о: Транспорт увозил только материальные ценности, людей было не на чем увозить. С юга шли эшелоны с людьми, но с какими! Отдельный вагон на 2-3 семьи, а забит был этот вагон домашними ценностями -- коврами, хрусталем, мехами... кроме этого в металлических бидонах -- масло, мед, мука и еще -- деньги, деньги. Их везли в парусиновых банковских мешках. Это эвакуировались с юга особо знатные советские граждане. Но по этим медленно едущим эшелонам немецкие самолеты нещадно бросали бомбы. У нас мирное население выгоняли на железную дорогу -- разгребать обломки вагонов и доставать из-под них убитых людей вместе с награбленным ими добром. Удовольствие было ниже среднего, как говорится. Этих людей никто не жалел, и эвакуироваться никто не хотел. Медленно, но верно на лицах наших людей начинали проступать годами затаенные чувства: злая радость от сознания, что наша власть так или иначе рухнет! На улицах можно было видеть, как ветер разносит выброшенные бумажные портреты вождей; как идущий пешеход, поравнявшись с таким вот портретом, воровато оглянется сначала, потом поддаст его ногою, как футбольный мяч. У водоразборных колонок стали слышаться уже такие реплики: "А нам-то что? Для нас что ни поп, то и батька!" -- Вот так, -- думала я, -- мыльные пузыри советского патриотизма, раздутого лозунгами и агитацией, лопаются при первой же возможности, даже при такой возможности, как война, когда людей, нацию должен сплачивать инстинкт самосохранения! И все-таки патриотизм -- не советский, а русский -- был, и инстинкт самосохранения сплачивал народные массы. И в эти дни Отец Народов запел по эфиру необычным голосом (смахивающим на церковный лад) -- "Братья и сестры!.. обращаясь к народу с призывом -- защищать Россию, а вместе с Россией и его -- Великого вождя! Знал он, хитрая лиса, за чью спину можно спрятаться, кем защититься от подлости своего друга -- Адольфа Гитлера -- русским народом! Тем самым народом, который он нещадно истреблял... Так истреблял, что довел не только до озлобления и отчаяния, но с годами до отупения, до непонимания, что с ним такое происходит! Сталин и его соратники так сумели развалить душу русского народа, так ее опустошить и оглупить, что народу ничего не оставалось, как идти под немецкие пули с ревом: "За родину, за Сталина!" -- А за кого же еще? Понятие родины и Сталина сливалось в одно -- до такой степени этот узурпатор сумел не только возвеличить, но даже обожествить себя! Но и на русском народе лежит немалая вина, что он охотно поверил в Сталина и так легко отказался от Бога и от вековых заповедей, заповедей, возвышающих человека над зверем. Я все еще жила в своей комнате казенного дома, почти в центре города. Начинался ноябрь месяц. На город стали производиться налеты немецких "мессершмитов". О, эти ужасные летающие машины! Огромные, крестоподобные, они производили однообразный -- качающийся звук -- у-у-у-у, -- который заполнял собою все, и невольно заставлял сгибаться до земли. Пока что они только появлялись. Потом... я стояла на крылечке нашего детсада, как вдруг увидела -- далеко где-то, на окраине города -- огромный столб поднятой взрывом земли. Началось!.. Первые ласточки! И в это время из Москвы пришел Володя. Когда я открывала ему дверь своей квартиры, он буквально рухнул на мои руки. Боже мой!.. Я втащила его в комнату, раздела и снова стала лечить его -- мокрыми полотенцами, согревая их в горячей воде и прикладывая к телу. Володя был почти без сознания, бредил: "...Москва горит... на улицах жгут бумаги, бумаги... безвластие... все горит в кострах..." Ноги у Володи распухли невероятно. Я не отходила от него ни на шаг, все время подавая ему пить, пить. Через сутки он пришел в себя. Слава Богу, обошлось! Это была, по-видимому, нервная горячка и сильное переутомление. Володя должен был эвакуироваться вместе с институтом вглубь страны, но он не мог вынести разлуки со мною, быть может навсегда, он пошел напролом, сквозь огонь войны, чтобы только нам не потеряться, а если погибнуть -- то вместе. Слыша приближение фронта, мы убежали на окраину города, в домик некоего Саши, свояка моей сестры Шуры. Этот домик стоял у дороги -- большака, по которому немцы самоуверенно катились на Москву. Через 2 дня к нам примкнули моя сестра Шура с мужем Алексеем, сестра Алексея -- Тася с дочерью Аделью, сам хозяин Саша -- брат Алексея с женой и детьми. Собралось народу видимо-невидимо, и все мы опустились в погреб, когда разрывы снарядов стали чересчур близки. Я бросила в погреб все одеяла и подушки на детей, боясь, что они оглохнут от грохота орудий. Кстати, не забыла наварить им горшок каши, если, конечно, не будет прямого попадания в наш погреб. Обстрел из орудий продолжался сравнительно недолго, часа 3-4, и когда звуки стали немного пореже и, казалось, подальше, Саша первый вышел из погреба посмотреть, что происходит. Через несколько минут он спустился к нам, держа на дощечке осколок от разорвавшегося снаряда. Он был еще горячий и формой походил на паучка с короткими ножками, невероятно цепкими и острыми. Эти осколки имели свойство разрывать мягкие ткани тела и впиваться прямо в кость, так впиваться, что с ними хирурги едва могли справляться. После Саши я вылезла из погреба. Я увидела огромное зарево пожара -- горела нефтебаза. Потом я увидела, при свете зарева, как по холмистому склону вниз, в лощину, спускается накатом какая-то темная масса; перейдя лощину, эта живая масса поднималась вверх по другой стороне склона, и катилась туда, где начинался город. Немцы! -- подумала я. -- Неужто немцы? А где же наши солдаты? А может, это наши отступают?.. Ничего не разобрать. Вдруг я увидела на снегу две огненные точки, вроде угольков. И только я хотела повернуться и уйти, как вижу -- точки эти зашевелились, стали приближаться. Я в начале было испугалась, но потом меня осенило: "Биби! Биби, ко мне!" -- закричала я, и моя собака, моя великолепная Биби -- с визгом бросилась ко мне и свалила меня с ног. Я оставила ее в городе, у своей знакомой, так как она боялась быть одна в доме. И эта моя знакомая не нашла ничего более лучшего для умной, породистой собаки, как взять и привязать ее веревкой к стене своей кладовки. Это мою-то Биби, ищейку-медалистку, (золотую медаль Биби получила в Шпицбергене) мою умницу -- за шею веревкой? Этого Биби перенести, конечно, не могла. Она перегрызла веревку и по дороге, которая вела ко мне и по которой прошли после меня тысячи и тысячи ног и машин и разных повозок -- она угадала мои следы, и во время обстрела -- пришла, вернее -- приползла ко мне! Милое создание, она доказала, что она благороднее и храбрее нас, людей, оставивших ее на попечение бабы-дуры. Я крикнула в погреб: "Биби пришла!" -- и пошла с нею в дом покормить ее. Снаряды все еще бухали недалеко, и домик наш скрипел и шатался, как живой. Вдруг слышу: с нашего крыльца громко забил пулемет. Наши! Кто-то из наших бойцов заскочил на крыльцо и начал с него бить по наступающим немцам. О, Боже! Это значит, что в ответ, по звуку пулемета, немцы скорректируют на нас орудийный огонь. Это значит -- прямое попадание в домик, где я кормлю Биби! Но пока все эти соображения складывались в моей голове, пулеметчик ушел с крыльца вместе с пулеметом. Стало вообще затихать, и я позвала мужчин из погреба в дом. Все вышли, вытащили детей и уселись дома на полу. Сестра Шура была беременна и измучена больше всех, мы положили ее на постель. Я попросила наших мужчин не вставать с пола и не выходить на улицу -- мне показалось, что по дороге заскрипели повозки и послышалась чужая речь. Я уже приготовила несколько ходовых обращений на немецком языке и очень часто выходила в сени. Вдруг -- стук в наружную дверь, стук не рукой или ногой, а прикладом оружия. Мы все затаили дыхание и не шевелились. Я сделала мужчинам знак -- не вставать и смело шагнула в коридорчик, хотя ноги и руки мои были словно онемевшие, чужие -- от страха. "Кто там?" -- спросила я громко по-немецки. -- "Дейчсолдатен", -- послышалось в ответ. Прыгающими руками я отодвинула засов и... в лицо мне был брошен нестерпимо-сильный луч света от фонаря. Было двое солдат, оба канониры, от них пахло пороховым дымом. Солдаты осмотрели сени, чердак, погреб. -- "Русские солдаты есть?" -- спросили они меня. -- "Нету", -- отвечала я, -- "В доме находится моя большая семья. Солдат нету среди наших мужчин". Вошли в дом. Солдаты не обратили никакого внимания на всех, кого я им представила и назвала. Вид у солдат был очень утомленный. Я предложила им еду -- пшенную кашу, они не отказались, но чего-то ждали. Я догадалась и зачерпнула ложку каши из их миски и съела. Тогда они стали есть. Затем они поблагодарили меня -- и завалились спать на свободную койку, бросив свои автоматы рядом с нами. Мы потихоньку стали разговаривать между собой и оценивать обстановку. Мы попали в оккупацию! По тому, как нас учили по радио и газетам, как нам нужно было относиться к врагу, мы должны были взять автоматы и убить этих двух солдат. Вот они -- спят безмятежным сном, а лица у них -- мальчишеские, с едва пробивающимися усиками, а поведение у них -- тоже детское, доверчивое. Зачем же их убивать, когда они не тронули нас, а ведь могли бы, по приказам своего фюрера. Да и какое мы имеем отношение к войне, мы -- мирные жители? Пусть уж военные убивают друг друга, раз так устроена жизнь, что надо убивать (надо потому, что, по-видимому, страсть к убийству заложена в человеке раз и навсегда). Под утро наши солдаты встали, поблагодарили нас и ушли. А поток обозов все скрипел и скрипел на нашей дороге, а солдаты все шли и шли бесконечной лентой мимо нашего домика. Городок Б. оказался целым и невредимым. За него почти никто не дрался, все было оставлено заранее, и немцы просто для острастки обстреляли наш город, не причинив ему ни малейшего вреда. Однажды произошел случай, о котором я почти никогда никому не рассказывала, боясь, что меня обвинят во лжи. И в самом деле, как такое могло произойти? К нам в домик зашли немецкие офицеры, вернее не к нам, а рядом, к соседке. Не зная ни слова по-немецки, эта соседка прибежала ко мне и очень стала просить меня пойти к ней и спросить у немцев, что им надо, надолго ли они остановились? Муж мой Володя лучше меня знал немецкий разговорный язык, но он был очень осторожный и всегда молчал. Я понимала его, мужчинам в оккупации и надо быть гораздо осторожнее, здесь все связано с риском -- быть схваченным и как рабочая сила угнанным в тыл Германии. Немцы притащили откуда-то гуся и попросили меня приготовить из этого гуся ужин. Эх, ладно! Я быстро занялась стряпней. Потом гляжу -- немцы сели за шахматы. Я стала наблюдать из-за их спин за игрой и, поняв ошибку одного из партнеров, воскликнула невольно: "Через два хода -- мат!" Так оно и вышло. Немцы стали просить меня -- сыграть с ними партию в шахматы. Гусятина моя тушилась на медленном огне. Эх, была не была -- сяду, срежусь. И черт дернул меня за язык -- в шутливой форме, конечно -- условие поставить: Россия -- Германия. Кто кого? Исход игры -- исход войны. Рискованное это было условие, прямо сказать -- опасное. Ведь немцы не лишены были суеверия, ведь их было человек пять, а я одна! Сели, улыбаемся, начали. Вокруг нас -- "болельщики" стоят, говорят, говорят, говорят -- моему партнеру подсказывают. Тогда я встала и попросила не мешать, иначе -- уйду. И замолчали, тихо стало. Минут через 20 я сказала: "Вам -- мат, господин офицер!" И тут же я ощутила весь ужас моего выигрыша: меня они могут тут же расстрелять, приняв за шпионку (наши бабы диковаты, по-немецки -- ни слова, в шахматы -- понятия не имеют, и все больше прячутся, испачкав нарочно лицо и руки -- сажей) И я стала искать выход из создавшегося ужасного положения, стала обвинять партнера в том, что он рыцарски проиграл мне, как слабой женщине, что это нечестно с его стороны, что надо еще сыграть уже "по-настоящему"... И тут же я воскликнула: "Гусь! Гуся сожгли, ах! ах!.." Немцы рассмеялись, все прошло, гусь был в порядке. Иду я к себе домой и думаю: Что произошло? Ведь я -- слабовато играю в шахматы. Этот мой выигрыш получился, должно быть, потому, что уж очень я хотела выиграть у немчуры-колбасника, по носу его щелкнуть -- знай, мол, наших! Это было перед новым 1942 годом. Война еще только началась, и немцы были благодушно настроены, легко шли вперед, с мирными жителями обходились довольно-таки снисходительно. Впрочем, в беседах с нами, они откровенно говорили: "Нас вы не бойтесь. Мы -- армия, состоим из народа, а вот за нами идут -- эсэсовцы, это -- партийные, их надо опасаться". Иногда откровенность немецких солдат и офицеров заходила слишком далеко. Они, например, говорили нам, что не желают воевать, что Гитлера и Сталина надо уничтожить. Потом они еще говорили так: "Бедные, бедные русские, как же вы плохо живете!" -- и показывали свои фотографии: красивые дома, около -- машины, смеющиеся женщины, дети. "Мой дом, моя фрау, моя машина". Иногда я так же откровенно говорила им: "Все пойдет против вас -- наше бездорожье, наши пространства, наша бедность. Вы завязните в российских болотах, замерзните в наших холодах. Помните Наполеона? Вы -- повторяете его ошибки". Это были редкие, но настоящие беседы с людьми культурными и умными. И мы не боялись друг друга. 21 день мы были в оккупации. Мы редко выходили из домика, было все же страшно -- война ведь, враги! Однажды я видела, как по улице вели наших пленных солдат: это была серая масса оборванцев, измученных, голодных. У меня в руках была кошелка с хлебом и капустными кочнами. Я стала кидать кочны прямо в толпу. В этот момент я почувствовала, как меня кто-то сбил с ног и прямо потащил во двор. Гляжу -- немец, что жил у нас несколько дней. Он мне крикнул: "Вы с ума сошли! Вас мог сейчас же расстрелять конвой! Хорошо, что я оказался рядом!" Да, это война, к которой мы еще не привыкли. Однажды с сестрой Шурой мы пошли зачем-то в город, в центр. Это было еще до вторжения к нам немецких солдат, но бомбы уже сыпались вовсю окрест города. Я зашла к своей коллеге по работе -- к зав. детсадом городским, и мы сидели у нее в кабинете, о чем-то мирно разговаривая (свой детсад я уже закрыла и успела весь инвентарь распределить по родителям наших ребятни даже записать все в особую книгу, кому что досталось на хранение). Вдруг -- воздушная тревога, завыли сирены. Обычно центр города немцы не бомбили, и мы привыкли, что мы не железная дорога, не склады и не промышленные объекты, и нас не тронут. И вдруг -- ужас! "Мессершмит" загудел над нашими головами -- первый заход. И раздался страшный грохот, взрыв и -- повалились ближайшие дома. Я моментально смекнула -- будет второй заход, очень скоро, надо спасать детей. Кричу: "Женщины, становитесь в цепочку до бомбоубежища, кидайте детей с рук на руки!" Но мои женщины обалдели. Побледнели, трясутся и ничего не понимают, не могут придти в себя. Тогда я рывком поставила сестру, за ней завдетсадом, и стала дальше буквально давать тумаки и ставить друг за другом весь наличный персонал. Потом я схватила первого ребенка и сунула в руки сестре Шуре. Наконец меня поняли: через 2-3 минуты детей успели укрыть в подвале. Я схватила сестру за руку с криком -- бежим! Скорее! -- и мы понеслись по центральной улице нашего города. Но -- о, ужас! улица стала совсем другой! Исчезли высокие заборы и обнаружились дома, которых мы раньше не видали; были снесены штакетники, выворочены деревья; в некоторых домах рухнули стены, выходящие на улицу, и был виден весь интерьер -- комнаты, мебель, цветы. В одном случае взрывная волна подняла с кровати легкое одеяло и повесила его на электропровода! Мы свернули на нашу дорогу, до нашего домика бежали во весь дух, а навстречу нам -- подвода, груженая... разорванными телами убитых в домах людей. За подводой, кое-как укрытой рогожами, тянулся кровавый след. Мы с сестрой пробежали небольшой мостик, и снова увидев пересекавшую нам дорогу эту ужасную подводу, мы, не сговариваясь, перекувырнулись с мостика вниз, крепко держась за руки, потом вскочили на ноги и одновременно стали блевать, побледнев до синевы. Сильно ослабев, мы добрались до дома. Мы страшно беспокоились о наших близких -- не задела ли их эта бомбежка. А наши близкие имели гораздо больше оснований беспокоиться о нас, так как на их глазах бомбили центр города, где мы находились. Наши мужчины строго-настрого запретили нам выходить в город. В эту же ночь немцы захватили нашу территорию... (Говорят -- народ достоин своего правительства. За преклонение перед Сталиным, за идолопоклонство перед порочным правителем народ теперь нес тяжелую расплату... В Германии будет еще хуже за то же самое.) За 21 день нашего отсиживания в домике у дороги произошло небольшое событие, которое имело, однако, всерешающее влияние на всю мою дальнейшую жизнь. Мой деверь -- Алеша, брат моего мужа Володи, однажды шел по центральной улице города. Вдруг видит: навстречу ему идет человек, одетый в штатское платье, но явно нездешний. Этот человек, поравнявшись с Алексеем, приостановился вдруг и стал всматриваться в Алексея. А тот -- в него. И вдруг эти два человека называют друг друга по имени и фамилии! Оказалось вот что: человек этот был уроженцем города Б., из богатой семьи. В детстве он и Алексей дружили, вместе разводили кроликов. Потом этот 12-летний мальчик был с родителями увезен в Германию. И уже во время этой войны, в 34-летнем возрасте, служа в штабе немецкой армии, он появился, в родном городе -- специально посмотреть родные места. И вот -- случайная встреча! Разговорились старые знакомцы -- друзья детства. Из этого разговора друг Алеши узнает, что Алеша живет плохо, с женой и двумя детьми он ютится на квартире у какой-то мещанки, занимает сырое подвальное помещение, а его собственный дои занят каким-то проходимцем Чернягой, которого невозможно выселить, несмотря на решение Верховного Совета вернуть дом его владельцам. Тут же приятель Алеши схватился и принял свои меры по выселению Черняги из дома Алеши. Был выслан грузовик откуда-то с нарядом немецких солдат, подъехал к дому, и солдаты начали очень аккуратно выгружать вещи Черняги и переселять его в другой чернягинский дом -- новый, деревянный, одноэтажный. Надо же мне было подвернуться в этот момент и стать свидетелем сцены выдворения Черняги из дома моей свекрови! В погребе возился Черняга. Я заглянула туда. Он отдирал дощатую обшивку и из-под нее доставал большие бутыли с какой-то жидкостью. Оказалась эта жидкость очень дорогой эссенцией, которая употребляется при изготовлении конфет. Насмешкам моим не было конца. Ну, и ворюга же был этот Черняга! В своей алчности и ненасытности, разносторонней разворотливости и аскетической трезвости он мог бы стать и миллионером -- типа российских миллионщиков позапрошлого века. Немцы не мешали Черняге забирать из тайников наворованные ценности, они были совершенно безучастны ко всему, что не касалось выполнения приказа. И Черняга уехал в свой дом. Вот, казалось бы и все. Но для того, чтобы моя жизнь полетела вверх тормашками надо было Черняге не знать, кто был причиной его изгнания из дома моей свекрови (он решил, что это -- я, поскольку осторожный Алеша даже не появился во дворе дома, когда уезжал грузовик с Чернягой); и надо было немцам проиграть эту окаянную войну, и надо было после изгнания немцев ярким солнцем засиять всему, что у нас творилось до войны. Вернулся тот режим, который всячески защитил "пострадавшего" Чернягу от произвола немецких захватчиков! Началось отступление немецких войск. Я в это время жила со своей семьей на своей квартире. Окружавшие нас немцы потихоньку сказали нам: "Уходите из города, он будет уничтожен". Когда мы спрашивали, что их отступление -- навсегда? По всему фронту? Или местное маневрирование? То они отвечали, что еще сами не знают, но чтобы мы убирались подальше, нам опасно оставаться. Меня удивляла доверчивость этих людей, чувствовалось, что они ненавидят идущие сверху приказы, что человечески они жалеют нас и не хотят нашего истребления. Все-таки это был культурный народ. совсем недавно попавший в гитлеровскую машину, которая делала из них винтики военной машины. До появления у нас эсэсовцев мы, слава Богу, не дожили! Немецкие солдаты предупреждали нас: "Берегитесь, за нами идут эсэсовцы, политические фанатики, да еще собранные в особые войска. Мы их сами опасаемся". И еще тогда я сообразила: так и у нас -- народ -- армия -- воюет, а войска КГБ идут хозяйничать, свой порядок устанавливать, счеты с населением сводить, мстить, убивать. И мы, мирные жители, тоже смертельно боялись этих своих внутренних врагов. Системы-то оказались одинаковыми! При этом наша пропаганда ужасно чернила и позорила немцев -- и звери-то, и людоеды-то, и младенцами нашими колодцы забивают... Нет, народ был не таков! Правда, суровыми и недружелюбными показали себя -- финны, венгры и некоторые другие нации, руками которых Гитлер пошел завоевывать Россию. Но немцы, вопреки приказу Гитлера -- истреблять все живое, разрушать и жечь при отступлении города и села, наоборот -- предупреждали нас -- уходите! Правда, это было еще начало войны. Немцы шли победителями -- легко и быстро, как в Европе. А потом? Потом, возможно, люди-солдаты более старшего возраста, старого воспитания, были истреблены, а молодежь не знает, не понимает ни жалости, ни сострадания, как всякая молодежь. Возможно еще, что предначертанная гибель немецкой "Барбароссы" в самом начале -- в конце концов вылилась в агонию целой армии и она стала терять все человеческое, все вековые традиции ведения войны, становясь армией преступников перед лицом всего мира. Немцы стали отступать по всему Фронту, растянувшемуся с севера до юга на 12 тысяч километров. И это было в начале войны, зимой с 41 на 42 г. Почему они начали отступление? Так легко они пробились до самой Москвы, почти нигде не встречая настоящего сопротивления. Почему они стали пятиться назад? Это для меня и сейчас кажется какой-то тайной, совсем необъяснимым явлением. И только спустя годы и годы я стала догадываться, просматривая трофейные фильмы о военных годах оккупированной Франции, Италии. По-видимому это был открыт фронт в тылу у немцев -- английские, американские войска стали наседать, стали будить европейцев, чтобы оглушенные народы Франции, Италии очнулись и поперли оккупантов со своей земли. А немецкие войска -- все на востоке. И надо было срочно оттягивать всю военную силу с Востока на Запад, чтобы спасти положение у себя дома. Вначале, застигнутая врасплох, наша армия стремительно откатывалась на Восток. Сбитые с толку сталинским враньем, хвастовством, фальшивым пактом о ненападении, русские вначале растерялись. Но как только немцы споткнулись и стали отступать, русские, невзирая на Сталина, на его беспомощное барахтанье в этой заварухе, сам народ по какому-то древнему инстинкту, сам взял инициативу в свои руки и сам стал ковать свою победу. Итак, немцы отступали. Мы достали откуда-то лошадь с санями и тронулись вон из города, подлежащего сожжению. Поехали всей нашей оравой: Я, муж мой, сын, сестра с мужем и золовкой Аделькой, и еще кто-то, не помню. О том, чтобы ехать вперед, не могло быть и речи: там была линия огня, бесконечные взрывы снарядов и авиабомбежки. Мы стали пятиться назад, по орловской дороге, в поисках глухой безопасной деревушки, чтобы застрять в ней и переждать это время, пропустить над головой фронт. Иногда мы с Володей мечтали вслух: "Хорошо бы уйти куда глаза глядят, подальше от этой нашей "социалистической" родины, где нету ни порядка, ни справедливости -- одни волчьи ямы из тюрем и лагерей, да портреты рябого дьявола на каждом шагу. Но это были только мечты неосуществимые из-за того, что мы были слишком молоды, слишком неопытны; да еще страх мой за ребенка: ведь он такой маленький, такой еще болезненный, такой любимый -- мой сыночек! Мы искали места, где бы остановиться. Шли по дороге в конце немецких обозов. Иногда немцы говорили нам: "Русские, уйдите в сторону, бывают налеты, мы -- солдаты, нам положено и погибать, а вам-то зачем это?" Уходить в сторону нам пока не предоставлялся случай. Однажды нас догнала повозка с немцами, остановили нас и потребовали выпрячь нашу более свежую лошадь и взять их уставшую. Вид у этих немцев бал довольно-таки угрожающий, они стали кричать на нас. Мой малыш испугался и закатился в крике таком сильном, что оглушил всех. Что нам орут немцы -- не понять. Вижу только один немец полез в карман... Боже, за револьвером! -- мелькнуло в моей голове. Он -- убьет сына!.. и я бросилась на своего малыша, как наседка на цыпленка. Поднимаю голову, гляжу -- немец тянет... шоколадку мальчику, а сам все кричит, кричит. Лошадь мы отдали. А тут и деревенька попалась -- внизу, под большим бугром, маленькая, незаметная. Нас осталось четверо -- я, муж, сын и сестра. Остальные отстали где-то. Спустились мы с бугра, остановились у крайней хаты, просим -- пустите нас! Пустили. В хате живет одна старуха, а вся хата -- одна небольшая... комната, что ли, даже комнатой назвать трудно. Пол-избы -- русская печь; стол, лавки. Стены сложены из дикого камня, не оштукатуренные, мокрые. Холодно, бабка ходит в овчинной сборчатке, никогда ее не снимает. Залезли мы все на русскую печь чуть теплую, стали раздеваться. Шура сняла рубашку нижнюю -- что-то ее беспокоило -- глядим, а на рубашке -- вши. Очень уж скоро что-то здешние бабкины вши на нас набросились. Огляделись мы и поняли -- попали мы в удивительно вшивую избу. Пол -- земляной и весь загаженный, окошки грязные -- свет еле пробивается. Эх! ладно. Надо пережить, перетерпеть. А тут вдруг кто-то вошел в избу, местный житель, сказал, чтобы кто-нибудь из нас пошел в немецкую избу, что немцы нас вызывают. Откуда ж немцы узнали, что мы остановились в самой крайней избе -- на отшибе? И как скоро узнали! Ну, конечно же, кто-то успел стукнуть -- чужие, мол, в деревне! Ох, русские люди вели себя очень подло. Доносили друг на друга, выявляли евреев, вообще -- выслуживались перед немцами. Вот, Черняга, сумел достать большое количество фуража для немецких лошадей; мы диву давались, как он ловко стал приспосабливаться! На вызов пошла я, конечно. Немцы спросили меня -- кто я, откуда, кто со мною -- и отпустили с миром. Из окошка бабкиной избы была видна дорога, приведшая нас сюда. Она шла крутым спуском в лощину, где была деревня. И днем и ночью по этому спуску шли моторизированные части немецкой отступающей армии. Смотреть на эту дорогу было очень занятно: дорога-то грунтовая и вся обледенела, и по ней не шли всевозможные машины, и сползали, нередко напирая друг на друга и переворачиваясь, устраивая нечто вроде "куча мала". Немцы изнемогали от собственного крика и бессилия, проклиная наше бездорожье, нашу дикость во всем. Их блестящая техника с головой влезла в наши болота, колдобины, разбитый грунт допотопных дорог и стала погибать. Вот так! Вот уж действительно: "Не бывать бы счастью, да несчастье помогло". Отсутствие дорог, сильные холода, нищета и вшивость наших деревень -- все это сыграло немаловажную роль в нашей победе над Германией. Немцы загрустили. Стали появляться на их блестящем обмундировании и женские шали, и овчинные полушубки, и какие-то соломенные боты-(коты) поверх сапог. Вот тебе и "блицкриг"! Мы -- простые русские люди -- мы все поняли: германцы отходят, отходят от нас навсегда. Россия -- полуазиатская страна. Она своими корнями уходит в чингизхановщину, то есть в сверхчеловеческую выносливость, в непостижимую терпеливость, которые были приобретены русскими за полтора столетия их смешения с монголами. И этого не могли понять культурные народы Европы, и особенно не поняли этого важного обстоятельства их вожаки -- фюреры. Чистокровный немец и чистокровный сибиряк -- это же существа с разных планет, и им никогда не слиться, никогда не раствориться одному в другом. И русская природа, и душа русских людей навсегда останутся неразгаданной тайной не только для европейцев, но и для самих русских -- даже культурной прослойке их. Когда отступали немцы, мы наблюдали идущих на них отряды сибиряков. Это были серые полчища солдат, почему-то сплошь с рябыми лицами, молчаливые, угрюмые. Мы сворачивали от них на обочину, и я пыталась помахать им рукой, крикнуть слова приветствия. Никто мне не откликнулся ни разу. В деревеньке, где мы пережидали до появления наших войск, мне пришлось провернуть одно немаловажное дело. Немцы покинули деревню, и ночью пришли наши солдаты. Их было так много, что в каждую избу они набивались битком и места не хватало для лежачего положения, солдаты спали сидя -- в валенках, в шапках, крепко прижав к себе автоматы. Эти же деревенские жители, которые сообщили о моем пребывании в деревне немцам, тотчас же сообщили о нас нашим русским командирам. Мне снова самой пришлось идти. Разговаривал со иною комиссар этой части, спрашивал -- кто я, откуда, зачем попала с семьей в деревню. Я рассказала все, как было. Тогда он обратился ко мне с просьбой: не могу ли я в этой деревне организовать выпечку хлеба для солдат, поскольку продовольственные обозы далеко отстали, солдаты давно ничего не ели, а из них многие заболели животами. С этой частью прибыло только несколько подвод с мукою, больше ничего нету. Я охотно согласилась, только попросила дать мне в помощь несколько человек солдат, чтобы мы смогли добыть дрова, так как дров в деревне не было. Я решила эту задачу так: соберу всех женщин этой деревни, проведу с ними деловую беседу, а потом раздам им муку и дрова. В каждой хате -- русская печь, у каждой хозяйки обязательно найдется закваска или квасная гуща. Солдаты помогут натаскать воды из проруби и наколоть дров. Ну, началась работа! Женщины охотно взялись за привычное дело. Я с солдатами пошла разыскивать какой-нибудь пустой сарай или баню, чтобы разломать на дрова. Нашли сарай. Быстро повалили, разломали, распилили и накололи. Развезли по избам муку и дрова. Поставили в дежках тесто на закваске. Всю ночь я ходила из хаты в хату, спрашивая: "Подходит?" -- Наконец мне стали отвечать: "Тронулось!" -- Слава тебе Богу! Под утро заполыхали печки вовсю. Я на радостях калошу в снегу потеряла, ну, думаю, не найду -- всю ночь мела метель, наверное, замело! Да не тут-то было, солдаты, мои помощники, штыками вытащили мою калошу. Началась выпечка хлеба. И все это одновременно как-то происходило, как по сигналу, хотя командовала я одна, бегая из конца в конец по деревне. Утром хлеб был готов. Я побежала в штаб -- доложить, чтоб хлеб принимали и, если нужно, чтобы нарезали пайками. Комиссар был очень доволен, долго тряс мне руку, благодарил и даже просил мой адрес, чтобы не потерять меня из виду. Я смотрела на наших ребят -- солдат: бедные вы, бедные! Идут на линию огня, а сами хлеба давно не видели. Спят на ходу. А немцы -- ложатся спать -- раздеваются до белья, утром моются, бреются; завтрак -- кофе, масло, колбаса -- все пайковое, а гуси, куры, яйца -- отобранные у населения. Лица, как правило, дородные, холеные. И настроение-то у них -- балагурят, шутят, напевают песенки. У многих -- губные гармошки, играют ловко, поют на два и три голоса, грамотно. В общем, на фронте немцы вели себя, как дома, никогда не забывали мыться, бриться, зубы чистить. Но уж за то и доставалось же им, когда русские отряды внезапно нападали на беспечно спящих немецкий солдат и офицеров! Так в одном белье и в плен попадали, и под расстрел шли. Пронесся над нашими головами фронт, надо было возвращаться к себе домой. Только куда возвращаться-то? Город Б. весь был уничтожен -- сожжен и разбит (и совершенно фатально уцелел один-единственный дом изо всего города -- дом моей свекрови -- Марии Яковлевны!) Поехали мы к моей матери, в ее крохотный домик, в поселок У. Его хотя немцы и потрепали, но в основном он был цел. Приехали, разместились и тут же встал вопрос -- куда являться Володе -- здесь, или ехать в Москву? В Москву, решили мы, ибо там он учитывался, как студент. Ехать в Москву было не на чем -- дороги разбиты, мосты порваны. И мы решили идти пешком -- 130 км. Я пошла с Володей, отправить его одного я была не в силах. Пошли. Ночевали где-то в деревнях две или три ночи. Когда подходили к Москве у увидели целые цепи противотанковых сооружений из рельс и двутавровых полос: страшные, паукообразные, они как будто двигались шеренгами на все живое, грозя запороть и втоптать в землю. Да, Москва оборонялась. Кажется, она только одна и оборонялась, а все остальное сдавалось неприятелю, как стадо волкам. Никакой защиты, никакой обороны, изредка лишь появлялся наш самолет и сбрасывал бомбы -- где попало, даже на наши головы. Совершенно не умели попадать в цель, так что мы своих самолетов боялись больше, чем немецких. Остановились мы с Володей где-то в Люберцах -- у старой квартирной хозяйки, где жил Володя. Интересно отметить, что и хозяйка и ее близкие люди, даже соседи, сбегались к нам и с острым любопытством дознавались -- как там, по ту сторону? Правда ли, что немцы убивают всех, даже детей? Как там с продовольствием? Можно ли на что надеяться? Как мы пробрались до самой Москвы и нас не тронули? И чувствовалось в этих расспросах желание людей, чтобы пришедший враг оказался лучше и добрей наших сталинских порядков. Мы отвечали им скупо, а потом прямо сказали, что мы не имеем права говорить им о том, что делается в оккупированных зонах, что мы можем за это жестоко поплатиться. Люди поняли и ушли. Две ночи мы ночевали у хозяйки, потом Володю призвали в действующую армию -- в танковые части. В день его отъезда в г.Коломну мы шли с Володей по Москве в поисках хлеба. Магазины продавали хлеб только по карточкам и очереди за этим хлебом были неимоверные! И все же мы пробрались в один такой магазин. И я стала просить продавца -- дать нам буханку хлеба, так как муж уезжает на фронт, а я должна вернуться назад -- пешком за 200 км. Просила я долго, показывала документы, а очередь скандалила и не пускала нас. И все же заведующий выдал нам одну буханку -- в один килограмм. Я ее всю отдала Володе, надеясь на свои резвы-ноженьки и уменье общаться с людьми. Тут же я и простилась с Володей... Я думала -- не переживу этой разлуки. Плакала я уже вторые сутки, плакала беспрестанно -- слезы текли сами по себе, но действовала я все равно активно: я ходила, увязывала вещи, разговаривала, -- только слезы текли и текли. А тут наступил конец -- прощанье. Не помню, как я оторвалась от Володи, как я уходила от него, зная, предчувствуя -- навсегда! Обратно я шла только до Каширы -- как раз половина дороги. А там я как-то протолкалась к начальнику вокзала. Мне сказали, что от Каширы пойдет первый пробный состав с бойцами по наведенным понтонным мостам. Я хотела просить, чтобы меня взяли на этот поезд, так как я выбилась из сил. Чудом я проникла к начальнику вокзала, так его осаждали люди -- и по служебным делам, и с просьбами -- посадить в солдатский эшелон. Людей было полным-полно! На вокзале, на перроне -- женщины с ребятами, с мешками -- крик, шум, -- неделями сидят, не могут никуда тронуться. Когда я обратилась к начальнику вокзала, меня сразу же убедил его вид, что напрасно я к нему протолкалась с таким трудом. Передо мной сидел человек совершенно уставший, совершенно измотанный. Давно небритое лицо, глаза красные, измученные, китель нечищеный висел на нем -- видно было как исхудал этот служака, день и ночь терзаемый людьми, людьми, людьми. И я заговорила с ним. Рассказала ему о том, что мужа проводила на фронт, о том, что я здешняя, что прошла уже сто километров пешком без куска хлеба. И вдруг вижу -- полез этот человек в свой стол и достал откуда большой кусок хлеба, завернул в газету и сказал: "Что же ты раньше-то молчала? Давно бы пришла -- на вот, хлеб возьми. Да пойдем со мною, только молча и тихо". И пошли мы на пути, где стояли готовые к отправке много эшелонов -- целые улицы -- ряд за рядом, и все битком набитые солдатами. А тьма была кромешная, и только один этот начальник вокзала знал, куда меня вел. Но вот он остановился у одного вагона и постучался в стенку вагона каким-то условным стуком. Дверь немедленно раздвинулась, и начальник вокзала сказал: "Вот, возьмите до У-ой, это -- жена солдата, проводила "своего" -- на фронт". И тотчас же чьи-то сильные руки подхватили меня, и я только мелькнула в воздухе, крикнув: "Спасибо тебе за все, друг!" Это я начальнику вокзала крикнула. Необыкновенный человек, необыкновенный случай. Поехали не скоро. В вагоне -- на нарах -- полно молодых солдат. Печка "буржуйка" -- грелась углем. Около печки сидел политкомиссар -- читал лекцию "о международном положении". Лекция -- как лекция: отштампованная, отшлифованная от слова до слова. Все, даже эти совсем еще молодые парни, давно уже привыкшие к этим стандартным лекциям, где немцы это -- звероподобные, страшные людоеды, а мы -- хорошие, единственно светлые существа на земле. В этих лекциях не было живых людей, а были какие-то схемы всего хорошего и всего плохого. Когда комиссар окончил лекцию, то, как обычно, спросил: "Вопросы будут? Спрашивайте, не стесняйтесь". -- Через долгую паузу вдруг откуда-то из угла вагона выплыл вопрос: "А почему у нас в Ростовской области -- шахару никогда не бывает?" Я чуть-чуть удержалась, чтобы не фыркнуть. А комиссар недовольно ответил: "Это к нашей теме никакого отношения не имеет. Еще вопросы будут?" -- Но никто больше ничего не спросил. Тогда стали ужинать, и мне налили в котелок пшенного густого супа. Вкусно! Ехали всю ночь -- тихо-тихо, проверяя, по-видимому, каждую рельсу, каждый стык. Утром комиссар сказал: -- Скоро ваша станция, вам надо покинуть поезд, иначе мы можем нарваться на неприятность. -- Двери раздвинулись, и опять сильные молодые руки осторожно спустили меня на насыпь. "Спасибо, спасибо, ребята!.." -- кричала я и махала рукою. Все они шли на передовую линию фронта -- в самое пекло войны. Отступающие враги требовали огромных жертв за свое отступление. Зачем? По-видимому -- месть за неудавшийся захват чужой земли и еще -- расчет, как можно больше ослабить наши силы (ибо они будут мстить потом и очень сильно будут мстить). Немецкая отступающая армия больно кусалась. Уходя, немцы оставляли склады с оружием и разными взрывчатыми веществами, разбросанными по всей земле. При этом они говорили: -- русские будут помнить нашу технику и 20 лет спустя после войны! -- Это обещание полностью оправдывалось все последующие годы. (В основном гибли дети -- мальчики, подрываясь на немецких минах, или убивая друг друга из найденных ржавых немецких автоматов, играя "в войну".) Дома у матери меня ждала работа, работа, работа. Сестра только что родила мальчика -- Витьку, была еще совсем сырая; мама прибаливала, и только мой сынок -- впервые за пять лет своей жизни -- возмужал, загорел (оправдались слова профессора Рубинштейна, что колит у такого маленького ребенка будет держаться пять лет, а потом пройдет) этому его выздоровлению сильно помогла -- конина, конское мясо, которую мы с Шурой подбирали на полях и перевертывали в фарш. Алеська ел его с удовольствием. У моей соседки Насти Б. -- подруги детства --