что ей очень подходит роль герцогини де Гиз, ибо она давала возможность сыграть скромную и вместе с тем страстную женщину, а роли такого типа всегда превосходно удавались актрисе, в сценах насилия она предпочитала участвовать лишь в качестве жертвы. Короче, она выказала себя горячей сторонницей пьесы. Присутствовавшие актеры решили просить Комеди Франсез принять "Генриха III" вне очереди, и на читке пьеса прошла "на аплодисменты". На следующий день, едва Дюма появился в Пале-Рояле, как его вызвал к себе генеральный директор барон де Броваль. Броваль этот был высокомерный грубиян и краснобай. Он принял молодого человека весьма нелюбезно, грозно сказал, что занятия литературой несовместимы со службой, и предложил ему сделать выбор. - Господин барон, - ответил Дюма, - общественное мнение считает его высочество герцога Орлеанского покровителем литературы. Я не буду предпринимать никаких шагов до тех пор, пока он не уведомит меня, что больше не нуждается в моих услугах. Я не собираюсь подавать в отставку. Что касается моего жалованья, то если эти сто двадцать пять франков в месяц ложатся тяжким бременем на бюджет его высочества, я готов от них отказаться. - А на какие средства вы собираетесь жить? - Это, господин барон, касается только меня. На следующий день выплату жалованья приостановили. Но у Дюма был свой план: он собирался через посредство Беранже обратиться за помощью к банкиру Лаффиту. Банкир и в самом деле согласился выдать Дюма три тысячи франков при условии, что он положит в сейф банка рукопись "Генриха III". Три тысячи франков - оклад за два года! Дюма помчался с деньгами к матери. Генеральша была потрясена. Неужели театр и впрямь дает возможность заработать на жизнь? Репетиции проходили без особых происшествий. Де Гиз в исполнении Жоанни был "старым рубакой, мужественным и решительным", он великолепно произносил фразы под занавес, которые всегда звучали неожиданно и эффектно: "Сен-Поль! Велите привести тех, кто убил Дюга". "А теперь пусть эта дверь откроется только для него!" "Теперь, когда мы покончили со слугой, займемся хозяином". История с "Христиной" не прошла для Дюма даром, и по отношению к исполнителям он был сама любезность. - Вы гораздо лучше меня разбираетесь в этом, - говорил он актерам. - Все, что бы вы ни сделали, будет хорошо. Работа с актерами на этот раз была ему тем более приятна, что он увлекся Виржини Бурбье, молодой актрисой, которая должна была играть в его пьесе второстепенную роль. Противиться плотскому искушению он не мог. Он по-прежнему помогал Катрине Лабе и давал ей деньги на воспитание сына. Но хранить верность одной женщине? Это всегда казалось ему нелепым. Естественно, что у него возникали кое-какие трения с божественной мадемуазель Марс. Однако он уже приобрел некоторый опыт и смог на этот раз перехитрить коварную Селимену, хотя по временам ее капризы доводили его до бешенства и скрежета зубовного. "О Французский театр, - писал он, - этот круг Ада, забытый Данте, куда Бог помещает драматургов, возымевших странную идею заработать вполовину меньше того, что они могли бы получить в любом другом месте, и удостоиться в конце жизни награды не за достигнутый успех, а за перенесенные муки!" Высказывание явно несправедливое, потому что актеры Комеди Франсез сослужили Дюма хорошую службу. Пока шли репетиции, на него обрушилось большое несчастье. С генеральшей Дюма случился апоплексический удар, частично парализовавший ее. Что делать? Отложить премьеру? Но это не спасло бы его мать, болезнь которой была, увы, неизлечимой. И премьеру назначили на 11 февраля 1829 года. Накануне он при шел в Пале-Рояль и попросил аудиенции у герцога Орлеанского; тот принял его. - Каким добрым ветром вас принесло сюда, господин Дюма? - спросил герцог. - Ваше высочество, я пришел просить о милости. Завтра состоится премьера "Генриха III и его двора". Я прошу вас прийти на премьеру. Ваше королевское высочество несколько поторопилось меня осудить... Завтра мое дело будет слушаться при открытых дверях. Я прошу вас, сударь, присутствовать при вынесении приговора. Герцог ответил, что охотно бы пришел, но завтра у него званый обед, на котором будут присутствовать двадцать, а то и тридцать принцев и принцесс. - Но, может быть, ваше высочество соблаговолит назначить обед пораньше, а я, со своей стороны, попрошу задержать начало премьеры, и, таким образок, августейшие гости увидят любопытное зрелище. - Черт побери, это мысль! Скажите Тейлору, что я оставляю за собой все ложи бенуара. Наконец долгожданный день настал. Зал был великолепен. Принцы, увешанные регалиями, принцессы, блистающие драгоценностями, дамы полусвета, выставившие напоказ свои прелести. В одной из лож - Беранже, Виньи, Гюго. Партер полон друзей. Словом, огромный успех. Третий акт при всей своей необузданной грубости (ревнивец Гиз силой заставляет жену написать роковое письмо Сен-Мегрену) не только никого не шокировал, но был встречен бурными аплодисментами. В антракте Дюма кинулся на улицу Сен-Дени, чтобы поцеловать мать. После четвертого акта публика пришла в исступление. Когда Фирмен объявил имя автора, весь зал, включая герцога Орлеанского, встал. На следующее утро Дюма получил письмо от барона Броваля, в свое время безжалостно его уволившего. "Я не могу лечь в постель, мой дорогой друг, не сказав вам, как порадовал меня ваш успех. Мои товарищи и я счастливы вашим триумфом..." Когда к нам приходит успех, остается только удивляться количеству людей, которые внезапно оказываются нашими друзьями. Пьеса выдержала тридцать восемь представлений и делала отличные сборы, невзирая на интриги классицистов и "знатоков". Победа романтиков произвела фурор в Комеди Франсез. Классицисты объяснили триумф новой школы тем, что "несметное число ее сторонников запрудило партер и проникло даже в ложи". Жалели талантливых актеров, которым пришлось "унизиться до драмы". "Если публике нужны рыдания, - с презрением говорили "знатоки", - пусть она идет на бульвары. Комеди Франсез необходимо оградить от этой постыдной заразы". Но актеры, которые не могли пренебрегать публикой, придерживались иного мнения. На следующий день Александр Дюма проснулся знаменитостью. Комната его бедной матери была заставлена букетами, которых больная даже не замечала. Какой-то книгопродавец купил право на издание "Генриха III" за шесть тысяч франков, что превышало оклад самого начальника канцелярии! Однако, придя в Комеди Франсез на второй спектакль, Дюма застал совет в полном смятении - цензура запретила пьесу. Почему? Король Карл X внезапно увидел в Генрихе III и его кузене Гизе сходство с ныне царствующим монархом и его кузеном Орлеанским! Снятия запрета добился сам герцог Орлеанский. "Вот что я сказал королю, - передавал герцог. - Государь, вы заблуждаетесь по трем причинам: во-первых, я не бью свою жену; во-вторых, герцогиня не наставляет мне рога, и, в-третьих, у вашего величества нет подданного более преданного, чем я". Так в двадцать семь лет молодой человек, совсем недавно приехавший из Вилле-Коттре, - без положения, без протекции, без денег, без образования, превратился в человека известного, почти знаменитого, принятого как равный небольшим, но блестящим кружком людей, которые в недалеком будущем вдохнут новую жизнь во французскую поэзию и драматургию. Для того чтобы он достиг столь ошеломляющего успеха, понадобилась удивительная цепь случайностей: встреча с Левеном, обратившим его внимание на театр; встреча с Нодье на спектакле "Вампир"; барельеф, попавшийся ему на глаза на выставке; книга, будто судьбой открытая на нужной странице; пребывание на посту директора Комеди Франсез барона Тейлора, покровительствовавшего новой школе... Но случай благоволит лишь к достойным. Каждому человеку в течение дня представляется не менее десяти возможностей изменить свою жизнь. Успех приходит лишь к тем, кто умеет их использовать. На службу своему огромному честолюбию молодой Дюма поставил необузданное воображение, страсть к героизму, удивительное трудолюбие и образование, хотя и бессистемное, но пополнявшееся с пылом и рвением. Он одержал победу не потому, что ему помогло стечение обстоятельств, а потому, что был способен повернуть в свою пользу любое обстоятельство. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. АНТОНИ Какой славный человек! Он казался огромным ребенком, таким наивным и добрым было его лицо! Марселина Деборд-Вальмор Глава первая МЕЛАНИ ВАЛЬДОР В 1829 году Дюма исполнилось двадцать семь лет. Он был колоссального роста и поражал своеобразной, мужественной красотой. Автор нашумевшей пьесы, создатель нового жанра, он был принят как равный в кругу писателей и художников. Можно легко понять, что Виктору Гюго, возглавлявшему "Святое семейство" поэтов, высокомерному и сдержанному, неизменно облаченному в сюртук черного сукна, этот шумный и неистовый гигант должен был казаться несколько вульгарным. Но Дюма так наивно радовался своим успехам, что на его бахвальство нельзя было долго сердиться. Шарль Нодье, его первый покровитель, открыл перед ним двери своего салона в Арсенале, излюбленного места сборищ новой школы. Хозяин дома, блестящий рассказчик, был хранителем библиотеки Арсенала, ставшей его вотчиной. Его дочь Мари росла красавицей; все поэты были ее друзьями, многие из них в нее влюблялись. По воскресеньям в салоне зажигались все люстры. Там можно было встретить патрона Комеди Франсез Тейлора, Софи Гэ и красавицу Дельфину Гэ, Гюго, Виньи - словом, всех молодых поэтов; Буланже, Девериа - словом, всех молодых художников. С восьми до десяти Нодье, прислонившись спиной к камину, с непревзойденным мастерством рассказывал всевозможные истории. В десять часов Мари Нодье садилась за пианино, и начинались танцы, а люди серьезные, забившись в угол, продолжали спорить о политике и литературе. С тех пор как Дюма впервые появился в Арсенале, Нодье мог время от времени дать себе отдых. Молодой Александр был не менее талантливым рассказчиком, чем хозяин дома. О чем бы он ни говорил - о детстве, об отце-генерале, о Наполеоне или о своих схватках с мадемуазель Марс, - все было одинаково живо и занимательно. Дюма и сам любил себя послушать. Как-то раз после званого обеда его спросили: - Ну, как прошел обед, Дюма? - Черт побери, - ответил он, - если б там не было меня, я бы страшно скучал. Молодой самоучка, чье невежество во многих вопросах было просто неправдоподобным, испытывал благоговение перед Нодье, знавшим все на свете "и еще целую кучу вещей сверх того". Нодье делал все, что мог, чтобы облагородить вкус Дюма, и даже пытался, правда безуспешно, излечить его от хвастовства. С тех пор как "Генрих III" начал приносить ему доход, Дюма стал носить пестрые жилеты и обвешиваться всевозможными драгоценностями, брелоками, кольцами, цепочками... - Все вы, негры, одинаковы, - ласково говорил ему Нодье. - Все вы любите стеклянные бусы и погремушки... Молодой человек нисколько не обижался, когда ему напоминали о его происхождении - ведь он гордился им, - если только собеседник говорил по-дружески, как Нодье. Другие часто оскорбляли его, однако он чувствовал себя слишком сильным, чтобы унижаться до ненависти. Но он ощущал потребность постоянно доказывать самому себе, что стоит не меньше, а то и больше, чем другие. Вот почему у него временами появлялся заносчивый тон, вот откуда его врожденная склонность сочувствовать любому бунту против общества - бунту незаконнорожденных, изгнанников, подкидышей. Он чувствует себя братом всех отщепенцев, каковы бы ни были причины, выкинувшие их из общества: цвет кожи, раса, незаконное происхождение, увечье. В 1829 году Байрон еще оставался кумиром юношества; молодые люди подражали его дендизму, его разочарованности и, если могли, его храбрости и таланту. Гюго, Виньи и Ламартин, люди семейные и религиозные, были в то время очень далеки от свободы чувств, проповедуемой Байроном. Дюма, человек свободный и с пылким темпераментом, провозгласил себя ее горячим сторонником. Он не хранил верности кроткой белошвейке Катрине Лабе, матери своего незаконнорожденного сына, но продолжал содержать ее и ребенка; иногда он даже проводил с ней ночь, но разве могли прозаические, хотя и очаровательные, добродетели швеи удовлетворить человека, живущего в обществе Христины Шведской, герцогини де Гиз и мадемуазель Марс? В 1827 году кто-то из друзей повел его в Пале-Рояль на лекцию эрудита Матье Вильнава. После чтения его представили семье лектора, и он получил приглашение на чашку чаю. Вильнавы жили очень далеко, где-то на улице Вожирар, но почему-то решили пойти туда пешком, и Дюма взял под руку дочь хозяина - Мелани. Путь оказался достаточно долгим, чтобы они успели открыть друг другу душу и влюбиться. Шестью годами старше Дюма, Мелани уже семь лет как была замужем за офицером, уроженцем Намюра, принявшим французское подданство, которому к тому времени стукнуло сорок. Франсуа-Жозеф Вальдор, капитан интендантской службы шестого полка легкой пехоты, расквартированного в Тионвиле, жил в отдаленном гарнизоне. Из дела этого офицера, "обладавшего отменным здоровьем", мы узнаем, что у него 2200 франков ренты и "еще столько же в перспективе". Характеристика у него была самая блестящая: "Поведение: Превосходное и в полном соответствии с уставом. Нравственность: Безупречная. Способности: Значительные. Общее образование: Основательное и разностороннее. Познания в военном деле: Не оставляют желать ничего лучшего. Отношение к службе: Ревностное, исполнительное..." Как могла Мелани Вальдор, по натуре похожая на романтическую героиню, поэтесса, "алчущая бесконечного" и "обуреваемая жаждой познать все", полюбить этого положительного валлонца? Она упрекала его за то, что он "недостаточно пылко" за нею ухаживал. Родив от этого брака дочь, что едва не стоило ей жизни, Мелани, которой провинция изрядно наскучила, переехала в Париж и поселилась в доме своих родителей. Там у нее собирался литературный салон. Отец ее, бывший главный редактор "Котидьенн", директор "Журналь де Кюре" и основатель "Мемориаль Релижье", сумел собрать в своем маленьком старинном особняке бесценную коллекцию книг, рукописей, гравюр и особенно автографов. Он первым во Франции стал собирать автографы и всячески пропагандировал свое увлечение. Этот эрудит, профессор истории литературы, переводчик Вергилия и Овидия, был человеком очень подозрительным; он ревновал свою старую супругу и в слежке за Мелани доходил до того, что перехватывал ее письма. Но у всякого коллекционера есть своя ахиллесова пята. Хитрый Дюма покорил Вильнава, подарив ему письма Наполеона и маршалов империи, адресованные генералу Дюма, за что тотчас же получил приглашение устроить чтение "Генриха III и его двора" в салоне-музее, где царила Мелани. "Родственная душа" была красивой и хрупкой женщиной с ласковым взором и видом скромницы, что сводило с ума Александра. Любовным битвам Мелани предпочитала осадные работы; как и Жюльетта Рекамье, "она хотела, чтобы любовный календарь всегда показывал весну" и чтобы период ухаживания длился вечно. Это отнюдь не устраивало пылкого Дюма. Он настигал ее за дверьми, сжимал в объятьях - силой он пошел в отца-генерала - и душил не успевшие родиться протесты нескончаемым потоком пламенных поцелуев. Ей становилось все труднее устоять перед этим бурным натиском. Он ежедневно писал ей неистовые письма, исполненные бешеной страсти, в которых обещал нечеловеческие наслаждения и вечную любовь. "Пусть слова "Я люблю тебя" всегда окружают тебя... Покрываю твои губы тысячью жгучих поцелуев, поцелуев, которые заставляют трепетать и таят в себе обещание неземного блаженства... Прощай, моя жизнь, моя любовь, я мог бы написать тебе целый том, но на более толстый пакет, без сомнения, обратят внимание..." Мелани сопротивлялась с 3 июня (в этот день она познакомилась с Дюма) до 12 сентября 1827 года. Затем сдалась. Да и как можно было противиться этой "стихии"? Выдержать такую осаду три с половиной месяца было уже достаточно почетно. Дюма снял маленькую комнатку, которая должна была стать приютом их счастья, взвалив, таким образом, на себя расходы на содержание трех "очагов": Катрины Лабе, генеральши Дюма и холостяцкой квартирки. Мелани согласилась прийти к нему и стала, наконец, его любовницей. Так как добродетельный капитан Вальдор познакомил ее лишь с азами плотской любви, она была сначала не только ослеплена, но и поражена. Александр Дюма - Мелани Вальдор: "Весь день вместе, какое блаженство!.. Какое блаженство! Я буквально пожирал тебя! Мне кажется, что и вдали от меня ты должна чувствовать на себе мои поцелуи - таких поцелуев тебе еще никто не дарил. О да, в любви ты поражаешь чистотой, я готов сказать - неискушенностью пятнадцатилетней девочки! Прости мне, что я не дописал страницу, но мать напустилась на меня с криком: "Яйца готовы, Дюма! Дюма, иди, а то они сварятся вкрутую!" Ну скажи, можно ли противиться такой суровой логике? Итак, прощай, мой ангел, прощай! Ну что ж, маменька, если яйца сварятся вкрутую, я их съем с оливковым маслом..." Вскоре она стала жаловаться на его ненасытность. "Ему не хватает деликатности", - говорила она. По ее мнению, она не получала от него той порции "возвышенных чувств", на которые имеет право чувствительная женщина. Она упрекала его в том, что он не умеет наслаждаться любовью, не могла привыкнуть к бурному темпераменту своего любовника, страдала от сердцебиений, головокружений и приступов ипохондрии. Он оправдывался: "Мой безумный и злой, добрый и милый друг мой, как я тебя люблю! Больна ты или здорова, весела или печальна, сердита или ласкова, что значат слова твои, если ты сидишь у меня на коленях и я прижимаю тебя к сердцу? Говори мне тогда, что ты ненавидишь меня, что ты меня презираешь, - пусть, если тебе так хочется, - но ласки твои все равно опровергают тебя..." Дюма, как только у него появлялись деньги, немедленно их тратил. Так как постановка "Генриха III" принесла ему приличную сумму, он снял в Пасси маленький домик для Катрины Лабе и своего ребенка и квартирку для себя в доме N_25 по Университетской улице. Там на подоконниках цвела герань, которая стала для Александра и Мелани символом их любви. "Переезд почти окончен, мой ангел. Я сам уложил наши картонки, белье, картофель, масло и сахарное сердце. Нам будет там неплохо, к тому же это гораздо ближе к тебе и гораздо меньше на виду, потому что на лестницу выходит только дверь нашей квартиры, а дом принадлежит торговцу мебелью, так что все будут думать, что ты зашла что-нибудь купить..." Здесь царила Мелани, здесь собирался узкий кружок верных друзей: Адольф де Левей, офранцузившийся швед, очаровательная муза Дельфина Гэ, здесь бывали Бальзак, Гюго, Виньи. Здесь Дюма прочел новый вариант "Христины". Он воспользовался проволочками цензуры, чтобы основательно переделать пьесу, добавил к ней пролог в Стокгольме, эпилог в Риме, ввел второстепенную интригу и еще один персонаж - Паулу, любовницу Мональдески. Теперь королева мстила не за политическое предательство, а за любовную измену. Тем временем "Христина" Сулье с треском провалилась в Одеоне. Директор театра Феликс Арель написал Дюма письмо с предложением поставить его пьесу. Дюма из щепетильности посоветовался с Сулье, и тот ответил: "Собери обрывки моей "Христины" - а их, предупреждаю тебя, наберется немало, - выкинь все в корзину первого проходящего мусорщика и отдавай твою пьесу". Получив разрешение друга, Дюма принял предложение Ареля. В те времена считали, что Одеон находится где-то на краю света. В 1828 году его было даже закрыли, но мэры трех кварталов, окружавших Люксембургский сад, потребовали, чтобы Одеон открыли снова. "Для них, - писал Дюма, - это вопрос коммерческий, и дело тут не в искусстве. Они хотят вдохнуть жизнь в парализованную половину могучего тела Парижа". Дюма считал, что конкуренция Одеона подхлестнет Французский театр, который не пускал на свою сцену неизвестных авторов. Но газеты ополчились против этого отдаленного театра: "Одеон? Да кто знает, где это?.. Одеон прогорит и без огня". Наконец в 1829 году директором Одеона стал Арель. Арель, личность необычная, был когда-то аудитором государственного совета, генеральным инспектором мостов, при империи префектом департамента Ланды, потом, когда Реставрация положила конец его административной карьере, он стал директором театра, так как был любовником мадемуазель Жорж - основание, надо сказать, вполне достаточное. Умный и язвительный Арель, вечно стоявший на грани банкротства, вряд ли заслуживал доверия, но, как писал Дюма, "видеть его всегда приятно, потому что он очень занятный собеседник. Дайте ему в лакеи Маскариля и Фигаро, и, если он не обведет их обоих вокруг пальца, можете называть меня Жоржем Данденом..." Смеялись над бонапартизмом Ареля, над его неразборчивостью; но он был настоящим гением по части рекламы и вскоре стал глашатаем романтической драмы. Его любовница мадемуазель Жорж была когда-то любовницей Наполеона и навсегда осталась кумиром бонапартистов. Ей было сорок три года, и ее скульптурная красота продолжала вызывать восхищение. "Жорж - хорошая тетка, - писал Дюма, - она хоть и напускает на себя величественность и держится как императрица, но позволяет любые шутки и смеется от всего сердца, тогда как мадемуазель Марс лишь принужденно улыбается..." Царь как-то сказал, что Жорж носит корону лучше, чем сама Екатерина Великая. В 1830 году бульварные писаки с непристойной жестокостью упражнялись в остротах по поводу ее толщины: "Господин Арель утверждает, что Одеон - это мадемуазель Жорж. Теперь мы понимаем, почему она так толста!.." "Английской лошади, обежавшей Массово поле за четыре минуты, вчера удалось всего за пять минут проскакать вокруг мадемуазель Жорж". Но Банвиль писал: "Беспощадное время не коснулось этой блистательной Елены и не смогло превратить ее в старуху..." Романтики изо всех сил старались создавать для нее роли, подходящие к ее комплекции. "Каких только толстых королев и тучных императриц, - писал Теофиль Готье, - мы не раскапывали для нее в истории! Теперь вакантными остались княгини небольшого роста и объема, и мы не знаем, что же нам делать?" Была ли Христина Шведская дородной? Во всяком случае, она была королевой, и мадемуазель Жорж очень хотела получить эту роль. После провала Сулье она стала поддерживать Дюма. Арель пытался добиться некоторых поправок, но актеры одержали верх. Не только мадемуазель Жорж мечтала сыграть Христину, но и молодому, поэтичному, смелому Локруа понравилась роль Мональдески. Пьеса была далека от совершенства, но в ней было много действия и, как всегда у Дюма, прекрасные концовки актов: "Ну что ж, мне жаль его, отец... Пусть его прикончат!" К дню премьеры, 30 марта 1830 года, в Париже не улеглась еще буря, поднятая "Эрнани". Крикуны и бузенго перекочевали из Французского театра в Одеон. Раздавались выкрики: "Мошенники! Дураки! Консерваторы! Мерзавцы!" Когда в эпилоге Христина обратилась к врачу с вопросом: "Скажите, долго ли мне смерти ждать?" - один из зрителей поднялся и закричал: "Если через час она не умрет, я уйду". Локруа играл так темпераментно, что Дельфина Гэ, забывшись, громко воскликнула: "Дальше, Локруа, дальше!" По правде говоря, "Христина" не стоила "Генриха III и его двора". Это было произведение ублюдочного жанра: полудрама, полутрагедия. Стихи Дюма, который был скорее рассказчиком, чем поэтом, не могли сравниться с его прозой. Сулье, честный собрат, узнав, что против пьесы существует заговор, купил пятьдесят мест в партере и предложил (Дюма для поддержки новой "Христины" рабочих своей деревообделочной фабрики. И все же, несмотря на эту поддержку, когда занавес опустился в последний раз, в зале поднялся такой шум, что никто не мог понять, как рассказывал потом сам Дюма, что это означает: успех или провал. За премьерой последовал ужин на Университетской улице. Среди приглашенных был Гюго, который только что одержал триумф с "Эрнаниэ", и Виньи, чей "Венецианский мавр" имел успех у публики. В то время как остальные гости пировали, Гюго и Виньи - верные друзья - сели за переделку доброй сотни строк из числа самых неудачных, ошиканных публикой. Зал хохотал, когда мадемуазель Жорж, рассказывая о приеме шведских послов, продекламировала: "Как ели древние приблизились они". В переделке Гюго, а тут, несомненно, чувствуется его рука, четверостишие зазвучало так: Они подобны кипарисам в час метели: Их волосы от бурь дворцовых побелели - Те бури столько раз грозили им бедой, И белым снегом их покрыли - сединой. Стихи стали гораздо лучше, и так как обязательные друзья, кроме того, сделали еще и необходимые сокращения, на втором представлении пьесе аплодировали. Когда Дюма, опьяненный успехом, пересекал площадь Одеона, перед ним остановился фиакр. Сидевшая в нем женщина опустила стекло и окликнула его: "Дюма!" Он узнал Мари Дорваль. "Ах, у вас настоящий талант!" - сказала она ему. Это положило начало дружбе - и роману. На следующий день книгопродавец предложил Дюма двенадцать тысяч франков за право опубликовать пьесу. Богатство следовало по пятам за Славой. Глава вторая АНТОНИ 1830-й. Решающий год для романтической школы. Революции в литературе эхом откликнулась революция на улицах. Бурная эпоха, когда бои шли повсюду - в залах театров, на баррикадах и даже в семьях: ведь романтики обязаны испытывать великие страсти. То было время, когда Сент-Бев ухаживал за госпожой Гюго, когда будущая Жорж Санд ушла от барона Дюдевана, когда Альфред де Виньи отчаянно добивался любви Мари Дорваль, когда Бальзак, устав от Дилекты, готов был воспылать страстью к неуловимой маркизе де Кастри. Жизнерадостный Дюма сам нисколько не страдал, но он не мог не следовать за модой. И вот, чтобы не отстать от других, он тоже сделался ревнивцем. К кому же ревновать? Да к капитану Вальдору, смиреннейшему мужу своей любовницы. И вот однажды, когда Мелани (после продолжительных супружеских каникул) получила от почтенного офицера письмо, в котором тот сообщал, что вскоре приезжает в Париж на побывку, Дюма помчался в военное министерство упрашивать служившего там друга аннулировать отпуск. "Я чуть было не сошел с ума", - говорил он. Однако мучения он испытывал лишь на словах. К тому же муж так и не приехал, и комедия эта разыгрывалась еще не раз. Александр Дюма - Мелани Вальдор: "Если б только Господь услышал твои слова, любовь моя, когда ты говорила, что твой супруг, возможно, не приедет в январе! О, если б он услышал тебя, и тогда бы ты снова увидела меня счастливым и довольным! Ты не знаешь, насколько я сжился с иллюзией, что ты моя и только моя. Я не могу и помыслить о том, что тобой может обладать другой: нет, нет, мне кажется, что ты принадлежишь мне, только мне, а его возвращение разрушит эту иллюзию... О, повтори еще раз, почему ты думаешь, что он не сможет приехать в январе: скажи мне, какая фраза в его письме заставила тебя это предположить? Я бы предпочел, чтобы ты провела полгода в Жарри, тому, чтобы он приехал хотя бы на два дня в Париж! Там, в Жарри, я не смогу видеть тебя, но там ты будешь одна, а здесь!.. О любовь моя, если б твой план мог осуществиться и ты сняла бы для мужа комнату в отеле, как я был бы счастлив!.. Ты не можешь понять, какие терзания я буду испытывать вдали от тебя, в одиночестве, зная, что в одной постели, совсем рядом... О муки!.. Ангел мой, жизнь моя, любовь моя, сделай так..." Сам Дюма не упускал случая обмануть свою томную Мелани, в то же время продолжая разыгрывать романтические страсти. Он пишет Мелани об их "неистовых, жгучих поцелуях", угрожает слить воедино "Любовь и Смерть" и даже убить ее супруга, капитана-консорта, отнюдь не заслужившего подобной жестокости. На деле же он вполне довольствуется тем, что надоедает Военному министерству бесконечными Просьбами не переводить Вальдора ни в Париж, ни даже в Курбевуа, так как это слишком близко от Парижа. "Необходимо добиться его производства в майоры, моя любовь. У нас нет другого способа удалить его..." Великолепный сюжет для бальзаковского романа: "Как военные добиваются повышения". Александр Дюма - Мелани Вальдор: "Наконец ты поняла меня: ты узнала, что такое любовь, потому что ты познала ревность. Что может сравниться с ней? Какие дураки эти богословы, выдумавшие ад с его телесными муками! Мне жаль их! Для меня ад видеть тебя в объятьях другого! Проклятье! Одна мысль об этом может довести до преступления!.." И в стихах (отвратительных): Ты нежностью своей пьянишь меня напрасно: За этот светлый день я заплачу тоской, Когда в других руках, холодных и бесстрастных, Потухнет завтра трепет твой. Но, ревностью томясь, познав ее отраву, Тебя я не смогу презреньем наказать: Слова пред алтарем другому дали право Тобой до гроба обладать. Словами этими ты пропала навечно Те ласки, что теперь запретны для любви. Когда в супружестве утрачен жар сердечный, Вступает долг в права свои. Литературщина? Конечно, но тем не менее она вызвала к жизни "Антони", драму, сыгравшую большую роль в истории театра, потому что это была драма не историческая, а современная, и в ней впервые на сцене появилась женщина, совершившая прелюбодеяние, - образ, который потом более чем на столетие оккупирует французскую сцену. Александр Дюма - Мелани Вальдор: "В "Антони" ты найдешь многое из нашей жизни, ангел мой, но лишь то, чего никто, кроме нас с тобой, не знает. А раз так, какое это имеет значение? Публика ведь ничего не поймет, поймем только мы, ты и я, и для нас это будет источником вечных воспоминаний. Что же до Антони, то я думаю, его узнают, потому что этот безумец очень напоминает меня..." Конфликт между личностью и обществом, страстью и долгом, который XVII век решал в пользу общества и от которого XVIII бежал в легкомыслие и распутство, мог теперь быть решен лишь насильственным путем. "В современном обществе страсть сорвалась с цепи". И на весь XIX век страсть воцарится в театре, принеся с собой бурю чувств, слов, кинжальных ударов и пистолетных выстрелов. "Антони" испугал актеров Ко" меди Франсез, зрителей он потряс. Антони, бунтарь по натуре, незаконнорожденный (как Дидье в "Марион Делорм"), не может жениться на любимой им Адели, потому что у него нет ни семьи, ни положения в обществе, ни профессии, ни состояния. Молодую девушку выдали замуж за полковника - барона д'Эрве (на сцене капитан Вальдор все же получил повышение). В один прекрасный день Антони вновь появляется: он останавливает лошадей, понесших карету Адели. Антони ранен; его приносят в дом Адели. Они признаются во взаимной любви, но Адель, раба общественной морали, пытается сопротивляться. Страстью, жалобами на несправедливость света Антони доводит ее до того, что она готова пасть. Тогда она, как порядочная женщина, решает бежать к мужу, который находится в Страсбургском гарнизоне. Антони хитростью завлекает Адель в ловушку и проводит с ней ночь любви в гостинице Иттенхейм. Свет осуждает ее. Полковник спешит в Париж из своего гарнизона и застает преступных любовников врасплох. АДЕЛЬ. Я слышу шаги на лестнице!.. Звонок!.. Это он!.. Беги, беги! АНТОНИ. Нет, я не хочу бежать! Ты говорила мне, что не боишься смерти? АДЕЛЬ. Нет, нет... О, сжалься надо мной - убей меня! АНТОНИ. Ты жаждешь смерти - жаждешь спасти свою репутацию и репутацию своей дочери? АДЕЛЬ. На коленях молю тебя о смерти. ГОЛОС (за сценой). Откройте!.. Откройте!.. Взломайте дверь! АНТОНИ. И в последний миг ты не проклянешь своего убийцу? АДЕЛЬ. Я благословлю его... Но поспеши! Ведь дверь... АНТОНИ. Не бойся. Смерть опередит его... Но подумай только: смерть... АДЕЛЬ. Я хочу ее, жажду ее, молю о ней. (Кидаясь к нему в объятья.) Я иду ей навстречу. АНТОНИ (целуя ее). Так умри же. (Закалывает ее кинжалом.) АДЕЛЬ (падая в кресло). Ал... Дверь в глубине сцены распахивается. Полковник д'Эрве врывается в комнату. ПОЛКОВНИК Д'ЭРВЕ. Негодяй!.. Что я вижу!.. Адель!.. Мертва! АНТОНИ. Да, мертва... Она сопротивлялась мне. И я убил ее. Он бросает кинжал к ногам полковника д'Эрве. Занавес. Пьеса была ловко сделана. Через пять актов действие с похвальной экономией средств неслось к развязке, ради которой, собственно, и было написано все остальное. Дюма считал, что драматург должен прежде всего найти финальную фразу, а потом, исходя из нее, строить всю пьесу. В эпоху, когда существовали лишь исторические или скабрезные пьесы, драма, в которой на сцену выводился современный свет с его страстями, не могла не казаться новаторской и смелой. Дюма в "Антони" вкладывает в уста одного из персонажей, писателя Эжена д'Эрвильи, такой монолог: "История завещает нам факты: они - собственность поэта... Но если мы, мы, живущие в современном обществе, попытаемся показать, что под нашим кургузым и нескладным фраком бьется человеческое сердце, - нам не поверят... Сходство между героем драмы и партером будет слишком велико, аналогия слишком близка, и зритель, следящий за развитием страсти героя, захочет, чтобы тот остановился там, где остановился бы он сам. Если то, что будет происходить на сцене, превзойдет его способности чувствовать или выражать свои чувства, он откажется это понимать. Он скажет: "Это неправда, я ничего подобного не испытываю. Когда женщина, которую я люблю, мне изменяет, я, конечно, страдаю... некоторое время. Но я не закалываю ее кинжалом и не умираю сам. Доказательством тому то, что я сейчас перед вами". А потом вопли о преувеличениях, о мелодраме заглушат аплодисменты тех немногих, наделенных, к счастью (или к несчастью), более тонкой конституцией, которые понимают, что в XIX веке люди испытывают те же чувства, что и в XV веке, и что под суконным фраком сердце бьется так же горячо, как и под железной кольчугой". Наделить современника неистовством страстей, свойственным людям Возрождения, - вот что пытался сделать Александр Дюма, и это вновь сочли весьма смелым новаторством. Настолько смелым, что, не случись революции 1830 года, цензура никогда бы не согласилась пропустить пьесу. После июльских дней стало, наконец, возможно изображать нравы, не прибегая к ретуши. Завоевание этих свобод дало нам Бальзака. Но в то время, когда Дюма писал "Антони" (то есть до 1830 года), цензура была еще сурова. Дюма не мог просто изобразить прелюбодеяние; он должен был осудить и покарать его. Бальзак сможет позволить себе больший цинизм. Диана де Мофриньез, княгиня де Кадиньян, выйдет невредимой из того костра страсти, на котором заживо сгорела Адель д'Эрве. Но Дюма еще не имел права заявить со сцены, что женщина может быть счастлива, даже если она и повинна в прелюбодеянии, хоть сам он в это верил - и, возможно, напрасно, потому что его собственное легкомыслие сделало несчастной не одну любовницу. Глава третья "ЖОЗЕФ, МОЕ ДВУСТВОЛЬНОЕ РУЖЬЕ!" Дюма никогда не отличался постоянством в любви. И хотя Мелани Вальдор оставалась "его ангелом", Дюма окружал еще целый сонм ангелов второстепенного значения. Он увлекался не только Виржини Бурбье из Комеди Франсез, но, очевидно, и малюткой Луизой Депрео, которая, исполняя роль пажа в "Генрихе III", показывала прехорошенькие ножки, и, конечно же. Мари Дорваль, которая в жизни отдавалась любви так же самозабвенно, как и на сцене. Затем появилась более опасная соперница, актриса Белль Крельсамер, по сцене - Мелани Серре, игравшая в турне герцогиню де Гиз. Фирмен представил ее Дюма в конце мая 1830 года. У этой красавицы были "черные как смоль волосы, бездонные глаза лазурной синевы, нос прямой, как у Венеры Милосской, и жемчужные зубки". Она пришла просить ангажемент, Дюма предложил ей связь. Она сопротивлялась три недели. Меньше, чем первая Мелани, но срок тоже вполне почетный. Белль сняла квартиру на Университетской улице, неподалеку от Дюма, - она жила в доме N_7, он - в доме N_25. В июне 1830 года Мелани Вальдор уехала с матерью в Жарри (имение Вильнавов около Клиссона), и Дюма стал проводить все свободное время у Мелани Второй. Белль Крельсамер, умная еврейка, вскоре приобрела на Дюма сильное влияние. В июле, когда "Антони" был почти закончен, Дюма начал готовиться к путешествию в Алжир, он хотел осмотреть недавно завоеванный город. Белль Крельсамер собиралась проводить его до Марселя. Она, разумеется, не одобряла его поездки: любовь, считала она, должна побеждать любопытство. 26-го утром Дюма пришел к ней и заявил, что она может распаковывать чемоданы. "Монитор" опубликовал указы министерства Полиньяка, направленные против свободы печати. Для Дюма, как и для многих других, эти указы предвещали крушение монархии. Республиканец в душе, он искренне надеялся, что Париж восстанет. - То, что мы увидим здесь, будет поинтереснее того, что я мог бы увидеть там, - сказал он. Затем он позвал своего слугу. - Жозеф, иди к оружейнику, - приказал он, - и принеси мое двуствольное ружье и двести патронов двадцатого калибра. Звучная реплика в стиле мелодрамы, но продиктована она была подлинной храбростью. Когда "три славных дня" Июльской революции обернулись драмой, и притом драмой, имеющей шумный успех, Дюма захотел сыграть в ней роль первого любовника, героического и дерзкого. Роль была сыграна с лихостью, не свободной, однако, от тщеславия. Целых три дня он носился по Парижу, метался между улицами, где шли бои, и местами, где создавалось общественное мнение: Ратушей, Академией, конторой "Насьоналя". В "Мемуарах" он одинаково живо рассказывает о боях и об этих сборищах. В перерыве между двумя перестрелками он спешил то к больной матери, от которой скрывали происходящее, то к Белль, на Университетскую улицу: "Там были в курсе всех событий. Я обедал оставаться наблюдателем и ни во что не вмешиваться: лишь под этим условием меня выпускали из дому..." Но спектакль оказался слишком увлекательным - он не смог удержаться от участия в нем. И, надев охотничий костюм, набив карманы пулями, перекинув ружье за спину, он смешался с толпой. Его хорошо знали в квартале. - Что нам делать? - обращались к нему. - Строить баррикады. Все в духе лучших традиций. Он отправился в Пале-Рояль и поднялся в канцелярию. Там он встретил своего бывшего патрона Удара - тот следил за событиями, чтобы вовремя пристать к победителям; Дюма насмерть перепугал его своим воинственным облачением и смелыми речами. Он шел по направлению к Сене, когда вдруг увидел, что на башнях Нотр-Дам развевается трехцветное знамя, и застыл на месте, не помня себя от счастья. Двуствольное ружье сделало его главарем целой ватаги повстанцев. Студенты, воспитанники Политехнической школы, рабочие братались, объединенные общей ненавистью к Бурбонам. Толпа водрузила на лошадь какого-то старика военного вида и произвела его в генералы. Драма сбилась на водевиль. Капитан королевской армии остановил Дюма и его отряд: - Куда вы идете? - В Ратушу. - Зачем? - Сражаться. - Честно говоря, господин Дюма, я не думал, что вы так безрассудны. - Так вы меня знаете? - Я дежурил у Одеона, когда первый раз давали "Христину"... А кстати, когда же мы увидим "Антони"? - Как только закончим революцию. Они распрощались. Дюма зашел к своему другу художнику Летьеру. Колокол Нотр-Дам гудел, заглушая звуки перестрелки. Сына Летьера отправили на Университетскую улицу; успокоить "одну дорогую моему сердц