", и, пока там искали шофера, издатели разговорились. - Вы что, Алексей Сергеевич, ужели так сильно почитаете память о Победоносцеве, что всегда только в этом номере и останавливаетесь? - Не язвите, Иван Дмитриевич, - это сила привычки: ведь и вы, я знаю, когда приходите в церковь на Путниках, всегда встаете против иконы Дионисия Глушицкого, почему так? Разве не привычка?.. - Нет, Алексей Сергеевич, не привычка: на Путниках я кому хочу, тому и молюсь, я там староста, хозяин. А молясь, взираю, верно, на двух святых: на моего оберегателя Дмитрия Прилуцкого и Дионисия Глушицкого. - Почему именно этих двух вы облюбовали? - А потому, Алексей Сергеевич, что они среди святых оба не особенно знатные, малочтимые, а достойные оба: Дионисий стал святым за то, что иконы отлично писал, стало быть, большой художник! В наше время даже сам Репин во святые не попадет, Врубель тем более, разве Виктор Михайлович Васнецов сумеет? Ну, а что касается Дмитрия Прилуцкого, то этот наши северные края от вражеских нашественников оберегал. И к тому же оба они мои соседи, из-за Вологды... - По принципу землячества? - ухмыльнувшись, спросил Суворин. - Выходит, так. Ведь в те давние времена наши лесные предки галичские, солигаличские, чухломские, тотемские, устюжские и вологодские - все были заединщиной, а в драках против татар и польских-литовских бродяг тем более!.. - Да, да, знаю, читал устюжскую летопись. Не пойму, Иван Дмитриевич, почему покойный Победоносцев на вас имел косой взгляд? Кажется, вы так много делали и делаете в угоду синоду. - Я несколько раз с ним сталкивался, - сказал Сытин поморщившись, - и знаете, когда я с кем-либо в разговоре упоминаю его имя, мне кажется, что у меня на теле появляются болячки вроде прыщей-свищей... Особенно я невзлюбил, возненавидел его после одного разговора. Синод издает священные книги на непонятном для народа церковнославянском языке. Я и говорю Победоносцеву: "Ваше превосходительство, дозвольте печатать богослужебные книги в переводе на русский язык, иначе мужик не понимает..." А он мне так ответил: "И пусть не понимает! Перед непонятным словом божьим мужики чувствуют душевный трепет и страх божий. А это нам и надо. Никакого понимания не допустим". Ах ты, думаю, плут ты эдакий! Святейшество окаянное. Вот человек, о котором доброго слова сказать не найдется... - Начитанные старички в деревнях, я знаю, отлично разбираются в славянской грамоте, - перебил Суворин, - да вы сами, Иван Дмитриевич, вспомните из псалтыря хотя бы такие места: "Живый на небесе посмеется и господь возрадуется им". Или: "Зубы грешников сокрушил еси". Или: "Все языцы восплещите руками (то есть аплодируйте!) и воскликните богу гласом радования". Чего тут непонятного? Тем более еще и словарики прилагаются. - Да, насчет "сокрушения зубов" православные хорошо понимают. Как только престольный праздник, так и пойдут мужики и ребята стенка на стенку зубы сокрушать... - Иван Дмитриевич, так это же ваши книжечки - всякие "ерусланы" да "битвы русских с кабардинцами" теоретически готовят в деревнях полчища зубокрушителей!.. Сытин усмехнулся и сказал примирительно: - Вы это, Алексей Сергеевич, пожалуй, преувеличиваете. Но ведь и без "ерусланов" нельзя. Наш читатель разнородный. Начинающему читать впору и лубок... В дверь постучала горничная: - Господа, вас ждет автомобиль. - Мерси, мамзель!.. - отозвался Суворин. Небогата в то время была Москва автомобилями. Извозчики, завидев автомобиль, ругали это глазастое пугало. Рысаки выскакивали из оглобель, собаки увязывались с двух сторон. Из окон выглядывали обыватели, дивились - кто, из каких знатных носится по булыжным мостовым на машинах, испускающих дым и смрад. Мало-помалу автомобили поступали из-за границы, и все-таки добрых десять, и двадцать лет, и более конная тяга никак не отступала, не сдавала своих прочных позиций автомобилю. Радовались ломовые и легковые извозчики: авось лошадка выдюжит, не уступит. Иначе как же жить? Побаивались и дворники: "А если у всех будут антанабили, то лошади исчезнут, тогда откуда же будет на улицах навоз?.. Зачем тогда дворники?" Провожаемые тысячами глаз, Сытин и Суворин ехали на Новодевичье кладбище. У монастыря оставили шофера с машиной, обнажив головы, вошли за кладбищенские ворота. Проходя мимо могилы недавно похороненного литератора Эртеля, Иван Дмитриевич трижды перекрестился: - Помяни, господи, душу раба твоего... Полезный деятель был на земле, да послужит он и перед престолом всевышнего... Скупо, кое-как, не особенно учтиво потыкал себя троеперстием в живот и Суворин. Перед памятником на могиле Чехова оба они упали на колени и долго безмолвно молились. Сытин вспомнил о многих приятных незабываемых встречах с этим замечательным писателем и человеком. Вспомнил его дельные, умные советы, и тот день вспомнил, когда в вагоне с надписью "устрицы" привезли в Москву гроб с телом Чехова... Сколько москвичей - чеховских почитателей - вышло встречать... Мало! Чехов был достоин большего почета. "Господи, - думал в эти минуты Сытин, - если душе человеческой есть место в загробном царстве, то удостой Антона Павловича пребыванием его средь святых твоих... Ибо действительно он таким был во время своей короткой и плодотворной жизни..." Иван Дмитриевич оглянулся на Суворина, тот стоял, подложив под коленки два носовых платка. "Штаны боится запачкать, черт старый, а земля-то священная! Здесь лежит Чехов!.." - подумал, но не сказал Сытин. Взглянул на лицо Суворина и проникся сочувствием. По лицу Алексея Сергеевича катились мутные слезинки и прятались в седой бороде. И эти слезы не смахивал Суворин, то ли потому, что оба платка были под коленями, то ли хотелось ему, чтобы Сытин видел и понимал, о чем беседует душа Суворина с прахом Чехова. И, конечно, Иван Дмитриевич понимал искренность суворинских переживаний, пробудившихся перед могилой Чехова. Ведь Антон Павлович долгие годы дружил с Сувориным, печатался в его "Новом времени", издавал свои сочинения у Суворина, любезно и долго переписывался с ним, и вдруг - расхождение, навсегда, до гробовой доски... Быть может, в эти минуты Суворин оплакивал случившийся разрыв с великим писателем, честнейшим человеком, правдолюбцем. Ведь никто из близких людей так прямо не укорял Суворина за все злобные статьи в "Новом времени" в связи с "делом Дрейфуса", возникшим в Париже. В защиту обвиняемого, но ни в чем неповинного Дрейфуса выступили тогда прогрессивные деятели всего мира, к ним примкнул и Чехов. Но суворинское "Новое время", получавшее субсидию от царского правительства и от французского генерального штаба, публиковало клеветнические измышления, в угоду самодержавию поддерживало капиталистов Франции и военщину. С этого времени резко отошел Чехов от Суворина. Антону Павловичу было не по пути с закостенелым монархистом. Больше того, он в 1899 году неоднократно писал в Париж своему знакомому Ивану Яковлевичу Павловскому - корреспонденту "Нового времени", чтобы он прекратил всякие отношения с Сувориным, и рекомендовал ему Сытина: "Повидайтесь с ним, если хотите, познакомьтесь и поговорите; он (Сытин) простой человек. Если же Вы или он будете не в настроении говорить, то напишите мне, - и я исполню Ваше поручение, т. е. переговорю с Сытиным в конце мая или в июне, когда он вернется из Парижа". В следующем письме Павловскому Чехов снова настаивал: "С Сытиным только познакомьтесь, об издании же Ваших Сочинений я поговорю сам при случае. Это интересный человек, большой, но совершенно безграмотный издатель, вышедший из народа... Он Вас знает..."* (* "Литературная газета", 19 марта 1960 г. Из публикации К. Чуковского "Драгоценная находка".) "Новое время", по мере того как становилось газетой сугубо монархической, в дальнейшем - черносотенной, теряло подписчиков, бойкотировалось читателями. Суворина как издателя и редактора Чехов перестал уважать и отошел от него. Всегда об этом сожалел Суворин и вот теперь, на могиле Чехова, снова, с еще большей силой заговорила совесть, пробудилось в нем чувство раскаяния. Они молча встали, перекрестились и пошли по кладбищу в обход к могилам тех московских знаменитостей, которых они знали при жизни, и, как водится, вспоминали каждого с благоговением, говоря об усопших только добрые слова. Вышли за ворота ограды. Шофер дремал за рулем; ребятишки, окружив автомобиль, щупали и поглаживали шины. Ехали Сытин и Суворин на Воробьевы горы оба мрачные, молчаливые. В летнем ресторане заказали завтрак. Вид с открытой галереи был прелестный: перед ними расстилалась вся Москва. Золотыми главами светились над крышами города сотни церквей; в самом центре высился и сиял Иван Великий. Над окраинами темным облаком держался дым от Заводских труб. Внизу, под высоким обрывом, изгибалась в спокойном течении Москва-река, опоясывая большой пустырь, не везде занятый под огороды. И красивая ажурная колокольня, и угловые башни Новодевичьего монастыря придавали древней столице вид захватывающий. Как не снять шапку, как с этого места не поклониться тебе, Москва!.. - Давайте, Алексей Сергеевич, по "лампадке" за упокой Антона Павловича, - предложил Сытин. Закусили. Смирновская водка расшевелила языки. - Скажите, Алексей Сергеевич, дело прошлое, - заговорил Сытин, - почему вы сидели взаперти, отчего были не в духе, никого не принимали в тот день, когда я заходил к вам на Эртелевом переулке? Вам, наверно, говорили обо мне?.. - Да, говорили, Иван Дмитриевич, говорили. И скажу вам по секрету: в те дни проходила подписка на "Новое время", вернее, подводились итоги. И я каждый раз такие дни в трепете переживаю: сколько тысяч подписчиков потеряю? Сколько отвернулось читателей от меня, как в свое время отвернулся от меня, по известной вам причине, и Антон Павлович Чехов... Потеряв такого друга, я почувствовал себя с тех пор одиноким, одиноким - навсегда!.. - Я это понял, Алексей Сергеевич, увидев сегодня ваши слезы. Они были от души. Но зачем же так болезненно переживать, скажем, падение тиража и престижа вашей газеты? Перестройтесь! Возьмите "влево". - Не поверят, Иван Дмитриевич, не поверят, да и не могу, далеко зашел... Поняв, что разговор принимает нежелательную для Суворина окраску, Иван Дмитриевич предложил еще по бокалу. "Сказать ему или не сказать? Он стар и притом петербуржец, у него не дойдут руки до такого дела... а впрочем, скажу", - подумав, решил Сытин и, показав на пустырь за рекой, заговорил, выдавая свои недавно возникшие сокровенные мысли: - Какая громадина земли здесь пропадает! Не беда, что весной эти места вода захлестывает, можно паводков избежать. Я вот что думаю, Алексей Сергеевич, давайте-ка двинем свое дело сюда!.. Мне со своей типографией на Пятницкой становится тесновато... - Что же вам мешает? Двигайте. Мне хватает в Питере по горло того, что есть. Я старше вас, силы мои не те... - Эх, Алексей Сергеевич, есть у меня думка. Хочется тут на пустыре сосредоточить все мое фабрично-издательское производство, да по самой новейшей технической моде. А вот здесь, наверху Воробьевых гор, построить бы кварталы для рабочих, коттеджи с отдельными квартирами для каждой семьи. Пусть бы мои люди и потомки их вспоминали меня добрым словом. Я об этом думаю всерьез и накрепко!.. А на днях, скажу вам по секрету, и не смейтесь надо мной, Алексей Сергеевич, я уже договорился послать инженера-изыскателя в одно место - пока не скажу куда, - нельзя ли там соорудить свою бумажную фабрику. - Куда это? Разве секрет?.. - Помолчу, Алексей Сергеевич, не скажу "гоп", пока не прыгну, может, еще и не состоится. - Счастливый вы человек, Сытин, у вас все планы да грезы, а у меня страхи да слезы... Вот и сегодня весь день слышу себе укоры да упреки от самого себя. Как справедлив был Чехов!.. Царство небесное... - Суворин уткнулся глазами в столешницу и умолк. - Мил человек! Подойдите, подсчитайте с нас, - обратился Иван Дмитриевич к официанту, доставая туго набитый бумажник. - Как прикажете? вместе или раздельно? - Считайте вместе, сами поделим. - Взглянув в поданный счет, Сытин сказал: - Смотрите-ка, Алексей Сергеевич, вдвоем-то на пять рублей напили, наели... В ГОСТЯХ У ГОРЬКОГО Сытин устал. Устал физически и духовно. Годовое производство книг в товариществе давно уже превысило тысячу названий. "Русское слово" стало самой популярной газетой в России. Выходили одно за другим солидные роскошные и многотомные юбилейные издания: в 1911 году - пятидесятилетие крестьянской реформы, в 1912 году - столетие Отечественной войны, и в эти же годы вышло в двух разных изданиях у Сытина полное собрание сочинений Льва Толстого. Число рабочих и служащих в товариществе И. Д. Сытина в Москве и Петербурге достигло пяти тысяч. Строились заманчивые планы дальнейшего увеличения выпуска литературы. И все-таки ни рост производства, ни всякое другое достигнутое благополучие не приносили Сытину удовлетворения и спокойствия. Он возмущался тем, что тогда происходило в правительственных верхах. Бушевал и ругался: - Барабошки, плуты, куда ведут Россию?! И было отчего стать недовольным в той реакционной обстановке, когда Гришка Распутин являлся при дворе выше чем "вице-царем" и влиял на "августейшую" семью, на дворцовые и министерские порядки. Ни пресса, разоблачавшая проделки Гришки Распутина, ни высокопоставленные особы не могли ничего поделать, чтобы удалить от царя и царицы этого прохвоста. Сытин однажды даже встретился с Гришкой. Зачем, для чего - и сам не знает. Наверно, из любопытства. Эта встреча могла только лишний раз убедить его: "До чего докатилась романовская династия к своему бесславному трехсотлетию..." Встречи с министрами и товарищами министров были также противны духу Сытина. Издание религиозных книжонок, пожертвования церкви, поездки в монастыри, моления и покаяния не утверждали в нем духа спокойствия. Все это казалось слишком просто, если даже в загробной жизни за пожертвования, за деньги можно приобрести место в раю. Вера поколеблена. Наступило беспокойство. И черт знает, что происходит? Сам кумир человечества, покойный Лев Николаевич, любимец Сытина, принимая христианское учение о любви к ближним и непротивлении злу, отвергал попов с их библейскими сказками. Много раз перечитывал Иван Дмитриевич ответ Льва Толстого святейшему синоду по поводу отречения его от церкви. Как понять Толстого? Ясно, что никакой Саваоф не в состоянии воздвигнуть мироздание, ясно, что не могла богоматерь забеременеть от голубя. Но где-то, что-то есть? Где начало времени и где конец пространства? И сколько у разных людей есть разных богов, и сколько всяких мудрецов - создателей божьих?.. Моисей и Христос, Будда и Магомет, Конфуций и Лютер, и наконец наш граф - составитель своего, толстовского евангелия... Дошли слухи до Ивана Дмитриевича, что даже Алексей Максимович Горький размышляет о каком-то своем собственном, новом боге. А ему-то зачем?.. Господи, прости его... В журналах пишут, что какой-то скульптор-чудак Иннокентий Жуков вылепил себе статуэтку брюхатого рахитика, назвал его "богом Ермошкой" и даже катехизис службы сочинил! Не ударилось ли человечество в дикарство? Думал и метался Иван Дмитриевич: "Не поехать ли в Стамбул, не походить ли там по мечетям? Затем махнуть в Элладу, заглянуть в тысячелетия назад и "побеседовать" с Зевсом и Афиной... Да еще в Египет сплавать бы, поклониться колоссам Мемнона, не помогут ли они устроить свидание с древнейшим из богов Амоном-Ра и Изидой? А на обратном пути заглянуть в Иерусалим к пустому гробу вознесшегося на небо Христа?.. И тогда, быть может, окончательно что-нибудь в сознании утвердится, или все окончательно рассеется!.." Конечно, Сытину ничего не стоило бы совершить любое путешествие на край света. Но огромная и неотложная работа удерживала его от длительных поездок. Разве можно надолго оторваться от миллионного дела?.. В январе получил с Капри от Горького письмо: "Мне очень грустно и досадно, что все не приходится еще раз встретиться и поговорить с Вами, - поверьте, что сожалеть об этом меня побуждают не какие-либо деловые соображения, но совершенно свободное желание общения с умным, многоопытным русским человеком хорошей души, человеком, возбудившим во мне чувство искренней симпатии. Вы извините мне эти откровенные слова, но я сказал их искренне, а искренность всегда уместна и в добром, и в худом слове о человеке". И надумал все-таки Иван Дмитриевич в тот год поехать к Горькому на Капри. Не скоро собрался. Написал Горькому, пообещал приехать. Но помешала Нижегородская ярмарка. Как нигде, на ярмарке Сытин мог встряхнуться, забыться и вспомнить старое. Ведь там он когда-то впервые встретился с Алексеем Максимовичем. Вернулся из Нижнего Новгорода, - вроде бы освежился там. Евдокия Ивановна вручила ему второе письмо от Горького: - Может быть, теперь надумаешь? Горький ждал тебя и опять приглашает. И обязательно съезди. Свет увидишь, да и отдохнуть в такой поездке сумеешь... "Уважаемый Иван Дмитриевич, - писал Сытину Горький. - Очень я огорчен тем, что свидание наше откладывается, но всей душою желаю Вам отдохнуть и освежить силы для новой работы. В августе, если решите приехать на Капри, - Вы могли бы остановиться у нас, свободная комната есть, тихо, море близко, Вам было бы удобно и спокойно. Подумайте, а мы видеть Вас будем искренно рады. Понемножку устанавливаю сношения с Сибирью, на тот случай, если б понадобились хорошие сибироведы, вроде знаменитого Потанина, и вообще кое-что делаю, увидимся, будет о чем поговорить. Не подумайте, пожалуйста, что все эти хлопоты мои обязывают Вас к чему-либо, - отнюдь нет, конечно. Вы, мне кажется, безусловно правы, указывая на отсутствие в издательстве Вашем хорошей редакции, которая придала бы всему делу и стройность, и внутреннее единство: вот я посмотрел присланные от Вас книги - все они различны и по внешности и по планам, видно, что многое написано и случайно, и спешно, ради заработка, без любви к делу. Впечатление такое, что авторы смотрят на издательство, как на казну: сделать бы скорее да получить, а как сделать - все равно. У нас вообще, и очень многие, пишут для издателя, а не для читателя, не для России, от этого и издатель проигрывает, да и читатель тоже, конечно. Хорошая редакция - необходима: в строении такого огромного дела, как Ваше, нужен умелый архитектор, без архитектора и колодца не выроешь ладно, а Вы - храм строить собираетесь. Но - отнюдь не советовал бы возлагать редакторство на одно лицо: тут необходима коллегия, а одно лицо - дело непрочное, капризное и не может один человек сладить с таким всесторонним, широким предприятием, требующим универсальных знаний. Впрочем, об этом лучше уж при свидании поговорим. Душевно желаю Вам хорошенько отдохнуть и прикопить сил, а супруге Вашей здоровья и доброго настроения. Жена кланяется Вам, просит сообщить, что была бы рада видеть Вас. Здесь стоит превосходная погода, тепло, а не жарко, много цветов, вода в море теплая. А слухи, будто в Неаполе холера, - распускаются католиками в том расчете, чтоб напортить римской выставке, которая для них - нож в сердце. Будьте здоровы и всего доброго. Кланяйтесь Нижнему, когда на ярмарке будете. А. Пешков". Наконец после долгих сборов Иван Дмитриевич отправился к Горькому на Капри. В Варшаве у Сытина свой книжный магазин. Задержался на пути Иван Дмитриевич, проверил, как идет торговля книгами, кое-что подсказал и - в Берлин. В Берлине он поехал на завод типографских машин. Там ему показали новую технику, введенную в производство; людей мало, а машины в ходу!.. Это Сытина изумило. Особенно привлекала его печатная машина, изготовлявшая стенные календари - тысяча штук в час. Директор завода Пауль приказал продемонстрировать работу этой машины. Видит Пауль, у Сытина глаза заблестели: полюбилась! И знает, что русский издатель богат, за ценой не постоит. - Какая ей цена, господин Пауль? - Триста тысяч марок! - Около ста тысяч рублей. Хорошая цена, дорогонька машинушка... - сказал Сытин и задумался. - "А что если в этом месяце ее отправить и поставить, да с первого декабря пустить в ход круглосуточно? Учитывая четыре воскресенья, два дня на рождество, остается двадцать пять дней помножить на двадцать четыре тысячи - получается к Новому году полмиллиона с большим гаком календарей-численников..." - Беру, господин Пауль!.. Отправка и установка за ваш счет... Торг закончился русским "магарычом" в лучшем ресторане на Фридрихштрассе... Корреспондент "Русского слова" в Италии Первухин получил от берлинского корреспондента той же газеты телеграмму: "Едет Сытин, пробирается к Горькому, покажите ему Неаполь". Первухин встретил хозяина вежливо, учтиво, устроил, как полагается, в гостинице номер - три комнаты. - Что вам показать в Италии, Иван Дмитриевич? - Меня интересует только дело, дело... - Вы же отдыхаете? - Да, отдыхаю, если чувствую, что дело из моих рук не валится, а из головы оно у меня никогда не выходит. - Может быть, в Рим съездим, в Ватикане побываем, в собор Петра заглянем? Очень интересно. - Что вы, что вы, к католикам? Избави бог. Покойный Шарапов в гробу трижды перевернется, если узнает, что я к католикам закатился... - отвечает Сытин и смеется. На другой день после ночевки в Неаполе он прибыл на Капри. У Горького гостей, приезжавших из России, и русских эмигрантов ютилось немало. Одни учились, проходили своеобразную политическую школу; другие работали, писали для горьковских сборников и для нелегальных политических изданий. В те дни там проживал один из молодых писателей, высокий, сухой парень Алеша 3олотарев, который оберегал Алексея Максимовича от излишне навязчивых посетителей. Сидел он в саду перед виллой в старой выцветшей рубахе, прикрывался от солнца такой же бесцветной широкополой шляпой и писал для "Знания" повести. Золотарев расспрашивал приходящих - кто и зачем, уговаривал не отвлекать Алексея Максимовича от работы. Сытин был встречен как дорогой гость и нужный для общего дела человек. Неделю он провел в гостях у Горького. О многом переговорили за эту короткую, быстро пролетевшую неделю. И о чем бы ни говорили, кроме издательских планов, разговор их чаще всего сводился к неурядицам в России и к вопросу о религии. Беседы происходили в саду, на прогулке, и в темные теплые вечера около костра, куда Алеша Золотарев приносил сухие прутья и сгребал опавшие пожелтевшие листья. Горький просил Ивана Дмитриевича рассказать обо всем, что он знает нового, происходящего в России. - Да что, Алексей Максимович, рассказать вам. Кроме мерзости и запустения, мало чего вижу. Душа изнывает, а подумать о ее спасении совсем некогда, да и не знаю, что подумать. Газеты вы читаете. Событий пока нет. Недавно даже суворинское "Новое время" и то проговорилось: "Возмущенный бог наказал Россию: реформ никаких нет, а есть спокойствие и преследование..." - Спокойствие в верхах, преследование в низах. Нет худа без добра, Иван Дмитриевич, это спокойствие скорей приведет верхи к падению, - подметил Горький. - Может быть, вполне может быть. И вот теперь, Алексей Максимович, опять поговаривают, что нам есть по-прежнему угроза с востока. Возможно, это провокация, дабы отвлечь внимание от более опасного врага с запада. Однако поехал на восток премьер Коковцев узнать, действительно ли грозит нам японец. Читаю газеты и думаю: что же такое Коковцев? Это не псевдоним ли того злополучного Куропаткина? О политике, об отношениях держав в печати ни слова, а все читатели из газет узнают, в каком он вагоне ехал, как почивал, как жрал он паюсную икру да телячьи котлеты и запивал мадерой... Да на какой черт народу это знать! Да зачем дураков берут в министры и даже в премьеры!.. - Ну, это, батенька, не наше с вами дело, - усмехаясь, вставляет в разговор свое замечание Горький. - На то тобольский конокрад Гришка Распутин есть. Он еще, если его не уберут, и не то выкинет. - Господи, до какой гнилости дошла династия! - восклицал Сытин. - Быть концу, быть. Не так давно этот старец-кобель фортели выкидывал в Царицыне. И в газетах его стыдили за "устроение любодеяний" в бане с целой артелью каких-то психических дур. Не то изгонял, не то вгонял он беса в этих бесстыжих, прости меня, господи, за грубое слово... А раз такой "святой" подвизается около царя и царицы, то почему бы другим не почудить? И вот, Алексей Максимович, начинается чудодействие то там, то тут. Недавно мне один фельетонист рассказывал, как в Киеве некая купчиха за триста рублей купила у иеромонаха перо из крыла... Михаила Архангела!.. Горький расхохотался так, что слезы выступили. Пошевелил палкой тлевшие листья в костре, разведенном перед беседкой, вызвал ненадолго вспыхнувшее пламя и сказал: - Если в такой цене пойдут и дальше перья Михаила Архангела, то ощиплют его, бедного, всего и пуха не оставят... Ну и черти народ! Ну и выдумщики!.. - А в Тотемском уезде Вологодской губернии, - продолжал Сытин, - слышал я от умного книгоноши, один поп "изгоняет беса" из истеричных кликуш и берет за это горшок каши. - Совсем дешево! - опять засмеялся Горький. - Наверно, за такую плату Распутин не стал бы с бесом счеты сводить. - И вдруг нахмурился Алексей Максимович и заговорил, серьезно отчитывая своего гостя: - А ведь, Иван Дмитриевич, дорогой мой человек, а подумайте-ка сами, что всякие ваши книжечки - имя их трехсотый миллион! - натворили в сознании людей? Читая всякие глупости, многие от этого еще больше глупеют. К сожалению, не каждый и не сразу расходует на цигарки "Жития святых", которые учат народ терпению, смирению и всепрощению. Да, я понимаю, что вынуждены вы это делать, конкуренция с другими издателями, подлаживание к синоду, и прочее, прочее. Но пора вам с этим кончать. И подобно Сабашникову и Павлеякову преследовать в издании только более высокую цель - издавать классиков, научную и политическую литературу. Помогите материально и нашему изданию, нашему другу Ладыжникову, занятому этим делом в Берлине... - Обещаю и помогу, Алексей Максимович, правда, из меня такого благотворителя, как Савва Морозов, не получится, но помогу. И трезвонить об этом не будем. - Ну вот и хорошо... Договорились. Да не скупитесь от щедрот своих. Сочтемся!.. Помолчали. Сытин отвел разговор в другую сторону: - Алексей Максимович, я ведь много думал, без бога-то как же человеку? Что тогда будет, если у человека ни веры, ни страха? Значит, все заповеди похерить? Воруй, убивай и за грех не почитай. - Вопросы морали, нравственности могут быть решены и вне связи с заповедями, якобы данными богом Моисею, - отозвался на это Горький. - Судебные уложения и чрезвычайные законодательства - яснее и покрепче того, что начертано на скрижалях Моисея... - Это верно, Алексей Максимович, но вот и про вас разговоры есть, и сами вы писали в своей "Исповеди", и мне расстрига-публицист Гриша Петров рассказывал, что вы тоже собираетесь стать кем-то вроде Симеона-богоприимца. Какого-то своего социалистического бога придумали... Что вы на это скажете? У Толстого свое понимание бога, у Горького тоже; так ведь я почти за этим и приехал, обнюхать со всех сторон горьковского бога. Будет люб - поверую, не люб окажется - не осудите... - Ох, лукавец, лукавец вы, Иван Дмитриевич, славный вы мужичище!.. - сказал Горький и погрустнел. - Да, было такое увлечение, и кое у кого оно продолжается. Это увлечение "богоискательством и богостроительством" на руку буржуазии, царю и пуришкевичам. Наглупил и я, чего греха таить, каюсь, каюсь. Владимир Ильич Ленин крепко за это отругал меня и здорово образумил. Накануне вашего приезда я получил вот от него в одном конверте сразу два письма. Ладно, потом вам прочту. Хлещет меня, хлещет... А теперь скажите, Иван Дмитриевич, как поживает Петров-расстрига? Встречаетесь ли с ним, после того как ему запретили проживать в обеих столицах?.. - Встречаюсь, Алексей Максимович, встречаюсь, живет Петров в Твери, под неусыпным шпионским наблюдением. По его следам неотступно шпики топают. Вырвется иногда и приедет ко мне на дачу в Берсеневку, это не доезжая до Москвы верст пятьдесят. И тут уж мы с ним наговоримся обо всем сколько хотим. А однажды он приезжает, и два шпика с ним. Петров ко мне на дачу, и они с ним. На улице весна, все в цвету, теплынь! А шпики в ватных пиджаках с косыми карманами, а в карманах револьверы, а воротники толстые-претолстые, в три пальца толщиной, и приподняты, затылки закрывают. Я спрашиваю: "Господа сыщики, что это за мода, почему такие стоячие и толстые у вас воротники?" - "А это, - говорят они, ничуть не смущаясь, - на случай оскорбления действием!" - "Так что ж, - опять спрашиваю, - разве часто вас по загривку "оскорбляют"?.." А они мне отвечают: "Всякие поднадзорные бывают, но мы на господина Петрова не в обиде. Случается, он с глаз сгинет, а потом сам же нас окликнет и говорит: "Что ж вы, ротозеи, плохо службу исполняете?.."" Одним словом, Алексей Максимович, в России сплошная шпиономания: азефовщина, гапоновщина, богровщина. Но вы не бойтесь, воспользуйтесь амнистией по поводу трехсотлетия Романовых и приезжайте. Жить у меня в Берсеневке - одно раздолье. По родине-то, наверно, скучаете?.. - Благодарю, Иван Дмитриевич, пристанище ваше на первых порах меня вполне устроит, а дальше видно будет. Шпики мне не страшны. Забавные паразиты!.. Наследники строя. Охранка выслеживает честных, порядочных, справедливых людей, охотится за мнимыми и настоящими революционерами; убивают даже своих Столыпиных, лишь бы выслужиться и провокацией обосновать реакцию. А что иностранная разведка хозяйничает в России, им наплевать; это не их ума дело. Не так давно в английских газетах в корреспонденциях из Петербурга сообщалось, что русские на смену своим "утопленникам" строят новые военные корабли и что эти новые будут не лучше старых: броня плохого качества, слаба против новейших снарядов; пушки расставлены неправильно, взаимно мешают. Типы судов не продуманы... И так далее. При такой "военной тайне" не лучше ли будет новостроящемуся флоту прямо со стапелей идти на дно?.. - Опять миллионы золота псу под хвост полетят, а Россия страдай, - с возмущением проговорил Сытин. - Взятки и воровство, и особенно в высочайших кругах, сходят безнаказанно!.. - И это при наличии божией заповеди: "Не укради". Так что, Иван Дмитриевич, дело не в соблюдении заповедей, а в честности одних, в строгости других и в полном отсутствии моральных качеств у наших правителей, начиная от волостного писаря и кончая самим Романовым. Заговорили о русской "душе", об энергии и разумной деятельности простых людей. Иван Дмитриевич доказывал, что сметливостью русский человек не обижен. Он при благоприятных условиях достигнет любой цели, только дай ему волю, дай простор в применении силушки и умения. - Сыроват наш мужик, сыроват, - возражая, твердил Горький. - Он все делает с маху. Не удалось, плюнет и бросит. Вы-то, Иван Дмитриевич, человек особенный... - Алексей Максимович, а сколько было бы у нас особенных? Тысячи! Но в чем дело? А все дело в том, что в России испокон веков для мужика только и есть - притеснения, угнетения, ограничения и ограждения... Так где же в таких условиях человеку развернуться со своей энергией?.. Другой и начнет подниматься, чего-то делать полезное, а ему и говорят: "Ты, сиволапый, со своим умишком работай сохой да топоришком..." Нет, Алексей Максимович, мужик сер, да ум у него не волк съел. Дай мужику свободу не на словах, а действительную, законом утвержденную, не стесняй его действий, он покажет свой разум и энергию... Со стороны Салернского залива потянуло свежим ветерком. Апельсиновый запах созревших плодов сменился запахом моря. Послышался глуховатый гул прибоя. Горький взял лопату и забросал песком черное пятно, где догорел костер. - Пойдемте, Иван Дмитриевич, да выпьем подогретого итальянского кьянти, очень пользительная вещь для всех возрастов... Екатерина Павловна позвала их к ужину. Вино и рыбные блюда ожидали Горького и его гостя. - Обо всем, Алеша, переговорили? - спросила она Горького. - Обо всем никогда не переговоришь, да еще с таким собеседником. Человек он здоровый, а вопросы у него сплошь да рядом больные. - Так и не отдохнет человек на Капри. - Об отдыхе я, Екатерина Павловна, мало и помышляю, - ответил Сытин. - Безделье разве отдых? Другие всю свою жизнь прожигают на пустяках. Разъезжают, кутят, проигрываются, стреляются. Разве для этого человек создан? Да вам ли об этом говорить? Больше вашего супруга едва ли кто вообще работает. Меня тут нелегкая принесла мешать ему. Вы уж простите меня, Екатерина Павловна, я скоро уеду... - Да что вы, что вы, Иван Дмитриевич. Мы очень рады, Алеша так скучает по России. Он с нетерпением ждал вас. И все ваши каталоги перечитал и подчеркивал: красным карандашом - то, что хорошо, синим - то, что не очень хорошо. - Зачем выдаете мои "секреты"? Я своего мнения, своего взгляда на работу товарищества Сытина не спрячу. Мы еще с Иваном Дмитриевичем потолкуем. Но он, как я понимаю, отлично знает, от чего польза и что такое вред. - Иван Дмитриевич, сколько у вас деток? - спросила Екатерина Павловна. - Не так много, - отвечал Сытин скромненько, - только один... десяточек! - Что-о? - Горький чуть не поперхнулся. - Вы шутите? Не может быть! - Чего тут шутить, десяточек. До дюжинки моя Евдокия Ивановна не дотянула. - Молодец ваша Евдокия Ивановна! Молодец! - похвалила Екатерина Павловна. - А он чем не молодец?.. Один... говорит, десяточек! Ха-ха! Еще бы вам, Иван Дмитриевич, второго десятка недоставало!.. - Горький искренне смеялся, представляя себе Сытина в кругу десяти собственных детей. - Я их как-то и не замечал... - начал было рассказывать Иван Дмитриевич, но Горький перебил: - Погодите, погодите, Иван Дмитриевич, давайте-ка по бокалу за весь ваш десяточек сразу!.. - Я их почти не замечал, - продолжал Сытин, - да и сейчас за делами, за хлопотами мне не до них. Пока вырастали, Евдокия Ивановна с ними возилась. А теперь о детях и разговору нет. Старшая дочь замужем. Муж ее - медик по образованию, Благов, ответственный редактор "Русского слова", сыновья - Николай, Василий, Владимир, Иван - все четверо женаты и все приспособлены к делам товарищества. Два сына в парнях гуляют, три дочери учатся. Вот так и живем. - Иван Дмитриевич, у меня есть вам предложение, - обратился к нему Горький, - вы иногда за границей демонстрируете на выставках свои образцовые издания. Не забывайте выставлять свой портрет, а еще лучше - семейный; в окружении вашего "десяточка". Ей-богу, здорово заинтересует всех. Да вам за одно это золотая медаль полагается!.. - Алеша, вы своими шутками можете обидеть человека. Нельзя же так! - заметила Екатерина Павловна. - Ничего, Сытин свой человек и шутки он приемлет. Горький показывал Сытину свою библиотеку, а также коллекцию монет, и сожалел, что не имеет кожаных денежных знаков, когда-то выпущенных каргопольцем Барановым на Аляске. На рубле выпуска тринадцатого года были изображены первый из дома Романовых Михаил и с ним в полупрофиль Николай Второй. - Символическая монета! - сказал Горький, показывая Сытину этот рубль. - Запомните, Иван Дмитриевич: два царя - первый и последний. Николаю быть последним. Это многим понятно, а еще более многим желательно. Пятый год в памяти. Уроки учитываются, силы крепнут, удар будет сокрушительный. - Чему быть - того не миновать, - неопределенно ответил Сытин. Горький не позволял Сытину скучать, каждый день выходил с ним на прогулку по острову. Достопримечательностей особенных нет, места, связанные с легендами о далеком прошлом Италии, не слишком волновали его и только утес над морем, откуда сбрасывали владельцы невинных рабов, а цезари - провинившихся жен, - этот утес запомнился Ивану Дмитриевичу. Однажды, при тихой погоде, Горький и Сытин, набродившись, сели отдохнуть около древнего заброшенного монастыря, где когда-то курился фимиам, возносились славословия, собирались деньги с верующих, где жили припеваючи слуги римского папы, покорные ему и неаполитанскому кардиналу. И здесь снова возник у них разговор о религии. Горький сказал, что, по его мнению, равнодушный к религии народ - это американцы. Потому что уровень техники там высок, а технические достижения идут от науки, которая не в ладах с "божьим соизволением". Затем, фетиш американца - это доллар. Доллар превыше бога!.. - Иуды искариотские, если так, - заметил Сытин. - Деловитость - вот их бог, - продолжал Алексей Максимович. - Но если правящему классу понадобится укрепить религию, они не пожалеют средств на пропаганду библейского бога, вознесут его выше небес. Вы знаете, Иван Дмитриевич, нашего нижегородского мельника Бугрова? - спросил Горький. - Как же, как же, встречался. Богатейший человек! Когда-то он был в очень близких отношениях с Витте. - Я хочу сказать, что Бугров - старообрядец до мозга костей, - продолжал Алексей Максимович, - фанатик необыкновенный. Этот миллионер объединил вокруг себя огромную секту и, спасая ее от преследований, глушил всех чиновников, больших и малых, взятками. Так за сотни тысяч рублей приобретал он право на существование своей секты. И синод против Бугрова, вернее против его денег, бессилен. Секта разрослась в десятки тысяч "беспоповцев". Бугров так популярен в многотысячной среде своих почитателей, что по его призыву люди пойдут в огонь и в воду. Если он захочет около станции Сейма, где находится его мукомольная фабрика, построить новый Китеж-град, фанатики построят. Так силен "бугровский бог", отвоеванный им у синода и правительства за крупные взятки. - Знаю я его, этот тип с покойным Шараповым близко сходился, - сказал Сытин, - а меня не раз он пробирал за то, что я чужие головы забиваю безделушками. Он имел в виду мой лубочный товар. Я спорил, доказывал ему, что к умственной литературе должна быть перекинута через овраг невежества какая-то переходина, мостки, иначе говоря. И что этой переходиной был наш лубок... Да, я сам слыхал от Бугрова, что он не ценит свои миллионы и что деньги ему нужны - заткнуть чиновничьи глотки. "Богатых староверов синод не трогает", - так он сказал мне однажды. Странные люди на Руси водятся. А почему же, Алексей Максимович, вы своего бога не доделали? Испугались вашего Ленина? или что?.. - снова затронул Сытин этот для обоих щекотливый вопрос. - У Ленина сильна логика, - заговорил весьма неохотно Горький, - могучая правда на его стороне. Я обещал вам прочесть его письма по этому поводу. Горький достал из кармана пиджака ленинские письма, недавно полученные из Кракова. - Вот что он мне пишет: "С точки зрения не личной, а общественной, всякое богостроительство есть именно любовное самосозерцание тупого мещанства, хрупкой обывательщины, мечтательного "самооплевания" филистеров и мелких буржуа..." Простите, Иван Дмитриевич, дальше не стану я цитировать вам ленинские слова. По совести сказать, я оказался неважным марксистом, и после ленинских писем устыдился и сказал: - хватит!.. Я не Бугров и не апостол Павел... У