ех мушкетерах" был ее национальным поэтом..." Одно поколение может ошибиться в оценке произведения. Четыре или пять поколений никогда не ошибаются. Прочная популярность "Трех мушкетеров" во всем мире свидетельствует о том, что Дюма, наивно выражая через посредство своих героев собственный характер, отвечал той потребности в энергии, силе и великодушии, которая присуща всем временам и всем странам. Его творческая манера так подходила к избранному им жанру, что она и поныне остается образцом для всех, подвизающихся в нем. Дюма или Дюма-Маке [так предлагал называть их Альбер Тибоде, который хотел, чтобы это двойное имя стало столь же употребительным, как Эркман-Шатриан] отталкивались от известных источников, иногда поддельных, как "Мемуары д'Артаньяна", иногда подлинных, как "Мемуары мадам де Лафайет", из которых вышел "Виконт де Бражелон". Сравним "Мемуары" и роман. Мадам де Лафайет повествует о первых увлечениях Людовика XIV, о его разрыве с Марией Манчини, о встрече с Луизой де Лавальер, о смерти Мазарини и опале Фуке. Стиль ее краток, сдержан и изыскан, конфликты остаются нераскрытыми, госпожа де Лафайет никогда не описывает сцен, при которых она не присутствовала. Дюма заимствовал у нее героев и общий костяк сюжета. Но каждый раз, когда в "Мемуарах" сцена только намечена, он пишет ее так, как написал бы драматург, прибегая к всевозможным эффектам, неожиданным поворотам сюжета, умело чередуя драматические и комические элементы. Тонкий штриховой рисунок мадам де Лафайет у Дюма превращается в музей, где выставлены раскрашенные, разодетые скульптуры, которые при всей своей карикатурности все же создают иллюзию подлинной жизни. Исторические персонажи изображаются автором с явно предвзятых позиций. Дюма любит одних героев и ненавидит других. Его Мазарини столь же отвратителен, как у кардинала де Ретца. Дюма всецело встает на сторону Фуке, против Кольбера. Верность истории требовала бы передачи нюансов; читатель романов-фельетонов любил, чтобы героев изображали только двумя красками: черной и белой. Но самое главное - и в этом и заключался секрет успеха Дюма - он ввел в повествование второстепенных персонажей, вызванных к жизни им самим, и объяснял поступками этих неизвестных все великие исторические события. Иногда эти герои действительно существовали. Некий виконт де Бражелон, например, бледной тенью проходит в "Мемуарах" мадам де Лафайет. Иногда Дюма придумывал их целиком. Но чудо заключается в том, что эти вымышленные герои ухитряются присутствовать в решающие моменты подлинной истории. Атос прячется под эшафотом во время казни Карла I Стюарта и слышит его последние слова; именно ему адресует Карл знаменитое "Remember!" ["Запомни!" (англ.)]. Атос и д'Артаньян вдвоем восстанавливают Карла II на английском троне. Арамис пытается подменить Людовика XIV его братом-близнецом, который впоследствии станет Железной Маской. История низводится до уровня любимых и знакомых персонажей и тем самым до уровня читателя. Метод этот безупречен при условии, если у писателя темперамент Дюма-отца. Правдоподобных героев можно создать, только вкладывая в них многое от самого себя. Точно так же как Мольер нашел в себе Альцеста и Филинта, Мюссе - Оттавио и Челио, Дюма раздвоился, чтобы произвести на свет Портоса и Арамиса. В Портосе воплощены те черты, которые Дюма унаследовал от своего отца; в Арамисе - элегантность, доставшаяся обоим Дюма от Дави де ля Пайетри. "Тонкая кость и могучая мускулатура" - таков Дюма. Не следует забывать и о том, что по своей морали и философии Дюма был близок не мыслящей верхушке Франции, а массе своих читателей. Вальтеру Скотту, добродетельному шотландцу, его моральное и художественное кредо диктовало нравственные эпилоги. Мораль Дюма - это сочетание любви к славе и "здравого смысла", не лишенного цинизма. Таким образом, Дюма объединяет Францию героических поэм и Францию фаблио - сочетание, представляющее если не всю Францию, то, во всяком случае, значительную ее часть. Как и Рабле, Дюма любил пирушки, попойки, любовные похождения. Если бы д'Артаньян не был героем, он казался бы нам чрезвычайно безнравственным. Мушкетеры, и в этом они похожи на своего творца, не видят ничего дурного ни в том, чтобы менять любовниц, ни в том, чтобы иметь по нескольку любовниц зараз, ни в том, чтобы брать у них деньги. Все это так, и тем не менее романы Дюма не были ни непристойными, ни воинствующе аморальными. Его творчество разительно отличалось от творчества его друзей романтиков, напоминавшего лавку похоронных принадлежностей. Дюма доставлял удовольствие. "Да, это нечто невероятное, - писал Жюль Жанен, - этот роман, интрига которого тесно связана с самыми крупными событиями в истории Европы". Жанен был прав. В 1845 году по прихоти Дюма Париж действительно гораздо больше интересовался Анной Австрийской, чем Луи-Филиппом, и похождениями герцога Букингемского, чем угрозами Англии. Глава вторая "ТОРГОВЫЙ ДОМ АЛЕКСАНДР ДЮМА И Кo" За всю историю французской литературы ни один писатель не был столь плодовит, как Дюма в период с 1845 по 1855 год. Без передышки обрушивает он на газеты и журналы романы, в восемь - десять томов каждый. Перед нами проходит вся история Франции. За "Тремя мушкетерами" следуют "Двадцать лет спустя", за которыми потянется "Виконт де Бражелон". Другая трилогия ("Королева Марго", "Графиня де Монсоро", "Сорок пять") выводит на сцену Валуа. В "Королеве Марго" повествуется о борьбе между Генрихом Наваррским и Екатериной Медичи; в "Графине де Монсоро" увлекательно рассказывается о царствовании Генриха III. В "Сорока пяти" Диана де Монсоро мстит герцогу Анжуйскому за смерть своего любовника Бюсси д'Амбуаза. Одновременно в другой серии романов ("Ожерелье королевы", "Шевалье де Мэзон-Руж", "Жозеф Бальзамо", "Анж Питу", "Графиня де Шарни") Дюма описывает закат и падение французской монархии. Можно с полным основанием говорить об "историческом империализме" Дюма. Он еще смолоду замыслил объединить в своей писательской державе всю историю. "Мечты мои не имеют границ, - говорил сам Дюма, - я всегда желаю невозможного. Как я осуществляю свои стремления? Работая, как никто никогда не работал, отказывая себе во всем, часто даже во сне..." Вот откуда эта цифра - пять или шесть сотен томов, потрясающая читателя. Среди этой гигантской продукции мало неудач. К его романам обращается в часы досуга весь мир. Никто не читал всех произведений Дюма (прочесть их так же невозможно, как написать), но весь земной шар читал Дюма... Если еще существует, говорили в 1850 году, на каком-нибудь необитаемом острове Робинзон Крузо, он наверняка сейчас читает "Трех мушкетеров". Следует добавить, что и весь мир и сама Франция знакомились с французской историей по романам Дюма. История эта не во всем верна, зато она далеко не во всем неверна и всегда полна самого захватывающего драматизма. "Заставляет ли Дюма думать? - Редко. - Мечтать? - Никогда. - Лихорадочно переворачивать страницы? - Всегда". Успех рождает множество врагов. Дюма продолжал раздражать своим краснобайством, бахвальством, орденами и неуважением к законам республики изящной словесности. Казалось оскорбительным, что один-единственный писатель захватил все подвалы во всех газетах. Казалось непорядочным, что он содержит целый отряд анонимных соавторов - Фелисьена Мальфиля (обычно сотрудничавшего с Жорж Санд), Поля Мериса, Огюста Вакери (обычно сотрудничавшего с Гюго), Жерара де Нерваля, Анри Эскироса и, конечно же, Огюста Маке. Человек, заставляющий работать на себя "негров", никогда не вызывает ни уважения, ни симпатии - такое сотрудничество следует хотя бы облечь в какую-то приличную форму. Сент-Бев, например, никогда не смог бы завершить свой гигантский труд без помощи секретарей. Но в отличие от Дюма Сент-Бев сам уважал свой сан и заставлял других его уважать: его помощники казались не рабами или эксплуатируемыми, а служками, помогающими священнику при отправлении обряда. А о Дюма все думали (и совершенно напрасно), что он покупает на 250 франков рукописей, с тем чтобы перепродать их за десять тысяч. Говорили, что Дюма, создав в начале своей карьеры фабрику пьес, присоединил к ней предприятие по производству романов. Во времена "Нельской башни" история с Гайярде вызвала много толков. Затем появилась статья Гранье де Кассаньяка, пробудившая подозрения публики. А в 1843 году некий молодой эрудит Луи де Ломени, которому его почтенные труды не принесли славы, опубликовал "Галерею знаменитых современников, написанную никчемным человеком". Он жаловался на этот "чудовищный колокол, который заглушает звон его маленького бубенчика"; он извергал громы и молнии против "этой литературной фабрики". Сент-Бев заклеймил "коммерческую литературу", Ломени писал: "Пораженный постыдной заразой индустриализма, этой язвой нашего века, господин Дюма, это можно и даже должно сказать, видно, телом и душой отдался культу золотого тельца. На афише какого только театра, пусть самого жалкого, в какой только лавчонке, торгующей литературной бакалеей, не красуется его имя? Физически невозможно, чтобы господин Дюма написал или продиктовал все, что появляется под его именем". В 1845 году памфлетист Эжен де Мирекур (настоящее имя которого было Жан-Батист Жако) опубликовал брошюру "Фабрика романов "Торговый дом Александр Дюма и Кo", наделавшую много шума. Небезынтересно отметить, что, прежде чем напасть на Дюма, Мирекур готов был работать на него и предлагал ему сюжет романа, из которого могло бы выйти "замечательное произведение". Так что этот праведник был сам не без греха и, если б только мог, охотно принял бы участие в "предприятии". Потерпев неудачу, он сразу же обратился в "Общество литераторов" с протестом против такого положения дел, при котором писатели, как он говорил, не имеют возможности заработать себе на жизнь. Когда ему и там отказали, он написал письмо Эмилю Жирардену, издателю "Ля Пресс", в котором требовал закрыть двери перед "беззастенчивым торгашом Александром Дюма" и открыть их перед "талантливыми молодыми писателями" (читай: Эженом де Мирекуром). Жирарден ответил, что его подписчики хотят читать Дюма, и он будет печатать Дюма. Тогда Мирекур решил написать и опубликовать "Торговый дом Александр Дюма и Кo". По всей видимости, он был неплохо информирован. Некоторые соавторы Дюма, которым казалось, что их услуги недостаточно ценят, а их таланты не получают законного признания, делились с Мирекуром своими обидами. Он разобрал все произведения Дюма, драму за драмой, роман за романом, и обнародовал имена тех, кого называл "подлинными авторами": Адольфа де Левена, Анисе-Буржуа, Гайярде, Жерара де Нерваля, Теофиля Готье, Поля Мериса и прежде всего - Огюста Маке. Нападки эти, возможно, и достигли бы своей цели, если б Мирекур обладал чувством меры. Но он обнаружил свою недобросовестность, осыпая Дюма самыми гнусными оскорблениями. "Поскребите труды господина Дюма, - писал разбушевавшийся Мирекур, - и вы обнаружите дикаря... На завтрак он вытаскивает из тлеющих углей горячую картошку - и пожирает ее прямо с кожурой. Он домогается почестей... Он вербует перебежчиков из рядов интеллигенции, продажных литераторов, которые унижают себя, работая, как негры под свист плетки надсмотрщика-мулата". Мирекур нападал даже на частную жизнь Дюма. Он издевался над Идой Ферье, маркизой де ля Пайетри. Короче говоря, памфлет был настолько груб, что вызвал отвращение даже у врагов Дюма. Бальзак, который был бы только счастлив, если б соперника, постоянно оттеснявшего его на второй план, задели за живое, сурово осудил Мирекура: "Мне показали, - писал он, - памфлет "Торговый дом Александр Дюма и Кo". Это до омерзения глупо, хотя, к сожалению, верно... Но так как во Франции больше верят остроумной клевете, чем скучной правде, памфлет этот не слишком повредит Дюма". И в самом деле, памфлет не только не повредил Дюма во мнении читателей, но Дюма одержал победу и в суде. Затеяв против Мирекура процесс, он добился, чтобы клеветника приговорили к двухнедельному тюремному заключению и обязали опубликовать официальное извещение об этом приговоре в газетах. В литературном мире перестали верить Мирекуру. Забавно, что несколько позже обвинителя, в свою очередь, обвинили, и вполне справедливо, в том, что он нанимал соавторов, имена которых скрывал. В 1857 году некто Рошфор в памфлете, озаглавленном "Торговый дом Эжен де Мирекур и Кo", история, изложенная бывшим компаньоном", рассказал о том, как Мирекур, когда ему нужно было за короткий срок написать исторический роман, передал эту работу эрудиту Уильяму Дакетту; тот, будучи занят, в свою очередь, перепоручил ее Рошфору, получившему за свои труды сто франков. Дюма был щедрее. Чтобы окончательно разгромить Мирекура, Дюма обратился за помощью к Огюсту Маке. Тот написал письмо, целью которого было, как говорил он, оградить Дюма от притязаний своих наследников, буде таковые появятся, - письмо, в котором он заявлял, что не имеет никаких претензий к Дюма и что все расчеты производились честно и справедливо. Позже, когда оно было опубликовано. Маке, к этому времени поссорившийся с Дюма, уверял, будто письмо вырвали у него насильно. В чем заключалось насилие? Тон письма кажется искренним и недвусмысленным. 4 марта 1845 года: "Дорогой друг, в нашей совместной работе мы всегда обходились без контрактов и формальностей. Доброй дружбы и честного слова нам было всегда достаточно; так что мы, написав почти полмиллиона строк о делах других людей, ни разу не подумали о том, чтобы написать хоть одну строчку о наших делах. Но однажды вы нарушили молчание. Вы поступили так, чтобы оградить нас от низкой и нелепой клеветы; вы поступили так, чтобы оказать мне самую высокую честь, на какую я мог когда-либо надеяться; вы поступили так, чтобы публично объявить, что я написал в сотрудничестве с вами ряд произведении. Вы были даже слишком великодушны, дорогой друг, вы могли трижды отречься от меня, но вы этого не сделали - и прославили меня. Разве вы уже не расплатились со мной сполна за все те книги, что мы написали вместе? У меня не было с вами контракта, а вы никогда не получали от меня расписок; но представьте себе, что я умру - и жадный наследник явится к вам, размахивая этим заявлением, и потребует от вас того, что я уже давно получил. На документ надо отвечать документом, - вы заставляете меня взяться за перо. Итак, с сегодняшнего дня я отказываюсь от своих прав на переиздание следующих книг, которые мы написали вместе, а именно: "Шевалье д'Арманталь", "Сильванир", "Три мушкетера". "Двадцать лет спустя", "Граф Монте-Кристо", "Женская война", "Королева Марго", "Шевалье де Мэзон-Руж", и утверждаю, что вы сполна рассчитались со мной за все в соответствии с нашей устной договоренностью. Сохраните это письмо, дорогой друг, чтобы показать его жадному наследнику, и скажите ему, что при жизни я был счастлив и польщен честью быть сотрудником и другом самого блестящего из французских писателей. Пусть он поступит, как я. Маке". Чтобы разобраться во всем этом, следует вспомнить, что во времена Дюма коллективная работа над литературными произведениями не считалась зазорной. И, конечно, напрасно, потому что великим может называться лишь тот художник, на всем творчестве которого лежит отпечаток его гения. И все же прославленным художникам - Рафаэлю, Веронезе, Давиду, Энгру - в работе над большими композициями помогали ученики. В театре спектакль неизменно является плодом сотрудничества автора, режиссера, актеров, декоратора, а иногда и композитора. Дюма, чтобы его воображение работало, нужен был "стимулятор идей". В этом он был не одинок. Бальзак написал не один большой роман по сюжетам, которые ему давали целиком или набрасывали в общих чертах (сюжет "Беатрисы" дала ему Санд, "Лилии долины" - Сент-Бев, "Департаментской музы" - Каролина Марбути). Стендаль обязан "Люсьеном Левеном" рукописи одной незнакомки. Так в чем же тут преступление? Дюма вовсе не был "ленивым королем", передавшим власть ловким "майордомам". Он вовсе не эксплуатировал своих сотрудников, скорее наоборот - он придавал их трудам слишком большое значение. Легкость, с которой он превращал любого мертворожденного литературного уродца в жизнеспособное произведение, заставляла его предполагать талант в самых бездарных писателях. - Никак не могу понять, - сказал он однажды, - чего не хватает Мальфилю, чтобы быть талантливым писателем. - Я вам скажу, - ответил собеседник, - по всей вероятности, ему не хватает таланта. - И правда, - сказал Дюма, - а мне это никогда не приходило в голову. Когда вышли "Жирондисты", он написал: "Ламартин поднял историю до уровня романа". Нельзя сказать, что Дюма поднял роман до уровня истории - этого не хотел бы ни он сам, ни его читатели, - но он вывел на сцену историю и роман, воплотил их в незабываемых образах, сделал достоянием самой широкой публики, - а только она и является настоящей публикой, - и под лучами его прожекторов история и роман зажили новой жизнью, к великой радости всех времен и народов! Глава третья МАРИ ДЮПЛЕССИ Под роскошными камелиями я увидел скромный голубой цветок. Эмиль Анрио После отъезда Иды во Флоренцию отношения между отцом и сыном наладились. Дюма-отец сказал однажды Дюма-сыну: "Когда у тебя родится сын, люби его, как я люблю тебя, но не воспитывай его так, как я тебя воспитал". В конце концов Дюма-сын стал принимать Дюма-отца таким, каким его создала природа: талантливым писателем, отличным товарищем и безответственным отцом. Молодой Александр твердо решил добиться успеха самостоятельно. Он, конечно, будет писать, но совсем не так, как Дюма-отец. Нельзя сказать, чтобы он не восхищался своим отцом, но он любил его скорее отцовской, нежели сыновней любовью. "Мой отец, - говорил он, - это большое дитя, которым я Обзавелся, когда был еще совсем маленьким". Таким вставал перед ним отец из рассказов его матери, мудрой Катрины Лабе, которая, чтобы зарабатывать на жизнь, содержала теперь небольшой читальный зал на улице Мишодьер. Она не затаила обиды на своего ветреного любовника, но и не питала на его счет никаких иллюзий. У сыновей часто вырабатывается обратная реакция на недостатки отцов. Дюма-сын ценит ум и талант Дюма-отца, но его оскорбляют некоторые смешные черты отца. Он страдает, слушая его наивно-хвастливые рассказы. Образ жизни в отцовском доме, где вечно мечутся в поисках ста франков, внушает ему неосознанное стремление к материальной обеспеченности. Да и потом стариковское донжуанство всегда раздражает молодежь. "Я выступаю в роли привратника твоей славы, - сказал однажды Александр Дюма-сын Александру Дюма-отцу, - обязанности которого заключаются в том, чтобы проводить к тебе посетителей. Стоит мне взять даму под руку - и первое, что она делает, подбирает подол, чтобы не замарать его, второе - просит познакомить с тобой". К этому времени, чтобы избежать путаницы, их уже начали называть Александр Дюма-отец и Александр Дюма-сын, что очень возмущало старшего. "Вместо того, чтобы подписываться Алекс(андр) Дюма, как я, - что в один прекрасный день может стать причиной большого неудобства для нас обоих, так как мы подписываемся одинаково, - тебе следует подписываться Дюма-Дави. Мое имя, как ты понимаешь, слишком хорошо известно - и на этот счет двух мнений быть не может, а прибавлять к своей фамилии "отец" я не могу: для этого я еще слишком молод..." В двадцать лет Дюма-сын был красивый молодой человек, с гордой осанкой, полный сил и пышущий здоровьем. В высоком, широкоплечем, с правильными чертами лица юноше ничто, кроме мечтательного взгляда и слегка курчавой светло-каштановой шевелюры, не выдавало правнука черной рабыни из Сан-Доминго. Он одевался, как денди или как "лев", по тогдашнему выражению: суконный сюртук с большими отворотами, белый галстук, жилет из английского пике, трость с золотым набалдашником. Счета портного оставались неоплаченными, но молодой человек держался высокомерно и сыпал остротами направо и налево. Однако под маской пресыщенности угадывался серьезный и чувствительный характер, унаследованный им от Катрины Лабе; Дюма-сын скрывал эту сторону своей натуры. В сентябре 1844 года отец и сын поселились на вилле "Медичи" в Сен-Жермен-ан-Лэ. Там оба работали и оказывали самое радушное гостеприимство своим друзьям. Дюма-сын приглашал их любезными посланиями в стихах: Коль ветер северный не очень вас пугает, То знайте, вас прием горячий ожидает Здесь, в Сен-Жермен-ан-Лэ, где, право же, давно Хотели б видеть вас отец и сын его. И если озарил нас луч, зажженный Фебом, И если ясный день нам был ниспослан небом, И если публика в краю, где мы живем, Подобна дикарям, но солнце светит днем, Так приезжайте к нам; мы здесь вдвоем, быть может, Поможем вам забыть все то, что вас тревожит, Взамен синеющих небес и красок дня Вам предложив табак и место у огня. Мы ждем еще гостей, друзей мы ждем, вернее; Художники придут и свод оранжереи Нам разрисуют весь, обычай их таков; Теперь там нет цветов, но слышен стук шаров. Приедет Мюллер к нам, пастель его чудесна, Приедет и Доза, который повсеместно Слывет за гения. И будет с ним Диас, Ни с кем он не сравним и позабавит вас. И, наконец, мой друг, когда настанет вечер, Вы дам увидите, изысканны их речи; И этот аргумент столь весок, что к нему Прибег я под конец; с ним спорить ни к чему. Чтоб не пришлось вам зря излишний делать крюк, Я точный адрес дам. Запомните, мой друг: Идите улицею Медичи, потом, Пройдя ее насквозь, ищите крайний дом, В нем дверь зеленая. Но если вам случится Приют наш не найти или с дороги сбиться, Зайдите в первый же знакомый особняк, И там вам объяснят, куда пройти и как. Прощайте, от души я вас обнять хотел бы... Однажды по дороге в Сен-Жермен Дюма-сын встретил Эжена Дежазе, сына знаменитой актрисы. Молодые люди взяли напрокат лошадей и совершили прогулку по лесу, затем вернулись в Париж и отправились в театр Варьете. Стояла ранняя осень. Париж был пуст. В Комеди Франсез "молодые, еще никому не известные дебютанты играли перед актерами в отставке старые, давно забытые пьесы", - писала Дельфина де Жирарден. В залах Пале-Рояля и Варьете можно было встретить красивых и доступных женщин. Эжен Дежазе питал так же мало уважения к общепринятой морали, как и Дюма-сын. Баловень матери, он был гораздо менее стеснен в средствах, чем его друг. Молодые люди в поисках приключений лорнировали прелестных девиц, занимавших авансцену и ложи Варьете. Красавицы держались с простотой, присущей хорошему тону, носили роскошные драгоценности, и их с успехом можно было принять за светских женщин. Их было немного - знаменитые, известные всему Парижу, эти "высокопоставленные кокотки" образовывали галантную аристократию, которая резко отличалась от прослойки лореток и гризеток. Хотя все они и были содержанками богатых людей (надо же на что-то жить), они мечтали о чистой любви. Романтизм наложил на них свой отпечаток. Виктор Гюго реабилитировал Марион Делорм и - Жюльетту Друэ. Общественное мнение охотно оправдывало куртизанку, если причиной ее падения была преступная страсть или крайняя бедность. Куртизанки и сами были не чужды сентиментальности. Большинство из них начинало жизнь простыми работницами; чтобы стать честными женщинами, им не хватило одного - встретить на своем пути хорошего мужа. Достаточно было прогулки в Тиволи, посещения зарешеченной ложи в Амбигю, кашемировой шали и драгоценной безделушки, чтобы перейти в разряд содержанок. Но, даже став продажными женщинами, они сохраняли тоску по настоящей любви. Жорж Санд умножила число непонятых женщин, мечтающих о "вечном экстазе". Все это объясняет, почему два юных циника в Варьете смотрели не только на соблазнительные белоснежные плечи куртизанок, но и вглядывались в их глаза, светящиеся нежностью и грустью. В этот вечер в одной из лож авансцены сидела женщина, в то время славившаяся своей красотой, вкусом и теми состояниями, которые она пожирала. Звали ее Альфонсина Плесси, но она предпочитала именовать себя Мари Дюплесси, "Она была, - пишет Дюма-сын, - высокой, очень изящной брюнеткой с бело-розовой кожей. Головка у нее была маленькая, продолговатые глаза казались нарисованными эмалью, как глаза японок, только смотрели они живо и гордо; у нее были красные, словно вишни, губы и прелестнейшие на свете зубки. Вся она напоминала статуэтку из саксонского фарфора..." Узкая талия, лебединая шея, выражение чистоты и невинности, байроническая бледность, длинные локоны, ниспадавшие на плечи на английский манер, декольтированное платье из белого атласа, бриллиантовое колье, золотые браслеты - все это делало ее царственно прекрасной. Дюма был ослеплен, поражен в самое сердце и покорен. Ни одна женщина в театре не могла соперничать с ней в благородстве наружности, и тем не менее, кроме одной из ее бабок, Анны дю Мениль, происходившей из дворянского нормандского рода и совершившей мезальянс, предки Мари Дюплесси были лакеями и крестьянами. Ее отец, Марен Плесси, человек мрачный и злобный, считался в деревне колдуном. Он женился на Мари Дезанес, дочери Анны дю Мениль, которая родила ему двух дочерей, а потом сбежала от него. Альфонсина родилась в 1824 году; она была одних лет с Дюма. Она не получила никакого образования и до 15-16 лет бегала по полям. Потом отец - если верить рассказам - продал Мари цыганам, которые увезли ее в Париж и отдали в обучение к модистке. Гризетка, зачитывавшаяся романами Поль де Кока, она танцевала со студентами во всех злачных уголках Парижа, а по воскресеньям в Монморанси охотно позволяла увлекать себя в темные аллеи. Ресторатор Пале-Рояля, который однажды свозил ее в Сен-Клу, меблировал для нее небольшую квартирку на улице Аркад, но почти сразу же вынужден был уступить Мари герцогу Аженору де Гишу, элегантному студенту Политехнической школы, который в 1840 году ушел из армии для того, чтобы стать одним из предводителей "модных львов" Итальянского бульвара и "Антиноем 1840 года". Через неделю у "Итальянцев" и в знаменитой "инфернальной ложе" авансцены N_1 Оперы, своего рода филиале Жокей-клуба, только и говорили, что о новой любовнице молодого герцога. Молодой красавицей увлекались самые блестящие мужчины Парижа: Фернан де Монгион, Анри де Контад, Эдуард Делессер и десятки других. От знатных любовников она переняла изящные манеры и образование, пусть и поверхностное, но все же весьма выгодно ее отличавшее от других дам этого рода. Под руководством лучших наставников одаренная и чувствительная девушка расцвела. В 1844 году, когда Дюма-сын с ней познакомился, в ее библиотеке были Рабле, Сервантес, Мольер, Вальтер Скотт, Дюма-отец, Гюго, Ламартин и Мюссе. Она превосходно знала произведения этих авторов, любила поэзию. Ее обучали музыке, и она с чувством играла на пианино баркаролы и вальсы. Короче говоря, она с головокружительной быстротой шла в гору, окруженная все более изысканной роскошью. В 1844 году она считалась самой элегантной женщиной Парижа и соперничала с Алисой Ози, Лолой Монтес и Аталой Бошен. У нее можно было встретить не только "львов" Жокей-клуба, но и Эжена Сю, Роже де Бовуара, Альфреда де Мюссе. Все испытывали к ней восхищение, смешанное с уважением и жалостью, потому что она была явно выше своей постыдной профессии. Почему она ею занималась? Во-первых, потому, что привыкла тратить сто тысяч франков золотом в год, а во-вторых, потому, что, больная, лихорадочно-возбужденная, вечно недовольная собой, она могла забыться лишь в наслаждении. В тот вечер в ложе Варьете с Мари сидел дряхлый старик граф Штакельберг, бывший русский посол. Позже она рассказала Дюма, что этот выживший из ума старик взял ее на содержание потому, что она напоминала ему умершую дочь. Выдумка чистой воды. "Для графа, несмотря на его преклонный возраст, Мари Дюплесси была не Антигоной при Эдипе, а Вирсавией при Давиде". Он поселил ее в доме N_11 по бульвару Мадлен, подарил ей двухместную голубую карету и двух чистокровных лошадей. Благодаря ему и другим поклонникам квартира Мари Дюплесси была всегда украшена цветами, и не только камелиями, а всеми цветами, какие только можно было достать в это время года. Она, однако, боялась роз, от запаха которых у нее кружилась голова; больше всего она любила камелии, эти цветы без запаха. "Ее заточили, - писал Арсен Гуссэ, - в крепость из камелий..." Мари Дюплесси старалась знаками привлечь внимание толстой женщины, с которой Дюма был слегка знаком, - немного модистки, а преимущественно сводни, по имени Клеманс Пра. Эжен Дежазе хорошо знал эту особу, которая тоже жила на бульваре Мадлен и была соседкой Мари Дюплесси. Мари села в свою карету и покинула Варьете, не дожидаясь конца спектакля. Немного погодя фиакр высадил Дюма, Дежазе и Клеманс Пра у дверей дома Клеманс, где они должны были ждать дальнейшего развития событий. В романе "Дама с камелиями" Дюма рассказывает об этой сцене, но там он превратил Штакельберга в "старого герцога", а Клеманс Пра назвал Прюданс Дювернуа. "- Старый герцог сейчас у вашей соседки? - спросил я Прюданс. - Нет, она должна быть одна. - Но ей, наверное, ужасно скучно! - Мы часто проводим вечера вместе. Когда она возвращается, она зовет меня к себе. Она обычно не ложится до двух часов ночи. Она не может раньше заснуть. - Почему? - Потому что у нее больные легкие, и ее почти всегда лихорадит". Вскоре Мари крикнула из своего окна Клеманс, чтобы та пришла и освободила ее от докучливого гостя, графа N, который до смерти ей надоел. - Никак не могу, - сказала Клеманс Пра. - У меня сидят два молодых человека: сын Дежазе и сын Дюма. - Берите их с собой. Я буду рада кому угодно, лишь бы избавиться от графа. Приходите скорее! Все трое поспешили на ее зов и застали в гостиной соседнего дома Мари за фортепьяно и графа, прислонившегося к камину. Она любезно приняла молодых людей, а с графом обращалась так грубо, что он вскоре откланялся. Мари сразу развеселилась. За ужином все много смеялись, но Дюма было грустно. Он восхищался бескорыстием этой женщины, которая прогнала богатого поклонника, готового ради нее разориться; он страдал, видя, как это возвышенное существо пьет без удержу, "ругается, как грузчик, и тем охотнее смеется, чем непристойнее шутки". От шампанского ее щеки полыхали лихорадочным румянцем. К концу ужина она зашлась в кашле и убежала. - Что с ней? - спросил Эжен Дежазе. - Она слишком много смеялась, и у нее началось кровохарканье, - ответила Клеманс Пра. Дюма пошел к больной. Она лежала, уткнувшись лицом в софу. Серебряный таз, в котором виднелись сгустки крови, стоял на столе. "Я приблизился к ней, но она не обратила на меня никакого внимания; я сел и взял ее руку, лежавшую на диване. - Ах, это вы? - сказала она с улыбкой. - Разве вы тоже больны? - Нет, но вы... вам все еще плохо? - Ничего, я уже к этому привыкла. - Вы себя убиваете, - сказал я ей взволнованным голосом, - мне хотелось бы быть вашим другом, вашим родственником, чтобы помешать вам губить себя. - Чем объяснить такую преданность моей особе? - Той непреодолимой симпатией, которую я питаю к вам. - Значит, вы в меня влюблены? Так скажите об этом прямо, это проще. - Если я и признаюсь вам в любви, то не сегодня. - Лучше будет, если вы этого никогда не сделаете. - Почему? - Потому что это может привести только к двум вещам. - К каким? - Либо я вас отвергну, и тогда вы на меня рассердитесь. Либо сойдусь с вами, и тогда у вас будет незавидная любовница: женщина нервная, больная, грустная; а если веселая, то печальным весельем. Подумайте только, женщина, которая харкает кровью и тратит сто тысяч франков в год! Это хорошо для богатого старика, но очень скучно для такого молодого человека, как вы... Все молодые любовники покидали меня. Я ничего не ответил, я слушал. Эта ужасная жизнь, от которой бедная девушка бежала в распутство, в пьянство и в бессонницу, так ошеломила меня, что я онемел. - Однако, - продолжала она, - мы говорим глупости. Дайте мне руку, и вернемся в столовую". Почему она стала его любовницей? Он был беден, а страстные признания в любви ей доводилось выслушивать не меньше десяти раз на дню. Но он продолжал свои атаки с пламенным упорством. "Эта смесь веселости, печали, искренности, продажности и даже болезнь, которая развила в ней не только повышенную раздражительность, но и повышенную чувственность, возбуждали страстные желания обладать ею..." В ней жила трогательная непосредственность, "временами она страстно рвалась к более спокойной жизни... Пылкая, она легко поддавалась искушению и была падка на наслаждения, но при этом не теряла гордости и сохраняла достоинство даже в падении". Молодому Дюма не были чужды благородные порывы: любовь к матери научила его жалеть всех женщин, несправедливо выброшенных из общества. Чистосердечный, несмотря на всю свою пресыщенность, он сочувствовал их горестям, умел вызывать их на откровенность и угадывал слезы под маской притворного веселья. К куртизанкам он был бесконечно снисходителен. Он считал их не преступницами, а жертвами. Они были благодарны ему за то уважение, которое он им выказывал в их унижении. И нет никакого сомнения, что именно это привлекало к нему Мари Дюплесси. Однажды она сказала ему: "Если вы пообещаете беспрекословно выполнять все мои желания, не делать мне никаких замечаний, не задавать никаких вопросов, быть может, в один прекрасный день я соглашусь вас полюбить..." Какой юноша в двадцать лет откажется дать такое невыполнимое обещание? И на время Мари бросила почти всех своих богатых покровителей ради этого серьезного и красивого "пажа". Ей доставляло удовольствие, вновь превратившись в гризетку, гулять с ним по лесу или по Елисейским Полям. В ее комнате, "где на возвышении стояла великолепная кровать работы Буля, ножки которой изображали фавнов и вакханок", она давала ему упоительные "пиршества плоти". Ах, как ему нравились ее огромные глаза, окруженные черными кругами, ее невинный взгляд, гибкая талия и "сладострастный аромат, которым было пронизано все ее существо". Дюма-отец рассказывает о том, каким образом сын поведал ему о своей победе. "Проследуйте за мной во Французский театр; там в этот вечер давали, кажется, "Воспитанниц Сен-Сирского дома". Я шел по коридору, когда дверь одной из лож бенуара отворилась, и я почувствовал, что меня хватают за фалды фрака. Оборачиваюсь. Вижу - Александр. - Ах, это ты! Здравствуй, голубчик! - Войдите в ложу, господин отец. - Ты не один? - Вот именно. Закрой глаза, а теперь просунь голову в щелку, не бойся, ничего худого с тобой не случится. И действительно, не успел я закрыть глаза и просунуть голову в дверь, как к моим губам прижались чьи-то трепещущие, лихорадочно горячие губы. Я открыл глаза. В ложе была прелестная молодая женщина лет двадцати - двадцати двух. Она-то и наградила меня этой отнюдь не дочерней лаской. Я узнал ее, так как до этого видел несколько раз в ложах авансцены. Это была Мари Дюплесси, дама с камелиями. - Это вы, милое дитя? - сказал я, осторожно высвобождаясь из ее объятий. - Да, я, а вас, оказывается, надо брать силой? Ведь мне хорошо известно, что у вас совсем иная репутация, так почему же вы столь жестоки ко мне? Я уже два раза писала вам и назначала свидания на балу в Опера... - Я полагал, что ваши письма адресованы Александру. - Ну да, Александру Дюма. - Я полагал, Александру Дюма-сыну. - Да бросьте вы! Конечно, Александр - Дюма-сын. Но вы вовсе не Дюма-отец. И никогда им не станете. - Благодарю вас за комплимент, моя красавица. - И все-таки почему вы не пришли?.. Я не понимаю. - Я вам объясню. Такая красивая девушка, как вы, приглашает на любовное свидание мужчину моих лет лишь в том случае, если ей что-нибудь от него нужно. Итак, чем могу быть вам полезен? Я предлагаю вам свое покровительство и освобождаю вас от своей любви. - Ну, что я тебе говорил! - воскликнул Александр. - Тогда, я надеюсь, вы разрешите, - сказала Мари Дюплесси с очаровательной улыбкой и взмахнула длинными черными ресницами, - еще навестить вас, сударь? - Когда вам будет угодно, мадемуазель... Я поклонился ей так низко, как поклонился бы только герцогине. Дверь закрылась, и я очутился в коридоре. В тот день я в первый раз целовал Мари Дюплесси. В тот день я видел ее последний раз. Я ждал Александра и прекрасную куртизанку. Но спустя несколько дней он пришел один. - В чем дело? - спросил я его. - Почему ты ее не привел? - Ее каприз прошел: она хотела поступить в театр. Все они об этом мечтают! Но в театре надо учить роли, репетировать, играть - это тяжкий труд... А ведь куда легче встать в два часа пополудни, не спеша одеться, сделать круг по Булонскому лесу, вернуться в город, пообедать в Кафе де Пари или у "Братьев-провансальцев", а оттуда отправиться в Водевиль или Жимназ, провести вечер в ложе, после театра поужинать и вернуться часам к трем утра домой, или отправиться к кому-нибудь, чем заниматься тем, что делает мадемуазель Марс! Моя дебютантка уже забыла о своем призвании... И потом, мне кажется, она очень больна. - Бедняжка! - Да, ты прав, что жалеешь ее. Она гораздо выше того ремесла, которым вынуждена заниматься. - Надеюсь, ты испытываешь к ней не любовь? - Нет, скорее жалость, - ответил Александр. Больше я никогда не разговаривал с ним о Мари Дюплесси..." Дюма-сын придерживался гораздо более строгих правил, чем Дюма-отец. Мари Дюплесси читала "Манон Леско". Она хотела заставить этого красивого юношу играть при ней роль де Грие. Он отказался. А чего бы он хотел? Перевоспитать ее? Убедить изменить свой образ жизни? Она, возможно, смогла бы это сделать, так как была скорее сентиментальна, чем корыстна. Дюма сам сказал о Мари: "Она была одна из последних представительниц той редкой породы куртизанок, которые обладали сердцем". Но суммы, потраченной на один вечер с Мари: билеты в театр, камелии, конфеты, ужин, всевозможные прихоти, - было достаточно, чтобы разорить молодого Александра. Он мало зарабатывал и был вынужден беспрестанно обращаться к отцу, который, хотя и сам часто сидел без денег, все же давал ему время от времени записку на имя госпожи Порше - билетерши, продававшей его билеты, с просьбой выдать сыну сто франков. Александр Дюма-сын - госпоже Порше: "Вы сказали, сударыня: "Потерпите несколько дней". Но это равносильно тому, что попросить человека, которому вот-вот отрубят голову, сплясать ригодон или сочинить каламбур. Да через несколько дней я стану миллионером! Я получу пятьсот франков. Если я обращаюсь к вам, если я надоедаю вам своими просьбами, так это потому, что впал в такую нищету, что мог бы дать несколько очков вперед Иову, а ведь он был самым бедным человеком древности. Если вы не пришлете мне с моим посланцем сто франков, я куплю на последние гроши кларнет и пуделя и буду давать представления под окнами вашего дома, написав большими буквами на животе: "Подайте литератору, оставленному милостями госпожи Порше!" Хотели бы вы, чтоб я представил вам в качестве залога свою голову? Чтоб я кричал: "Да здравствует республика!"? Чтоб я женился на мадемуазел