сль и другие державы, где военная литература в чести, а у нас ее нет, - ответил Сытин Сазонову. - Так-то оно так, но ваша Военная энциклопедия, может быть, и пригодится, но в самой минимальной степени. Военная наука и техника быстро шагают вперед, за новизной не угнаться. А констатировать устаревшее - мало пользы. А не лучше ли, Иван Дмитриевич, вашему товариществу часть оборотных средств обратить на другое: построить свою бумажную фабрику... Строить надо где-то на севере, предварительно выбрав лесную базу и даровую водную энергию, и чтоб судоходство было. В Карелии есть такие места. И еще мой вам совет, не обижайтесь только, - предупредил Сазонов, - я часто думаю о вашем деле, наверно потому, что своими делами не загружен. У ваших рабочих вновь возникали экономические требования. Как вы откликнулись? - Уступил. Да кроме того организовал доступную столовую и библиотеку на Пятницкой. - Мало, Иван Дмитриевич, мало! Подумайте-ка вот о чем, да разоритесь малость, купите на юге, в Крыму или на Кавказе, участок земли и устройте за счет ваших прибылей санаторий для рабочих. Вы же знаете, как тяжел и вреден для здоровья труд наборщиков. Какой толк от того, что вы иногда жертвуете на церкви? От своих грехов деньгами вам не откупиться. - Да, не откупиться. И вообще, я подумываю, бросить бы все и уйти в монастырь... - Престиж ваш повысится в глазах у рабочих, когда они почувствуют о себе хозяйскую заботу. А вы говорите - в монастырь. Лежебокам и тунеядцам в монастырях раздолье, а ведь вы-то себя знаете. И лучше не заикайтесь о монастыре. Смешно и даже неумно... Сытин не обиделся. Он давно знал Сазонова как прямого и умного человека. - Плохо вы отдыхаете, Иван Дмитриевич, - продолжал Сазонов. - Заглянули на родину на часок, и - в Питер. А вы бы, уж если за границей вам не отдых, - то сели бы на пароход да по северным рекам. Давайте-ка вместе съездим на Кивач!.. Посмотрим чудо нашей северной природы... Договорились. Сказано - сделано. На другой же день они на пароходе отчалили от Смольнинской пристани. По Неве и Ладожскому озеру вышли в Свирь. Сидели в каюте, в картишки дурачились, заказывали стерляжью уху - одним словом, ехали с ленцой и прохладцей, как подобает отдыхающим богатым людям. В селе Вознесение и в Вытегре палубу парохода заполнили пассажиры третьего класса. Карелы и вепсы ехали с заработков с Мариинского канала, пробирались на север в Кемь странствующие богомольцы. От Кеми близко Соловки, а где же еще ближе до господа-бога, как не от соловецких Зосимы и Савватия, основавших монастырь на самой вершине земли в моржово-тюленьем царстве... В Петрозаводске Сытин и Сазонов высадились, а пароход пошел по тихому озеру дальше, в сторону Повенца. Осмотрели они за один день город, ночь провели в гостях у губернатора, близко знакомого Сазонову, на другой день, наняв тройку лошадей, помчались проторенной лесной дорогой на Кивач. Стоял теплый грибной и ягодный август. Легко дышалось в сосновых лесах Карелии. Дорога ровная. Ехать было не тряско. И не слишком дальний путь - всего семьдесят верст... В такую ли даль путешествовали на Сахалин Чехов и Дорошевич!.. Кони хорошие, откормленные. Рессорный экипаж с кожаной складной кибиткой надежен в любую погоду и дорогу. Одним словом, ехать было приятно. Лихой, как водится, ямщик без картуза, в вышитой затасканной рубахе, сидел на передней беседке, управлял тройкой шутя, посвистывая, а иногда и голосил песни. Поддужный колоколен над коренным и два ошейника с бубенцами на пристяжных звонко аккомпанировали песне ямщика. Кончив песню, веселый ямщик заводил разговор с седоками: - А вам, господа, не надоели эти колокольчики? Нет? Нам без этого нельзя: здесь на Повенецком тракте иногда зверь шалит, медведь может пугнуть, волки тоже выбегают. А колокольчиков они боятся... Не хотите ли в Кончозерске кваску хлебного либо паренцы репной испробовать? Там станция, надо лошадок овсецом подкрепить. Пока ямщик "подкреплял" лошадей, Сытин и Сазонов вышли на берег озера, заросшего высоким сосняком. В лесу пахло прелыми листьями, ягодами и грибами. Любовались они с возвышенности террасой голубых озер и лесистыми островами. - Вот бы где курорт строить! Вся беда - лето здесь короткое, - говорил Сытин. А Сазонов - человек более начитанный и образованный, вспомнил Державина и Глинку, как эти два поэта любили и воспевали здешний край. А Петр Первый в Карелии на лечебных водах даже санаторий основал... Не доезжая до Кивача три-четыре версты, ямщик остановил тройку: - Чу! Слышите шум? Это Кивач бушует. Ямщик поправил сбрую и дальше ехал только шагом, не подгоняя, дабы слышать, как усиливается шум водопада. Подъехали. Любознательные питерские туристы раскинули здесь палатки. Около двух костров толпились студенты и преподаватели. На таганцах висели прокопченные ведра, наполненные рыбой. Сытин и Сазонов приблизились к ревущему водопаду. - Какая красота! - прокричал Сазонов. - Бо-га-ты-ри-ще!.. - по складам громко ответил Иван Дмитриевич. С каменных скал с уступами отвесно падал огромный, нескончаемый поток, пенисто взмываясь вверх и рассыпаясь водяными искрами. Иногда течение реки приносило бревна, в расщелинах водопада они ломались, как спички между пальцев... Долго в раздумье стоял Сытин, наблюдая за водопадом. И неспокойные мысли кружили ему голову: "Какая силища пропадает!.. А лесу крутом, сколько лесу! Да ведь это же бумага... Странно!.. Почему Печатник дремлет, не лезет сюда? Золото, золото всюду..." Сазонов с упоением глядел на водопад. Припоминал державинские слова: Алмазна сыплется гора С высот четыремя скалами, Жемчугу бездна и сребра Кипит внизу, бьет вверх буграми; От брызгов синий холм стоит, Далече рев в лесу гремит... - А ведь он такой же, каким его видел Державин. Но не век быть таким; придет время, человек возьмет тебя в упряжку и повезешь ты, Кивач, возложенный на тебя груз!.. Об этом же думал и Сытин: "Вода - энергия, лес - сырье, результат - бумага!.." На обратном пути с Кивача к Петрозаводску Сытин признался Сазонову: - Отдых отдыхом, а эта поездочка мне вклинится в мозги. Не зря, не напрасно вы прокатили меня сюда. Подумать о построении бумажной фабрики надо. Но Кивача я боюсь: силен, не обуздать, не осилить мне его. Да и кто позволит?.. Сазонов на это ему ответил: - Я и не говорю вам о Киваче. Между Повенцом и Кемью порожистых рек найдется немало. Необжитых мест, нетронутых лесов - сколько угодно. Нужна только тщательная разведка, и тогда можно безошибочно планировать, где построить бумажную фабрику. Мне ли вас учить, Иван Дмитриевич?.. В гостях у губернатора они пробыли два дня, узнали, что есть проект о прокладке узкоколейной дороги от Волхова на Петрозаводск. - Ну, если это сбудется, то вашему, Иван Дмитриевич, козырю в масть. Не тяните, я вам говорю. - Подумаем... - сказал Сытин Сазонову. - Кажется, стоит овчинка выделки... Подумаем... - И не раздумывайте долго, Иван Дмитриевич, а то могут другие опередить. Я вам говорю как экономист, понимающий выгоду от такого мероприятия. - Подумаю, Георгий Петрович. - Надо решать, а не думать, посылайте на Кемские пороги инженера-разведчика, и через годик, через два начинайте... Сколько ваше товарищество покупает бумаги в Финляндии? - спросил Сазонов. - Пять тысяч пудов ежедневно финской бумаги расходую, да тысячи две прикупаю у Печаткина и прочих. А всего более двухсот тысяч пудов ежемесячно. - Почем за пуд? - По три рубля. - А в Карелии на даровой водной энергии, на собственной фабрике себестоимость бумаги будет дешевле рубля за пуд, за это я ручаюсь! Одному тяжело, найдите себе богатого компаньона. Я помогу подыскать. Хотите? - Подумаем, Георгий Петрович... Сытин и Сазонов не стали ждать в Петрозаводске обратного пароходного рейса на Петербург, а не спеша, чтобы разнообразить поездку, на ямских-перекладных по Шелтозерскому тракту поехали в село Вознесение, а оттуда по быстрому течению Свири спустились на карбасе до прибрежного монастыря Александра Свирского. Отстояли заутреню и обедню и с первым попутным пароходом отправились в Петербург. Солнечная погода, накануне "бабьего лета", благоприятствовала путникам. Они сидели на палубе. Перед ними расстилалось притихшее, бескрайнее Ладожское озеро. Не часто за последнее время виделись Сытин и Сазонов, потому разговоры их были бесконечны. - А ведь Амфитеатров-то нам с вами обоим насолил, - Заговорил однажды, как бы между прочим, Сазонов. - У меня из-за его фельетона "Семейство Обмановых" газету прихлопнули. А читал я в "Книжных известиях" у Вольфа, что он и вам, Иван Дмитриевич, слегка настроение испортил. Верно, что вы из-за него под судом были? - Совершенно верно, - усмехаясь, живо ответил Сытин. - Сколько раз я был по книжным делам под судом, помню, но сколько пустил денег на адвокатов, да на взятки крючкам и вымогателям, о том перед богом отвечу. Впрочем, я на Амфитеатрова не в обиде. Суть дела вот в чем: выпустил я его книгу "Фантастические правды"; конечно, книгу я эту не читал ни до печатания, ни после. Суд был при закрытых дверях. Обвиняли меня в том, что я, издатель, сообщил читателям о том; как казаки расправлялись с народом в Прибалтийском крае. Суд меня оправдал, ибо казаки действительно творили кровавый произвол, но в книге такое рассказывать не полагается... В общем, меня оправдали. - И штрафа не было? - Я говорю, полностью оправдали... К вечеру пароход из Ладожского озера вошел в Неву. Скоро показались огни Петербурга. Из Петербурга, не сказав об этом Сазонову, Иван Дмитриевич, оставив свой дорожный саквояж в "Знаменской" гостинице, в тот же день нанял извозчика и поехал на писчебумажную фабрику наследников Печаткина. Директором этой фабрики был старый друг Сытина Петр Михайлович Горбунов. Фабрика поставляла на большие суммы за наличные и в кредит бумагу товариществу Сытина. Поэтому Ивану Дмитриевичу по деловым, коммерческим соображениям приходилось здесь нередко бывать. На этот раз его интересовало не только приобретение бумаги высокого качества на юбилейное издание книг к трехсотлетию дома Романовых, но прежде всего ему хотелось знать и о годовой прибыли, которую дает она наследникам Печаткина. При встрече с Петром Михайловичем Горбуновым Сытин схитрил, конечно, разговор начал не прямо, а обходом: - Я к вам на фабрику, Петр Михайлович, заглянул вроде бы без надобности. Поизносился я, поистерся на своем деле, взял себе отпуск и поехал проветриться, отдохнуть. Вот и к вам, простите, закатился как бы на экскурсию, да попутно и насчет бумажки узнать. Сами понимаете: юбилей на носу... Побывал у себя, в Костромской, на родине. Съездили с приятелем Сазоновым на Кивач, к преподобному Александру Свирскому привернули. Думаю, дай, навещу печаткинскую... - Доброе дело, Иван Дмитриевич, рад такому гостю, - сказал Горбунов, - поживите, отдохните у нас сколько угодно. Я вам для жития предоставлю место в павильоне, который Печатанным когда-то был устроен к приезду Александра Третьего... - Ну, куда мне в такой павильон лезть? У меня ночлег в Питере есть, в "Знаменской". - Жаль, жаль, а вы не спешите, иначе какой же это отпуск? Что-то хитрите вы, Иван Дмитриевич, по глазам вашим вижу!.. Насчет бумаги не извольте беспокоиться: изготовлена вам и отгружена в Москву, бумага - высший сорт... - Очень благодарствую, Петр Михайлович, ей-богу, мне хочется посмотреть на фабрику, на окрестности, на речку Дудергофку... - Не купить ли затеваете у наследников Печаткина? - Что вы, помилуй бог, разве Печаткин продаст свою фабрику? - Разумеется, не продается. Такая фабрика - клад! Историческая фабрика. И очень выгодная... Печаткины ее никогда не продадут. Наоборот: расширять собираемся. Что ж, Иван Дмитриевич, пойдем ко мне на обед. С сытым Сытиным легче беседовать. После обеда у Горбунова Сытин пожелал осмотреть фабрику. Сопровождать его по фабрике и поселку Петр Михайлович послал своего сына, студента-первокурсника, проводившего летние каникулы на фабрике. Парень оказался очень толковым. Он знал не только с чего начинается и чем кончается весь процесс производства бумаги, но и всю двухсотлетнюю историю предприятия. - Красносельская печаткинская фабрика, - рассказывал Сытину студент Горбунов, - началась еще при Петре Первом. Ей двести лет. Когда в 1903 году вышла книга к двухсотлетию Петербурга, там в прилагаемой рекламе об этом было сказано. Вы не читали? - Господи, когда же я стал бы работать, если все книги читать? Как вас звать-то? - Николай... - Один у отца? - Нет, еще есть младше меня брат, Саша... Вам интересно знать историю фабрики? - Расскажите... - При Петре Первом здесь голландец Делер основал полотняную фабрику; при Екатерине Второй она была продана англичанину Ричарду Козенсу, который и перестроил ее в писчебумажную. А через двадцать лет, при той же Екатерине, фабрику купил князь Потемкин-Таврический; затем фабрика оказалась во владении богатой генеральши Хлебниковой, потом статской советницы Полторацкой, а у нее фабрику арендовал один из ораниенбаумских купцов - Печаткин... Вот и вся история. При Екатерине здесь изготовлялась бумага даже для ассигнаций. Раньше делали бумагу из тряпок, а теперь научились делать из дров и соломы... Такого сырья сколько угодно... Сытин интересовался, как поставлена и налажена работа. Четыре артели из пятисот человек обслуживали все производство. У рабочих своя школа. Общежития для семейных и холостяков. - Все идет гладко: и поступление сырья, и производство, и сбыт бумаги. И рабочим здесь, вдали от города, жить не так плохо, как в городской гуще. Но хозяева не балуют рабочих: только и бесплатного - кипяток в общежитии да воздух на улице... После обхода фабрики Иван Дмитриевич решил открыться в своих замыслах. - Петр Михайлович, каково ваше мнение, - обратился он к директору, - я задумал иметь свою бумажную фабрику. Есть расчет или нет?.. - Ах, вот оно что... затея достойная сытинского размаха. Что ж, если есть такие излишки капитала от издательства, то начинайте... Смотря где? - В Карелии, полагаю. - Это невозможно. Нет путей сообщения. А вообще - канительная штука: "Не женись, брат Лука", как говорится в сытинском песеннике. Осмыслить надо... - Конечно, такие дела очертя голову не делаются. - Один или с компанией? - Могу и с компанией. - Бумаги своей в России не хватает. Новая фабрика не помеха. В час добрый, женись, брат Лука!.. Иван Дмитриевич заночевал у Горбунова, а на другой день - в Москву. Евдокия Ивановна так и не поняла из его настроения - доволен он или нет своей поездкой. В первую очередь Иван Дмитриевич попросил своего старшего сына Николая разыскать Сергея и позвать его для "исповедания". А это значило - как понял Николай Иванович - дядя Серж чего-то опять напроказил... Надо сказать, что Сергей, младший брат Ивана Дмитриевича, был не очень удачлив в жизни. Однажды, не поладив с Иваном Дмитриевичем, Сергей хотел перебраться на житье в Ясную Поляну к Льву Николаевичу. Как-то Лев Николаевич с художником Ге и Сергеем Сытиным пять суток шли вместе от Москвы до Ясной Поляны. Сергей всячески старался понравиться графу Толстому, прислуживал ему в дороге, угождал и даже изъявил желание вступить в члены общества "Согласие против пьянства". Но Лев Николаевич, видимо, невзлюбил Сергея и не позволил ему остаться в Ясной Поляне. В руководстве товариществом Сергей не имел доверия и довольствовался лишь заработком от составления бесчисленного множества песенников. Составляя песенники, Сергей предпочитал для собственной "славы" указывать на титульных листах - "Песни дяди Сержа". Красочные, яркие, заманчивые рисунки были на обложках песенников и диковинные заглавия: "Ни бе ни ме ни ку-ка-ре-ку!", "Ой, жидочки, жиденята", "Тарарабумбия", "Люблю я женский пол", "Не женись, брат Лука" и т. п. Таким делом занимался Сергей, не добиваясь ничего большего. Однако старшему деятельному брату он нередко портил настроение. Так вот и тут случилось. Сергей почувствовал, что брат приглашает его не зря. Заранее предвидя, о чем пойдет разговор, он придумывал отговорку, ведь давно было дело с этими родительскими крестами. Сначала сдерживаясь, не показывая своего гнева, Иван Дмитриевич спросил Сергея: - Что же это такое, Серж? Я был в Галиче на могиле наших батюшки и матушки, а куда же памятники девались?.. - Столько времени, братец, прошло, могли и пропасть, могли и украсть. Следить некому. - Вот что, Сергей, - повысив голос, продолжал Сытин. - Довольно тебе дурака валять! За такие проделки оплеухи мало! Мне "почтеннейший" все рассказал: пропили, в карты проиграли! Кресты в карты! Богохульники, мерзавцы! Сергей взмолился: - Прости, братец, был грех... за давностью и закон не наказует, прости... Ну, я тоже умру, и, может, пораньше твоего... так ты не ставь на мою могилку ничего. Вот квиты и будем. Мертвым ни зонтики, ни будильники не нужны. Зачем же памятники, да столь дорогие? - Уйди от меня, барабошка!.. Да пореже на глаза суйся. И чтоб ни на одном песеннике твое титло "дядя Серж" ни разу больше не стояло!.. Евдокия Ивановна не вмешивалась в ссору мужа с Сергеем. Лишь бы Иван Дмитриевич не ударил его: разве это допустимо в благородном семействе. Потом, чтобы отвлечь Ивана Дмитриевича от крупного разговора с братом, она подошла и тихонько сказала: - Да наплюнь ты, Ваня, на него и закажи другие кресты... А я тут без тебя очень беспокоилась, как ты, да где ты? И за эти дни перечитала каталоги книжных издательств и магазинов Вольфа, Маркса, Суворина, Эфрона и сделала для нашего товарищества кое-какие выводы... - Ладно, об этом после. Надоело. Я, кажется, поехал ради отдыха, а отдыха-то и не получилось. Ездили с Сазоновым на Кивач и такая загвоздка в голове, - покоя не найду, пока не решу этот вопрос. - Какой же опять? - Свою бумажную фабрику хочу иметь. - Взвалить на себя еще ношу? - Да, ношу, и тяжелую, зато результаты могут быть утешительные. Своя бумага будет в три раза дешевле покупной, а это даст экономии, считай сама, по два рубля с пуда, четырнадцать тысяч рублей ежедневно! - Больно много, - удивилась Евдокия Ивановна, - слишком широко захотел шагнуть. - Поживем - увидим... - уклончиво и неохотно отозвался Сытин. - Да тут и видеть нечего, - продолжала возражать Евдокия Ивановна, - не может бумажная фабрика появиться, как в сказке, по щучьему велению, по твоему хотению. Улита едет, когда-то будет. Вложишь столько капитала на постройку да на всякие другие издержки производства, что своя бумага вскочит тебе на первых порах рубликов пять за пудик. Взвесь все, обдумай, не прыгай очертя голову. Да и не так уж ты молод, чтобы брать еще на себя такую обузу... - Смелых бог любит, смелые города берут, - ответил ей на это Иван Дмитриевич и стал в подробностях расспрашивать жену о всех делах и новостях, без него происшедших. В скором времени Сытин подыскал инженера и направил в район реки Кемь исследовать все возможные ресурсы для постройки бумажной фабрики... Занятый повседневно большими делами, Сытин все реже и реже встречался с Толстым. Кстати сказать, Ивану Дмитриевичу, настроенному весьма религиозно, не по душе были антицерковные взгляды и высказывания Льва Николаевича. Но не мог спокойно и равнодушно отнестись и к определению святейшего синода "об отпадении" Льва Толстого от церкви, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею. В душе он был согласен с Толстым, который вместо раскаяния в своем ответе синоду заявил: "Вернуться же к тому, отчего я с таким страданием только что вышел, я никак уже не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла". Незадолго до своей смерти Толстой составил сборники изречений "Круг чтения" и "На каждый день". Это были его любимые книги, в них приводились глубокие житейские и философские мысли великих людей - мысли, совпадающие со взглядами и суждениями самого Толстого. Первое издание "Круга чтения" разошлось быстро. Толстой пожелал его переиздать и намерен был это сделать в издательстве И. И. Горбунова. Но Чертков посоветовал Льву Николаевичу обратиться к Сытину: - Сытин сделает лучше и быстрее. Он богат и расторопен... Толстой с этим согласился. Иван Дмитриевич приехал в Ясную Поляну, встретился с Чертковым. Договорились об издании. После этого он долго беседовал с Львом Николаевичем и в тот же день уехал обратно в Москву. Об этой встрече с Иваном Дмитриевичем Толстой говорил гостившему тогда у него в Ясной Поляне музыканту Александру Гольденвейзеру: "- Я давно не видал Сытина: мне было интересно его повидать. Подумать только, я помню, как он начинал, - у него ничего не было, а теперь у его газеты больше ста тысяч подписчиков. Он мне рассказал много интересного про книги. Революционные и социалистические книги лежат, никто их не покупает. Много продают географических книг, но теперь как будто тоже стало меньше. А "Ерусланы Лазаревичи" идут все по-старому. Вот Чертков думает, что мы со своими книжками вытеснили их, а я думаю, что это неверно..."* (* А. Б. Гольденвейзер. Вблизи Толстого. ГИХЛ, 1959, стр. 236.) Сказано это было не без горечи. Дело с переизданием "Круга чтения", вопреки сытинской расторопности, не двигалось. Сытин тогда увлекался изданием Военной энциклопедии, совершенно противной духу Льва Толстого. А главной причиной помехи было то, что Иван Дмитриевич несколько раз подвергался по линии цензуры судебным преследованиям и потому не решался печатать старый и новый "Круг чтения", где были высказывания антиправительственного содержания. Волей-неволей между издателем и Толстым возникли натянутые отношения. В раздражении Лев Николаевич писал в те дни секретарю Черткова, толстовцу Алексею Петровичу Сергеенко: "Возьмите у Сытина назад 2-е издание старого "Круга чтения". Это самая дорогая мне книга, и ее нет, и как видно, нет и надежды на ее появление. Точно так же надо у него взять и "Новый круг чтения"... Право, надо, стараясь не сердиться на него, что мне трудно, прекратить с ним всякие сношения..."* (* Л. Н. Толстой. Поли. собр. соч., т. 88-89, М., Госполитиздат, 1957, письмо Э 848.) Через две недели Толстой из Ясной Поляны поехал в Москву. Его провожали Гольденвейзер и Александра Львовна. В Москве на вокзале встретили Льва Николаевича сотрудники редакции "Посредника". Сытин почему-то не приехал к вокзалу, а послал сотрудника "Русского слова" Сергея Спиро. Узнав, что Спиро посланник Сытина, Лев Николаевич разволновался и стал резко выговаривать по поводу задержки Сытиным издания: - Передайте Сытину, что это ни на что не похоже! Это возмутительно! С ним нельзя иметь больше дела... Так не поступают, это возмутительно!.. Возмущение Толстого не улеглось и за время его короткого пребывания в Москве. Прошло еще два месяца, и Лев Николаевич, окончательно рассердившись на Сытина, снова требовательно написал Сергеенко: "Нет для меня более важных, дорогих книг, как "Круг чтения" и "На каждый день", и их нет и нет, тогда как тот самый Иван Иванович (И. И. Горбунов-Посадов. - К. К.) которого мы лишили этого издания, издал бы их с любовью уже полгода тому назад. Я всякий день тоже чувствую отсутствие этих книг, вследствие и личных и письменных обращений ко мне, на которые лучше всего могу ответить этими книгами. Знаю и плодотворное действие этих книг, а их нет и нет. Нельзя ли хоть выручить от ужасного Сытина оригинал, я бы отдал его Горбунову или первому попавшемуся. А теперь я должен бесконечно ждать благосклонного согласия на напечатание ужасного Сытина. Пожалуйста, выручите от него эти книги. Печатать же у Сытина что-либо закаиваюсь. Будьте ко мне снисходительны. Я думаю даже Душан* на моем месте разгорячился бы".** (* Д. П. Маковицкий - врач Л. Н. Толстого. ** Л. Н. Толстой. Поли. собр. соч., т. 88-69, письмо Э 954.) Так при жизни Льва Толстого Сытин и не смог выпустить полностью его "Круг чтения". Но можно ли в этом обвинять только Сытина? Конечно, Иван Дмитриевич охотно, с радостью сделал бы все от него зависящее, чтобы не раздражать великого русского писателя. Но закон был сильнее желаний издателя. Новая, 132-я статья "Уголовного уложения" предусматривала строгое наказание за все виды приготовления и покушения на распространение любого рассуждения на политическую или экономическую тему. По этой статье, введенной в "Уложение" в годы реакции, можно было посадить на скамью подсудимых не только издателя, но и наборщика, даже в том случае, если напечатанная книга не вышла в свет. Сергеенко обращался к Сытину, упрашивал его утихомирить гнев "его сиятельства", поспешить с изданием "Круга чтения", но тщетно. - Знаю, что Лев Николаевич недоволен мною. Но передайте ему, Алексей Петрович, что Сытину нежелательно часто садиться на скамью подсудимых. Я только что еле-еле сумел избавиться от тюрьмы за книгу Амфитеатрова "Фантастические правды". В этой книге была напечатана не фантастическая, а голая правда. И добро бы, если случай этот был единственный. А ведь который раз! Скажите дорогому Льву Николаевичу об этом. Он не только сиятельный граф, он недосягаемый великий писатель. А я, Сытин, досягаемый! Давайте, Алексей Петрович, между делом посчитаем, сколько раз меня "досягали" судебные власти?.. Многонько! Иван Дмитриевич крепко запомнил все случаи, когда и за что его привлекали к ответственности, но каждый раз, при помощи дорого оплачиваемой адвокатуры, ему удавалось оправдываться. Однако "подсудимые" книги, выпущенные его издательством, подвергались аресту, изъятию и уничтожению. - Судили меня за книгу Ельчанинова "О самоуправлении", - начал перечислять Сытин, - нашли, что автор возбуждает читателя к ниспровержению существующего строя. Судили за книгу "Что нужно крестьянину". Судили даже за словарь иностранных слов, где после революции пятого года были даны деликатные толкования, что такое диктатура пролетариата, социал-демократия и тому подобное. Тогда мы втроем сели на скамью подсудимых: я - издатель, Тулупов - редактор, и автор Сенниковский... Даже за такую книжонку, как "Проснитесь, архипастыри", привлекали. Тогда я чуть не угодил в темницу. Сам председатель судебной палаты настаивал. Ну, думаю, пропал на этот раз. Нет, два голоса заседателей перетянули в мою пользу. Отделался испугом... А в "Круге чтения" имеются политические афоризмы, боюсь, что и цензура ножку подставит и скамьи подсудимых мне не избежать. Передайте Льву Николаевичу, что я не прочь "пострадать за други своя", но ведь это будет всуе, втуне и не достигнет желанной цели... УМЕР ЛЕВ ТОЛСТОЙ Кажется, давно ли это было? Пришел в Ясную Поляну к Толстому революционно настроенный слесарь из Волочанска. Высказался по наболевшим вопросам и обратился за помощью: - Помогите, Лев Николаевич, устроиться на работу, никуда не пускают, никуда не берут, за спиной тюрьма, возвращаться туда не хочется... Выслушав его, Толстой пишет письмо Сытину, вручает парню и говорит: - Обратись с этим письмом к нему, он тебя устроит... Ну как не устроить? Сытин охотно принимает парня, рад, что сам Толстой его просит об этом. Толстой в людях не ошибается, да и парень с такой рекомендацией на любом деле лоб разобьет, но сделает, не подведет ни себя, ни столь авторитетного заступника. И такие случаи, когда Лев Николаевич посылал просящих помощи к Сытину, были отнюдь не редки. Лишился места интеллигент служащий, некто Кореневский. Идет к Толстому, беседует. Выясняется, что Кореневский способен писать для печати. Толстой опять пишет Сытину, просит устроить Кореневского в редакцию газеты "Русское слово". И Сытин пишет ему дружески, не величая "его сиятельством", как это было на первых порах их отношений, а просто: "Глубокоуважаемый Лев Николаевич. Сердечно благодарю Вас за Ваше доброе, милое письмо ко мне, изо всех сил постараюсь, если смогу, быть полезным г. Кореневскому. Я передал Ваше письмо в редакцию и сообщаю, что она мне ответила. Редакция сейчас же горячо взялась за это дело и вступила уже с г. Кореневским в переписку, чтоб выяснить, в каком отношении и насколько г. Кореневский может быть полезен газете. Когда редакция уведомит меня о результатах переписки, я немедленно уведомлю, со своей стороны, Вас. Редакция просила меня передать Вам глубокую благодарность за добрую память". За месяц до своей смерти Лев Николаевич обратился к Сытину через Владимира Григорьевича Черткова с просьбой оказать помощь потерпевшему за свои убеждения. Вот эта записка: "В местечке Ахтырка, где 28 000 жителей, отставленный от своей должности за убеждения бывший псаломщик Нестеренко желал бы торговать книгами (хорошими). Не даст ли ему Сытин на комиссию книг, хотя бы рублей на 80? Нестеренко я знаю только по письмам, но впечатление на меня он производит хорошее. Лев Толстой, 8 октября 1910 г.".* (* Л. Н. Толстой. Поли. собр. соч., т. 89, стр. 221.) И вдруг - неожиданная, поразительная новость: великий русский писатель Лев Толстой в ненастную осеннюю ночь 1910 года исчез из Ясной Поляны. Ушел из дому навсегда, искать себе "вечный покой". В печати телеграммы: "Толстой нашелся в Астапове...", "Толстой простудился, болен..." И наконец трагическая весть: "На станции Астапово умер Толстой..." Сытину в это не верилось. Казалось, что люди такие, как великий Лев Толстой, - сильнее смерти. Но смерть не обходит и самых великих и мудрейших... Вспомнил Сытин встречи с Львом Николаевичем, его добрые советы, беседы в книжной лавке у Шарапова и на Валовой улице в литографии, и дело "Посредника" вспомнил, и обиды графа, и, глубоко расчувствовавшись, прослезился. Иван Дмитриевич в день похорон Толстого вместе со многими москвичами выехал в Ясную Поляну. Желающих поехать на похороны были тысячи. Но в Москве начальство железной дороги объявило: "Не хватило поездов". А выезд из Петербурга на похороны "отверженного" церковью графа был запрещен. Отправка поездов временно приостановлена. И все же в Ясную Поляну из Москвы, Тулы и окрестных деревень собралось на похороны около четырех тысяч человек. Прибыл на похороны вооруженный отряд полиции, солдат и казаков. Похороны великого писателя земли русской происходили словно под усиленным конвоем. Сытин шел в передних рядах процессии. Тишина... Шелест шагов по усыпанной листьями узкой дорожке, да изредка где-то в стороне трещат сучья под ногами, нарушая эту тишину. Впереди процессии на черной ленте белыми буквами: "Лев Николаевич, память о твоем добре не умрет среди нас, осиротевших крестьян Ясной Поляны". Позади на трех телегах венки от московских, тульских организаций и частных лиц. - Исхудал, очень высох, не такой был, нос совсем заострился и борода реже стала... - шепотом говорил один из идущих рядом с Иваном Дмитриевичем. - Вымотался, - говорил другой. - Графиня - та чертовка страшная, не жалела, не берегла его напоследок. Бежать из дому заставила... А сама в пруд кинулась. Булгаков за волосья вытянул из пруда. Еще бы немножко - и два гроба... - Всю тяжесть славы выдержал, а против смерти не управился... - Как жил, так без покаяния и умер, и крест не велел ставить. Давно это местечко в лесу он облюбовал для себя... И вдруг запели: - Вечная память, вечная память... Качаясь над головами шествующих, как бы по легким волнам, подплывал гроб к могиле. За гробом - семья. Слезы, всхлипывания и голос, отрывистый, графини: - Не буду!.. Не буду!.. Не буду!.. Кто-то в передних рядах громко сказал: - На колени!.. И вся процессия упала на колени. И даже солдаты, не дожидаясь особой команды, в лесу, под деревьями, держа перед собой ружья, стали на колени, склонив обнаженные головы. Наверху, на ветках берез, сидели ребятишки. Под деревьями верховые казаки, сняв папахи, с винтовками за спиной застыли в седлах. И вдруг кто-то заметил, что в толпе тульский полицмейстер стоит во весь рост. Несколько человек обернулись к полицмейстеру и в один голос сказали строго, требовательно: - Пристав! Становись на колени!.. - Тебе говорят, на колени!.. И полицмейстер подчинился. А около него тихие разговоры участников похорон: - И зачем такую силу полиции да войска сюда послали? - Он им и мертвый страшен... - Бунта боятся... - Бунта? Разве на коленях бунтуют?.. Зашуршали веревки при спуске гроба в могилу. Послышались рыдания и опять: - Вечная память, вечная память... Не сразу разошлись участники похорон, все до единого подходили к свежему холмику земли, скрывшему Толстого. У всех на лицах была выражена великая печаль, а у Сытина в застывших глазах безответный вопрос: "Ты жил среди нас, ты покинул нас, кто же другой будет равный тебе, кто тебя заменит?.." Поздно вечером Иван Дмитриевич возвращался с похорон пешком на полустанок Козлова Засека, а оттуда в переполненном вагоне - в Москву. И весь путь до Москвы не умолкали разговоры о Толстом, о его великих творениях. Сытин молчал и думал о том, как можно и как нужно отметить изданиями книг память Толстого, широкой волной двинуть его произведения в народ... ...Литературным наследством Льва Николаевича были Заняты его дочь Александра Львовна, Чертков и присяжный поверенный некто Муравьев. Прежде всего они были заинтересованы выполнить волю Льва Николаевича, добыть за его произведения значительные средства, триста тысяч рублей на выкуп усадебной земли у наследников Толстого, чтобы передать эту землю в безвозмездное пользование крестьянам Ясной Поляны. Чертков предложил издателю Марксу приобрести сочинения Толстого за триста тысяч. Марксу показалась цена высокой - отказался. Об издательстве Суворина не могло быть и речи. Верноподданническая, овеянная дурной славой звезда этого издателя катилась к закату. Узнав от Черткова об отказе Маркса приобрести сочинения Толстого, Сытин выехал в Ясную Поляну... Было начало лета 1911 года. Иван Дмитриевич рано утром приехал в Тулу на ночном поезде. В Туле нанял извозчика и приехал в толстовскую усадьбу к восходу солнца, когда весь барский дом покоился крепким сном, и только на полях и огородах начинали копошиться над землей-кормилицей местные крестьяне. Сытин прошел через калитку у главных ворот, не стал никого беспокоить, остановился против кучерской, соломой крытой, бревенчатой избушки. И как не остановиться против этой низенькой хижины с плетеной завалинкой. Ведь сюда, в эту лачугу, ночью 28 октября 1910 года пришел из барского дома Лев Николаевич, разбудил кучера и покинул Ясную Поляну... С минуту постояв в раздумье, Иван Дмитриевич, знавший все ходы и выходы в толстовской усадьбе, направился от кучерской избы по дорожке мимо житни и риги. Дальше дорожка разветвлялась: средняя - прямо через поляну к речке Воронке, вправо - через парк к полю и к тем елочкам, где находится любимая скамейка-беседка Толстого, а влево - через густой лес, смешанный с кустарником, - к могиле великого писателя. "Эта тропа к его могиле никогда не зарастет", - подумал Сытин, входя в сумрачную, густую тень леса. В чаще деревьев было темно. Тихими шагами, не нарушая утреннего лесного спокойствия, приближался Иван Дмитриевич к одинокой могиле. На ней еще нет никакой зелени. Вокруг лес, тишина, ни шороха, ни малейшего звука. Сытин опустился на колени перед холмиком. Прослезился. Увидел под деревьями скамеечку, сел и долго-долго сидел в раздумье о душе, о делах и помыслах человеческих и о том, как много сделал человек, лежащий теперь под этим холмиком. В памяти Сытина возникали воспоминания о встречах с графом у Ильинских ворот, в Хамовниках, в Ясной Поляне; о беседах в те первые годы, когда он, Сытин, только еще начинал свое дело. "Да, Лев Николаевич, я много-много обязан тебе, твоей помощи, твоим советам, твоим народным изданиям... Милый, дорогой Лев Николаевич..." Позади послышался треск валежника. Из густой заросли вышел старик в холщовом зипуне с тяжелой суковатой палкой. - Не пугайтесь, добрый человек, не пугайтесь, - сказал старик, - мы тут, яснополянские мужички, с позволения графини ночами поочередно дежурим около могилы, как бы кто не осквернил, не набаловал у вечного жилища нашего благодетеля... Дозвольте, и я с вами посижу. Дальний? Ага, москвич... Так, так, ныне по весне это место часто навещают добрые люди. Бывают иноземцы. Онамедни четыре японца с переводчиком были. То да се меня выспрашивали про графа... - начал рассказывать словоохотливый земляк Толстого. - И знаете ли, спрашивают меня, где, как видал я Толстого. Ну как им объяснишь? Видал, говорю, и очень часто. Вот, говорю, видите, пень от старой сосны. Так на этом пне Лев Николаевич босичком сидел с книжечкой и карандашиком писал. "Писал?" - спрашивают япошки. Писал, говорю, точно. "А чего?" Ну, отколь я знаю, не заглядывал, говорю, может, про войну, может, про мир, а может, и про Хаджи-Мурата или Анну Каренину... Смотрят они на этот пенек, руками его поглаживают. Вижу, очень им хочется отковырнуть по щепочке, а у меня топор при себе. Отхватил я им от пня обрубочек с рукавицу - нате, говорю, на память!.. Так, поверите ли - нет, добрый человек, они мне трешник за это! Вот так японцы!.. А вы не спешите, в барском доме все пока спят. Посидите здесь, видать, вы покойничка знали? - Знал, хорошо знал, - отозвался Сытин. - А нам-то он совсем свой. Только вот не успел он от своих наследников землю забрать да нам передать, денег на это не хватило. Бывало, помню, когда воля объявилась, Лев Николаевич тогда совсем молод был и решителен: один особнячок в три этажа стоял, так тот в карты просадил. А потом отыгрался и деньги в дело пустил: двадцать школ появилось сразу в окрестностях - в Плеханове, в Бабурине, Богучарове, Ломинцеве, в Тросне и Ясенках тоже. С того времени у нас грамотных накопилось дай бог сколько. Вот он лежит и не слышит, что мы о нем благодарно беседуем... Солнце поднялось и проникло сквозь ветви вязов, дубов и берез, озарив косыми лучами могилу Толстого. - Мне, пожалуй, надо идти, - сказал Сытин, поднимаясь со скамейки. - А я говорю, не торопитесь. Пока соловьи не засвищут, в барском доме полный покой. Скоро засвистят, да как! В Москве вовек вы не услышите. Сегодня пчелы с пасеки должны всей оравой вылететь... - Почему так думаете? - Да как же? Акация, яблони, сирень - все в цвету, а вчера я приметил первых пчелок-разведчиц. Вылетели, обнюхали, пособирали и с грузом добычи обратно. Сегодня им "приказ" будет - всем за медом!.. Не успели они закончить разговор об ульях и пчелах, как защебетали птички-невидимки. Начался утренний концерт. Но как только в разных концах лесной чащи и в парке стали перекликаться на разные лады с переливчатым посвистом соловьи, все остальные пернатые певчие притихли, только один дрозд пытался подражать соловьям, да так и умолк. А соловьи заливались, внося своими песнями настроение утренней бодрости. - Ах, как прелестно! - восхитился Сытин, - Им сейчас