ристые руки. Ясно молятся свечи, и по столу ночные ползут мотыльки. 1918, Крым -------- E. L. Она давно ушла, она давно забыла... Ее задумчивость любил я... Это было в апреле лет моих, в прелестные лета, на севере земли... Печаль и чистота сливались в музыку воздушную, в созвучья нерукотворные, когда, раздвинув сучья, отяжелевшие от желтых звезд и пчел, она меня звала. Я с нею перечел все сказки юности, туманные, как ивы над серым озером, на скатах, где, тоскливый, играл я лютикам на лютне, под луной... Ее задумчивость любил я. Надо мной она как облако склонялась золотое, о чем-то сетуя и в счастие простое уверовать боясь. Ее полуобняв, рассказывал я сны. Тогда, глаза подняв (и лучезарная в них осень улыбалась), она глядела вдаль, и плавно колебалась тень ивовой листвы на платье, на плечах ее девических, а волосы в лучах горели призрачно... и все так странно было... Она давно ушла, она давно забыла... -------- М. Ш. Я видел, ты витала меж алмазных стволов и черных листьев, под луной, воздушно выбегала из бессвязных узоров сумрака на луг лесной. Твое круженье было молчаливо, как ночь, и вдохновенно, как любовь... Руками всплескивала, и тоскливо склонялась ты, и улетала вновь. И волосы твои струились, ноги стремительно сияли, и луна в глазах плясала... Любовались боги лесные, любовалась тишина... А жизнь, а жизнь, распутывая тени, к тебе тянулась, бредила, звала, но пеньем согласованных движений ты властно заколдована была... -------- x x x Кто меня повезет по ухабам домой, мимо сизых болот и струящихся нив? Кто укажет кнутом, обернувшись ко мне, меж берез и рябин зеленеющий дом? Кто откроет мне дверь? Кто заплачет в сенях? А теперь -- вот теперь -- есть ли там кто-нибудь, кто почуял бы вдруг, что в далеком краю я брожу и пою, под луной, о былом? 8 августа 1920 * В С.: "Берлин, 1921 г." -------- Павлины Павы ходили, перья ронили, а за павами красная Панна, Панна Марыя перье зберала, веночек вила. (Стих пинских калик перехожих) Видели мы, нищие, как Мария Дева проходила мимо округлого дворца; словно отголосок нездешнего напева, веяло сиянье от тонкого лица. Облаков полдневных, бесшумно-своенравных в синеве глубокой дробилось серебро. Из-под пальмы выплыли три павлина плавных и роняли перья, и каждое перо,-- то в тени блестящее, то -- на солнце сонном легкое зеленое, с бархатным глазком, темною лазурью волшебно окаймленным, падало на мрамор изогнутым цветком. Видели мы, нищие, как с улыбкой чудной Дева несравненная перья подняла и венок мерцающий, синий, изумрудный, для Христа ребенка в раздумий сплела. 2 августа 1920 -------- В раю Здравствуй, смерть! -- и спутник крылатый, объясняя, в рай уведет, но внезапно зеленый, зубчатый, нежный лес предо мною мелькнет. И немой, в лучистой одежде, я рванусь и в чаще найду прежний дом мой земной, и, как прежде, дверь заплачет, когда я войду. Одуванчик тучки апрельской в голубом окошке моем, да диван из березы карельской, да семья мотыльков под стеклом. Буду снова земным поэтом: на столе открыта тетрадь... Если Богу расскажут об этом, Он не станет меня укорять. 13 августа 1920 -------- x x x Мерцательные тикают пружинки, и осыпаются календари. Кружатся то стрекозы, то снежинки, и от зари недолго до зари. Но в темном переулке жизни милой, как в городке на берегу морском, есть некий гул; он дышит смутной силой, он ширится; он с детства мне знаком. И ночью перезвоном волн да кликом струн, дальних струн, неисчислимых струн, взволнован мрак, и в трепете великом встаю на зов, доверчив, светел, юн... Как чувствуешь чужой души участье, я чувствую, что ночи звезд полны, а жизнь летит, горит, и гаснет счастье, и от весны недолго до весны. 14 августа 1920 * В С.: "14. 8. 21." -------- Лес Дорога в темноте печалится лесная, о давних путниках как будто вспоминая, о бледном беглеце, о девушке хромой... Улыбка вечера над низкой бахромой туманно-гладких туч алеет сквозь ольшаник. Иди себе да пой, упорный Божий странник, к тебе навстречу ночь медлительно летит. Все глуше под листвой дорога шелестит, истлевшую красу вбирая все покорней, и всюду расползлись уродливые корни, как мысли черные чудовищной души. Лес жаден, ночь слепа, ночлег далек, спеши. Чу... ветер или зверь? не ведаешь... То справа, в тумане меж стволов, пустынно-величава, распустится луна, то слева из листвы тропинка выбежит, и жуткий гук совы проснется в глубине, как всплеск на дне колодца. Порою же мелькнут над отблеском болотца семь-восемь сосенок причудливой чредой; в луче ты различишь цветов пушок седой да ягоды глухой дремотной голубицы. Пройдешь, заденешь ветвь, и плач незримой птицы вновь скатится, замрет, и длительный двойник ответит издали... Да, сказочен твой лик, да, чуден ропот твой, о хмурый, о родимый. Под тучами листвы звучат неутомимо от вешних сумерек до пасмурной зари лесные голоса. Поди же разбери, что клич разбойничий, что посвист соловьиный. Все отзвуки земли слились в напев единый, и ветер мечется, и, ужаса полна, под каждой веткою свивается луна. Так ночью бредит лес величественно-черный, и лютый, и родной... О путник, ты упорной да ровной поступью, да с песнями иди, пока в нечаянном просвете впереди не развернется даль полей -- еще лиловых в тот свежий, юный день. О странствиях суровых тогда забудешь ты. За полем вспыхнет день на крышах, имена оврагов, деревень чирикнут в памяти, простые, дорогие... И это вещий путь. И это ты -- Россия. -------- Возвращение Я всем вам говорю, о странники! -- нежданный глубокий благовест прольется над туманной землей, и, полный птиц, волнистый встанет лес, черемухой пахнет из влажного оврага, и ветру вешнему неведомый бродяга ответит радостно "воистину воскрес". В полях, на площадях, в толпе иноплеменной, на палубе, где пыль толпы неугомонной бессонного кропит,-- да, где бы ни был он,-- как тот, кто средь пустой беседы вдруг приметит любимый лик в окне -- так встанет он и встретит свой день, свет ласковый и свежий, свет и звон. И будет радостно и страшно возвращенье. Могилы голые найдем мы -- разрушенье, неузнаваемы дороги,-- все смела гроза глумливая, пустынен край, печален... О чудо. Средь глухих, дымящихся развалин, раскрывшись, радуга пугливая легла. И строить мы начнем, и сердце будет строго, и ясен будет ум... Да, мучились мы много, нас обнимала ночь, как плачущая мать, и зори над землей печальные лучились,-- и в дальних городах мы, странники, учились отчизну чистую любить и понимать. 22 октября 1920 -------- Поэт Он знал: отрада и тревога и все, что зримо на земле -- все только бред и прихоть Бога, туман дыханья на стекле! Но от забвенья до забвенья ему был мир безмерно мил, и зной бессменный вдохновенья звуковаятеля томил. На крыльях чудного недуга летя вдоль будничных дорог, дружил он с многими, но друга иметь он, огненный, не мог! И в час сладчайший, час напрасный, коснувшись бледных тайн твоих, в долине лилий сладострастной он лишь сорвал душистый стих! -------- Осень Вот листопад. Бесплотным перезвоном сад окроплен. Свод легок и высок. Клен отдает со вздохом и поклоном последний свой узорный образок. И на листе огнистый ангел вышит, и радужна меж грядок борозда, и у крыльца стеклянного чуть дышит сиротка ель, как черная звезда. -------- Подражание древним Дия, мой бледный цветок, поверь ты случайному другу! Звезд непорочных полна мраморной просади глубь. Муж твой не видит, вставай,- уходи ты отсюда, молю я! Дышит стоокая ткань, сердце амфоры горит, ластятся к тучному богу блудницы, как легкие водны, брови блаженно подняв, пьет он, чудовищный Вакх, пьет он, и липкая влага, рыжую шерсть обагряя, льется по жирной груди. Тут же, в сияньи цветном, выпятив смуглый живот, пьяный мальчик, смеясь, орошает смятый, упавший венок рдяных уродливых роз. Песни. Бесстыжие стоны. Золотоногая дева вьется средь томных гостей, вторя движеньям любви; вот разбежался один, поймал на лету плясунью, и покатился тимпан, по полу праздно звеня. Дия, молю я, уйдем! Твой муж поседелый, беззубый спит, благодарно прильнув к вялому юноше... Встань, выйдем мы в сад незаметно, там тихо, пустынно; грозди лунного света и мглы пышно свисают с ветвей. Сочная ночь над землей алмазным стоит вертоградом; жажду полней утолит сладость холодная звезд. Дия, мои корабли ожидают в недальнем заливе! В край увезу я тебя стройный, как зодчего сон... Горы там, горы одни! Вырезные, немые вершины, гордо прорвав облака, внемлют бесплотным богам... Будем мы там пировать в гостях у луны величавой, рядом, на черной скале... Дия, мой бледный цветок... 19 января 1923, Берлин -------- Lawn-tennis Юноша, белый и легкий, пестрым платком подпоясан; ворот небрежно раскрыт, правый отвернут рукав. Встал он, на гладком лугу, за черту, проведенную мелом, голову поднял с улыбкой, мяч серебристый подкинул,-- выгнувшись, плавно взмахнул многострунной широкой лаптою миг,-- и со звуком тугим мяч отлетает и бледной молнией падает там, где стоит, ожидая, такой же юноша, белый и легкий; миг,-- и со звуком ответным мяч возвращается вновь через сетку, чуть вздутую ветром. Мягкие синие тени бегут по траве озаренной. Поодаль зыблется вяз. На ступени, у двери стеклянной, лоснится лейка забытая. Дышат, блестят занавески. В доме прохладно и пусто, а тут, на упругой поляне, гонится ветер за солнцем, и будет до вечера длиться легких мячей перезвон,-- юности белой игра... 10 декабря 1920 * Теннис (англ.). -------- Бабочка (Vanessa aniiopa) Бархатно-черная, с теплым отливом сливы созревшей, вот распахнулась она; сквозь этот бархат живой сладостно светится ряд васильково-лазоревых зерен вдоль круговой бахромы, желтой, как зыбкая рожь. Села на ствол, и дышат зубчатые нежные крылья, то припадая к коре, то обращаясь к лучам... О, как ликуют они, как мерцают божественно! Скажешь: голубоокая ночь в раме двух палевых зорь. Здравствуй, о, здравствуй, греза березовой северной рощи! Трепет, и смех, и любовь юности вечной моей. Да, я узнаю тебя в Серафиме при дивном свиданье, крылья узнаю твои, этот священный узор. 1917--1922 -------- Велосипедист Мне снились полевые дали, дороги белой полоса, руль низкий, быстрые педали, два серебристых колеса. Восторг мне снился буйно-юный, и упоенье быстроты, и меж столбов стальные струны, и тень стремительной версты. Поля, поля, и над равниной ворона тяжело летит. Под узкой и упругой шиной песок бежит и шелестит. Деревня. Длинная канава. Сирень цветущая вокруг избушек серых. Слева, справа мальчишки выбегают вдруг. Вдогонку шапку тот бросает, тот кличет тонким голоском, и звонко собачонка лает, вертясь пред зыбким колесом. И вновь поля, и голубеет над ними чистый небосвод. Я мчусь, и солнце спину греет, и вот нежданно поворот. Колеса косо пробегают, не попадая в колею. Деревья шумно обступают. Я вижу старую скамью. Но разглядеть не успеваю, чей вензель вырезан на ней. Я мимо, мимо пролетаю, и утихает шум ветвей. 30 сентября 1918 -------- x x x Вдохновенье -- это сладострастье человеческого "я": жарко возрастающее счастье,-- миг небытия. Сладострастье -- это вдохновенье тела, чуткого, как дух: ты прозрел, ты вспыхнул на мгновенье,- в трепете потух. Но когда услада грозовая пронеслась, и ты затих,-- в тайнике возникла жизнь живая: сердце или стих... Cologne -------- x x x Обезьяну в сарафане как-то ряженый привел; вперевалку подбежала, мягко вспрыгнула на стол. Села (бисерные глазки, гнусно выпученный рот...) -- с человеческой ужимкой книгу чудище берет, книгу песен, книгу неги... А она-то лапой хвать! -- вмиг обнюхала страницы и давай их вырывать! Пальцы рыжие топырит; молчаливо, с быстротой деловитою, кромсает сердце книги золотой... -------- x x x Карлик безрукий во фраке, глупый, неловкий пингвин, помнишь сиянье во мраке, синие выступы льдин? Помнишь зарницы ночные, кольца и складки огня? Помнишь туманы седые длинного, длинного дня? Грустная птица, смешная, глядя на нас, на людей, плачешь ли ты, вспоминая ласковых черных моржей? Помнишь ли птицу-подругу, встречи на высшей скале, вьюгу, волшебную вьюгу, снежные вихри во мгле... Ах, эти встречи! А ныне: душный, искусственный грот, имя твое по-латыни, пятиалтынный за вход...  * Сентябрь 1917 *  -------- Итальянке К тебе, в минувшее, к иной, чудесной доле, душа моя плывет в зазубристой гондоле; осталось горе за кормой. Я рад, что до конца молчали мы упрямо, что в пышный, страшный сад не вышли мы из храма любви глубокой и немой: на каменных устах прекрасного былого улыбкою горит несказанное слово, невоплощенная мечта,-- как световой двойник стоцветной, вечной зыби, дрожащий, над водой, на внутреннем изгибе венецианского моста... -------- На Голгофе Восходит благовоние сырое со дна долин, и в небе, над холмом, на трех крестах во мгле белеют трое... Там женщина, в унынии немом, на среднюю, на черную вершину глядит, глядит... Провидеть ей дано, что в горький час ее земному сыну всего живей воспомнилось одно... Да,-- с умиленьем сладостным и острым (колени сжав, лицо склонив во мглу...), он вспомнил домик в переулке пестром, и голубей, и стружки на полу. -------- x x x Блаженство мое, облака и блестящие воды и все, что пригоршнями Бог мне дает! Волнуясь, душа погружается в душу природы, и розою рдеет, и птицей поет! Купаюсь я в красках и звуках земли многоликой, все яркое, стройное жадно любя. Впитал я сиянье, омылся в лазури великой, и вот, сладость мира, я славлю тебя! Я чувствую брызги и музыку влаги студеной, когда я под звездами в поле стою, и в капле медвяной, в росинке прозрачно-зеленой я Бога, и мир, и себя узнаю. Заря ли, смеясь, восстает из смятенья цветного, я к голой груди прижимаю ее... Я -- в яблоке пьяная моль, и мне рая иного не надо, не надо, блаженство мое! -------- x x x Я без слез не могу тебя видеть, весна. Вот стою на лугу, да и плачу навзрыд. А ты ходишь кругом, зеленея, шурша... Ах, откуда она, эта жгучая грусть! Я и сам не пойму, только знаю одно: если б иволга вдруг зазвенела в лесу, если б вдруг мне в глаза мокрый ландыш блеснул - в этот миг, на лугу, я бы умер, весна... 1920 -------- Домой На мызу, милые! Ямщик вожжою овода прогонит, и -- с Богом! Жаворонок тонет в звенящем небе, и велик, и свеж, и светел мир, омытый недавним ливнем: благодать, благоуханье. Что гадать? Все ясно, ясно; мне открыты все тайны счастья; вот оно: сырой дороги блеск лиловый, по сторонам то куст ольховый, то ива; бледное пятно усадьбы дальней; рощи, нивы, среди колосьев васильки, зеленый склон; изгиб ленивый знакомой тинистой реки. Скорее, милые! Рокочет мост под копытами. Скорей! И сердце бьется, сердце хочет взлететь и перегнать коней. О, звуки, полные былого! Мои деревья, ветер мой, и слезы чудные, и слово непостижимое: домой! 1917--1922 -------- Березы Стволы сквозь легкое зеленое сиянье белеют, тонкие, и воздух освежен грозой промчавшейся. Чуть слышный перезвон дробится надо мной, чуть слышное журчанье, и по невидимым качается волнам. Трава вся в теневых лиловых паутинах, вся в ослепительных извилинах, а там, меж светлых облаков, роскошно лебединых, струится радуга и смутно с высоты мне улыбается, в лазури нежной тая, такая нежная, невинная, святая, что умиленные склоняются листы, роняя длинные сверкающие слезы,-- и это жизнь моя, и это край родной, родная красота... и льется надо мной сиянье легкое, зеленое,-- березы... -------- Поэты Что ж! В годы грохота и смрада, еще иссякнуть не успев, журчит, о бледная отрада, наш замирающий напев... И, слабый, ласковый, ненужный, он веет тонкою тоской, как трепет бабочки жемчужной в окне трескучей мастерской. Так беспощаден гул окрестный, людей так грубы города, нам так невесело и тесно,-- что мы уходим навсегда... И, горько сжав сухие губы, глядим мы, падшие цари, как черные дымятся трубы средь перьев розовой зари. 15 июля 1919 -------- Biology Муза меня не винит: в науке о трепетах жизни все -- красота. Искромсав осторожно липовый листик, винт золотой верчу, пока не наметятся ясно в круглом белом просвете святые зеленые соты; или же сердцем живым распятой лягушки любуюсь: сладостно рдеет оно, будто спелая, липкая вишня. Режу, дроблю, вникаю, вижу сокрытые мышцы, ветви несметных жил, и, что вижу, мелками цветными четко черчу на доске. Сверкают стекла, невнятно пахнет эфиром и прелью в комнате длинной и светлой. Радостен тонкий труд, и радостно думать, что дома ждет меня томик стихов и музой набитая трубка. Cambridge * Биология (англ.). -------- В. Ш. Если ветер судьбы, ради шутки, дохнув, забросит меня в тот город, желанный и жуткий, где ты вянешь день ото дня, и если на улице яркой иль в гостях, у новых друзей, иль там, у дворца, под аркой, средь лунных круглых теней, мы встретимся вновь,-- о, Боже, как мы будем плакать тогда о том, что мы стали несхожи за эти глухие года; о юности, в юность влюбленной, о великой ее мечте, о том, что дома на Мильонной на вид уж совсем не те. 1922 г.? -------- Художник-нищий Нередко на углу, под серою стеной, видал я нищего: безногий и больной, он в красках выражал свой замысел нехитрый. Газетный лоскуток служил ему палитрой, его дрожащая багровая рука писала тщательно цветы и облака на плитах каменных. Вот кончил. Робким взглядом прохожего зовет, сутулится, а рядом мечтает о гроше зияющий картуз. И вспомнил я свой дар, ненужных светлых муз, недолговечные созвучья и виденья,-- когда на улице, средь гула и движенья бесчувственных колес, не встретил я вчера калеки моего... Да что! Как из ведра бездонного, лил дождь, и каменные плиты блестели холодно, и краски были смыты... -------- Облака 1 На солнце зо'лотом сияет дождь летучий, озера в небесах синеют горячо, и туча белая из-за лиловой тучи встает, как голое плечо. Молчи, остановись. Роняют слезы рая соцветья вешние, склонясь через плетень, и на твоем лице играет их сырая, благоухающая тень. Не двигайся, молчи. Тень эту голубую я поцелуями любовно обогну. Цветы колышутся... я счастлив. Я целую запечатленную весну. 2 Закатные люблю я облака: над ровными далекими лугами они висят гроздистыми венками, и даль горит, и молятся луга. Я внемлю им. Душа моя строга, овеяна безвестными веками: с кудрявыми багряными богами я рядом плыл в те вольные века. Я облаком в вечерний чистый час вставал, пылал, туманился и гас, чтоб вспыхнуть вновь с зарею неминучей. Я облетал все зримое кругом, блаженствовал и, помню, был влеком жемчужной тенью, женственною тучей. 1921, Берлин -------- Пир Так лучезарна жизнь, и радостей так много. От неба звездного чуть слышный веет звон: бесчисленных гостей полны чертоги Бога, в один из них я приглашен. Как нищий, я пришел, но дали мне у двери одежды светлые, и распахнулся мир: со стен расписанных глядят цветы и звери, и звучен многолюдный пир. Сижу я и дивлюсь... По временам бесшумно дверь открывается в мерцающую тьму. Порою хмурится сосед мой неразумный, а я -- я радуюсь всему: и смоквам розовым, и сморщенным орехам, и чаще бражистой, и дани желтых пчел; и часто на меня со светлым, тихим смехом хозяин смотрит через стол. 22 мая 1921 -------- Белый рай Рай -- широкая, пустая оснеженная страна: призрак неба голубого, тишь и белизна... Там над озером пушистым, сладким холодом дыша, светит леса молодого белая душа... Там блаженствовать я буду в блеске сети ледяной, пробираться, опьяненный вечной белизной, и, стрелою из-под веток вылетая на простор, на лучистых, легких лыжах реять с белых гор. -------- Кони Гнедые, грузные, по зелени сырой весенней пажити, под тусклыми дубами, они чуть двигались и мягкими губами вбирали сочные былинки, и зарей, вечернею зарей полнеба розовело. И показалось мне, что время обмертвело, что вечно предо мной стояли эти три чудовищных коня; и медные отливы на гривах медлили, и были молчаливы дубы священные под крыльями зари. 1917--1922 -------- Зеркало Ясное, гладкое зеркало, утром, по улице длинной, будто святыню везли, туча белелась на миг в синем глубоком стекле, и по сини порою мелькала ласточка черной стрелой... Было так чисто оно, так чисто, что самые звуки, казалось, могли отразиться. Мимо меня провезли этот осколок живой вешнего неба, и там, на изгибе улицы дальнем, солнце нырнуло в него: видел я огненный всплеск. О, мое сердце прозрачное, так ведь и ты отражало в дивные давние дни солнце, и тучи, и птиц! Зеркало ныне висит в сенях гостиницы пестрой; люди проходят, спешат, смотрятся мельком в него. 1 января 1919 -------- Ночь Как только лунные протянутся лучи, всплывает музыка в аллее... О, серебристая, катись и рокочи все вдохновенней, все полнее!.. Порхает до зари незримая рука по клавишам теней и света и замедляется, ленива и легка... Последний звук,-- и ночь допета... -------- La belle dame sans merci (Из John Keats) "Ax, что мучит тебя, горемыка, что ты, бледный, скитаешься тут? Озерная поблекла осока, и птицы совсем не поют. Ax, что мучит тебя, горемыка, какою тоской ты сожжен? Запаслась уже на зиму белка, и по житницам хлеб развезен. На челе твоем млеет лилея, томима росой огневой, на щеке твоей вижу я розу, розу бледную, цвет неживой..." Шла полем Прекрасная Дама, чародейки неведомой дочь: змеи -- локоны, легкая поступь, а в очах -- одинокая ночь. На коня моего незнакомку посадил я, и, день заслоня, она с чародейною песней ко мне наклонялась с коня. Я сплел ей запястья и пояс, и венок из цветов полевых, и ласкалась она, и стонала так нежно в объятьях моих. Находила мне сладкие зелья, мед пчелиный и мед на цветке, и, казалось, в любви уверяла на странном своем языке. И, вздыхая, меня увлекала в свой приют между сказочных скал, и там ее скорбные очи поцелуями я закрывал. И мы рядом на мху засыпали, и мне сон померещился там... Горе, горе! С тех пор я бессонно брожу по холодным холмам; королевичей, витязей бледных я увидел, и, вечно скорбя, все кричали: Прекрасная Дама без любви залучила тебя. И алканье они предрекали, и зияли уста их во тьме, и я, содрогаясь, очнулся на этом холодном холме. Потому-то, унылый и бледный, одиноко скитаюсь я тут, хоть поблекла сырая осока и птицы давно не поют. * Безжалостная Прекрасная Дама (фр.). Джон Китс (1796--1821) -- английский поэт. -------- Пьяный рыцарь С тонким псом и смуглым кубком жарко-рдяного вина, ночью лунной, в замке деда я загрезил у окна. В длинном платье изумрудном, вдоль дубравы, на коне в серых яблоках, ты плавно проскакала при луне. Встал я, гончую окликнул, вывел лучшего коня, рыскал, рыскал по дубраве, спотыкаясь и звеня; и всего-то только видел, что под трефовой листвой жемчуговые подковы, оброненные луной. 1917--1922 -------- x x x Я думаю о ней, о девочке, о дальней, и вижу белую кувшинку на реке, и реющих стрижей, и в сломанной купальне стрекозку на доске. Там, там встречались мы и весело оттуда пускались странствовать по шепчущим лесам, где луч в зеленой мгле являл за чудом чудо, блистая по листам. Мы шарили во всех сокровищницах Божьих; мы в ивовом кусте отыскивали с ней то лаковых жучков, то гусениц, похожих на шахматных коней. И ведали мы все тропинки дорогие, и всем березонькам давали имена, и младшую из них мы назвали: Мария святая Белизна. О Боже! Я готов за вечными стенами неисчислимые страданья восприять, но дай нам, дай нам вновь под теми деревцами хоть миг, да постоять. 1917--1922 -------- Перо Зелененьким юрким внучатам наказывал леший в бору: "По черным ветвям, по зубчатым, жар-птица порхнет ввечеру; поймайте ее, лешенечки, и клетку из лунных лучей возьмите у ключницы-ночки, да так, чтоб не видел Кощей. Далече от чащи брусничной умчите добычу свою, найдете вы домик кирпичный в заморском, туманном краю. Оставьте ее на пороге: там кроткий изгнанник живет, любил он лесные дороги и вольный зеленый народ". Так дедушка-леший на ели шушукал, и вот ввечеру, как струны, стволы зазвенели, и что-то мелькнуло в бору. Маячило, билось, блестело. Заохал, нахохлился дед... Родимые, знать, улетела жар-птица из пестрых тенет. Но утром, как пламя живое, на пыльном пороге моем лежало перо огневое с цветным удлиненным глазком. Ну что ж, и за этот подарок спасибо, лесные друзья. Я беден, и день мой неярок, и как же обрадован я. 7 июня 1921, Кембридж -------- x x x Мы столпились в туманной церковенке, вспоминали, молились и плакали, как нечаянно двери бесшумные распахнулись, и тенью лазоревой ты вошла, о весна милосердная! Разогнулись колена покорные, прояснились глаза углубленные... Что за чудо случилось отрадное! Заливаются птицы на клиросе, плещут воды живые под сводами, вдаль по ризам колеблются радуги, и не свечи мы держим, а ландыши, влажной зеленью веет -- не ладаном, и, расставя ладони лучистые, окруженная сумраком радостным, на иконе Весна улыбается. -------- x x x Моей матери Людям ты скажешь: настало. Завтра я в путь соберусь. (Голуби. Двор постоялый. Ржавая вывеска: Русь.) Скажешь ты Богу: я дома. (Кладбище. Мост. Поворот.) Будет старик незнакомый вместо дубка у ворот. 3 мая 1920, Кембридж -------- Русь Пока в тумане странных дней еще грядущего не видно, пока здесь говорят о ней красноречиво и обидно -- сторонкой, молча проберусь и, уповая неизменно, мою неведомую Русь пойду отыскивать смиренно,-- по черным сказочным лесам, вдоль рек да по болотам сонным, по темным пашням, к небесам бесплодной грудью обращенным. Так побываю я везде, в деревню каждую войду я... Где ж цель заветная, о, где -- непостижимую -- найду я? В лесу ли -- сумраком глухим сырого ельника сокрытой -- нагой, разбойником лихим поруганною и убитой? Иль поутру, в селе пустом, о, жданная! -- пройдешь ты мимо, с улыбкой на лице простом задумчиво-неуловимой? Или старушкой станешь ты и в голубой струе кадильной, кладя дрожащие кресты, к иконе припадешь бессильно? Где ж просияет берег мой? В чем угадаю лик любимый? Русь! иль во мне, в душе самой уж расцветаешь ты незримо? -------- Жизнь Шла мимо Жизнь, но ни лохмотий, ни ран ее, ни пыльных ног не видел я... Как бы в дремоте, как бы сквозь душу звездной ночи,-- одно я только видеть мог: ее ликующие очи и губы, шепчущие: Бог! -------- Гроздь Посвящается памяти моего отца -------- I. Гроздь -------- x x x Кто выйдет поутру? Кто спелый плод подметит! Как тесно яблоки висят! Как бы сквозь них, блаженно солнце светит, стекая в сад. И, сонный, сладостный, в аллеях лепет слышен: то словно каплет на песок тяжелых груш, пурпурных поздних вишен пахучий сок. На выгнутых стволах цветные тени тают, на листьях солнечный отлив... Деревья спят, и осы не слетают с лиловых слив. Кто выйдет ввечеру? Кто плод поднимет спелый? Кто вертограда господин? В тени аллей, один, лилейно-белый, живет павлин. 1922 -------- x x x Придавлен душною дремотой, я задыхался в черном сне. Как птица, вздрагивало что-то непостижимое во мне. И возжелал я в буйном блеске свободно взмыть,-- и в сердце был тяжелый шорох, угол резкий каких-то исполинских крыл. И жизнь мучительно и чудно вся напряглась и не могла освободить их трепет трудный -- крутые распахнуть крыла. Как будто каменная сила -- неизмеримая ладонь -- с холодным хрустом придавила их тяжкий шелковый огонь. Ах, если б звучно их раскинуть, исконный камень превозмочь, громаду черную содвинуть, прорвать глухонемую ночь,-- с каким бы громом я воспрянул, огромен, светел и могуч! Какой бы гром в ответ мне грянул из глубины багряных туч! -------- x x x Есть в одиночестве свобода, и сладость -- в вымыслах благих. Звезду, снежинку, каплю меда я заключаю в стих. И, еженочно умирая, я рад воскреснуть в должный час, и новый день -- росинка рая, а прошлый день -- алмаз. Из блеска в тень и в блеск из тени с лазурных скал ручьи текли, в бреду извилистых растений овраги вешние цвели. И в утро мира это было: дикарь, еще полунемой, с душой прозревшей, но бескрылой,- косматый, легкий и прямой,-- заметил, взмахивая луком, при взлете горного орла, с каким густым и сладким звуком освобождается стрела. Забыв и шелесты оленьи, и тигра бархат огневой,-- он шел, в блаженном удивленье играя звучной тетивой. Ее притягивал он резко и с восклицаньем отпускал. Из тени в блеск и в тень из блеска ручьи текли с лазурных скал. Янтарной жилы звон упругий напоминал его душе призывный смех чужой подруги в чужом далеком шалаше. -------- x x x Я на море гляжу из мраморного храма: в просветах меж колонн, так сочно, так упрямо бьет в очи этот блеск, до боли голубой. Там благовония, там -- Лоны, там -- прибой, а тут, на вышине,-- одна молитва линий стремительно простых; там словно шелк павлиний, тут целомудренность бессмертной белизны. О, муза, будь строга! Из храма, с вышины,-- гляжу на вырезы лазури беспокойной,-- и вот восходит стих, мой стих нагой и стройный, и наполняется прохладой и огнем, и возвышается, как мраморный, и в нем сквозят моей души тревоги и отрады, как жаркая лазурь в просветах колоннады. -------- x x x Туман ночного сна, налет истомы пыльной смываю мягко-золотой, тяжелой губкою, набухшей пеной мыльной благоуханной и густой. Голубоватая, в купальне млечно-белой, вода струит чуть зримый пар, и благодарное я погружаю тело в ее глухой и нежный жар. А после, насладясь той лаской шелковистой, люблю я влагой ледяной лопатки окатить... Мгновенье -- и пушистой я обвиваюсь простыней. Чуть кожа высохла,-- прохлада легкой ткани спадает на плечи, шурша... Для песен, для борьбы, для сказочных исканий готовы тело и душа. Так мелочь каждую -- мы, дети и поэты, умеем в чудо превратить, в обычном райские угадывать приметы и что ни тронем,-- расцветить... -------- x x x На черный бархат лист кленовый я, как святыню, положил: лист золотой с пыльцой пунцовой между лиловых тонких жил. И с ним же рядом, неизбежно, старинный стих -- его двойник, простой, и радужный, и нежный, в душевном сумраке возник; и все нежнее, все смиренней он лепетал, полутаясь, но слушал только лист осенний, на черном бархате светясь... -------- x x x Нас мало -- юных, окрыленных, не задохнувшихся в пыли, еще простых, еще влюбленных в улыбку детскую земли. Мы только шорох в старых парках, мы только птицы, мы живем в очарованьи пятен ярких, в чередованьи звуковом. Мы только мутный цвет миндальный, мы только первопутный снег, оттенок тонкий, отзвук дальний,-- но мы пришли в зловещий век. Навис он, грубый и огромный, но что нам гром его тревог? Мы целомудренно бездомны, и с нами звезды, ветер, Бог. -------- x x x На годовщину смерти Достоевского Садом шел Христос с учениками... Меж кустов, на солнечном песке, вытканном павлиньими глазками, песий труп лежал невдалеке. И резцы белели из-под черной складки, и зловонным торжеством смерти заглушен был ладан сладкий теплых миртов, млеющих кругом. Труп гниющий, трескаясь, раздулся, полный склизких, слипшихся червей... Иоанн, как дева, отвернулся, сгорбленный поморщился Матфей... Говорил апостолу апостол: "Злой был пес, и смерть его нага, мерзостна..." Христос же молвил просто: "Зубы у него -- как жемчуга..." -------- На смерть А. Блока I За туманами плыли туманы, за луной расцветала луна... Воспевал он лазурные страны, где поет неземная весна. И в туманах Прекрасная Дама проплывала, звала вдалеке, словно звон отдаленного храма, словно лунная зыбь на реке. Узнавал он ее в трепетанье розоватых вечерних теней и в метелях, смятенье, молчанье чародейной отчизны своей. Он любил ее гордо и нежно, к ней тянулся он, строен и строг,-- но ладони ее белоснежной бледный рыцарь коснуться не мог... Слишком сумрачна, слишком коварна одичалая стала земля, и, склонившись на щит лучезарный, оглянул он пустые поля. И обманут мечтой несказанной и холодною мглой окружен, он растаял, как месяц туманный, как далекий молитвенный звон. II Пушкин -- радуга по всей земле, Лермонтов -- путь млечный над горами, Тютчев -- ключ, струящийся во мгле, Фет -- румяный луч во храме. Все они, уплывшие от нас в рай, благоухающий широко, собрались, чтоб встретить в должный час душу Александра Блока. Выйдет он из спутанных цветов, из ладьи, на белые ступени... Подойдут божественных певцов взволновавшиеся тени. Пушкин -- выпуклый и пышный свет, Лермонтов -- в венке из звезд прекрасных, Тютчев -- веющий росой, и Фет, в ризе тонкой, в розах красных. Подойдут с приветствием к нему, возликуют, брата принимая в мягкую цветную полутьму вечно дышащего мая. И войдет таинственный их брат, перешедший вьюги и трясины, в те сады, где в зелени стоят Серафимы, как павлины. Сядет он в тени ветвей живых, в трепетно-лазоревых одеждах, запоет о сбывшихся святых сновиденьях и надеждах. И о солнце Пушкин запоет, Лермонтов -- о звездах над горами, Тютчев -- о сверканьи звонких вод, Фет -- о розах в вечном храме. И средь них прославит жданный друг ширь весны нездешней, безмятежной, и такой прольется свет вокруг, будут петь они так нежно, так безмерно нежно, что и мы, в эти годы горестей и гнева, может быть, услышим из тюрьмы отзвук тайный их напева. -------- x x x И. А. Бунину Как воды гор, твой голос горд и чист. Алмазный стих наполнен райским медом. Ты любишь мир и юный месяц, лист, желтеющий над смуглым сочным плодом. Ты любишь змей, тяжелых злых узлов лиловый лоск на дне сухой ложбины. Ты любишь нежный шелест голубиный вокруг лазурных, влажных куполов. Твой стих роскошный и скупой, холодный и жгучий стих один горит, один над маревом губительных годин, и весь в цветах твой жертвенник свободный. Он каплет в ночь росою ледяной и янтарями благовоний знойных, и нагота твоих созвучий стройных сияет мне как бы сквозь шелк цветной. Безвестен я и молод в мире новом, кощунственном, но светит все ясней мой строгий путь: ни помыслом, ни словом не согрешу пред музою твоей. 1920 г. -------- II. Ты -------- x x x Когда, туманные, мы свиделись впервые, когда задумчиво вернулся я домой, мне все мерещились глаза твои живые сквозь дымку чуждости. Я заперся в немой и светлой мастерской, моих видений полной, где в солнечной пыли белеет бог безмолвный, где музу радуют два бронзовых борца, их мышцы вздутые, лоснящиеся спины, и в глыбе голубой сырой и нежной глины я призрак твоего склоненного лица руками чуткими по памяти наметил: но за туманами еще таилась ты, и сущности твоей тончайшие черты в тот день я не нашел. И вновь тебя я встретил, и вновь средь тишины высокой мастерской, забыв наружный мир, с восторгом и тоской, я жадно стал творить, и вновь прервал работу... Чредой сияли дни, чредой их позолоту смывала мгла ночей. Я грезил и ваял, и приходил к тебе, простые слышал речи, глубокий видел взор, и после каждой встречи чертою новою, волшебной наполнял несовершенное твое изображенье. Порой казалось мне, что кончен тонкий труд, что под рукой моей твои уста поют, что я запечатлел живое выраженье, все тени, все лучи любимого лица... но, встретившись с тобой, я чувствовал, как много еще не найдено, как смутно, как убого подобие твое... Далече до конца, но будет, будет час, когда я, торжествуя, нас разделявшую откину кисею, сверкнет твоя душа, и Счастьем назову я работу лучшую, чистейшую мою. -------- x x x Мечтал я о тебе так часто, так давно, за много лет до нашей встреч