Павловна. - Ждут нашего ареста! Это же предательство! - А что же предлагает Старик? - живо поинтересовался Юрий. - Старик считает необходимым, - продолжал Кржижановский, - чтобы мы, работники ЦК, объездили всю Россию и завоевали на нашу сторону местные комитеты, где засели меньшевики. Это в первую очередь относится к нашему Киеву... - Не так страшен меньшевистский черт, как его представляет Старик в своей Женеве, - мрачно бросил Юрий и затянулся папиросой. - Я просил бы вас не курить, - серьезно заметил Дмитрий Ильич, - мамочка не выносит табачного дыма. - Но вы сами, насколько я знаю, курите. - В квартире, где она находится, - никогда! Юрий погасил папиросу. - К стыду нашему, должен признаться, - ответил Глеб Максимилианович, - что Старик осведомлен о положении в России и даже в Киеве значительно лучше, чем мы с вами. У него великолепная информация. - А я думаю, что нам на месте виднее. Впрочем, хватит нам выяснять отношения. Меньшевики и большевики - члены единой партии. Можно не обращать внимания на оттенки. Мария Ильинична вскочила, возмущенная: - "Оттенки"! Хороши оттенки! Меньшевики не верят в наше дело, не верят в победу. На съезде большинство пошло за Лениным. Что же, мы должны это большинство потерять? - История нас рассудит, - заключил Юрий. - Завтра мы тронемся в путь по комитетам, - сказал Кржижановский, не желая разжигать ссору. - Вы увидите, - убежденно добавил Дмитрий Ильич, - какие резолюции будут приняты рабочими в поддержку Ленина. Влияние Ленина в партии огромно, - я убедился на съезде и убеждаюсь каждый день, встречаясь с рабочими! - Не Ленина, а Старика, - язвительно поправил Юрий. - И, кстати, сам Старик указывал в каком-то из последних писем, что полагаться на ваши речи о влиянии имени Ленина - ребячество. - Вот по этому вопросу я нахожусь в оппозиции и считаю, что Ленин - наше самое сильное оружие. Не на ваш же авторитет мне ссылаться. - Митя, не горячись, - успокаивала брата Анна Ильинична. - Ленин... Митя... Маняша... Что это за конспирация? Семейственное согласие здесь неуместно. - Это согласие партийное, принципиальное, - отрезал Глеб Максимилианович. - Кстати, вам бы не грех познакомить меня с последним письмом Старика, - заметил Юрий. - Оно сейчас спрятано, - отвечает Мария Ильинична. - Где? - поинтересовался Юрий. - Ни один партийный конспиратор не задаст такого бестактного вопроса, - напомнила ему Зинаида Павловна. - Тогда мне здесь делать нечего. - Юрий встал и демонстративно ушел, не попрощавшись. Вскоре ушли и Кржижановские. Мария Александровна зашла в столовую. - Дети, вы так громко разговаривали и спорили. Между вами нет согласия? - спросила мать. - Нет, мамочка, между нами согласие полное. Но здесь был один чудак, и Митя погорячился, - ответила Анна Ильинична. - Чудак ли это? - задумчиво произнесла Мария Ильинична. - Это примиренец, если не готовый меньшевик. - Я как медик полагаю, что процесс у него необратимый, - сердито заметил Дмитрий Ильич. - Он всецело на стороне меньшевиков, и его поведение мне явно не нравится... Итак, завтра мы разъедемся по комитетам. Я пошел домой: Тоня, наверно, волнуется. - А кто останется с мамочкой? - спросила Мария Ильинична. - Я останусь, - ответила Анна Ильинична. - Ни в коем случае, - возразила Мария Александровна. - Дело прежде всего, а я уж не такая хворая и старая, чтобы при мне оставался кто-нибудь. Раз нужно - поезжайте все. - С тобой останется Тонечка. - Дмитрий Ильич нежно поцеловал мать и ушел. - А теперь спать, спать, - решительно сказала Мария Александровна и погасила свечи на елке. Медовый запах воска распространился по комнате. Мария Александровна проверила, хорошо ли заперта дверь, и легла. Лежала и думала о трудной судьбе своих детей. Человек с шипящей фамилией чем-то взволновал их. Очень неприятный человек, и глаза у него нечистые, и любезность не от сердца. Громкий стук в дверь прервал ее мысли. Сердце заколотилось. Нащупала ногами ночные туфли, накинула халат, неслышно прошла через столовую в спальню. - Полиция, - предупредила она дочерей и пошла открывать. И снова все перевернуто в квартире, елка, словно забившись в угол, тускло поблескивает украшениями, шахматный столик опрокинут, ящики из него выдвинуты, шахматы раскиданы по полу. Даже золу выгребли из печей, и горячие угли на поддоне покрылись летучим серым пеплом. Полицейские увели обеих дочерей... Мария Александровна осталась одна. В окно брезжит рассвет. "Надо предупредить Митю, - думает Мария Александровна. - И, наверно, придется переехать жить к нему, пока все уладится. Немедленно написать письмо Володе..." Подходя к дому, Мария Александровна еще издали увидела, что в подъезде толпятся люди. Почувствовала что-то неладное. - Заарестовали их, - сообщил дворник, когда она подняла руку, чтобы позвонить в квартиру Дмитрия Ильича. Итак, арестованы все четверо. "Пойти к Кржижановскому? Нет. Нельзя. Могу притащить за собой "хвост". Еле передвигая ноги, она пошла на Лабораторную. И сразу спина согнулась, словно на нее взвалили тяжелую ношу. На углу сквера неожиданно возник Глеб Максимилианович. - Дорогая Мария Александровна, не волнуйтесь. Их арестовали заодно со всеми. Была массовая операция, Зину схватили на улице. Я ухожу в подполье. Партийный архив передайте человеку, который предъявит вам вторую половину этого листка. И больше никому. Глеб Максимилианович сунул Марии Александровне в руки обрывок календарного листка и исчез. Мария Александровна спрятала листок в муфту. ...Ах, какая высокая и крутая лестница домой!.. Плохо слушаются ноги. Отперла квартиру, вошла к себе в комнату и без сил опустилась на стул. С портрета на нее смотрели строгие глаза Ильи Николаевича. "Илюша, ты неодобрительно смотришь на меня. Я написала Володе очень грустное письмо. Плохо сделала, друг мой, плохо, проявила слабость. Они ведь мне ничем оттуда помочь не могут. Напрасно их растревожила. Что ждет коих детей? Куда пойти? Киев теперь чужой, незнакомый город. Ни одной родной души". Мария Александровна принялась за уборку. Надо было чем-то отвлечься. У дверей тихонько задребезжал звонок. Один, два, три раза. Свои... Кто же это? Мария Александровна открыла дверь. У порога стоял человек с шипящей фамилией. "Неужели это тот человек, которому я должна передать партийный архив?" - Здравствуйте, дорогая Мария Александровна! - Юрий говорил ласково и вкрадчиво. - Очень сочувствую вашему горю. Но будем надеяться, что все уладится. Я пришел за документами. Как хорошо, что я успел познакомиться с вами! - Все документы забраны при обыске, - после секундного колебания ответила Мария Александровна и отчужденно посмотрела на молодого человека. - Но последнее письмо Владимира Ильича, я надеюсь, не попало в руки полиции? - Забрали все, - ответила она холодно. - Не может быть, чтобы забрали! - воскликнул Юрий. - Мария Ильинична его хорошо спрятала. Это драгоценное письмо! Может, поискать? - Полиция уже тщательно все обыскала. Ничем не могу помочь. Юрий с холодной вежливостью откланялся. - Прошу прощения. Если понадобится моя помощь - я к вашим услугам. Есть ли у вас деньги? - Да, я получаю пенсию и смогу обойтись, - поблагодарила она. Дверь за Юрием захлопнулась. "Неужели это он предал?" - подумала Мария Александровна, и холодок омерзения пробежал по спине. Мысли снова обратились к детям. Нужно действовать: идти в жандармское управление, хлопотать. А она не может уйти, пока важные документы не переданы в надежные руки. В полдень явилась девушка, румяная от мороза, улыбчивая. Она сразу расположила к себе сердце матери. - Здравствуйте, Мария Александровна! Я по поручению Глеба Максимилиановича. У меня есть письмецо. - Девушка протянула кусочек листка. Мария Александровна вынула из глубокого кармана платья вторую половинку. Сложила вместе. Половинки сошлись. - Обождите, пожалуйста, в моей комнате. Сейчас я вам принесу. Мария Александровна прошла в столовую, плотнее задернула на окнах занавески. С трудом перевернула опрокинутый шахматный столик, вынула из филенки гвоздик и потянула к себе крышку. В углублении лежали материалы партийного съезда, газеты "Искра", письмо Владимира Ильича. Мария Александровна вынула документы, задвинула крышку, вставила на место гвоздик. Ласково погладила блестящую поверхность столика и поставила на него вазу с цветами. Девушка аккуратно уложила документы в специальные внутренние карманы, вшитые в подкладку жакета. - Теперь я не замерзну. - И она улыбнулась, да так хорошо и светло, что Мария Александровна с облегчением вздохнула: документы были в надежных руках. Мария Александровна присела к окну, провожая девушку взглядом, пока она шла по двору. Перед глазами стояло ее лицо. "Как украшает человека благородное дело!" - подумала мать. Она знала многих товарищей своих детей, и все они для нее были один красивее другого. Особенно хороши у них глаза, зажженные большой мыслью, не затуманенные корыстью, завистью, злобой. Много видела Мария Александровна и полицейских, жандармов, чиновников и их начальников. И не могла вспомнить ни одного красивого. Может быть, и были среди них люди с правильными чертами лица, стройные, холеные, с изнеженными руками, но красивого не было. И глаза у них другие: видела она умные и тупые, злые и равнодушные, надменные и угодливые, а искры большого внутреннего огня ни разу в них не приметила. Она оделась и отправилась в жандармское управление. Просила освободить одну из дочерей для ухода за ней, старой и больной матерью. Отказали... Получила разрешение на свидание с Аней. И то хорошо... Мрачная большая комната для свиданий разделена двойной железной решеткой. С одной стороны - заключенные, с другой - толпа родственников. В комнате стоял невообразимый галдеж. Женщины помоложе и мужчины заняли первый ряд у решетки. Мария Александровна вытягивала голову, становилась на цыпочки, чтобы увидеть свою дочь. - Мамочка, здесь я! Как ты себя чувствуешь? - кричала Анна Ильинична. - Хорошо. Я совершенно здорова! - Но слабенький голос матери тонул в галдеже. Пыталась объясниться жестами, но за широкими спинами стоящих впереди Аня поминутно теряла мать из виду. - Береги здоровье, Анечка! Я хлопочу, хлопочу! Аня разводила руками и прикладывала ладонь к уху, что-то отвечала, но, как ни старалась мать выделить из общего людского гула голос своей дочери, она могла уловить только отдельные слова. Марию Александровну толкали, оттирали назад, сдавливали со всех сторон. От крика и напряженного стояния на цыпочках заболело сердце, сорвался голос. Вконец измучившись, она взглянула на дочь еще раз, приветливо помахала ей рукой. Анна Ильинична с отчаянием в глазах видела, как голова матери в маленькой потертой шляпке то показывалась, то исчезала, как в волнах, в людской толпе. ...Проходили дни... недели... месяцы... Каждое утро, захватив с собой четыре узелка, ехала Мария Александровна на конке в другой конец Киева, в лукьяновскую тюрьму. Без устали писала прошения, просиживала часами в приемных жандармского управления, генерал-губернатора, суда, прокуратуры, добивалась личного приема. Семнадцать лет назад, когда ее детей, Сашу и Аню, впервые заключили в тюрьму и над сыном нависла смертельная опасность, она еще верила в монаршую милость, наивно полагала, что можно тронуть сердце царицы-матери. Она писала: Вашему Величеству, как матери, вполне понятен весь ужас моего положения, то горе и отчаяние, которое невозможно выплакать слезами, рассказать словами... заступитесь... помогите... Императрица не отозвалась. Не помогла. Не заступилась. У нее было сердце волчицы. С тех пор прошло много лет. Мать потеряла веру в бога, в монаршую милость, в справедливость царских законов. Она верила теперь, свято верила в дело своих детей, ради которого они отказались от благополучной жизни, подвергались заключению в тюрьмы, шли в ссылку. Вместе со своими детьми мать прошла великую школу борьбы. Она теперь хорошо знала: рассчитывать на сочувствие к ней жандармов, на уважение их к заслугам покойного мужа и даже к дворянскому сословию не приходится. Только борьба, умная, терпеливая, только знание законов, только хитрые и убедительные доводы могут облегчить положение ее детей. Стараниями Марии Александровны через полгода Анна Ильинична и Мария Ильинична были освобождены. Улик против них не было. И на этот раз выручил хитрый столик. Но Дмитрий Ильич с женой оставались в тюрьме. При обыске у них была обнаружена программа занятий в рабочих кружках. В программе были перечислены труды Маркса и Энгельса, произведения Ленина. После освобождения из тюрьмы дочерей Мария Александровна энергично принялась хлопотать об освобождении сына и его жены. Она писала киевскому прокурору: У сына при обыске отобрана писанная кем-то и данная ему на хранение программа занятий с рабочими. Полагаю, что семимесячным заключением, полтора месяца из них он был даже продержан в крепости, сын мой достаточно уже наказан за имение при себе этого листка... Не могу не высказать глубокого убеждения своего, что дети мои были арестованы единственно вследствие предубежденного взгляда на семью нашу, как это было три года назад, в Москве, когда во время беспорядков в городе забрали семейных моих, а потом отчислили их от дела. Убеждение это подтверждается замечанием, сделанным мне в Киевском жандармском управлении, куда я явилась тотчас после ареста детей и где мне указали на старшего сына, прибавив, что он сильно скомпрометирован. Старший сын мой (Владимир Ильич. - Примеч. авт.) живет уже более 10 лет отдельно от семьи и несколько лет за границей, и если он действительно скомпрометирован, то я не думаю, чтобы сестры и брат его должны были отвечать за его поступки. Упорный, мудрый и настойчивый ходатай по делам своих детей, она и на этот раз сумела вырвать из тюрьмы сына Дмитрия. "Жена моего сына тяжело больна, дальнейшее заключение ее в тюрьме может кончиться ее гибелью, и в этой смерти будут повинны тюремное начальство и жандармы. Спасти ее жизнь может только освобождение из тюрьмы" - вот смысл ее ходатайства за жену сына. И Тоня была вырвана из тюрьмы. Дети снова на свободе. И ласково звучит голос матери: "Будьте осторожны! Будьте очень осторожны!" И ни слова упрека, ни слова о своих бессонных ночах, о своих больных ногах, которые столько выстояли, столько тропинок протоптали... НА ОТДЫХ К МАМЕ К вечеру ливень прекратился. Далеко за лесом изредка погромыхивал гром. По светлому небу неслись дымные облака. В наступившей после дождя тишине особенно звонко журчали ручьи. Ветер стряхивал с цветущих лип вороха мокрых душистых цветков. Пронесся поезд, сверкнул вереницей огней, и в лесу стало еще сумрачнее. - Липы-то как пахнут! - вдохнул полной грудью Владимир Ильич. - Словно по густому меду идешь, а не по грязи, - отозвалась Надежда Константиновна, с трудом вытаскивая из раскисшего чернозема ноги. Мария Ильинична поскользнулась, уцепилась за рукав брата и весело рассмеялась: - Ну и грязь! Чуть было не увязла в этом меду, как муха! Ветер распахнул ветви кустарника, и вдалеке мелькнуло освещенное окно. - Мамочка нас ждет. Наш дорогой маяк, - задушевно произнес Владимир Ильич. - Страсть как люблю это освещенное окно! Как бы темно ни было и как бы поздно ни приехал, тебе всегда светит это окно и дверь непременно откроет мамочка... Владимир Ильич осторожно толкнул набухшую калитку; она заскрипела, как простуженная. В матовом свете белой ночи нежной пастелью проглядывал цветник. Гуськом пробирались по узкой тропинке, задевая руками влажные цветы. Едва ступили на скрипучие ступеньки, из сеней распахнулась дверь, и на крыльце, кутаясь в платок, появилась Мария Александровна. - Мамочка, иди в дом, простудишься! - воскликнул Владимир Ильич. На пороге сняли мокрые ботинки и нырнули в освещенный, празднично убранный дом. - Наконец-то, - обнимала детей Мария Александровна. - Последний поезд давно прошел, а вас все нет и нет. Я уж думала, опять что-то задержало. В столовой мурлыкал самовар, на конфорке грелись бублики, стол был накрыт к ужину. Прислушиваясь к смеху своих детей, обступивших на кухне рукомойник, Мария Александровна разливала чай. Как хорошо, когда в доме звенят веселые голоса! Надежда Константиновна и Мария Ильинична уселись за стол и нацелились на сладкие булочки. Владимир Ильич расхаживал по комнате, рассматривал полевые цветы, в изобилии заполнившие вазы на столе, пианино, потрогал руками пальму, чему-то улыбнулся, далекому... - Хорошо, очень хорошо, - потирая руки, сказал он. - Отдохнем всласть. - Садись к столу, Володюшка, - позвала мать. - В Симбирске у нас такая же пальма была, в гостиной против рояля стояла, - задумчиво сказал Владимир Ильич. - Когда мы уезжали оттуда, последнее, что мне запомнилось, - это пальма в окне. - Как дела, Володюшка? - внимательно посмотрела мать на сына. - По газетам все как-то мрачно выходит. Все в один голос утверждают, что революция погибла, а вот ваше "Эхо"... - Наше "Эхо" - эхо рабочих голосов, пролетариат не намерен сдаваться. И я буду последний, кто скажет, что революция потерпела поражение. - Ты знаешь, Володя, я сегодня выступала у работниц на Невской бумагопрядильне, - начала было Мария Ильинична. Но Надежда Константиновна угрожающе на нее зашикала. - Володя! Мы приехали отдыхать, ты же обещал... - Надежда Константиновна погрозила пальцем. - Нет, товарищи, так не годится. Володя вконец умаялся. За два только месяца выступал пятнадцать раз, написал около сорока статей, большую брошюру. А вчера пришел с совещания, поднял обе руки кверху и говорит: "Сдаюсь, надо передохнуть". Дал мне торжественное обещание все восемь дней быть неграмотным, обещал ходить по грибы, купаться, собирать роскошные букеты водяных лилий. - Ну что ж, - пожимает плечами Владимир Ильич, - я готов быть даже глухонемым. Только последний вопрос: что пишут Аня, Марк и Митя, как у них идут дела? - Письма коротенькие, - ответила Мария Александровна, - пишут, что здоровы, много работают. Завтра дам почитать, а сейчас пора спать. Все послушно расходятся по комнатам. Мария Александровна еще долго сидит у себя в спальне; ей хочется продлить ночь, чтобы дети выспались, набрались сил. В прошлом, 1905 году всю страну охватил пожар революции. Рабочие объявили всеобщую забастовку, остановили станки, погасили топки, с оружием в руках вступили в бой с царизмом за дело всего народа. За рабочими восстали крестьяне. По всей стране запылали помещичьи усадьбы, заколебалась армия. Никогда еще не было такого. И все дети Марии Александровны - в этой борьбе, в самой гуще событий. Митя в родном Симбирске организует рабочих и крестьян. Марка за участие в организации всеобщей железнодорожной забастовки сослали в ссылку в Самару, но он и там вместе с революционными рабочими. Маняша ведет работу на питерских фабриках. У нее талант разговаривать с женщинами, вести их за собой. Аня работает в большевистском издательстве. На днях поехала к мужу в Самару, повезла указания Центрального Комитета. Читая ежедневно "Эхо", Мария Александровна узнает руку своего сына Владимира, понимает, что судьба революции - дело его жизни. Надежда Константиновна - его верный помощник, большой друг, заботливая жена. "Как же хорошо, что они выбрались отдохнуть! Зачем только мне понадобилось затеять разговор о том, что пишут газеты?" - досадует на себя Мария Александровна. ...В окружении высоких сосен стоит дача Елизаровых в Саблине. Взошло солнце и опрокинуло на землю тени от деревьев. Проснулись птицы, зазвенел лес. Тихо открылась дверь, и на крыльцо вышел Владимир Ильич. Прошелся по саду, сделал несколько гимнастических упражнений, поднял голову и загляделся на скворечник. Старый скворец, сидя на крыше, уговаривал птенца соскользнуть с площадки, испробовать крылья. А птенец не решался. Тогда скворец расправил крылья, плавно всплыл вверх, облетел скворечник, опустился на крышу и снова принялся уговаривать малыша, рассыпая самые убедительные трели. И скворчиха, высунув голову в круглое окошечко, подбадривала свое детище. Наконец птенец решился, сорвался с площадки и, судорожно, быстро взмахивая крыльями, пища от страха, опустился на ветку рябины. Отец летал вокруг него - то падал вниз, то взмывал вверх. Птенец повертелся на ветке и перелетел к матери. И они весело заверещали. Птенцу уже не сиделось. Он делал круги все шире и шире и наконец вовсе скрылся из виду. Владимир Ильич покачал головой, усмехнулся, вынул из кармана сложенную вдвое тетрадь и карандаш, уселся на крылечке и принялся писать... Мария Александровна долго не решалась выйти из комнаты, боялась, скрипнет половица - разбудит детей. Наконец, осторожно ступая в мягких туфлях, вышла в сени. Дверь в сад была полуоткрыта. "Как же это я забыла запереть на ночь дверь?" - мелькнула беспокойная мысль. На ступеньках сидел Владимир Ильич. Держа тетрадь на коленях, он быстро писал. Мать положила ему на голову руку. - Мамочка! - вскочил Владимир Ильич и спрятал за спину тетрадь. Мария Александровна рассмеялась. - Я просто решил некоторые мысли записать, пока вы спите. Пойдем прогуляемся по саду. Владимир Ильич увидел огуречную грядку, раздвинул шершавые листья, сорвал огурец, смахнул ладонью колючую щетинку и с наслаждением стал грызть. - Вкусно! Из дома послышалось пение. - Слышишь, Надюша с Маняшей поют жестокие романсы, - усмехнулся Владимир Ильич. В ситцевых светлых платьях, с туго заплетенными по-девичьи косами, они выбежали в сад и походили на беспечных девушек - обе смешливые, жизнерадостные. - С солнечным утром! С началом чудесного отдыха! - кричали они. - Пошли купаться! - Иди, иди, Володюшка, а я тем временем приготовлю завтрак в беседке. - Мария Александровна сорвала несколько молодых огурчиков и протянула сыну: - Вам на дорогу. ...Вернулись с Тосны с букетами ромашек. - Ой, какие мы голодные!.. - смеялась Мария Ильинична. - Мамочка, Володя так нырял и отмахивал саженками, что все саблинское мальчишеское племя решило, что он знаменитый моряк. - А где же Володя? - спросила мать. Мария Ильинична и Надежда Константиновна оглянулись с недоумением. - Странно. Он все время шел позади нас и насвистывал, а потом попросил нас спеть. Куда же он исчез? - Я, кажется, догадываюсь, - вздохнула Надежда Константиновна. - Наш романс ему потребовался для того, чтобы улизнуть на станцию за газетой. Не так-то легко ему быть неграмотным... А вот и он, и, конечно, с пачкой газет. Надежда Константиновна и Мария Ильинична со смехом побежали навстречу Владимиру Ильичу с намерением отобрать газеты, но, взглянув на его помрачневшее лицо, остановились. - Володя, что случилось? - спросила обеспокоенная Надежда Константиновна. - Дума разогнана, - ответил Владимир Ильич. - Я так и предполагал. Этого надо было ожидать... Итак, царь переходит в наступление. Нужно немедленно собрать товарищей, посоветоваться о тактике партии. - Владимир Ильич развернул газету. Надежда Константиновна прочитала набранные большими черными буквами слова: ГОСУДАРСТВЕННАЯ ДУМА РАСПУЩЕНА. Мария Александровна молчала. Она поняла, что отдых кончился. Владимир Ильич взглянул на ее огорченное лицо. - Мамочка, ты понимаешь, мы должны немедленно ехать. - Он вынул из кармана часы. - Поезд из Питера только что прошел, значит, обратно будет через час. Мы еще успеем позавтракать. Сидели молча, поглядывая на сосредоточенное лицо Владимира Ильича. - Маняша, ты поедешь на Выборгскую сторону по известным тебе адресам. Соберемся у Менжинского. Надя поедет на Лиговку. Владимир Ильич одной рукой помешивал ложечкой чай, другой перелистывал газету. Скрипнула калитка. Мария Александровна вышла из беседки. У калитки стоял мальчик лет четырнадцати-пятнадцати и в смущении теребил картуз. - Ты к кому? - спросила Мария Александровна. - Мне Владимира Ильича. Мария Александровна насторожилась: - Здесь такой не живет. - Ну, если его нельзя, тогда Надежду Константиновну. Скажите, Ромка пришел по важному делу. Вид у парнишки был решительный, глаза смотрели прямо и серьезно, и только пальцы, вцепившиеся в картуз, выдавали волнение. Встревоженная Мария Александровна позвала Надежду Константиновну. Увидев парнишку, Надежда Константиновна протянула ему руки как старому знакомому. Мария Александровна успокоилась и вернулась в беседку. - Беда, Надежда Константиновна, - сказал Ромка не мешкая. - Ефим Петрович просил передать, - он понизил голос, - полиция ищет Владимира Ильича. Я был на станции, там полно шпиков и жандармов. Надежда Константиновна побледнела. - Спасибо, Ромушка. Как в Питере сейчас, спокойно? - Не-е, какое там. Царь Думу разогнал. Народ возмущается. - Как обратно добираться будешь? - Мне што, я и зайцем проскочу... Стараясь казаться беспечной и веселой, Надежда Константиновна вернулась к столу. Мария Александровна пытливо посмотрела на нее. - Кто это приходил, Наденька? - Мальчишка знакомый, землянику продавал, да больно дорого просил, я не взяла. - Я что-то не приметила у него в руках корзины с земляникой. Едва ли из Питера на дачу землянику возят. Надежда Константиновна с виноватым видом посмотрела на Марию Александровну: - Мальчишка приехал сказать, что Дума разогнана. Больше ничего. Владимир Ильич понял, что получено какое-то тревожное сообщение. - Надюша, пойдем вещи уложим, а то ты забудешь что-нибудь самое необходимое. - Да поешьте вы что-нибудь! - взмолилась Мария Александровна. - Мы сейчас же вернемся, - заверила Надежда Константиновна. Владимир Ильич выслушал сообщение спокойно. - Ты не волнуйся, Надюша. Я пойду отсюда пешком до следующей станции и там дождусь поезда. В Поповке искать меня уж никак не могут. Но идти туда надо немедленно, иначе пропущу поезд. - Володя, - положила руки на плечи мужа Надежда Константиновна, - мне очень хочется сказать тебе, чтобы ты был осторожен. Владимир Ильич поцеловал жену. - Будь совершенно спокойна. Заверяю тебя, что поймать им меня не удастся. Никогда. Слышишь - никогда. Вот что нам сказать мамочке?.. Придется поплотнее позавтракать, и это ее успокоит. - Но у тебя считанные минуты! Владимир Ильич уселся за стол, выпил залпом остывший чай. - Еще стаканчик, - протянул он стакан матери. - Проголодался ужасно. - Один за другим съел три пирожка, запивая горячим чаем. - Ну, теперь я должен идти. По дороге мне надо навестить одного товарища, - сказал Владимир Ильич весело. - Маняша и Надюша будут ждать меня на станции. Обратно мне не имеет смысла возвращаться. До свидания, дорогая мамочка. Мы обязательно приедем к тебе отдыхать, и тогда уж надолго. Мария Александровна проводила сына до калитки. Он пошел по лесной дороге, устремленный вперед, энергично помахивая рукой. Мать смотрела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом дороги. На душе у нее было тревожно... ДРАГОЦЕННОСТЬ Подошел поезд, и тотчас раздался второй звонок. Вячеслав Александрович помог старушке с большой поклажей подняться в вагон, а сам задержался на подножке. Третий звонок, поезд снова застучал колесами, и доктор Левицкий спокойно прошел в вагон. "Хвоста" не было. Кроме этой бабки, на станции в Подольске никто в поезд не сел. Левицкий встал у окна. Сквозь забрызганные серой грязью стекла мелькали семафоры, полустанки, почерневшие от осенних дождей избы. При подходе к станции поезд резко тормозил, и тогда доктор балансировал, опирался ладонями о стены, чтобы удержаться на ногах. - Чего ты, мил человек, из стороны в сторону шарахаешься? - спросила его бабка, расположившаяся у окна. - Сел бы. В ногах правды нет. - Благодарю, - пробормотал Вячеслав Александрович и продолжал стоять. - И одет-то по-чудному, - рассматривала его старушка, - сам в летнем, а на голову и ноги уже зимнее напялил. - По погоде, бабушка, и оделся, - ответил доктор. - Видишь, снег с дождем перемешался, ни зима, ни осень. Плащ мне в самую пору. По раскисшей дороге вдоль железнодорожного полотна шла колонна арестованных. Люди с трудом вытаскивали ноги из густой грязи. - И сколько их гонют! - пригорюнилась бабка. - Почитай, уже три года на каторгу людей гонют, и конца-краю не видать. - Всю Россию на каторгу не угонишь, - вырвалось у Левицкого. - Вот-вот, и я говорю - не угонют. Моего внучка Павлушку тоже угнали. "Ладно, - сказал он на прощанье, - придет опять пятый год, так мы им покажем". По вагону шел жандарм, придерживая рукой шашку. Он посматривал по сторонам, прислушивался к глухому ропоту людей. - Правильно говоришь, мать, - ответил доктор, завидев жандарма. - Царю надо воздать должное. Верой и правдой служить надо, - сказал и поперхнулся, словно что-то несвежее проглотил. Жандарм с почтением посмотрел на солидную фигуру мужчины, окинул подозрительным взглядом старую женщину. - А я-то думала, что ты настоящий человек, а ты вон кто! - плюнула бабка в сторону Левицкого и пересела на другую скамейку, продолжая ворчать. - Ты и стоишь-то, наверно, из почтения к жандармам, всю дорогу навытяжку. Вернется мой Павлушка с каторги, мы вам покажем... Левицкий сморщился, как от боли, но промолчал. Поезд подходил к московскому вокзалу. На площади доктор вскочил в трамвай. Осмотрелся и с облегчением вздохнул: все места были заняты. Можно постоять. Ухватился за ремень и стоял, раскачиваясь из стороны в сторону. Сидящий рядом студент, взглянув на осанистую бороду и усы солидного господина, встал с места: - Садитесь, пожалуйста. - Спасибо, я сейчас выхожу. - Левицкий недружелюбным взглядом окинул студента. На первой остановке сошел и, подняв воротник плаща, с осторожкой зашагал по скользкому тротуару. В гостях у Ульяновых сидит Григорий Степанович. Самовар на столе допевает свою песенку, в окна шлепаются мокрые комья снега и тяжело сползают вниз по стеклу. Анна Ильинична угощает гостя чаем, Мария Александровна в кресле-качалке, закутанная пледом, зябко поеживается. Углы комнаты, обставленной тяжелой хозяйской мебелью, тонут в полумраке. - Уж я и счет потеряла, сколько раз мы после Симбирска переезжали с места на место, - рассказывает Мария Александровна. Анна Ильинична сняла эти две небольшие комнаты в меблирашках на Божедомке в октябре 1908 года. Предстояла большая и важная работа по изданию книги Владимира Ильича. Нужно было затеряться в большой Москве, поменьше встречаться с людьми, чтобы не привлечь внимания полиции, не поставить под удар книгу, которую все с таким нетерпением ждали. Но близкие друзья находили их и здесь. Григорий Степанович - земляк, из Симбирска. Работает сейчас в Саратове. Был рабочий паренек - Гриша, но за эти годы успел закончить техническое училище, поработать агентом "Искры", быть хозяином подпольной партийной типографии, познакомиться с тюрьмой, бежать за границу и там, не теряя даром времени, сдать экстерном экзамен за технологический институт. - Я сейчас важная персона, - смеется Григорий Степанович, - получил место баулейтера - производителя работ в крупной немецкой фирме, строю трубочный завод под Саратовом. В кабинете у меня теле фон, сейф, к которому никакие специалисты из полиции не смогут подобрать ключ. Есть где хранить нелегальную литературу. Григорий Степанович расправил свои роскошные усы и помотал головой, чтобы освободить шею от высокого, туго накрахмаленного воротничка. - Вот к этой штуке, - показал на воротничок, - никак привыкнуть не могу. Высокий, синеглазый, с гладко выбритым подбородком, одетый в модный темный костюм, он никак не походил на потомственного рабочего, и, уж конечно, никакой жандармский глаз не смог бы в нем заподозрить большевика. Сидели и вспоминали симбирские годы, волжские просторы. - Самую главную новость я припас на закуску, - сказал Григорий Степанович. - Я еду в Париж, к Владимиру Ильичу. - Вы увидите Володюшку! - всплеснула руками Мария Александровна. - Да, меня посылают наши посоветоваться с Владимиром Ильичем, как быть с меньшевиками. Туманят они мозги рабочим, сами ни во что хорошее не верят, зовут приспосабливаться к царским законам, придумывают разные учения, доказывают, что революция погибла. А у нас знаний не хватает, чтобы разбить их доводы. - Да, здесь нужно сильное оружие против всех этих лжеучений, которые выросли как ядовитые грибы, - ответила Анна Ильинична. - И Владимир Ильич отлично это знает. Он написал книгу по философии. Она очень поможет всем нам положить конец путанице и блужданиям в рабочем движении. - Анна Ильинична вздохнула. - Рукопись этой книги Владимир Ильич уже отправил в Москву, и вот она где-то задержалась. А может быть, попала в руки полиции? - Вы не рассказывайте Владимиру Ильичу о моей болезни, - предупредила Мария Александровна, - не тревожьте его. Скажите, что чувствую себя хорошо, не болею. Присмотритесь, как они там живут, не нуждаются ли в чем. - А о московских делах передайте Владимиру Ильичу следующее... - сказала Анна Ильинична. - Я пойду к себе, отдохну, вы занимайтесь своими делами. Анна Ильинична провела мать в спальню, усадила ее в кресле, закутала больные ноги пледом. Разговор Анны Ильиничны с Григорием Степановичем прервал звонок в передней. Григорий Степанович вынул из жилетного кармана визитную карточку баулейтера фирмы "Вейсман и Кo" и положил на стол. Анна Ильинична пошла открывать дверь. - Здравствуйте, доктор, - приветствовала она Левицкого. - Как вы кстати, мамочка себя очень плохо чувствует. Вячеслав Александрович снял шапку, плащ и беспомощно посмотрел на ботики. - Вам подать стул? - спросила Анна Ильинична доктора. - Нет, нет. Если разрешите, я останусь в ботиках. Мне трудно нагибаться. Левицкому не было еще и сорока лет, и Анна Ильинична посмотрела на него с сожалением. - Познакомьтесь, - сказала она и провела его в комнату. Григорий Степанович пододвинул доктору стул. Анна Ильинична налила стакан крепкого чаю. - Присаживайтесь, - пригласила она Вячеслава Александровича. - Благодарю. Я с детства привык к "а-ля фуршет" - пить чай стоя, - пошутил доктор, искоса посмотрел на визитную карточку, перевел взгляд на фетровую шляпу Григория Степановича. - Вредная шляпа, - сказал он резко. - Вы как доктор полагаете, что в шляпе ходить сейчас не по сезону? - любезно откликнулся Григорий Степанович. - Но я по делам фирмы еду за границу, а там меховых шапок не носят. - Разрешите, я пройду к больной, - сказал Вячеслав Александрович. Присутствие Григория Степановича, которого доктор принял за немца, его обеспокоило. Анна Ильинична открыла дверь в спальню. - Здравствуйте! Какие жалобы? - нарочито громко сказал доктор, чтобы не выдать себя за старого знакомого перед немцем. Он тщательно прикрыл дверь. - Здравствуйте, дорогой Вячеслав Александрович. Как давно я вас не видела и как вы кстати пришли! - Я вам привез клад, драгоценности, - прошептал Вячеслав Александрович, наклонившись к Марии Александровне. - Какой клад? Откуда? - несказанно удивилась она. - От Владимира Ильича. - От Володюшки? Вы его видели? - Шесть лет назад в Цюрихе. Я тогда ездил во Францию изучать шляпное производство и завернул к нему. Видите ли, русский фетр делают с применением ртути. Масса отравлений среди рабочих, а во Франции нашли новый метод... Но об этом после. Сядьте, пожалуйста, спиной ко мне. Мария Александровна, все еще недоумевая, поднялась с кресла, плед соскользнул с колен и свалился на пол. - Не беспокойтесь, я подниму плед через пять минут. А пока я должен снять пиджак. Мария Александровна недоумевала: что это случилось с Вячеславом Александровичем, обычно таким серьезным и простым? Его чудачества сегодня были непонятны. - Я еще тогда, в Цюрихе, сказал Владимиру Ильичу, чтобы он располагал мною, и вот я счастлив доложить, что он оказал мне высокое доверие... Вячеслав Александрович снял пиджак. Грудь его была тщательно забинтована по всем правилам медицины. Доктор стал разматывать бинты и снимать с себя листы рукописи, которые осторожно укладывал на стол. - Ну, теперь смотрите, - сказал он торжественно, освободившись от последнего листка и надев пиджак. - Теперь я и плед могу поднять. Мария Александровна повернулась, увидела пачку листов, прочитала на верхнем листе: "Материализм и эмпириокритицизм". - Володюшкина рукопись по философии! Вы не представляете себе, как мы волновались за ее судьбу! И Володюшка отчаянное письмо прислал. Беспокоится - неужели пропала рукопись, плод работы многих месяцев? Единственный экземпляр. Ведь это действительно драгоценность. Великое спасибо вам, дорогой Вячеслав Александрович! - Мария Александровна обняла доктора и расцеловала его по-матерински в щеки. - Ну-с, - улыбнулся растроганный Вячеслав Александрович, - теперь я приступлю к исполнению своих прямых обязанностей. Что вас беспокоит? - Простыла я. Ноги плохо слушаются. Но это потом, потом, - говорила Мария Александровна, любовно перебирая страницы. - Вот и гость наш уже ушел. Анна Ильинична распахнула дверь. - Анечка, дорогая, Вячеслав Александрович привез Володину рукопись! Анна Ильинична подошла к столу и ахнула. - Теперь я понимаю, почему вы привыкли пить чай "а-ля фуршет", - засмеялась она. - Я опасался помять драгоценные листы, - ответил доктор. - Я даже какие-то верноподданнические слова в вагоне говорил, чтобы меня жандарм не задержал. Благовоспитанного юношу ко всем чертям послал за его любезность, правда мысленно. И еще, прошу прощения, поскольку курьер сказал мне, что рукопись предназначена для публикации, я позволил себе прочитать ее без разрешения. Читал всю ночь. Читал с упоением. Это огромно! Это гениально! А теперь разрешите мне стаканчик чаю. Я люблю пить чай сидя, с блюдечка и вприкуску... И начались тревожные, хлопотливые дни. Анна Ильинична ездила по издательствам, выясняла возможность опубликования книги. "Если нет издателя, посылай прямо и тотчас Бончу: пусть только никому не дает читать и бережет сугубо от провала!" - предупредил Анну Ильиничну Владимир Ильич в письме. Рукопись уложили в шахматный столик, и он надежно хранил ее. Наконец издатель найден. Рукопись сдана. Стали поступать корректурные лист