е плавание, - ответил Гиляровский. - Я человек не слишком военный. Думаю, что такая энциклопедия, конечно, вещь не лишняя, однако нашей побитой военщине это все равно что телеграфному столбу прививка от оспы... Когда Гиляровский вышел от Сытина, Иван Дмитриевич вслед ему проворчал: - Ну и размахай вологодский. Вот и пойми его. А ведь башковит, черт!.. "Не худо думает обо мне Величко. И Апушкин его не перебивал. Энциклопедия - дело народное, - подумал Иван Дмитриевич. - Люди военные понимают это. А Гиляй что? Размахай... Хотя и был на турецкой войне и писал оттуда в "Россию" корреспонденции. Нет в нем военной косточки. Другое дело Немирович-Данченко. Да и тому писать о войне трудновато приходится". Не так давно ему писал Дорошевич из Парижа по поводу своего отношения к новому, еще не законченному роману Василия Ивановича "Далекие могилы". Сытин нашел в ящике стола это письмо и, поскольку он всегда внимательно прислушивался к подсказам "короля фельетонистов", уважал его и побаивался, стал вдумчиво перечитывать это дружеское послание: "Париж 10/23 февраля 1906 г. Многоуважаемый Иван Дмитриевич! Только теперь, когда Вы выяснили и цифрами доказали мне положение товарищества, как издателя "Русского слова", после пожара фабрики и после того, как, благодаря забастовкам железных дорог, почты и т. п., подписка далеко не дала достаточных оборотных средств, - я могу ответить Вам на вопрос: "Какие условия может предложить в этом году наша газета В. И. Немировичу-Данченко?" 350 рублей за печатный лист за роман, считая, что в романе будет 20 печатных листов. Роман В. И. "Далекие могилы", представляя собой правдивую картину возникновения и ведения этой злосчастной войны, обещает быть очень резким. Цензурные и административные условия для печати сейчас таковы, что, начав печатать его немедленно, пришлось бы или рисковать существованием газеты, или быть вынужденными прекратить печатанье романа, или просить у автора таких чрезмерных смягчений, от которых произведенье потеряло бы всю силу и значение. Судя по ходу дел, смягчения административных условий следует ожидать в самом скором времени. Ввиду этого я полагал бы поступить так. Выждав удобный момент, - смягченья, хотя бы и временного, административных условий,- воспользоваться этим моментом и, без перерыва, номер за номером, напечатать роман. Но для этого необходимо редакции иметь роман целиком, весь. Такая задержка тогда будет немыслима. Я думаю, что, если Вы предоставите эти условия В. И., - он найдет возможным на них согласиться. Роман имеет крупный интерес, но уже исторический. От того, что он выйдет двумя-тремя месяцами позднее, - интерес к нему не убавится. А в силе, благодаря измененьям условий для печати, он выиграет... Жму Вашу руку Ваш В. Дорошевич". - Толковый Влас. Резонно. Пусть будет так, как он советует... Дорогонек Влас нашему товариществу, да где другого такого сыщешь? Жаль, нет его сейчас под руками. Что-то он мог бы сказать по части затеваемой военной энциклопедии? Отложил бережно письмо Сытин, позвонил секретарю редакции: - Заготовьте договор Немировичу на роман; двадцать листов по триста пятьдесят рубликов. Половину авансом до печатания... Что? Название романа? "Далекие могилы" - о том, как наши куропаткины не умели воевать с макаками... Положив трубку на рычажок настольного аппарата, проговорил: - Да. Не умели воевать. И может ли их научить наша будущая Военная энциклопедия?.. Заграница имеет, а в России нет... Как же так без энциклопедии?.. Было время, и Петр Первый, и Суворов, и Кутузов, и Скобелев славно воевали без энциклопедии... Да и то правда - теперь времена не те. Успевай сегодня и не прозевай завтра. Вот как приходится. После длительной подготовки Военная энциклопедия стала выходить быстро и аккуратно. Вышло в свет восемнадцать томов. РУБАКИН Сытинский книжный склад всегда привлекал многих иногородних книготорговцев. Отсюда, упакованные в рогожи, кипы книг расходились по всей необъятной империи. Продажа велась по заказам, согласно толково составленным каталогам, в которых количество названий исчислялось в тысячах, а тиражи в миллионах. На складе появлялись не только разбогатевшие на книжной торговле купчики, здесь бывали также, с утра и до закрытия склада, библиотечные работники и составители справочников и увесистых томов, выходивших под названием "Что читать народу". Долгое время, не по своей вине, не заглядывал на Маросейку к Сытину писатель-библиограф Николай Александрович Рубакин. Еще за год до революции тысяча девятьсот пятого года по приказу министра внутренних дел Рубакин был выслан за границу. После убийства Плеве и "дарования некоторых свобод" Рубакину было дозволено вернуться в Россию. Появившись в Москве в те дни, когда отстраивалась после разгрома сытинская типография, Николай Александрович не замедлил встретиться с Сытиным, изъявив при этом желание ознакомиться с его книжными запасами на оптовом складе. В огромном светлом помещении - в десять рядов полки-стеллажи. Закупщики-оптовики отбирали книги, проставляли на них цифры, - сколько им требуется для продажи экземпляров. - Берите из толстовского "Посредника", берите научно-познавательную книгу; ошибки не будет, - подсказывает Рубакин как бы мимоходом, записывая в своей тетради сытинские новинки. - Знайте, господа, что та книга потребна читателю, которая служит правде... И, обращаясь к Сытину, говорит: - Иван Дмитриевич, с изготовлением религиозных картинок вы что-то перестарались. Сытин хмыкнул, усмехнулся глазами, ответил: - Да-да, Николай Александрович, есть перебор, есть. Не всегда "двадцать одно" получается, - и пояснил: - Во-первых, ходко идет этот товарец, ротация в две краски дает шесть тысяч штук в час. Во-вторых, я сбываю их оптом по полтора рубля за сотню, а книгоноши продают по пятачку за штуку. В-третьих, и это самое главное, учтите, дорогой Николай Александрович, фабрика жестяных коробок Жако и Бронекер ухитрилась печатать в красках на жести. Дешево и крепко. Богомазы в Холуях и Мстере воем воют от этих "жестяных конкурентов". Как бы и нам туго не пришлось. Ведь вот в чем беда: покупатели просят не лучшего, а дешевого и ходового товара. Кому-кому, как не вам, библиографам, надо настойчиво прививать народу вкус к потреблению умных книг и картин. Помогайте, мы будем рады. - Что верно, то верно, - согласился Рубакин и, просматривая поставленные на книгах цены, заметил: - Дороговато, Иван Дмитриевич, умными книгами торгуете. - Не без того, есть запросец. Но запрос в карман не кладется. Это ради "уважения" покупателя. Умную научную книгу приобретает учитель, служащий-конторщик. Поглядишь на него, как он держится за хорошую книгу, пожалеешь его, возьмешь да из уважения к нему двугривенный от рубля и скинешь. Узнав, что Иван Дмитриевич разговаривает с известным автором популярных книжек, покупатели-оптовики окружили их, прислушались и сами вступили в разговор. - Мы, господин Рубакин, премного довольны условиями Ивана Дмитриевича, - заговорили закупщики, - он нам и в кредит верит, да и скидочка нас вполне устраивает. - Вот, скажем, "Всеобщий календарь", больше всех прочих изданий пользуется спросом. Нам Иван Дмитриевич отпускает по десять копеек за штуку, а мы продаем, наживая копеечка на копейку. Уж на что выгодней!.. - И от брошюрок тоже двойной барыш. У нас в губернии и разносчики добро зарабатывают. В год получит сотню рублей прибыли, это равно стопудовому урожаю, а попробуй-ка сто пудов хлеба собрать - не так-то легко. Потому много охотнике:? торговать книжками и картинками. Но вот несчастье: то поп, то урядник в наше дело рыло свое суют. - У нас за Вологдой попы в проповедях вопят против книжек графа Льва Николаевича, велят сжигать, у кого они есть. - Урядники на взятки напрашиваются, угрожают запретом, в коробьях роются, придираются всяко. А мы все-таки не сдаемся... - У книги сила пробойная, - замечает Рубакин на высказывания оптовиков, - не пасуйте перед трудностями. В вашем деле самые необходимые качества: оборотистость, смелость, подвижность, энергия... - В этом смысле нашему брату поучиться бы у Ивана Дмитриевича, - говорит книжник, приехавший из Великого Устюга. - У Ивана Дмитриевича руки не опускаются ни перед какими помехами. Шутка ли, фабрику спалили, а он ее заново отгрохал. И дело идет безостановочно. Кто-то из присутствовавших спросил Рубакина, какие наилучшие способы он мог бы рекомендовать в продвижении книг в деревне. - Приобретайте опыт, - сказал Николай Александрович, - опыт вам подскажет. Давно известно, что сытинские офени оправдали себя полностью. Этот способ не устарел. Но разносчики-коробейники, доставляющие книгу в крестьянскую избу, по своим способностям отличаются друг от друга. Есть такие бойкие на слово говоруны, которые, и не зная книгу, так ее расхвалят, что не отвяжешься - купишь. И бывают продавцы малоподвижные, несловоохотливые; они знают книгу, а продать ее не умеют. Надо уметь - это главное. Наш читатель еще не научился сам выбирать нужную книгу. Ему надо помочь. И если удачно подобранной книгой вы не оттолкнете читателя, он вскоре купит вторую и третью. Каждая новая книга будет ему сообщать познавательные сведения. По лестнице-стремянке Рубакин поднялся к верхним полкам стеллажей, где хранились образцы первых сытинских изданий, и стал любовно рассматривать сочинения Гоголя. - Никто до вас, Иван Дмитриевич, не сумел и не осмелился так двинуть в народ Гоголя, как это удачно сделали вы. Не помните ли, каким тиражом? - Наши конторщики предложили мне тогда, по их расчетам, выпустить пять тысяч экземпляров, ценою по два рубля, - ответил Сытин. - Я не согласился, зачем, говорю, господа-товарищи, размениваться на мелочи. Возможности распространения сочинений Гоголя у нас в России безграничны. И, вопреки конторским расчетам, распорядился печатать Гоголя не пять, а двести тысяч экземпляров, и не по два рубля, а по полтине. Представьте, не ошибся... Так же стал поступать и с другими классиками. Отобрав стопку разных книг для обозрения, Рубакин попросил Сытина уступить ему со скидкой. - С вас, Николай Александрович, не полагается ни копейки. Берите для пользы дела сколько вам потребуется, и ныне, и впредь. Да почаще пишите о книгах в наше "Русское слово". - Это можно. Плохие книжки не похвалю, хорошие не обругаю. Пусть книги, которые я выбрал, доставят мне на дом. - Сделаем, - пообещал Сытин и, подозвав заведующего складом, велел исполнить просьбу Рубакина и выдавать по двадцать копеек на обед каждому разносчику книг. Такая "щедрость" Сытина вызвала у Рубакина улыбку. Он тут же ему сказал: - Не сытно Сытин угощает на двугривенный. Издательница Коновалова, уж на что жадюга, и та устраивает для своих книгонош обеды с водочкой... - Эх, Николай Александрович, если бы знали вы, сколько у меня безнадежных должников. Вот тут бы вы и сказали: "Какой простофиля Сытин!" И на двугривенный прокормиться можно. Водочка им ни к чему, надо дело делать... С Маросейки Сытин и Рубакин на скрипучем и звенящем трамвае поехали на Тверскую в редакцию "Русского слова". Разговор в пути продолжался: - Все говорят, и наша издательская фирма кричит на все стороны: Сытин... Сытин... Сытин... А я разве в одиночестве? Разве один я все это сотворил? Я находил таких компаньонов, которым можно доверить по их талантам подходящее дело. И умирать буду - вспомню добрым словом наших первых директоров товарищества: Нечаева, Ворапанова, Улыбина, Миловидова, Соколова. Их уже нет в живых. А какие дельные были бородачи русские!.. А конторщики, заведующие, метранпажи, художники, рисовальщики, и вся пишущая братия, и свинцовая армия типографских рабочих! Без них Сытин - ничто! - Не напрашивайтесь на похвалу, Иван Дмитриевич, все это правильно, к этому можно добавить и благодарную почву в России, требующую изобилия книг. Были и до вас добрые пахари на ниве народного просвещения. Но среди всех издателей наиболее колоритна фигура вашей светлости. Около Страстного монастыря Рубакин и Сытин вышли из трамвая. Сытин набожно перекрестился, глядя на большую икону над монастырскими воротами. Ему стало как-то не по себе, когда он приметил, что почтенный литератор Николай Александрович не последовал его примеру. "Все вы такие, переученные, от бога отворачиваетесь", - подумал Сытин, а сказал другое: - Я так думаю, от поклонов богу еще ни у кого голова не отваливалась... Взглянув исподлобья, Рубакин спросил: - Скажите, Иван Дмитриевич, а верно, что с этой колокольни полиция хлестала из пулеметов по восставшим? - Да, говорят, был такой грех. Бог тут ни при чем. Людская гордыня виновата... - Как же так? А с чьего благословения эта самая гордыня? - Ладно, ладно, мне с вами, учеными, невозможно тягаться... В редакции "Русского слова" Рубакин всегда был желанным человеком. В кабинете у Дорошевича устроили чаепитие с конфетами и печеньем. Сидели за круглым столиком четверо: Сытин, Рубакин, Благов и Дорошевич. Главный редактор, Федор Иванович Благов, обращаясь к Рубакину, спросил: - Вы были некоторое время в изгнании за границей, интересно знать, как там русская эмиграция расценивает нашу газету? - Эмиграция разношерстная, - ответил гость. - Социалисты-революционеры, эсдеки, анархисты - люди различных взглядов и методов борьбы. Конечно, они газеты читают. Сугубо монархическое "Новое время" не переваривают. "Русское слово" считают газетой популярной, внепартийной, либеральной, то есть и нашим и вашим... - Что поделаешь! - воскликнул Влас Дорошевич. - Мы бы рады, Николай Александрович, в рай, да проклятые черти не пускают. - Из-за этих "чертей" и мне, кажется, скоро придется снова расстаться с родиной. Предпочитаю свободную жизнь в неприкосновенной Швейцарии, нежели под надзором полиции здесь, или не дай бог там, куда недавно упекли тысячи революционеров. - Но ведь вы теперь не под надзором? - сказал Сытин. - Верно, Иван Дмитриевич, официальный надзор с меня снят, а наблюдение усилено. Сыщики топают по моим следам, и замечаю неаккуратную работу "черного кабинета" по перлюстрации моей корреспонденции. А вы знаете, сколько я получаю от читателей писем! И сколько сам им пишу... А недавно в Питере один агентишка ко мне с вопросиками подкатывался, спрашивал о том, как мы с Брешко-Брешковской в ссылке в Крыму около Алушты проживали... Послал я его к чертовой матери и сказал: "Съезди в Сибирь на каторгу, и пусть она тебе сама расскажет". Совсем обнаглели, совсем... - Рубакин выпил полстакана чаю, продолжал: - Насчет нашей периодики, не кривя душой, можно все-таки сказать добрые слова о "Русских ведомостях" и их могучем редакторе Василии Михайловиче Соболевском. - Безусловно, безусловно, - подтвердил Благов, - Соболевский - фигура знатная. Разумеется, высокому начальству он не по нраву. "Русские ведомости" - газета общественной совести, да еще с профессорским уклоном. Сытинское "Слово" более общенародная газета. Однако все мы уважаем Соболевского, как благородного человека, обладающего светлым, прозорливым умом. И кое-что у него заимствуем, а вернее, грубо говоря, перетягиваем из его "Ведомостей" некоторых писателей. У нашей газеты тираж огромный, читателей больше, да и гонораром не скупимся. - Иногда и этот боевой газетный деятель впадает в уныние, - отозвался Дорошевич о Соболевском, - частенько и ему приходится претерпевать от всевидящего ока и всеслышащих ушей. Штрафы, конфискации отдельных номеров делают немалую честь "Русским ведомостям". В декабре пятого года за сбор средств на революцию совсем, казалось, была крышка газете Соболевского. Снова как-то воспрянула. А на днях я догнал Василия Михайловича на улице. Идет расстроенный и вполголоса сам с собой разговаривает: "Мерзость, свинство! И зачем мы, коль от этого свинства не очистить Россию никакому Геркулесу?.." А я ему и говорю: "Есть, говорю, Василий Михайлович, Геркулес, имя ему - печать!.." Смутился и отвечает: "Не верю, Влас Михайлович, не верю..." Что делать, если даже у таких столпов русской интеллигенции, как Соболевский, вера в прогресс, в революционные силы народа поколеблена?.. Многие удручены щемящим чувством ожидания чего-то еще более худшего. Многие потянулись за границу. Вот и вы, Николай Александрович... - Другого выхода пока не вижу. Я уже решил подарить всю свою библиотеку "Петербургской лиге образования". Буду там, за границей, продолжать свое дело. Я навсегда книжный червяк, и только. И не из тех я, кто нащупал и ухватился за истину. И там буду ее искать, найду и, не сразу поверив, поищу еще к ней доказательств. Пока что нашел такую истину, которая упрекает нас за неравенство образования. - Утопия, Николай Александрович, - возразил Сытин. - И все мы на вечные времена в этой утопии по-всякому утопать будем. Где же видано, чтобы люди стали одинаковые и умом наполненные поровну, как вот эти стаканы чаем? Всегда и во всем быть разнице; о равенстве только разговоры Кропоткиных, Савинковых и Брешковских. Всеобщая грамотность сбудется, это возможная вещь. А чтобы все были профессорами, извините, не уравнял бог лесу, не только людей. - Нет, друзья, настоящие перемены произойдут только благодаря образованному обществу, которое ликвидирует изнеженность тунеядцев, а тружеников образует и поставит в один ряд с собой. В этом смысле роль книги, роль просветителей в тысячи раз надежней и верней эсеровских бомб и револьверов. - Рубакин отставил стакан на средину столика и сказал: - Где бы я ни оказался, дорогие друзья, куда бы я ни исчез, не откажите мне в любезности не прекращать с вашим товариществом деловой связи. Через печать я буду стараться соединять читателей с полезными книгами, с такими авторами, которые трудятся для народа, вкладывают душу в свои произведения... - Николай Александрович, скажите, когда будете уезжать за границу? Мы вас проводим... - Обязательно проводим... - Не надо, друзья, я потихонечку. Приглашаю вас, если окажетесь в тот день в Петербурге, приходите в "Лигу образования" на передачу мною собственной библиотеки народу. Это будет отличная база для воскресных рабочих школ. И не сочтите сие за бахвальный жест с моей стороны. А там, где найду себе пристанище, я опять помаленечку сколочу себе библиотеку. Будет работа, заработок, будут у меня и книги. Мой девиз: "Книга - могущественнейшее орудие в борьбе за истину и справедливость". В свои сорок пять лет я вправе рассчитывать немало еще потрудиться до конца дней своих под этим девизом... Рубакин дружески попрощался и вышел из редакции. Как знать, бывать ли ему еще в этой компании? Решено - покинуть Россию. Впереди эмиграция, может, навсегда? Но мало ли русских, опасных для самодержавия людей, находится за пределами своей родины и в то же время связаны с ней?.. И эта мысль - быть за границей и работать для русского народа - успокаивала его и настраивала на возвышенный лад. А в редакции "Русского слова", после ухода Рубакина, продолжался о нем разговор. - Белая ворона из стаи русского купечества, - сказал о Рубакине Дорошевич. - Не успел кончить образование в университете, как попал под наблюдение полиции. Отец хотел "образумить" его, поручил ему управление бумажной фабрикой, а он все это дело завалил, деньги израсходовал на книги и на создание рабочих курсов. Связался накрепко с революционерами, дважды высылали... - Он мог бы написать отличный роман своего бытия, - заметил Благов, - начать бы с того, как в детские годы отец приучал его торговать вениками в бане, и что из этого в конце концов получилось... - Он скромен, о себе писать не соизволит, - проговорил Сытин. - Да и занят всегда по горло. Книжечки-то его миллионами расходятся. Понятно пишет для простого, малограмотного народа... - Да, а ведь сколько он их написал! Я со счету сбился. В настоящее время труды Рубакина очень необходимы, - продолжал разговор Дорошевич. - Они готовят читателей к пониманию глубоких научно-познавательных произведений. Кончится, скажем, через десяток лет этот переходный, подготовительный период, и его книжки, сделав великое дело, отомрут вместе с автором. Такова судьба, подстерегающая нас, многих. Чего доброго, из моих кратковременных фельетонов останется существовать только один "Пирог с околоточным", а остальное разойдется по рукам и исчезнет... - Нет причин вам, Влас Михайлович, беспокоиться, - сказал Благов, - вы, как писатель, поживете и после своей смерти. Рубакина тоже вспомнят. Ивана Дмитриевича уже в каждой избе знают и не забудут целый век. А вот меня кто и когда помянет добрым словом, если я только тем и занимаюсь, что расставляю знаки препинания в рукописях тех писателей, которые не умеют этого делать? - Участь незавидная, что говорить, - шутливо ответил на это Сытин. - А ты, зятек, не теряйся, не захотел быть врачом, взялся за перо - пиши! Покойный Антон Павлович тоже медиком был. А ныне врач Смидович-Вересаев смотри как пошел в гору. Не теряйся, пробуй... - Не умудрил господь... - Доброго нашел виновника, - сказал Дорошевич, - а вот некоторые, вопреки божьей воле, даже в изгнании не зарывают свои таланты. - Блаженни изгнанные правды ради, яко тех есть царствие небесное, - заключил Иван Дмитриевич беседу заповедью и сказал: - Ну, ребята, по местам, дело не терпит пустословия... ...Через некоторое время Николай Александрович Рубакин передавал свою библиотеку "Лиге образования". В торжественной обстановке, перед собравшимися читателями, говорил: - Передаю лично мне принадлежавшую библиотеку, свыше ста тысяч томов, в нераздельное общественное владение прежде всего петербургского пролетариата и трудовой интеллигенции. Бурной овацией встречены были эти слова русского патриота-просветителя. Через несколько дней он выбыл в Финляндию, затем переехал в Швейцарию, где и провел среди книг сорок лет. От партии эсеров он отошел в годы реакции. Фантазеры, террористы и болтуны своими деяниями убедили Рубакииа в бесплодности их идей. Находясь в Швейцарии, он всегда помогал русским политическим эмигрантам. Дорога к нему была известна Плеханову и Луначарскому, Мануильскому и Крыленко, Вере Фигнер, Коллонтай и многим другим революционерам-эмигрантам. ПОЕЗДКА РАДИ ОТДЫХА Наконец Иван Дмитриевич решил отдохнуть, отвлечься от дел своих. Оставив руководить товариществом Соловьева, а Благова и Дорошевича - "Русским словом", Сытин поехал ненадолго посмотреть родные милые костромские места, где прошло его детство. Сколько раз он видел во сне то самое село Гнездниково таким, каким оно ему запомнилось с юных лет. И речка с омутами и ершами, и бревенчатый мост на толстых столбах, и мужицкие избы с соломенными крышами... Полвека Иван Дмитриевич не бывал в Гнездникове, приехал - ничего не может узнать: все ему показалось мельче, и река вроде бы обмелела, изб стало меньше. Люди многие вымерли, кто-то, дождавшись "воли", сбежал в города на фабрики. Люди народились новые, он - никого и его никто не узнает. Походил, поспрашивал, кто помнит писаря Сытина в Гнездникове? Никто. Вот только двухэтажное волостное правление с выцветшей обшивкой и проржавленной железной крышей - свидетель тех далеких дней. Из любопытства он заходил в избы. Почти в каждой из них видел сытинский календарь, и часто ему попадались знакомые книги, зачитанные, захватанные, и даже листков недостает - искурены. Эти лубочные книжки и картинки, сказки о ведьмах, колдунах и чертях и "жития святых", разумеется, не произвели заметных сдвигов в костромской деревне. Предрассудки и суеверия по-прежнему живучи. Люди продолжали верить в нечистую силу, и даже эти "нечистые" распределялись по "должностям" со своими, присущими только им, обязанностями. Леший - хозяйничает в лесу, уводит человека в дебри, иногда безвыходно. Домашним скотом распоряжается, бережет или портит "дворовушко". В омутах водится "водяной", главным образом около мельничных плотин. "Нечистые" действия "банника" ограничены только баней, там он хозяин, вреда особенного не приносит. Но "пугает". Покровителем гуменников и овинов считается "подовинник". Он если "захочет", то гумно и скирды спалит. "Кикимору" - представляют страшной, уродливой, оберегающей на полях горох и репу от вороватых ребятишек. Кикимора может и задушить в своих объятиях того, кто ей невзлюбится... Обо всех подобных суевериях и предрассудках Иван Дмитриевич наслушался в Гнездникове от мужиков, а местный учитель подтвердил, что в "нечистую силу" по всей окрестности люди верят так же, как и в святых угодников. Раз есть "святые", то должны быть и "нечистые". И не теперь они завелись... Жаловался учитель на предрассудки деревни и не похвально отзывался о лубочных изданиях. Тогда Сытин спросил его: - А "Русское слово" вы читаете? - Хожу в правление, там читаю, а выписывать дороговато. Я на эти деньги вместо годовой подписки могу сапоги купить. Вспомнив напутствие Евдокии Ивановны: "Забыться от всего, не скупиться, ни в чем себе не отказывать и быть добрее с людьми", Иван Дмитриевич послал в редакцию "Русского слова" телеграмму: "Затребуйте Костромы адреса всех сельских школ до конца года и на будущий год всем школам Костромской губернии высылайте бесплатно газету". Расспрашивал Иван Дмитриевич учителя о секте "иоаннитов" и о приезде кронштадтского протоиерея в Солигаличский уезд для увещевания сектанта Пономарева. Учитель посоветовал ему пригласить из приходского села Плещеева попа Махровского. Поп не замедлил приехать в Гнездниково. Он и рассказал в подробностях всю эту историю. - Сектант Иван Артамонов Пономарев, узнав заблаговременно о приезде Ивана Кронштадтского, сразу же собрал секту "иоаннитов" и оповестил: "Едет сам бог в образе Иоанна..." - Слух разнесся повсеместно, и, разумеется, народ нахлынул. И вот, - рассказывал дальше поп Махровский, - приезжает к нам в Плещеево Иван Кронштадтский, туда же был приглашен и Пономарев со всей сектой. С Кронштадтским приехала какая-то графиня полоумная с мешком конфет и пряников. Первым делом протоиерей стал разбрасывать ребятишкам гостинцы. Ну, те его окружили со всех сторон, так и лезут под ноги собирать сласти. А он и говорит: "Глядите, глядите, дети меня встречают с радостью, как некогда встречали Христа еврейские дети с торжествующими лицами и песнями. Так и ныне везде простые люди и дети встречают меня. Что сие значит? Значит, что благодать божия живет во мне..." И этих слов его было достаточно, чтобы Пономарев тут же завопил: - "Ты и есть бог в троице единосущный". Стоило ему это сказать, как бабы-сектантки бросились к Ивану Кронштадтскому, стали наперебой, в дикой сутолоке, целовать ему руки, сапоги, отрывали от его рясы клочья материи, а одна из баб даже ухитрилась укусить его за руку... Тут протоиерей возопил и говорит: "Никакой я не бог! Перестаньте заблуждаться и смущать людей!" Полиция вмешалась. Сняли крест с пономаревской молельни. А Пономарев, невзирая ни на что, по-прежнему проповедует всем, что Иван Кронштадтский "судья всевышний, всевидящий член святой троицы". Так ничего с дураком поделать и не могли... А все оттого, что книжками да портретами сильно раздули понятие в темном народе о святости этого священника, хитрющего и способного проповедника... Вот и все, - заключил Махровский. Сытину вся эта "картина" была ясна и понятна. Он слушал и хмурился. Ведь и его товарищество повинно в раздувании "святости" Ивана Кронштадтского... - Да, прав народный певец Некрасов, сказавший: "Рознь портрет портретику, что книга - книге рознь"... Даем мы это теперь понять крестьянину, но, видно, еще недостаточно... - только и мог ответить Сытин. Из Солигалича по лесным проселочным дорогам, в тарантасе, на паре лошадей поехал Сытин в Галич. В Галиче - в свое время переехав из Гнездникова - в земской управе работал его отец. Не был Иван Дмитриевич на похоронах отца и матери, но знал по рассказам младшего брата Сергея, по которую сторону церкви и за сколько шагов от нее похоронены родители - Дмитрий Герасимович и Ольга Александровна Сытины. Спустя годы Сытин на Нижегородской ярмарке приобрел два отличных креста и отправил их с братом Сергеем в Галич. Кроме того, он выдал Сергею двадцать рублей и просил отдать эти деньги галичскому протоиерею, чтобы тот записал на поминовение усопших рабов божьих Димитрия и Ольгу... Теперь Иван Дмитриевич в первую очередь отправился на городское кладбище. Долго бродил он по кладбищу, искал знакомые кресты, да так и не нашел. Спросил сторожа, не знает ли тот, где могилы Сытиных. Старик сторож показал: - Вот тут были два деревянных креста, подгнили, свалились и ушли на дрова... - Как подгнили? Как на дрова? Не может этого быть! - изумился Сытин. - Кресты были железные, а основания у них - черный мрамор. - Нет, таких тут никогда не бывало. Вы, наверно, путаете, - сказал старик. - Не я путаю, а меня опутали. Ай, Серега, Серега, плут, барабошка. Продал, наверно, тогда кресты и пропил... - И вместо прискорбных слов поминовения посыпались из уст Ивана Дмитриевича ругательства. Поругался и припомнил, что тогда с братом Сергеем из Нижнего Новгорода в Галич поехал книготорговец галичский Константин Иванович Палилов. Разыскать единственного в Галиче книготорговца, продававшего сытинские издания, - дело нетрудное. Иван Дмитриевич, прежде чем направиться к Палилову, решил повидаться с протоиереем и спросить его, ведется ли поминовение Димитрия и Ольги Сытиных. Тот приветливо принял знаменитого издателя и сказал, что в точности он не помнит, надо сходить в церковь и проверить по синодику, где "по рублю с души" записаны поминаемые перед алтарем разные прихожане. В сопровождении сторожа-ключаря пришли в церковь. Протоиерей вынес из алтаря переплетенную в малиновый бархат древнюю книгу и подал Сытину. - Вот, смотрите, уважаемый Иван Дмитриевич. Опытным взглядом издателя Сытин оценил по достоинству эту книгу и стал ее перелистывать. На серой старинной бумаге были отпечатаны кириллицей словеса душеспасительной повести о том, как грешная душа попала в ад к сатане и была из его сатанинских когтей вырвана ангелом благодаря тому, что имя этого человека записано на поминовение. Ради вящей убедительности старинная книга была снабжена страшными лубочными картинками, показывающими муки ада. - Простите, отец благочинный, я таких "страстей" еще не видывал. Перепечатать бы эту вещь? - обратился к попу Сытин. - Синод не позволит, - уверенно ответил протоиерей. - Для нашего времени сия книга слишком наивна... Она забавна, как памятник старины глубокой. А что касаемо поминовения, смотрите листы в конце книги за иллюстрациями. Но Сытин не спешил обращаться к списку поминаемых. Очень интересны показались ему рисунки-гравюры безымянных художников. Тут были, изображения диковинной выдумки, как ангел-хранитель огненным мечом изгоняет черта из-под кровати грешника, как ангел извлекает из огня адова блудницу, ибо она была поминаема в церкви (за рубль!). И как благодаря поминовению ангел освободил солдата из персидского плена, и как мучаются в геенне огненной родители тех, кто из жадности не вписал их в книгу-помянник, и все в красках, в картинах... Сытин был изумлен. Книгу не хотелось выпускать из рук. - Я за нее сто рублей не пожалел бы, - сказал он, восхищаясь стариной. - Такая не продается, сие достояние храма, ей более двухсот лет. Видите, первыми записаны на поминовение патриархи Гермоген, Филарет и Никон, а из царей сам Петр Первый и его супруга Екатерина, дальше идут священники, а еще дальше усопшие прихожане. Ищите среди них и своих родителей, - посоветовал протоиерей и через плечо Сытина стал тоже просматривать список. Нет, не оказалось ни Дмитрия, ни Ольги Сытиных, стало быть, брат Ивана Дмитриевича не побеспокоился о загробном благополучии своих родителей. Последним в списке значился: "Род деревни Кухтырихи крестьянин Василий Забалдин", и рядом, в другой графе, примечено: "Василья возом дров задавило насмерть..." - А это зачем указано? - спросил протоиерея Сытин. - Два тут Василья Забалдина. Родственники заплатили рубль и просили так написать, дабы господь-бог не перепутал и ведал, о ком идет поминовение. Сытин усмехнулся, бережно закрыл книгу и, возвращая протоиерею, сказал: - Спасибо. Я вижу, что мои родители не были вписаны. Вот вам двадцать пять целковых, запишите Димитрия и Ольгу на десять лет, а на остальные пять рублей ставьте пятачковые свечки перед иконой Димитрия Солунского. - Будет исполнено, - ответил с готовностью протоиерей, принимая четвертной билет. Сытин пошел в книжную лавку к Палилову выяснять, куда же девались посланные из Нижнего Новгорода два дорогих креста... Надо к слову сказать, что собою представлял "почтеннейший" Палилов. Торговал он в Галиче не очень бойко, но крепко выпивал. В семье был извергом. Заподозрив дочь в каком-то прегрешении, выгнал ее из родительского дома. На людях он вел себя тихо, скромно, деловито. Ходил в заношенном сюртуке зиму и лето, садился робко на уголок стула даже в своем собственном доме. Очень любил деньгу, а она к нему шла неохотно. Велик ли в уездном городишке торг, да и хватки у Палилова недоставало. Прогнав дочь, он взял в приказчицы деревенскую деваху Анюту и доверил ей стоять за прилавком. Доверил, но выручку от нее прятал, складывая пятерки, десятки и четвертные между страниц в дорогие по цене неходовые книги. Придя в лавку, Иван Дмитриевич застал такую сцену: несколько покупателей разглядывали развешанные на стенах картины с желтолицыми японцами, падающими с горящего корабля в море. Другие рылись в житиях святых; третьи спрашивали, какую бы выбрать книгу постраншее "Громобоя", а сам Палилов душераздирающим голосом кричал на Анюту: - Где "Робинзон"? Ты меня без ножа зарезала, где "Робинзон"? Говори, дура!.. - Да сейчас только продала псаломщику... Палилов, не заметив и не узнав Сытина, перепрыгнул через прилавок, выскочил за дверь и чуть не за ворот притащил в лавку перепуганного псаломщика. - Почтеннейший, помилуйте, надо проверить, цену надо проверить, дайте-ка сюда "Робинзона"... Псаломщик, недоумевая, подал книгу в роскошном переплете. Дрожащими руками, Палилов стал перелистывать "Робинзона" и нашел десятирублевую красненькую бумажку. - Спасибо, почтеннейший, берите обратно "Робинзона". А ты, ворона, растяпа, гляди, чем торгуешь!.. - А откуда же я знала, что вы так прячете деньги? - оправдывалась Анюта. Иван Дмитриевич снял фуражку и, обращаясь к хозяину лавки, сказал: - Мое почтение, "почтеннейший", здравствуйте, как поживаете? Как торг идет?.. - Ай, ай, Иван Дмитриевич, собственной персоной! Как я вас не приметил, простите. Какими судьбами занесло вас в родные края?.. - Езжу, "почтеннейший", скуку разгоняю. - Анюта, торгуй, а мы с Иваном Дмитриевичем в трактир... Встреча-то какая!.. Ай, ай... В трактире, конечно, водка и две больших копченых щуки. Галич славится щуками, там их в озере полным-полно. Выпили по рюмочке, и тут же Сытин решил припереть Палилова к стенке: - "Почтеннейший", а где те два могильных памятника, которые, помните, я отправил из Нижнего и за доставку вам и братцу Сергею уплатил щедро? - Ой, Иван Дмитриевич, все-то вы помните... Да где же им быть, на кладбище, конечно... Куда же крестам деваться... - Сказал это Палилов и покраснел до ушей. - Врешь, "почтеннейший"! Говори правду! - Простите грешную душу, Иван Дмитриевич, оба креста мы довезли до Костромы и там, по согласию с вашим братцем Сергеем Дмитриевичем, продали и денежки часть пропили, часть на пароходе в карты продули... Поехали мы тогда с ярмарки с шиком, а в Костроме остались с пшиком... - Вот так бы и говорил... Допивай тут один, а я пошел. Та-акие памятники были! Ну, Палилов, сам сатана тебя будет палить на том свете!.. - И братца вашего тоже... - Серега мерзавец, барабошка, в отличие от тебя он неопалимый, к сожалению. Его и пуля не берет; в пятом году в Серегу драгуны стреляли. Пуля прошила воротник, а шею не задела... Сытин холодно расстался с "почтеннейшим", вышел из трактира, взял на станции из камеры хранения кожаный саквояж, купил билет первого класса на проходной сибирский поезд и - в Петербург... Через сутки он был в Петербурге. Но отдых есть отдых. Сытин отвлекся от деловых хлопот и всякой сутолоки. Он даже не зашел ни в книжный магазин товарищества, ни в отделение "Русского слова", и даже ни одному из своих друзей по телефону не позвонил, а спрятался от всех в "Знаменской" гостинице и размышлял, где и как провести время в стороне от тревог. Но не будешь же все время находиться в гостинице. Не высидел Иван Дмитриевич в "Знаменской", вышел на Невский и тут же попал в руки группы офицеров, работавших в редакции Военной энциклопедии. Толковый редакционный аппарат из военных специалистов и энтузиастов выпустил первые два тома в отличном издании. Сытин и редакция, и весь комитет были уверены, что, выпуская Военную энциклопедию, они делают большое и благородное дело в интересах усиления боевой мощи армии. Как в редакции шли дела, Сытина мало тревожило. Он доверял надежным, образованным военным специалистам-патриотам и в эти дни не собирался в редакцию заходить. Но его заметили генерал Величко и военный юрист Владимир Александрович Апушкин, возглавлявшие редакционный аппарат энциклопедии. - Как же так! Иван Дмитриевич, вы находитесь в столице и не заглядываете в свою редакцию! Просим к нам пожаловать. Сытину было неудобно отказываться, ссылаясь на то, что он придумал себе поездку для отдыха. Кто поверит, какой же отдых в Петербурге?.. В тот же день в сопровождении двух генералов он обошел все отделы редакции - военно-морской, армейский, технический. Осмотрел, похвалил, а генералы завели его еще в кабинет главного редактора и занялись уговорами. - Иван Дмитриевич, вы пошли нам навстречу, взяв на себя издание, так будьте великодушны, без перебоев, своевременно выплачивайте гонорар и не скупитесь на расходы по оформлению. Ведь дело-то какое!.. - Сдаюсь, господа, сдаюсь! - соглашался Сытин, - Но, ради бога, учтите, что я себя временно выключил от дел и взял отпуск. - Так обещайте, Иван Дмитриевич, не обижать нас, - настаивали "энциклопедисты". - Даю слово!.. От кого-то еще узнал о пребывании Сытина в гостинице бывший редактор газеты "Россия" Георгий Петрович Сазонов. Пришел к нему в номер, пожаловался на свои житейские огорчения, да попутно, совсем нечаянно, растравил и Сытина: - Зря вы, Иван Дмитриевич, вбиваете деньги в Военную энциклопедию. Ухлопаете миллиончика два-три не за понюшку табаку. Ни царь, ни военное министерство не ощенят эту вашу благость. - А разве я для того даю деньги, чтоб царю понравиться? Японец мне подсказал мы