеня, приезжавший к Сытину из-под Вологды. - Только, знаете, я сам примечал, что в народе его любят и рвут из рук в руки, и будут рвать, пока вы, ученые, не дадите "милорду" замены. Давайте умную книгу, а мы ей читателя найдем, нам все двери открыты. Мы книгу в избы несем; иногда хозяин, с печи не слезая, покупает у нас. Денег нет у мужика, - пожалуйста, мы ему без денег променяем на что угодно: на рожь, на овес, на льняное семя, а этим продуктам мы тоже ход знаем... Другой офеня из Устюга Великого, поддакивая своему земляку, говорил: - А я, ваше сиятельство, с мужичка за книжки и денег не спрашиваю, а все больше на поношенные лапти меняю!.. Кто-то из офеней засмеялся над устюжанином, а потом сказал серьезно: - Ты, парень, над графом не смей шутить. Люди дело говорят, а ты с насмешечкой... - И нисколечко не смеюсь, - продолжал настаивать устюжский офеня, - его сиятельство поймет и в толк возьмет. Лапти у нас на севере не из бересты, а пеньковые, не какие-нибудь!.. С Юга-реки, с Вычегды, с Двины да Сухоны и еще кой-откуда в Вологду свозится, ни мало, ни много, полста тысяч пудов лаптевой рвани, а от Вологды изношенные лапти плывут в Питер, а там из этого добра бумагу на фабрике у Печаткина делают. Вот какой оборот получается! И от книжечек доход и от лаптей не убыток. Я вот, ваше сиятельство, набираю книжечки у Ивана Дмитриевича, а сам умом прикидываю - не из вологодских ли лаптей эта бумага? Во какой круг!.. - Это очень рассудительно и смекалисто получается, - похвалил Лев Николаевич, - двойная выгода, а какая польза для дела!.. - Вот так и бывает, ваше сиятельство, лапоточки пеньковые сначала след на земле оставляют, а превращаясь в бумагу, из бумаги в добрую книгу - оставляют след в душе и в памяти человека. - Иван Дмитриевич, вы слышите, как ваши "апостолы" рассуждают? - Слышу, ваше сиятельство, они и не такое расскажут, их только слушайте, - отвечал Сытин, помогая рабочим складывать тюки с книгами... Побывал у Сытина в лавке Лев Николаевич и понял, что его супруга Софья Андреевна не в состоянии распространять яснополянские издания так широко и быстро, как это делает Сытин. А условия были продуманы Толстым совместно с редактором изданий Владимиром Григорьевичем Чертковым. Идею издания дешевых народных книжек выдвинул Лев Николаевич, а писатели - Лесков, Гаршин, Короленко, Златовратский и другие - согласились ради дешевизны книг поначалу уступить свои произведения без гонорара; так же поступили и художники - Репин и Кившенко, согласившись бесплатно иллюстрировать обложки книг. В дальнейшем выплата гонорара предусматривалась за счет доходов от ранее вышедших и распроданных безгонорарных произведений. Осенью в 1884 году к Сытину пришел Владимир Григорьевич Чертков с предложением издавать и распродавать книги для народа по цене не дороже лубочных изданий, причем книги нравственного и познавательного содержания Льва Толстого и других известных писателей полностью к печатанию будет готовить он, Чертков. Эти книжки от имени фирмы "Посредник" после выхода в свет не должны являться собственностью издателя, их может переиздавать кто угодно другой. Но главным и первым между писателями и читателями посредником - издателем и распространителем всей литературы, выходящей под редакцией Черткова, по желанию Льва Николаевича должен быть Сытин... Иван Дмитриевич охотно, с большой радостью принял такое предложение и решил, не жалея сил и средств, продвигать в народ умную книгу одновременно с лубочными своими изданиями, которые продолжали существовать и выходить в свет. Так началась совместная работа Сытина с толстовским "Посредником". Сытин знал душу народа, знал его жажду-тягу к умной, содержательной книге, но надо было еще знать и рост грамотности в России. Статистика народного образования подсказала ему утешительные цифры роста грамотности. За тридцать лет число учащихся в сельских школах выросло довольно значительно, а это обещало широкий книжный рынок. В 1855 году по всей России было учащихся двести тысяч, а в 1885 году учащихся обоего пола насчитывалось два с половиной миллиона... Не прошло и полугода после того, как Чертков сдал Сытину первые толстовские рукописи книжек для народа, и дело двинулось. Лев Николаевич, увлеченный делом, появлялся в сытинской книжной лавке, не скрывая своего удовлетворения, хвалил издателя-книготорговца и подсказывал, какие серии новых книг еще подготовит "Посредник". В те дни Толстой писал князю Урусову об удачах начатого дела: "Сейчас видел Сытина, торговца-издателя этих книжек. У него есть товарищи по изданию, молодые люди торгового мира - богатые... Они решили издавать в убыток; торговец бумаги тотчас спустил 11/2 копейки с фунта бумаги - это тысячи рублей. Вообще сочувствие со всех сторон я вижу огромное..." В следующем письме тому же адресату Толстой сообщает: "Чертково-сытинское дело идет хорошо. Открыт склад, набираются, печатаются и готовятся 10 картинок и 10 книжечек. В числе их будет "Жизнь Сократа" Калмыковой, - превосходная народная глубоко нравственная книга. Репин рисует картинки превосходные, другие художники тоже, и все даром..." В делах "Посредника" Сытин часто отчитывался в письмах Толстому. И сам ездил в Ясную Поляну и в Хамовники. В Хамовниках у Толстого в присутствии Сытина обсуждались с писателями и художниками планы изданий. Лев Николаевич указывал художникам, какие нужны обложки, какие картины желательны для народа. Книжки Льва Толстого, выходившие на первых порах у Сытина в издании "Посредника", в отличие от лубочных, были культурно и привлекательно оформлены и так же дешевы, как и лубочные, некоторые даже дешевле - по одной копейке за штуку. Художественные рассказы русских писателей на бытовые крестьянские темы расходились отлично. Происходила заминка с продажей книжечек, напоминавших своим содержанием те синодальные листовки, которые обычно раздавались бесплатно в церквах между заутреней и обедней. Эти книжки "Посредника" выходили под девизом "Во свете твоем узрим свет". Одни названия их говорили о том, что Лев Толстой сделал попытку проповедования в народе евангельских истин: "По крестному пути Спасителя", "Жезл утешения при смерти", "Спасаемые среди мира", "Мысли о боге", "Великий грех", "Как читать Евангелие" и другие. Рядом с лубочными "милордами", "ерусланами" и "гуаками" эти толстовские книжки успеха не имели. Деревенский читатель пока еще охотнее брал лубочную книжку "Чудеса в колпаке", нежели о чудесах какого-либо "святого". Редакторы "Посредника" Чертков, а за ним Бирюков и Горбунов-Посадов, и в первую очередь сам распространитель Сытин, общаясь с офенями, поняли, что людям нужна, кроме религиозной, книга светская - беллетристика, а также научная, познавательная книга, раскрывающая глаза на все происшедшее и происходящее на белом свете. В скором времени в каталогах "Посредника" появилась реклама более двадцати книжек по естествознанию. Вышли в свет книги иностранных авторов - Гюго, Золя, Анатоля Франса и других. За короткий срок молодое издательство Сытина выпустило свыше сотни названий книг и книжек, подготовленных к печати "Посредником". За четыре года работы тираж их превысил двенадцать миллионов экземпляров, не считая прочей литературы, выходившей независимо от "Посредника". Издавая книги "Посредника", Сытин во всем полагался на Льва Толстого. Ему хотелось также, чтобы Лев Николаевич со вниманием относился и к тем книгам, которые выходят в издательстве помимо "Посредника". Об этом Иван Дмитриевич просил Толстого в своих письмах. "Ваше сиятельство Лев Николаевич. ...Я решил послать Вам все имеющиеся у меня книги по одному экземпляру в виде образцов, цена на каждой помечена карандашом. Будьте добры рассмотреть и пригодные выбрать и затребовать. Я думаю, немного одобрительного найдете из прежних моих изданий, а между прочим я очень рад случаю послать Вам для более близкого ознакомления всю свою серию изданных книг, благоволите дать мне свой любезный совет и не найдете ли тут чего хорошего и плохого. Благодарю Вас за участие душевное и пожелания. Добрейший Лев Николаевич, живем мы здесь и много хлопочем, время свободного нет, все за делом, хлопот много, но сами не знаем, редко приходится подумать, хорошо ли, худо ли это; иногда думается, что хорошо, вокруг народу очень много, все работают без остановки и все довольны. Дело идет, вражды и зла, ссоры нет. Разве между собою пьяненькие рабочие пошумят в праздник, но зато в будни очень веселы. Развеселят хоть кого угодно - в мастерских песнями, которые им петь во время работы не воспрещают. А петь о