ко совзнаками. В золотоносных шахтах, в старательстве платили бонами, которые расценивались на совзнаки как 1 к 10-ти (один бон-рубль -- десять рублей совзнаками). Но рабочим, работающим на драгах, платили мало. Мой Володя устроился на драгах и, по совместительству, преподавателем в средней школе -- математики и немецкого языка. Ему дали отдельный номер в гостинице. А я поехала за детьми и мамой. Ситец 100 метров я взяла, но денег -- ни у кого не было. Тогда я купила за какие-то копейки 2 эмалированные миски. Как только поезд выехал за Урал в Европу, я тот час же на перроне какой-то остановки обменяла эти миски на две жареных курицы, и это было то, что надо! Доехав до Москвы, я решила чуть-чуть пуститься в "заслуженный отдых". То есть я оторвала 5 метров ситца и тут же на вокзале продала его и... первый раз в жизни переступила порог привокзального ресторана! Села за столик, заказала кофе, пирожное. Гляжу, за этим же столиком, напротив меня сидит человек в железнодорожной робе, на воротничке кителя -- 4 ромба! Ого! Начальник дороги! А что, да если?.. если взять и рассказать ему о том, как Власов разоряет его железнодорожные кадры, снабжая высококвалифицированными мастерами какие-то непонятные лагеря? Я попросила разрешения поговорить с ним о деле, в котором он работает. Он охотно дал согласие и назвал линию и вагон, где он помещается и назначил время. Он ушел. Но если бы разговор состоялся тут же, за столиком, я несомненно все бы ему рассказала -- и об авариях, и об арестах, и о той роли, какую играл Власов в запуганном и молчащем поселке, и назвала бы массу имен -- машинистов, помощников, диспетчеров, исчезнувших в неизвестном направлении. Но теперь я смекнула -- а нужно ли это? -- ГПУ забрало такую власть в стране, такую возымело силу, что центры тяжести все сместились и перепутались. Так, ничтожный бездельник Витька Бениханов вполне мог стереть с лица земли высококвалифицированного токаря Володю; так Власов в соответствующей обстановке, убрать начальника дороги; так в армии рядовой солдат мог натравить политуправление на хорошего офицера... и т.д. Нет, не пойду! Не я одна все это понимаю. Должны быть силы, которые обязаны противостоять этому бессмысленному насилию, этой невиданной жестокости. И если эти силы ничего не могут сделать и так же гибнут, то что я-то могу? Нет, идти не надо! Приехала я домой, успокоила маму и -- скорей, скорей в обратный путь. Мама реализовала привезенный мною ситец, потом я попросила ее распродать все мои вещи, даже необходимые, даже Володины инструменты -- все продать. За какие-нибудь три дня все было готово! У меня собралось несколько тысяч денег, которые я подальше спрятала от мамы же! Я знала маму, она радела только обо мне, да о внуке, ей мой Володя был ни к чему. Попади к ней мои деньги -- нелегко мне пришлось бы брать их для моих дел. Ехали мы долго и трудно. Дорогой -- уже горной автотрассой -- расхворался маленький Вадимка. По телефону я вызвала брата Володю и он тотчас же примчался на какой-то попутке. Нужен был врач. Володя стал звонить в поселок -- вызывать врача. Ох, как же он звонил! И час, и два, и три -- результата никакого. А Вадимка горит в температуре, задыхается. Выйдя из всякого терпения, с отчаяния Володя сорвал со стены телефон и растоптал его в пух и прах! И все-таки мы доехали до поселка все целыми и живыми, только на Володю снова завели "дело" в суде за разбитый телефон. Была глубокая, мокрая осень. Еще когда мы садились в автомашину, было очень сыро, тучи ползали чуть ли не по самой дороге. При въезде в поселок колеса автомашины вдруг врезались в снежные заносы. Этот поселок был весь окружен горами, образуя нечто вроде котла. Вершины гор притягивали к себе сильные бури со снегопадом -- их так и называли -- магнитные бури, а были они такой силы, что нередко сносили крыши с домов, рвали провода и увечили людей, приподнимая их с земли и с силой бросая на здания или деревья. На другой день после приезда я сказала моему Володе: "Пойдем, посмотрим, что здесь в магазинах? -- Но Володя только рукой махнул: "Все здесь есть, да только денег у нас с тобой нету. И ходить не стоит". Тогда я стала настаивать: "Ну, пойдем! Пойдем! Я хоть погляжу..." А Володе-то и выйти не в чем, на нем рваные ботинки и моя кацавейка -- вид бродяжки из новелл О'Генри. Глаза печальные, как всегда, полны бесконечного терпения. -- "Эх, бедолага ты мой! Тебе бы только спину гнуть у станка, а жить по-человечески ты никогда не жил, для себя -- никогда, а для близких своих, для меня -- все готов отдать!" -- Ладно, пошли в магазин, где на совзнаки можно было купить от примусных горелок до резиновых калош. Там, на распялках, гляжу я -- висят дубленки черные, желтые... Аж дух захватило! -- "Снимите, говорю я продавцу, вон ту, желтенькую". -- Снял продавец, а мне Володя в ухо: "Не надо! Не надо! Ну, зачем ты это? Ведь все равно платить нечем!" -- А я ему: "Ну-ка, примерь. Вот так, тепло?" -- "Еще бы, ворс-то длинный, да густющий такой!" -- "Нравится? Нравится? -- Заверните, -- говорю я продавцу. А дальше все пошло, как по маслу -- валенки, ботинки с калошами, шесть штук фланелевых рубашек, шапка-ушанка, перчатки теплые... Боже мой, до чего же мне было радостно -- одевать с головы до ног моего неудачника! "А теперь, -- говорю, -- в ресторанчик -- с тобой вдвоем -- встречу отпразднуем". И тогда сказал мне Володя высочайшую похвалу: "Ты хороший товарищ, жена моя!" -- "Ну, на этот счет твой брат Алеша другого мнения, -- говорю я ему, -- ведь я у них что натворила-то? Ведь я всех щенят и котят в Терсянке утопила. Понимаешь, проходу не стало от живности дети их растаскивают повсюду и сами с ними молоко лакают из их мисок. Куда ни сядешь -- сядешь на котенка, или щенка. Говорила, просила, умоляла я Алешу -- сделать гнезда для этих семейств и запирать их на замок -- так он и слушать меня не стал. Вот я и навела порядок -- 7 котят и 6 щенят! Ужас, конечно, жалко тварей, но дети наши мне все же дороже! Нет, ты понимаешь -- оскариды, ихинококи..." -- Ладно, не огорчайся. Давай забудем о всем плохом и начнем жить сначала! -- мы чокнулись и выпили с Володей "за новую жизнь". Поселок К. был необыкновенный поселок не только потому, что там было изобилие промтоваров и продовольствия. Этот труднодосягаемый для народа, затерявшийся среди уральских гор золотоприисковый поселок был сам по себе, по своему содержанию удивительным уголком земли! Старожилы поселка были по преимуществу старателями, то есть они индивидуально мыли золото. Относилось это золото в Управление, в лабораторию, где оно подвергалось тщательному анализу, а потом на руки старателя выдавались боны, то есть денежные знаки из расчета 1 гр. Золота -- 1 рубль в бонах, который был равен 9 р. 60 к. совзнаками, т.е. обычными деньгами. Но существовал рядом и "черный рынок", где 1 р. в бонах равнялся 20-ти рублям совзнаками, но эта купля-продажа сильно преследовалась законом. Закон в поселке представлял собою Сеня Байтов -- маленький, черноглазый татарчонок, необыкновенно шустрый и очень хитрый. Сеня был всем виден и понятен -- милиционер! Но остальная -- основная сила поселка была так закамуфлирована и так невидима, что о ней никто долго не мог даже подозревать. Так же не подозревали простые приехавшие сюда люди, что в окрестностях поселка, в многочисленных "заимках", проживает масса ссыльных людей, безвестных, молчаливых, почти незаметных. Никто не знал и того, что по всей тайге здесь разбросаны таинственные пикеты -- для ловли беглецов из так называемых лагерей, о которых тем более никто не знал и не слыхал. И вот здесь, можно сказать -- у акулы в хайле, жили обыкновенные граждане, вроде нас, рабочие, служащие, врачи, работники прилавка и пр. На самой вершине поселковой власти были начальники прииска, политработники и милиция. Это был небольшой, но тесно сплоченный круг людей, проникнуть в который было невозможно. Каждый из этих ответработников выполнял свои функции, и выполнял так, что сидел на своем месте многими годами. На виду у всех работала милиция -- Сеня Байтов. Он -- боролся со спекуляцией. Из поселка можно было выехать только на машине. Машины были все на виду и на счету. Недогадливый любитель быстрой наживы садился в такую машину со своими тюками и на определенном километре машина останавливалась... самим Байтовым. Тюки отбирались, владельцу, до смерти перепуганному, обещали "дать срок", но отпускали с миром, а добыча распределялась по карманам "верхушки" -- тихо, мирно, без малейших затрат и треволнений. "Верхи" на этих операциях, и не только на этих, наживались сказочно. И чем больше наживались, тем упорнее держались за свои служебные места -- алчность побеждала благоразумие. Впрочем, их никогда никто и не беспокоил. По-видимому, и скорей всего "верхушка" помогала работать невидимой простому глазу, но очень опасной силе, казалось, висевшей в самом воздухе поселка. Да, этот поселок был необыкновенный! Здесь пили, кутили и обжирались, как в древнем Риме перед его падением. Простые работяги -- старатели пили несусветно! Это у них называлось -- пировать. Перед тем, как начать свой пир, женщины поселка начинали стряпать в огромных количествах пельмени и шаньги. В назначенный день начинался пир: старатели вместе с женами и детьми собирались в одном каком-либо доме у ожидавшего их хозяина. Пили они спирт и еще так называемый "медок" -- дурманящий напиток, сделанный из сахара и муки и настоянный очень часто не только на листьях хмеля, но даже на табаке. Упивались же на этих пирах до полного одурения и даже до смерти. Очень страдали при этом самые маленькие дети -- грудники. Можно было видеть на улицах поселка такое шествие: шла вся ватага пирующих в следующий, ожидающий их дом, шла она шеренгой, взявшись под руки, среди них обязательно гармонист, подыгрывающий поюще-ревущей ватаге; за шеренгой бежали подростковые ребятишки и пьяные-препьяные мамки с грудными младенцами. Плохо соображая, эти мамки иногда волокли своих грудников кое-как, даже держа за ножки кверху и -- книзу головкой, полностью их обнажая. И это при 40-градусном морозе! Большей частью эти сверхзакаленные дети -- выживали безо всяких последствий, но иногда были и жертвы. Я говорила Володе: "Смотри, вот где во всю действует дарвинский закон о естественном отборе! И те, кто выживут, станут такими же богатырями, как их родители. "Верха" в поселке тоже пили, и пили они едва ли не больше работяг. Но пили они исключительно коньяки, а из более легких вин -- шампанское. Пили они в строго закрытых домах -- квартирах и об их тяжелом пьянстве можно было только догадываться по одутловатым лицам, хриплым голосам и хмурым взглядам -- после очередных возлияний. Золото -- ничего не скажешь. Оно давало неисчерпаемые возможности для повального пьянства. У старателей можно было видеть на квартире такие простые и даже трогательные картинки: на полу разостлано одеяло, на одеяле сидит ребенок и катает -- играет четвертинкой с насыпанным в нее золотом; другой ребенок играет с золотым песком, пересыпая его из ручки в ручку. А попробуй, купи это золото у старателя с целью увезти за пределы поселка! Обнаружат -- срок неминуемый и немалый! Нам дали комнату в доме, где жили работяги. Володя работал на драгах токарем и преподавателем в средней школе. Я устроилась работать в поселковом очень богатом клубе зав. библиотекой. Я очень быстро собрала наполовину расхищенную библиотеку, организовала нечто вроде шахматно-шашечного клуба, устроила читальный зал и стала охотно выступать на клубной сцене в паре с братом Володей. Дует "Одарки и Карася" ошеломил жителей поселка; мы стали быстро добираться до профессиональных высот в своем исполнении. Муж Володя, впрочем, очень не любил моих сценических успехов, он говорил: "Твое "дрыгоножество" однажды привело тебя на край гибели..." Он уступал только брату Володе, его просьбам -- не препятствовать мне выступать на сцене. Так шла жизнь моя, и, может быть, это была самая лучшая пора ее! Было такое ощущение, будто мы находимся на гребне волны -- большой и теплой волны, но не тонем, а только качаемся. Было ощущение каких-то взлетов, и порывов ветра, и свежести воздуха, которым дышали. Должно быть, это было от долгой закупоренности моей артистической души, для которой вдруг образовалась отдушина. Артистизм -- иногда думала я -- это свойство глубоко врожденное. Оно дремлет, когда ему нет выхода, но оно мгновенно может вспыхнуть и заискриться, когда появляется малейшая возможность. Непонятная, таинственная сила. Подмостки, рампа, глубокий провал зрительного зала, где дышит безликая людская масса -- все это похоже на притягивание магнита и отдаленно напоминает тяготение алкоголика к вину, наркомана -- к наркотикам. Но недолго длилась и эта наша жизнь. Началась финская война. И не успела эта война развернуться, как в нашем чудо-поселке вдруг сразу исчезло продовольствие. В магазинах остался один-единственный хлеб. Почему же? Где -- Финляндия, и где -- Урал? И кто затеял эту войну? Не Финляндия же -- карликовая страна с трехмиллионным населением! И эту странную войну даже заметить было бы трудно, если бы не наше чисто русское свойство -- раздувать из мухи слона, чтобы этим слоном загородить, накрыть все наши безобразия: бездарное хозяйничанье красноносых боссов, бахвальство (мы их шапками закидаем!), наглое очковтирательство, воровство -- все то наше русское "великолепие", которое вдруг расцветает махровым маком в полной уверенности, что "война все спишет"! И нету такой грозы великой, и нету такой чумы всеповальной, где бы "русская душа" не умудрилась бы -- воровать, пьянствовать и дико сквернословить! Начался голод. Я бросила работать. Сынишка ходит в детский сад, а Володя -- на работу. Кушали мы один хлеб. И тут я узнала, что во время вот таких продовольственных бед здесь вспыхивает цинга. И что эта болезнь в течений короткого времени может опустошить поселок так, что даже все заборы в поселке бывают разломаны на гробы. Это говорили местные старожилы. Зима тянулась невыносимо долго. Я ела хлеб и -- спала, спала, спала. По-видимому это было начало ужасной болезни -- непомерная сонливость. И вот однажды я увидела у Володи на голенях подкожные черные пятна! А сынишка заразился в детсаду болезнью глаз -- конъюнктивитом, а я заразилась от сына и была помещена в больницу. Болезнь, впрочем, излечимая, но две недели пришлось пролежать. Начиналась весна, слава Богу! Здесь смена времен года проходит очень быстро! Не успело солнышко прогреть землю, как на Красной горке уже зацвела земляника, и тут же она стала завязываться в ягоды, и тут же ягоды начали краснеть. Скорей! Я оделась в брюки и -- на горку. Я лежала на животе и брала, брала горстями живительную ягоду -- скорей! Приносила домой и буквально пичкала моих ненаглядных, только бы отбиться от проклятой цинги! В поселке произошло одно событие, которое решило наше дальнейшее пребывание в нем. У какого-то власть имущего обывателя утонула в реке корова. Только через две недели эту корову выудили из реки, ободрали и -- в магазин, мясо продавать голодному жителю. Я узнала историю этого мяса и обратилась в местную санэпидстанцию, поскольку я увидела в этом деле злую подлость, наживу на вполне возможной беде населения. Санэпидстанция изъяла из продажи мясо, но мое участие в этом деле обнаружилось. Оказалось, что я задела очень опасные и почти незримые силы этого мирка. Тем людям, которые хотя бы невзначай наступали на мозоль этим "невидимкам", грозила опасность потерять паспорт и стать ссыльным поселенцем этих мест. Через некоторое время одна моя хорошая знакомая -- жена гл. инженера прииска, сообщила мне страшную весть: за мной изыскивается возможность превратить меня в ссыльную. А тут, как на грех, вышла реформа -- по всей стране закрепить рабочую силу за производствами (тем самым -- прекратить переезд народа из города в город). Исключение составляли только больные с декомпенсированным пороком сердца и туберкулезом. Что же делать? Что делать? Мы автоматически превращались из граждан в ссыльных рабов, над которыми будут измываться кучка кровопийц. Поселок оборачивался для нас тюрьмой, надо было искать немедленно возможности отъезда. Володя-то работал в двух местах -- в школе и на драгах. И в этом я нашла выход -- очень дерзкий, но вполне осуществимый. Нужно было одновременно подать два заявления, в которых просить -- в одном -- оставить его работать только в школе, в другом -- оставить его работать только на драгах. В этом отказать было нельзя! Я мгновенно собрала наши вещи, благо их было немного. Володя сумел получить на обоих заявлениях резолюцию: "От работы освободить". Тут же он сумел взять и деньги, и документы. Ночью мы наняли знакомого шофера за немалый гонорар, чтобы он отвез нас на станцию Ляля. С нашей стороны это было настоящее бегство. Мы бежали, как сущие преступники от своих преследователей, только с той разницей, что мы не совершили никаких преступлений, а наша законность из кожи лезла вон, чтобы закрепостить народ. Под утро мы добрались до Ляли. Остановились мы в знакомой гостинице -- приезжей и намеревались с ближайшим поездом "кукушкой" добраться до большой железной дороги. "Кукушка" наша, увы, отправлялась через 6 часов! Промедление же для нас было, как говорится, смерти подобно. Утром, умываясь в туалетной комнате, я вдруг слышу за стенкой телефонный очень громкий разговор: "Задержать?.. Самовольно уехал с женой и ребенком?.." -- Ба-тюшки! Да ведь это нас!.. хватились, сволочи... Скорее искать Володю, сталкиваюсь с ним в прихожей. Так и так, -- говорю, -- ты беги! Я останусь с ребенком здесь, нас вряд ли тронут. Вот -- деньги... -- и я вытащила из платья пачку бумажных купюр, разделила ее пополам и сунула Володе. -- Где-нибудь встретимся! -- крикнула я ему вослед. Володя -- исчез. Эти 5 или 6 часов ожидания поезда -- были для меня настоящим дамокловым мечем. Каждую минуту я ждала человека в форме милиционера, который подойдет ко мне и скажет: "Следуйте за мной!" Сердце у меня замирало от страха, малейший стук около двери заставлял меня бледнеть и напрягаться; а малыш мой беспечно прыгал около меня -- ничего не понимая. Но, наконец-то подали состав. Я наняла каких-то парней и они втащили мои вещи в вагончик такой маленький, что я одна заняла сразу полвагона. И еще почему-то долго стояли. Я наглухо задвинула дверь вагончика. Наконец-то прицепили крохотный паровозик с его визгливым -- ку-ку! и поехали! Слава Богу -- поехали, это было уже что-то, какое-то движение вперед. Ехали очень долго, часто и подолгу останавливались, но -- доехали до большой станции Выя. Надвигалась ночь... Куда же мне с ребенком, с вещами, в темноте... Пришли служащие узкоколейки, стали меня выгонять из вагончика. Бесполезно! Я просто легла на лавку и сказала: "Выносите!" Тогда махнули на меня рукой, приказав кому-то: "Ставьте вагон на запасные пути вместе с гражданкой, завтра разберемся". Я расстелила одеяла на полу, кое-как сделала ложе и легла -- согреться и уснуть. Малыша я прижала к себе покрепче, думала -- уснет. Но не тут-то было! Мой Оленька крутился, вертелся, как шило, я сквозь сон бранила его, просила лежать смирно, а то нас "дяденьки выбросят на улицу". Он -- затих, я заснула. Вдруг слышу: "Мама! мама! Проснись, нас папа зовет". Я ему в ответ: -- "Спи, это тебе так кажется, спи!" Через некоторое время: "Мама! да проснись же, нас папа ищет!" -- Я привстала, прислушалась, и вдруг из далека голос: "К-а-т-я-а". А вагончиков там на путях стояло видимо-невидимо! Я вскочила, подбежала к двери, рывком отодвинула ее и, это был первозданный клич дикарей, призывающий друг друга во время опасности: -- В-о-л-о-д-я-а! -- завопила я во всю силу своих могучих легких, -- С-ю-д-а-а! Мы зд-е-есь! Боже, какая радость! Настоящая душу переполняющая радость встречи во время... землетрясения? войны? повального мора? Или каких-либо других стихийных бедствий? Нет! В нашей стране в это время побеждал социализм! И по эфиру каждый день неслось: "Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек!" Мы дождались утра, я оставила своих ненаглядных в вагончике, а сама пошла на разведку. На вокзале ст. Выя творилось что-то несусветное, но хорошо знакомое по 20-21-22 годам, когда царила великая разруха. Битком набитый людьми вокзал -- старики, малые ребята, бабы-бабы -- все смешалось, спеклось на узлах, на сундучках, мешках, кошелках и все -- шумело, орало, плакало в едином стремлении -- уехать! Снова я увидела большую пирамидальную муравьиную кучу, в которую злой человек бессмысленно воткнул палку. И так всегда: стоит только выйти в жизнь какой-нибудь очередной "гениальной" реформе, ну, например, -- за самовольное производство абортов судить как за убийство, как сейчас же по стране ответной реакцией явились всеповальные кустарные аборты (часто -- со смертельным исходом), стоило открыть террор самогоноварению, как вся деревенская Русь задымилась, закурилась по ночам -- выгоняя свекольные, картофельные, гнило-яблочные и чуть ли не навозные первачи! Стоило ввести закон о закреплении рабочих за производствами, как началось вот это столпотворение на железной дороге. Заметались, забегали муравьи, сами не зная, в какую сторону податься. Ах, черт бы взял эту "широку страну мою родную"! Купить билеты до Москвы -- и думать нельзя. В этой свалке людской только вшей можно набраться, да грязным потом провонять. Что делать? Выя-то не за горами, телеграммы-то и сюда дойдут быстро -- насчет "задержать". Стою на путях, размышляю. Вдруг... Эврика!.. Откуда это она взялась? -- стоит на рельсах дрезина, дрезина с мотором! На дрезине двое рабочих копошатся, готовятся к отъезду. Я -- к ним: "Вы куда, ребята?" -- "А тебе куда надо?" -- Я говорю: "Мне все равно -- куда. Лишь бы отсюда отъехать. Ребенок у меня захворал, а здесь медпомощи нету. Возьмите, говорю, на борт вашего корабля. Заплачу по-царски". -- Заулыбались мужики, посовещались. -- "Ладно, говорят, волоки свои вещи и дите! Побежала я за своими -- скорей, скорей! Притащили вещи на дрезину. -- "А это, говорят, кто?" -- и указывают на Володю мои спасители. "А это, -- отвечаю, -- мужик мой, мужик! Он со мною. Да не бойтесь вы, -- говорю, -- мы свои, железнодорожники. Понимаете, застряли мы, никак не выберемся..." -- а сама думаю: здорово же вас стали обрабатывать на политзанятиях, в разных дорпрофсожах -- никому не верить, везде и в каждом видеть только шпионов, что же дальше-то будет? -- А тут Оленька мой Володю папой называет, крутится около него. -- "Ладно! -- говорят мужики -- валяйте, садитесь". Поехали, слава тебе Господи! Проехали мы километров больше ста, не доезжая станции, мужики говорят: "А теперь слазьте, нам с вами дальше нельзя". -- Понятно, говорю, и, не считая, отломила им от своей половины пачки прослойку купюр, толщиной в полсантиметра. То-то обрадовались мужики -- спасибо, спасибо! -- и уехали. А нам-то что делать? Как нам-то быть? И пошла я на станцию -- поискать подводу, вещи на вокзал подвезти. Нашла быстро, не торгуясь, заплатила. И вошли мы на вокзал, а там... ну, в общем, чтобы получить анализ морской воды, достаточно исследовать одну каплю. А ведь телеграмму-то о "задержании" могли разослать по крайней мере на все ближайшие станции! Я знала, чувствовала, что "невидимые силы", коим дана абсолютная власть, озабочены только одним: -- не пускать, закреплять, тормозить и более всего -- сажать людей. Не было ни войны, ни землетрясения, ни мора, а за жизнь человеческую у нас и гроша ломаного никто бы не дал. Люди обесценивались; и чем больше они обесценивались, тем вдохновеннее воспевался плакатно-символический, безликий советский человек в синем комбинезоне и с огромным молотом в неестественно огромной руке. "К станку ли ты склоняешься, В скалу ли ты врубаешься, Мечта прекрасная, еще неясная, Уже зовет тебя вперед!" И о нас, о женщинах: "Не спи, вставай кудрявая, В цехах звеня, Страна встает со славою Навстречу дням!" Женщин впрягали в работу все больше, все настойчивее, в работу далеко не женскую, изнурительную. Дети все больше оставались сами по себе, без надзора и воспитания. Оглядевшись на вокзале, все взвесив и оценив, я нашла только один выход из создавшегося положения, выход этот мне был крайне неприятен, даже в более тяжелые времена я к нему не прибегала, когда дело касалось только меня одной. Но тут были мои любимые и я -- решилась. Мне нужно было сыграть роль тяжелобольной женщины, едущей на операцию. У меня -- перфорация язвы желудка! Меня сопровождает муж с ребенком. Я так увлеклась своей болезнью, что была вызвана вокзальная администрация. Через час мне были выданы два билета до Москвы. Проклиная все на свете, сгорая от стыда, я благодарила начальника вокзала и помогавших мне пассажиров. Никому и в ум не пришло -- спросить у меня больничное направление, так чисто было сыграно мое "безвыходное положение". Да, положение и было безвыходным, но я, я -- актриса, терпеть не могла симуляцию в личных целях! Обманывать людей, используя свое дарование... это преступление против совести. Но, что было -- то было! Только подъезжая к Москве мы увидели на перронах тележки с продовольствием. Бутылки с кефиром, булочки и прочую снедь. Решили мы ехать в родной городок Володи -- Богородицк, где у него был "свой дом" -- полутораэтажный, кирпичный дом, в котором теперь жила его мать -- Мария Яковлевна. Приехали, мать жила в нижнем этаже, половина которого уходила в землю. А наверху занимал все три комнаты -- квартирант с женой и дочерью. Фамилия его была -- Черняга. Украинец. Работал этот Черняга -- заведующим кондитерской базой и очень крепко "стоял на ногах", взяв под свое влияние все, так сказать, ключевые позиции в этом маленьком обывательском городке. Поскольку этот дом сыграл роковую роль в моей жизни, то я буду часто возвращаться к нему. Я согласилась временно пожить у матери на нижнем этаже, до устройства на работу. Очень скоро я устроилась работать в детсадике от шахты, и ушла сначала на частную квартиру. Володя же решил экстерном закончить машиностроительный институт в Москве и уехал туда вскоре -- всего на один год. В садик я пошла работать исключительно из-за ребенка, чтобы быть с ним рядом. Городок Б. находился недалеко от Москвы, и Володя каждое воскресенье приезжал ко мне. Мать его повела со иною так, будто между нами ничего никогда плохого не было, была тиха и ласкова, так что я стала забывать о ее прошлом коварстве. Я стала навещать ее и нередко приносить ей что-либо из продуктов питания. И вот тут я узнала всю историю ее злополучного дома. Мария Яковлевна была никудышной хозяйкой! В основе всей ее жизни лежала лень. Об этом даже Володя мне рассказывал, что мать его большую часть жизни пролежала в постели, читая бесконечную библию. Дом ее -- купеческого происхождения -- когда-то был хорошим домом, но постепенно приходил в упадок и, наконец, начал требовать капитального ремонта. Участок земли около дома 20 или 30 соток также был полностью запущен. Тут-то и подвернулся Черняга. Он сначала вошел в дом, как квартирант. Потом он исподволь начал завозить материалы для ремонта, потом он произвел очень хороший ремонт. Попутно Черняга начал строить себе новый деревянный дом. Между прочим, заработок Черняги не превышал 600 р. Когда был окончен ремонт дома Марии Яковлевны, Черняга потребовал от нее убираться из этого дома ко всем чертям! Вот так в старину -- делала я свои выводы -- будущие российские миллионщики добывали свой первый капитал, стоя под мостом с кистенями или грабя беззащитных вдов и сирот. Со свекровью я старалась не распространяться об этих ее делах, памятуя ее бульдожью хватку в борьбе со мной. Мария Яковлевна атаковала Чернягу единственным доступным ей в данной ситуации способом. Она писала жалобы. Писала она их главным образом в Москву, и однажды написала даже в верховный совет. Вот там-то, наконец, и возымели действие эти ее жалобы. Рассмотрели, проверили -- так ли все, что написано -- оказалось -- так, и поставили резолюцию: Дом гр-ки С. -- возвратить полностью, Чернягу выселить. Возрадовалась Мария Яковлевна -- наконец-то! Кстати -- Алеша, сын ее с женой Матильдой и двумя детьми, скоро приезжают из Сибири, теперь будет их куда поместить. Все довольны, все радуются, кроме Черняги, разумеется. Встречаясь с ним во дворе дома свекрови, я не могла удержаться от распиравшей меня иронии и насмешек: -- Ну, что, Черняга! Скоро ли ты уйдешь в свой новый дворец, построенный из конфет и пряников; или будешь еще надстраивать второй этаж из шоколада? Ничего, строй, строй, мы подождем! А казна, матушка, она выдержит! Тащи, не бойся... -- Черняга бросал на меня хмурые взгляды и сквозь зубы бормотал: -- А ты меня ловила? -- докажи, поди! Ничего, смеяться-то будет тот, кто последний! Поди, высели меня сначала... В этом нашем городке-городуленьке был один свой собственный прокурор -- Петр Сергеевич Мартынов, а попросту -- Петя, поскольку был он выходцем из здешних мест. Я его хорошо знала, он меня тоже хорошо знал. Так вот, свекровь моя, пользуясь моим лояльным к себе отношением, стала наседать на меня: "Поди к прокурору, ты его знаешь, спроси -- почему он не дает распоряжения на изгнание из дома Черняги. Ведь у него же есть копия постановления..." ну и т.д. Все я -- поди да поди, а сама ни с места, все свою библию читает. Не хотела я ввязываться в это дело, да уж ладно, пойду. Вот мне этот Петя и говорит: "А тебе-то что надо от этого дома? Недвижимостью владеть захотелось, что ли? Есть у тебя квартира -- и хватит с тебя". -- "А я ему говорю и говорю резонно: "Не мне, не для меня, а для свекрови. Постановление Верховного совета есть? -- Есть! Чего же ты зажал его под сукном?" -- А он мне: "Ладно, ладно! Давно ли ты со свекровью-то сдружилась? Для кого стараешься-то? В самом деле -- зачем я для кого-то должна ходить, хлопотать? Вот приедет Алеха -- пусть он и хлопочет, и живет в этом доме со своими тещами. Его дом, ему и беспокоиться, а я-то здесь при чем? -- И я махнула рукой на это безнадежное дело, ибо знала, что толку от "юродивого" Алеши, "как от козла молока". Надо сказать, что этот прокурор Петя был изрядный балагур, веселый человек в кампаниях и ко всему -- горчайший пьяница! В силу этого его последнего свойства Черняга и был для прокурора Пети дороже прокурорского места, дороже партийного билета, дороже матери родной: Черняга доставлял для прокурора Пети бесплатные коньяки! В свою очередь, алкоголик прокурор был для Черняги сущей находкой! Черняга мог спокойно проектировать постройку еще одного дома. Он был неуязвим за спиной прокурора Пети! В общем, я ничем не могла помочь Марии Яковлевне, ибо я не хотела наживать себе крупные неприятности, жалуясь на городского прокурора. Приехавшие Алеша и Матильда сняли себе комнату в каком-то частном доме, комнату сырую и тесную. Но и они не стали связываться с прокурором, как я и предполагала, и мать перестала писать жалобы. Черняга, конечно, торжествовал! А жизнь шла своим чередом. Володя учился и еженедельно приезжал ко мне. Мне дали хорошую комнату в казенном доме. Я работала и жила для сына и Володи. Почти каждую неделю, после отъезда Володи от меня, я посылала ему посылочку -- немножко сладостей и маленькую бутылочку вина. Я знала, что это будет для него большой радостью, а я очень любила доставлять ему радость. Володя тоже любил привозить мне из Москвы то легкие туфельки, то платочек на голову, или игрушки для мальчика. Володя иногда горько сетовал мне, что я не хочу дать ему ребенка. "Не любишь ты меня!" -- восклицал Володя, -- и был он в этом вопросе совершенно не прав. У меня с Володей часто происходили разногласия относительно мировой войны. И это был единственный вопрос, в котором мы были не единодушны: Дело в том, что в мировой политике недавно был подписан пакт между Сталиным и Гитлером о десятилетнем ненападении друг на друга. Вот Володя и напирал на этот пакт. Я же в ответ ему утверждала, что все эти пакты -- фикция. Чуть не плача, я восклицала: "И как ты, ты! -- можешь верить этим двум мерзавцам, готовых задушить друг друга в объятьях! Вот увидишь, как только немцы вывезут от нас пшеницу, -- немедленно нападут на нас!.. -- Да откуда ты это берешь? Ведь пакт -- это дело нешуточное, мировое дело! -- настаивал Володя. -- "Откуда я беру? Да ты посмотри, что творится в Европе! Немцы чуть ли не до нашей границы -- захватили всех и все! И потом... эти сны..." Да -- сны. Я их всегда рассказывала Володе. Часто снились мне необыкновенные -- яркие и страшные сны. Вот некоторые из них: Горы, горы вокруг того места, где я стою, огромные горы! Вдруг из-за гор вылезают чудовищные, во все небо, орудийные стволы и, гибкие, как слоновые хоботы, они начинают извиваться и искать своим жерлом, словно глазом, мишень. Мишень -- это все мы, находящиеся в окружении гор. Просыпалась я с криком и сильно бьющимся сердцем. А вот еще один сон -- очень быстрое виденье: Небосвод. На небосводе начинают пробиваться еле заметные очертания чего-то. Все ясней, все ярче... Наконец, во все небо появляется образ Иисуса Христа! Он живой, он шевелится, одежда на нем трепещет от ветра. Христос поднимает правую руку и благословляет землю. А от ног его, от подошв -- падает на нас тень, черная, как тушь... Я просыпаюсь вся потная от страха и напряжения. И еще один сон: Я стою на улице нашего поселка. Надо мной -- небо какого-то небывалого, неестественного цвета, а от неба и свет на земле словно сквозь темное бутылочное стекло. Тишина -- гробовая. Вдруг -- с запада слышу звуки -- шух-шух-шух... всматриваюсь -- что-то там далеко-далеко шевелится. Что это? Вот ближе, ближе, гляжу... это масса воинов -- немецкие солдаты. Их тьма-тьмущая! И все они без ног до колен. Колени же обшиты кожей, и они, двигаясь по траве-мураве, издают этот звук -- шух-шух-шух. Лица их закоптелые, на голове -- пилотки и мундиры их темно-зеленого цвета... Я потом на яву видела эти мундиры -- точно такие, как во сне. Я верила своим снам и ни на йоту не верила газетам, радиовещанию и политинформациям по месту работы. Внутри страны все набухало войной, как по весне набухают почки от еще невидимых листьев. А репродукторы ревмя ревели, били по мозгам свое: "Мы все за мир! К счастью идут народы, Мы все за мир! Пусть зеленеют всходы!.. Земля и воздух чувствовали приближение войны. Даже дети! О, дети каким-то шестым чувством что ли, инстинктом ли давали знать, что они что-то чувствуют, что-то видят, только выразить не могут. Что? Они играли только в войну: трах-бах-тарарах, ту-ту-ту-ту -- только и было слышно повсюду, где были дети. И только кремлевские вожди сплетались в объятьях, пили на брудершафт, лобызались с самым заклятым и очень опасным своим врагом -- с Германией. Как же это так случилось? Я -- простая русская женщина, слишком молодая, слишком неопытная в делах политики, я понимала все так, как нужно было понимать, а мудрые и гениальные -- ничего не хотели понимать? Что же это такое? Через меня, как через громоотвод, проходили молнии -- сны, объясняющие мне всю реальную явь. Я становилась тем сказочным мальчиком, который крикнул в бушующий мир глупости и лицемерия: "А король-то голый!" Состоянием своей души, своих ярких ощущений я делилась только с Володей и иногда -- с Марией Яковлевной. Однажды я забежала к ней. Она жила в своем нижнем полуподвале и даже не думала покидать его, несмотря на все ухищрения Черняги... Мария Яковлевна крикнула мне из спальни: "Посмотри, там у меня под стеклом на моем столике -- вырезки из газет. Я их подбираю, ты почитай -- это интересно. И я увидела действительно интересные сообщения: Впервые в истории кремлевских курантов на Спасской башне они были остановлены землетрясением, которое происходило в Ашхабаде. Волна докатилась до Москвы и остановила часы. Впервые в Московской области во время грозы электрический заряд в виде колоссального столба обрушился в поле на землю и выжег огромную воронку. Подобные столбы и шары бывают только в тропическом климате, да и то редко. Дальше шли вырезки о том, как западные "мракобесы и шарлатаны" предсказывают начало второй мировой войны. Было много предположений вокруг да около этой даты, но точнее всех назвал ее писатель с мировым именем -- Герберт Уэллс. Он указал на весну 41 года, и в нашей прессе попал в разряд "мракобесов"! Это был май 41 года, когда состоялся мой разговор со свекровью. 21-го июня, как всегда, приехал Володя. День был -- прекрасный! Мы с ним ходили на рынок, накупили свежей зелени и, придя домой, безмятежно лопотали о всякой житейской чепухе. На следующий день утром мы схватились -- нету папирос. Я вскочила, крикнув на ходу: "Ты сиди, я мигом!" -- и понеслась к табачному ларьку. Купила папиросы и вдруг... мое внимание привлекли неподалеку стоящие женщины -- по две, по три, в разных местах, они все о чем-то говорили и плакали. Я подбежала к ним: "0 чем вы плачьте? -- спрашиваю, -- Что случилось?" -- И слышу в ответ: "А ты что, с луны свалилась? Война началась!" -- Это известие потрясло меня, но по-своему. Я не заплакала. Я давно ожидала ее. Но, словно буря поднялась во всем моем существе! Война! Это тебе не землетрясение, нет! Земля-то потрясет-потрясет, да на том все и останется, как было. А война -- это стихия искусственная и осмысленная. Она карту земли перекраивает, она правительства разные как пушинки сдувает. Кто знает, что принесет она нам? -- Так проносилось в моей голове, пока я бежала до дому. Рывком вбежала в комнату, крикнула: "Володя! Война!" -- и тут же выложила все свои соображения по этому поводу -- свои сомнения и надежды. Володя только сказал в ответ: "Собери для меня все, что нужно, я немедленно должен быть в Москве. А об остальном скажу тебе: война -- это огромное бедствие. Никакая война не приносила людям избавления от гнета правящих, наоборот -- только усиливала его". Все. Через час Володя уже садился в поезд. Первое время мы как-то даже не ощущали войны. Жизнь шла своим чередом, только мужчин стали забирать по повесткам военкомата. Первые грозные ласточки залетели к нам в виде извещений "пал смертью храбрых"... Среди этих павших были и мои хорошие знакомые люди -- инженеры, маркшейдеры, бухгалтера с шахты, от которой я работала. Все знали -- война! Но со смертью людской никто не хотел мириться. Извещения о смерти казались неправдоподобными, невозможными, нарочно придуманными! Ведь было лето, все цвело под горячими лучами солнца, и небо над головой было такое спокойное, синие... и вдруг -- "пал смертью"... нелепость какая-то! Но время шло, фронт стремительно приближался. Сводки Информбюро по радио вещали все одно и то же: После ожесточенных боев был оставлен населенный пункт... такой-то, такой-то, такой-то, и не было конца этим оставленным пунктам. И все -- "после ожесточенных боев". Из нашего городка Б. никто никуда не эвакуировался , за исключением партработников, прокуратуры, милиции. Да если бы жители города и хотели эвакуироваться, это было бы невозможн